6

— Что нового и захватывающего? — Алисон нацарапала в заявлении роспись и подвинула его через стол Дэниелу.

— Нового? Вместе с тобой, у меня уже трое из шести необходимых студентов. — Дэниел поднял глаза от заявления. — Я встретил такую женщину…

— Ура Дэниелу!

— Она была в воскресенье в соборе, сегодня тоже.

— Ты ходил в церковь? Надеюсь, не приставал к священникам, а?

— Нет, я не ходил на мессу, ничего такого. Я уговорил одного из них записаться на курс.

— Он согласился?

— В конце концов — да.

— А что за женщина? Красивая?

— Не слишком. Нет.

— Ну же, Джиндж, почему бы тебе не пригласить ее куда-нибудь? Возможно, ей…

— Возможно, ей уже две тысячи лет.

— Понятно. Что-то вроде рыцаря и этого создания — Креспеда — в ванне?

— Креспена. Да. То есть не совсем. Креспен де Фюри и Зеленый Рыцарь — более или менее подлинные. По крайней мере, я знаю, где и когда они жили. А эта, не знаю… какая-то библейская. Очень сильная позиция по Новому Завету и оригинальные идеи о самых разных вещах.

— О каких?

Дэниел подробно изложил старухин рассказ о не вполне непорочном зачатии Христа и о его экспериментах в области оптики.

— Он летал на воздушном змее?

— Так она сказала.

— С моноклем в глазу?

— Именно.

Алисон мягко и настороженно посмотрела на него, затем бросила взгляд на часы.

— Джиндж, мне пора на встречу с клиентом. Арестованным. Послушай, если это все тебя беспокоит… сильно?

— Нет. Ничего, что я тебе рассказываю?

— Конечно. Нам давно уже следовало об этом говорить. Давай не будем повторять прежних ошибок, ладно?

Алисон встала, чтобы идти, но Дэниел удержал ее за руку.

— Понимаешь, Алисон, я ступил на путь. Каким бы он ни был, я на него ступил. Последний акт. Финал. У меня никогда не было такого сильного чувства, что все куда-то уходит и я освобождаюсь от всех препятствий. Собирается буря, но я доберусь, Алисон. Обязательно доберусь.

— Я не буду говорить об этом в «Золотом Западе». Особенно о монокле и воздушном змее.

— Как хочешь. Воскресное представление, кажется, мою репутацию не укрепило. Многие решили, что после аварии Могучего Мотора у меня крыша поехала. Возможно, они правы, — он внимательно посмотрел на Алисон. — Ты слышишь? Возможно, они правы.

Алисон сжала ему ладонь и улыбнулась.

— Конечно правы. Ты совершенно обезумел. Слушай, я иду встречаться со своим нарушителем. Я недолго. Сделай себе кофе. Ларио и Уинсом отправились в универсам, скоро вернутся. Может, останешься на чай?

— Может быть… — Но не прошло и двух минут, как Дэниел покинул Фетцей и поехал домой.


Вечером О'Холиген целеустремленно наполнял водой огромную белую ванну. Разговор с Креспеном де Фюри был ему насущно необходим, ибо, пока Дэниел пересказывал Алисон рассказ старухи, он уразумел кое-какие настораживающие связи. Креспен де Фюри был оптиком-экспериментатором, а, по словам старухи, таким же оптиком был и Иисус. Дэниел точно помнил, что Креспен де Фюри упоминал когда-то о древней старухе с моноклем, которая занималась баллистикой! Кажется, они были союзниками в сражении при Куртре?[38] Или при Креси?[39] Надо это выяснить; необходимо связать концы с концами, свободно болтающимися в ускоряющемся безумии его существования. Колебания сознания из мира фантазии в мир реальности ужасно его беспокоили, но какой из этих миров какой? Как эвкалипт ингалятора, который он только что ввернул в трубку, беспокойство нужно уметь регулировать.


Мягко всплыв на поверхность, Дэниел обозрел пенистый мир на уровне очков. Вокруг было пусто. Креспен и профессор еще не вернулись с рыбалки на Священном озере, а Зеленый Рыцарь пребывал в горах, где точил Мортибус, чтобы примерно наказать пятидесятников. Пока Дэниел ожидал появления Креспена, его мысли неотвратимо возвращались к старухе из собора. Кажется, она была важным компонентом того, что с ним происходит, и потому необходимо было отрегулировать условия ее существования. Дэниел никогда не был силен в логике, но попробовать все-таки не мешало. Устроившись как следует в ванне, он принялся прорабатывать варианты. Если старуха действительно существовала вне его воображения, она, вероятно, в какой-то момент запуталась в своей вере и в результате взбунтовалась против Писания. Но зачем ей было являться в собор Св. Беды, полировать купель и таскаться по собору в виде слабоумной? Зачем было тратить силы на изобретение альтернативной жизни Христа и проповедовать ее первому встречному?

Ответа не было; скорее наоборот, чем дольше он его искал, тем все становилось менее очевидным. Креспен по-прежнему не появлялся, пена на поверхности воды понемногу таяла: он дает де Фюри еще пять минут, а потом вытащит из ванны пробку и завтра попробует снова.

Допустим теперь, что старуха — плод его воображения, но что это значит? Это значит, если считать еще и Священное озеро, что некую часть своей жизни он проводит среди людей и мест, которые, строго говоря, не существуют. Пусть так. Но что в таком случае означает загадочное появление старухи с переработанной версией Священного Писания?

— Что же происходит? — воскликнул Дэниел, и в тот же момент, словно в ответ, нарисовалась небольшая фигура, которая медленно двигалась вдоль берега Священного озера, отягощенная удочками, наживками, сетями и корзиной для рыбы. Креспен!

— Эй! — закричал Дэниел, немедленно оставив свои раздумья.

Старик повернул к Дэниелу лицо умирающего Лира и опустил свою ношу.

— Хочешь рыбы? — раздался его сварливый голос. Свирепый темперамент Креспена де Фюри был налицо, и хотя он освободился от тяжести, его сутулая осанка ничуть не изменилась. По причине своей согбенной спины старик мог взирать на мир выше своих голеней, только выворачивая голову вверх и назад между лопаток. Его шея, удлиненная десятилетиями подобных упражнений, выглядывала из короткого темного остова совсем неподалеку от того места, где болтались две чахлых ноги. Казалось невероятным, что такие болезненно тонкие конечности могут каким-то образом поддерживать тело. Утомленный, как сейчас, Креспен покачивался и подергивался, словно марионетка в руках ученика-кукловода.

— Фортуна, как обычно, содействовала твоим трудам, — приободрил его Дэниел.

— Проклятый сом. Несъедобен, — Креспен отфыркнул попавшую в уголок рта волосинку.

— Причина твоего щедрого предложения, — заметил Дэниел, но Креспен де Фюри пропустил его сарказм мимо ушей.

— Подлые крестьяне с озера загрязняют воду. Сом только и живет что в мутной воде.

Креспен всегда был такой после отпуска. Его отдаление от Великого Труда вызывало стресс куда быстрее, чем его могли растворить любые каникулы. На горизонте замаячил бедолага Туд Кнутсен с грубыми самодельными санями за спиной, с которых каждая кочка стряхивала лагерное оборудование, ящики с провизией, инструменты, рыбные снасти, пишущие и измерительные приборы.

— Аккуратнее! — закричал Креспен. — Святые мощи! В любой дыре меня преследуют обалдуи. — Невзирая на свое образование, Кнутсен порой бывал еще глупее, чем Берсилак.

Огромный терпеливый швед обиженно остановился, раздувая щеки, словно Великий Старец Севера,[40] и смахивая струящийся по обветренному лицу и длинной седой бороде пот.

— Добрый вечер, Дэниел.

— Рад тебя видеть, Туд.

— Я тоже. Ты, кажется, обуреваем радостью, друг мой. Академический год уже начался? — профессор Кнутсен не утратил былого интереса к университетской жизни и любил завязать с Дэниелом ученые диалоги о Средневековье.

Креспен не желал иметь с этим ничего общего.

— Где Берсилак? Эти снасти все руки мне оборвали.

— Берсилак точит Мортибус. Нам надо разобраться кое с кем из пятидесятников.

— Ни в коем разе! Я это запрещаю! Не желаю, чтобы вы проливали здесь кровь и превращали Священное озеро в хирургическое ведро, только бы удовлетворить твою реваншистскую блажь. Берсилак впадает в безумие, когда машет своим жутким топором. Тебе не следует его поощрять.

— Единственное его развлечение.

— Я запрещаю! Избыточное насилие, сопровождающее подвиги Зеленого Рыцаря, выбивает меня из колеи и тормозит мой Великий Труд.

Упоминание о Великом Труде Креспена, его чертежах и экспериментах прозвучало сигналом, колоколом к молитве, напомнившем Дэниелу о старухе и ее рассказе про жизнь Христа-подростка.

— Креспен, тебе известно, что Иисус Христос проводил оптические опыты?

Эффект, произведенный этими словами на Креспена де Фюри, был весьма драматичен. Креспен вдохнул воздух с такой силой, что вполне мог повредить легкие, глаза его выпучились, а лицо побагровело. Это ужасное положение длилось так долго, что Дэниел подумал, не хватил ли старика удар и не удерживается ли он в стоячем положении исключительно силами rigor mortis[41] Туд Кнутсен бросился старику на помощь, обхватив огромной рукой его тощие плечи, а другой поддерживая за талию.

Понемногу Креспен отошел, и выражение смятения на его лице сменилось сначала подозрительностью, а затем свирепостью. Он стряхнул с себя объятие профессора Кнутсена и повернулся к Дэниелу.

— Надеюсь, для твоего же блага, что только что произнесенные тобой слова связались вместе тем самым случайным манером, который нередко диктует твои мысли и артикуляцию. Расскажи о происхождении твоего лепета, только не ври и не путай.

— Скажи «пожалуйста».

Креспен был так взбешен, что у него застучали зубы.

— Проклятье! Пожалуйста!

— И дай разрешение, нет, лучше благословение на наказание пятидесятников.

— Проклятье! Ну хорошо же. Но после этого — все вычистить до блеска, закопать то, что больше пяди, и не сметь бросать потроха в Священное озеро.

— Думаешь, это разумно, Дэниел? — Туд не сумел скрыть ухмылку, и Креспен прожег его уничтожающим взглядом.

— Думаю, да. — Дэниелу так редко приходилось контролировать Креспена, что он не был склонен выдавать сведения, разглашение которых наверняка приведет их отношения к обычному статусу. Но пуговичные, прожигающие пену глаза настолько нервировали его, что вскоре он уже описывал, как и где встретил старуху, и пересказывал ее истории. Выражение лица Креспена менялось с каждой произнесенной Дэниелом фразой от удивленного к изумленному, от подозрительного к доверчивому и, наконец, к лихорадочно предвкушающему. Туд Кнутсен был в равной мере взволнован.

Добравшись до того места своего рассказа, где Иисус занялся оптикой, Дэниел замолчал. Реакция Алисон на подробности, касающиеся монокля и воздушного змея, не слишком его вдохновила. Быть может, лучше, если обитатели Священного озера будут считать, что Дэниел еще в своем уме.

Креспен сидел неподвижно, опустив голову на широко раздвинутые руки и потерявшись в глубоких раздумьях. Когда он наконец поднял голову, Дэниелу вспомнилось выражение, которое он уже заметил у старухи: неуверенность в том, нужно ли продолжать разговор, дабы не разбить внезапно заговор или чары. Креспен помешкал еще мгновение, но все же решился:

— Она упоминала о монокле?

— Да.

На что Креспен ответил единым словом, прошелестевшем как вздох или молитва:

— Евдоксия!

— Кто?

— Смею ли я поверить? Смею ли? — произнес Креспен упавшим голосом, тихо и благоговейно. — Боже мой! Она добралась сюда. Евдоксия Магдалина Би-Иисус. Все-таки добралась.

— Откуда?

Глаза Креспена мечтательно сузились, а губы задвигались в ритме скользящей в его мыслях старинной арифметики.

— Из 25 августа 1346 года.

— Неужели она такая старая?

Но Креспен уже погрузился в свои мысли, за него ответил Туд Кнутсен:

— Да. Все, что она сказала, — чистая правда. Ты должен постараться все вспомнить. Здесь важна любая подробность.

— Она очень расстроилась, что потеряла монокль.

Туд повернулся к Креспену, и они обменялись заговорщической улыбкой.

— Стекло Назарянина, Креспен! Стекло Назарянина!

Креспен де Фюри запустил руку за ворот своего одеяния и извлек оттуда тонкую серебряную цепочку, на конце которой оказалась крупная золотая оправа, обрамляющая янтарного стекла линзу. Креспен держал монокль так, чтобы Дэниел мог хорошенько его разглядеть, и свет над Священным озером немедленно разбился на радужные цвета. Танцующие полосы основных цветов порхали над пеной, монокль вспыхивал все чаще и чаще, наконец всплески света слились в общее радужное мерцание, и Дэниелу, защищаясь от ошеломляющего эффекта, пришлось закрыть глаза. Когда он их снова открыл, монокль был уже под плащом Креспена и озеро выглядело как обычно.

— Неудивительно, что она так расстроилась. Ты… взял монокль у нее?

— Нет. Она сама его потеряла. Ради Бога, Дэниел! Я рассказывал тебе это в больнице. Неужели не помнишь?

— Откуда? Это было шесть лет назад, сразу после аварии с мотоциклом, меня накачали лекарствами до предела. Не человек, а труп!

— В таком случае пусть Кнутсен расскажет всю историю. С самого начала. Но прежде послушай меня. Она упоминала Иисусову притчу?

— Да, но не рассказывала.

— Мне нужно ее знать.

— Возможно, она не хочет рассказывать.

— Захочет. Назови ее по имени, и она поймет, что мы встретились. Передай привет от меня и скажи, что мне нужно знать притчу.

— Постараюсь. Да, еще она упоминала о главной мысли. Тебе она известна?

Креспен взвился вокруг своей оси и смертельно побледнел.

— Про что? — выдохнул он, и Дэниел понял, что неправильный ответ убьет его.

— Про свет.

— Боже мой! Не говори ни слова! О горе, я должен знать. Скажи. Скажи про свет!

— Он движется не по прямой, а по кривой.

Слезы облегчения брызнули из глаз старика, он только и мог, что кивать да лихорадочно вдыхать, он сделал тот самый вдох, на который не отваживался с тех пор, как была упомянута главная мысль.

— Это и есть сущность твоего Великого Труда, то, что ты отказывался со мной обсуждать? — проницательная догадка Дэниела могла бы рассердить Креспена, не будь он охвачен таким облегчением.

— Да. Главная идея Великого Труда, но я должен знать притчу, чтобы понять, как Иисус собирался ее употребить. Здесь, понимаешь ли, есть и кое-что другое. Не линейным является не только свет, но и время.

— Оно тоже изогнуто?

— Да. Именно поэтому и Туд Кнутсен, и Зеленый Рыцарь, и я находимся здесь, в твоей ванной комнате, а женщина двух тысяч лет отроду — в твоей приходской церкви. — Креспен вновь ухватил бразды управления. — Нельзя терять ни минуты. Сейчас ты еще раз услышишь историю моей жизни. Необходимо, чтобы каждый из нас имел в своем распоряжении общий вариант фактов и событий. Наступает, друзья мои, последний этап великого путешествия. Профессор Кнутсен! Историю жизни Креспена де Фюри и с самого начала, пожалуйста! На этот раз, Дэниел, постарайся сосредоточиться. — Креспен плюхнулся на корзину для рыбы и приготовил свое тщеславие к столь неожиданному и лакомому яству.

Туд Кнутсен принял позу нордического прядильщика и закурил пожелтевшую роговую трубку, которую минуты две набивал махоркой. Как следует раскурив трубку, он взгромоздил свою длинную ногу, обутую в шкуру, закрепленную по спирали ремнем, на сани, уронив при этом кастрюлю, горшок с пресной водой и моток запутанных лесок.

— Креспен Заунывный, — задумчиво начал он, — известный также как Креспен Горестный и Креспен Стонущий, родился в местечке Сак, в Ломбардии, в двадцать пятый год четырнадцатого столетия. О его матери, Жанне де Фюри, известно немного…

— Что значит «известно немного»? — Креспен, ощетинившись, вскочил с корзины. — Спроси у меня, и я с удовольствием расскажу тебе о своей матери.

— Я сказал так потому, что в исторических хрониках всегда есть кто-то, о ком известно очень немного или совсем ничего, — взгляд профессора Кнутсена немедленно сделался надменным.

— Он прав, Креспен. Лучше бы ты помолчал, иначе мы никогда не кончим. — Наблюдать за Креспеном, соблюдающим субординацию, было такой редкостью, что Дэниел решительно настроился получить такое удовольствие.

— В таком случае продолжай, — надулся Креспен.

Туд сделал затяжку ровно такой длины, чтобы вывести Креспена из себя, и начал снова.

— О его матери Жанне де Фюри известно немного, зато его отец Ангурран был сборщиком папской десятины в городке Сак, где они проживали. Бенедиктинцы из монастыря Монтеклер, возвышающегося над Саком, были, подобно большинству европейских клириков, развратниками, обжорами и корыстолюбцами. Как следствие этого, когда отец Креспена появлялся у дверей бедняков собирать укрепляющие монашескую алчность подати, он нередко становился жертвой нападок и побоев разъяренной толпы. В округе Сак не было человека более нежелательного и поносимого. В выборе своей карьеры Ангурран продемонстрировал явную склонность к безрассудным поступкам, которую его сын Креспен разовьет, приумножит и, наконец, доведет до совершенства.

— Бес тебе в ребро! — осадил его Креспен.

— Тише, — предупредил Дэниел и кивнул профессору, чтобы тот продолжал.


Больше всего юный Креспен любил путешествовать в маленькой запряженной ослом повозке, на которой Ангурран разъезжал по своим презренным делам. Другой ребенок мог бы расстроиться и устыдиться потока проклятий, плевков и тухлых объедков, сыпавшихся на них дождем, но только не Креспен. Этот стойкий мальчуган назначил себя защитником Мытаря и принялся строить небольшие военные механизмы, исторгающие пламя и выбрасывающие горящие снаряды. Указанные механизмы он устанавливал в задней части повозки вместе с крохотным кузнечным горном, и на местных крикунов, готовых бросить в проезжающую колымагу злое словцо или гнилой фрукт, обрушивались вдруг огненные сгустки, раскаленные шарики и расплавленный металл.

Вскоре городок уже приходил в замешательство при рокочущем приближении горна юного Креспена и зловещих обручей дыма — глашатаев появления Мытаря. Толпа в страхе расступалась, когда появлялась громыхающая повозка, а в ней мальчик, который стремительно заряжал свои механизмы расплавленными снарядами и готов был по команде отца дать предупредительный залп по гуще смутьянов.

Но те, кто полагается на силу превосходящего оружия, ступают на опасный путь, и как-то рассвирепевшая толпа собралась возле лачуги некоего вдовца, пока Креспенов отец внутри нее предпринимал первые шаги к выселению нищего бедолаги. Лачуга должна была пойти с молотка вместе с хибарами еще восьмидесяти неплательщиков и обеспечить покупку драгоценной флорентийской чаши, о которой настоятель монастыря Монтеклер мечтал уже долгие годы. Юный Креспен сидел в повозке с батареей из шести орудий, заряженных для усмирения ожидаемых после изгнания вдовца на улицу беспорядков. Он ревностно ожидал применения своего только что установленного механизма: свирепая рогатина с храповиком и предохранителем, взведенная посредством рычага, пропитанного густой смолой. Время шло, и пока отец находился в лачуге, а толпа угрожающе гудела, Креспен не сумел преодолеть искушения испытать свое великолепное оружие. Прицелившись в неистового грубияна, распалявшего недовольство толпы яростными словами и жестами, мальчишка достал из горна добела раскаленную стрелу, но, не успев вложить ее в орудие, случайно тронул взведенный рычаг, немедленно метнувший стрелу прямо в ослиный зад. Обезумевшая тварь осела на задние ноги и швырнула Креспена о его новый механизм, который, утратив точность прицела, выпустил свой расплавленный заряд почем зря. Ужасный снаряд лишь слегка опалил разглагольствующего грубияна, зато ослепил вдовца, которого Креспенов отец как раз в этот момент выпихивал из лачуги. Агонизирующий осел рванул прочь, и это оказалось для Креспена единственным спасением.

Жанна де Фюри зарыдала, когда мальчик приехал домой и рассказал о случившемся. Впрочем, она скорбела не о нем и не о своем муже, а об ослепшем вдовце. Потом усадила мальчика рядом с собой и объяснила ему, почему народ Франции и всей Европы с таким возмущением и презрением относится к своему сумасбродному клиру. Происшествие и откровения матери привели мальчика в состояние глубокой задумчивости, и хотя доставка несколькими часами позже тела Ангуррана, пребывавшего в бессознательном состоянии, расстроила его, он испытывал такое отвращении к окружавшей его безнравственности и роли своего отца в ее поддержании, что решил бежать из дома, посвятить себя свободной от материальных ценностей жизни и искать в качестве земной награды исключительно злато и серебро Божьей благодати. Здравый смысл подсказывал ему, что сходное желание, если только он сможет внятно его аргументировать, распространится среди духовенства не хуже лесного пожара.

В последующие два года юношу насильственно выдворили из всех монастырей и аббатств Ломбардии. Однажды его жестоко побили и вышвырнули из окна в монастырский ров, где он утонул бы, если бы не проходивший мимо монах. Пока францисканец обмывал его раны, вконец отчаявшийся Креспен принял решение передать свою судьбу в руки доброго самаритянина. Если этот святой человек решит, что миссия Креспена бесплодна, он немедленно от нее откажется.

— Скажи мне, брат, веришь ли ты, что для насельников этих стен возможен возврат к нравственной жизни?

— Конечно! — вскричал францисканец. Потом вдруг затих и конспиративно огляделся. — Я только что прибыл из Италии. Я фратичелло,[42] братец, духовный францисканец. Нас здесь четверо. Мы верим, что жизнь Христа, отказавшегося от собственности, — единственный путь для тех, кто считает себя его последователем, а тем более — жрецом. Мы пришли сюда, чтобы разжечь сей огонь по всей Франции.

Он тихо свистнул, и еще трое братцев показались из кустов, росших вдоль стен монастыря. Со знаками признания и приветствия они приблизились к тому месту, где лежал Креспен.

Так Креспен оказался жертвой трепетной веры.

— Два года я ждал этого знамения! Приблизьтесь, и я отведу вас в сокровенное убежище, откуда мы и начнем наше благословенное дело. — Креспен привел четырех братцев в хлев в полумиле от монастыря и спрятал их там, наказав дожидаться его возвращения.

Всю ночь Креспен простоял на коленях в лугу среди ромашек, где молился о божественном водительстве. На рассвете его посетило видение встречающего восход солнца петуха, и, когда Креспен вернулся к братцам, он сказал им:

— Свыше мне открылось, что мы должны отправиться к папе в Авиньон и простыми словами поведать наместнику Христову о том, что его клир во Франции, Италии и Англии столь ненасытен и расточителен, что только духовное преображение и отречение от всего преходящего способно искупить его вину. Инстинкт безошибочно подсказывает мне, что папа Климент[43] примет наши доводы с самым милостивым и снисходительным вниманием.

— К полудню Креспен и четверо францисканцев уже проделали семь лиг в направлении Авиньона.

Неделю спустя, когда Креспен и меньшие братцы со своей священной миссией пересекали границу Прованса, они были схвачены служителями инквизиции. Папа Климент был взбешен, узнав об их кампании против расточительности духовенства, и приказал публично их обезмозжить, расчленить и отдать на растерзание волкам в назидание всем прочим поборникам добродетели. Все эти развлечения были отменены только потому, что в Авиньон неожиданно прибыл большой контингент англичан для покупки епархий. Английский клир известен своей привередливостью, а авиньонские волки не отличались аккуратностью в еде, если учесть их пробежки по городу с неопределимыми частями недавних жертв в зубах, и потому приговор был заменен: легкая дыба с последующим забиванием клиньев в череп, ослеплением и сожжением на костре.

Братцев отвели первыми, и Креспен почувствовал глубочайшую жалость к проходившим у двери его темницы.

— Спасибо, де Фюри. Отличная идея! — прокричал один из них, пока его волокли мимо, но сарказм несчастного пропал втуне, ибо Креспен счел его благодарность трогательной. Часом позже помощник палача вернулся за Креспеном.

— Вот что я тебе скажу, — произнес стражник, — можешь сам выбрать себе первую пытку.

— Сожжение, — закричал Креспен.

Стражник засмеялся, помощник палача тоже.

— Умный какой! — сказал он. — Ну-ка на дыбу!

Креспен от такой перспективы заметно приуныл.

— Ничего, — приободрил его стражник, — девушки высоких любят.

Что вряд ли Креспена утешило. После дыбы, когда его повели по коридору туда, где должно было происходить забивание клиньев, голова его задевала потолок. Огромный блистательный рыцарь поднялся со скамьи, как только они вошли, и поднял руку в железной перчатке.

— Стойте! Я — Жиль де Конвино, рыцарь по поручению с поля военных действий Филиппа Валуа.[44]

— Никогда про такого не слышал, — сказал стражник, поднимая с пола колотушку и пригоршню клиньев.

Рыцарь вдвинул свое гигантское туловище между ним и Креспеном.

— Я человек благородных кровей, мастер зубчатой булавы и известный гурман.

— Гурман? — подозрительно спросил стражник.

— Любитель пиров. Обжора! — Рыцарь раскатисто засмеялся, посерьезнел и указал на Креспена де Фюри. — Мне предписано забрать этого человека.

— Неужели меня съедят? — взвыл Креспен.

— Не лучше ли после того, как мы его сожжем, — посоветовал страж. — Мы можем приготовить его на вертеле.

— Дураки! — прорычал рыцарь, и все покорно занекали, но рыцарь сердитым жестом приказал им молчать. — Король пожелал, чтобы этого человека доставили в лагерь в Ломбардии, где вскоре состоится крупное сражение с Эдуардом Английским.[45] В гении этого человека — спасение Франции!

— Ну тогда ладно, — стражник был явно расстроен. — Не желаете ли, чтобы мы все-таки забили ему несколько клиньев на посошок? Например, в глотку?

Рыцарь покачал головой и сомкнул свою железную длань на Креспеновом растянутом на дыбе запястье, что причинило тому сильнейшую боль, хотя Креспен и смолчал. Его вывели из темницы через двор, где собирали в мешок останки братцев, затем по каменной лестнице на солнечный свет, где стояла прекрасная белая лошадь, и вскоре Креспен де Фюри и месье Жиль де Конвино молнией мчались через городские ворота к северной дороге на Лион.

Вечером, переполненные пищей и сладким элем, оба сидели у камина в придорожной харчевне. Креспену не доводилось еще видеть человека, который ел бы так много и так быстро, как месье Жиль. Креспен был еще не в состоянии держать ложку, поэтому Планктон, заросший бровями паж рыцаря, кормил его размельченной куропаткой, покуда сам месье Жиль лакомился вкуснейшим мясом всевозможной дичи, проглатывал целиком овощи, заливал их пинтами разнообразных соусов и в один присест расправлялся с буханками хлеба. Все это переносилось из глотки в желудок такими потоками эля, от которых большинство живущих скончалось бы на месте.

Бросив на решетку камина большое полено, месье Жиль ворошил огонь до тех пор, пока красного дерева каминная полка и темные углы комнаты не засветились.

— Полагаю, ты хотел бы знать, — месье Жиль сел, — каким образом Фортуна уберегла тебя от костра?

— Действительно, хотел бы, — согласился Креспен.

— Очень хорошо, — сказал месье Жиль, — но прежде, как сообщает мой организм, мне необходимо желудочное средство. Планктон!

Густобровый отрок появился в дверях, угрюмый от услужливости.

— Принеси мне что-нибудь прочистить нутро.

Отрок вышел и вскоре вернулся с плоским блюдом. Посудина содержала какую-то пухлую кашу, испускающую из толщи своей бромистые пары, ибо пребывала в состоянии кипения не от внешнего источника тепла, но от совокупной изменчивости своих ингредиентов.

— Положите чуть-чуть на палец и слегка лизните, — пропищал мальчик.

— Чепуха! — воскликнул месье Жиль, и, явно задумав поддержать установленный прежде масштаб потребления, вылил все содержимое блюда себе в глотку. Планктон побледнел и, невнятно причитая, выбежал из комнаты. Минуту спустя стало слышно, как он пронесся через общую гостиную, будя постояльцев и умоляя их немедленно покинуть постоялый двор. Паника Планктона была столь заразительной, что люди стали выскакивать из окон второго этажа, но месье Жиль расхохотался и продолжил рассказывать историю спасения Креспена.

— Наш святой отец, папа Климент… — начал он, но внезапно был застигнут во всех портах убийственным штормом газовых скоплений, лишивших каминную полку шеллака,[46] всполохнувших огонь и опрокинувших толстого рыцаря вместе со скамьей.

— Боже правый, — выдохнул месье Жиль, неуверенно поднимаясь на ноги, — чертов горох… — но все смешалось в очередном залпе громоподобного разряда великой остроты и продолжительности, который сорвал с крыши солому, смешал стропила и закрутил беспомощного рыцаря волчком, смахивающим картины, гардины и даже двери с петель.

Сквозь серную завесу Креспен увидел наконец замершего на полу рыцаря — его курящееся основание направлено было на великолепный витраж из пурпурного стекла. Это был последний в комнате предмет, оставшийся целым, пока финальный залп не прорвался из месье Жиля, лишив окно стекол и превратив их в тысячу занозистых кинжалов, которые дождем пролились на сгрудившихся во дворе постояльцев, протыкая их самым беспощадным образом и добавляя новые муки к уже обрушившимся на них глухоте и асфиксии.[47]

Месье Жиль встал, дрожа и шатаясь. Слезящимися глазами он обозрел скелет окна — застывшую филигрань свинца, бледно прочертившую небеса в свете горбатой луны.

— Что за дурацкий способ делать окна, — фыркнул он, возвращаясь к Креспену. Потом вновь разжег камин и плюхнулся на скамью.

— Как вы себя чувствуете? — чистосердечно обеспокоился Креспен.

— Прекрасно! Воистину отличное очистительное. Гораздо лучше, когда все за раз. Ну, за три раза. Нет ничего хуже, чем всю ночь не спать от бесконечного треска. Так на чем я остановился?

— В истории? Не очень далеко.

— Ладно, начну сначала. Наш святой отец, папа Климент, возможно, слишком преуспел в гонениях, но ты должен понять — год был ужасный по причине всевозможных лоллардов, флагеллантов[48] и прочих доброхотов. Такие люди, как ты, Креспен, стоят на пути у распространения матери-Церкви по всему миру. Трудно возбудить энтузиазм по поводу прибыли, если половина ее членов проповедует бедность. И потому святой отец вынужден клеймить подобных персон и их последователей. Однако же именно его усердные гонения спасли тебя.

— Каким образом?

— Видишь ли, в обычное время ты и твои братцы без лишних раздумий были бы скормлены волкам. Но в его нынешнем состоянии папа Климент послал трех служителей инквизиции в твой родной городок, чтобы выяснить, действовал ли ты один или же был частью обширного заговора.

— Они были в Саке?

— Именно. У тебя дома. Твой отец… м-м… не вполне понял их намерения.

Креспен застонал.

— Он решил, что тебя хотят наградить, пришел в восторг и готов был отвечать на любые вопросы.

— Я не видел его уже два года, но уверен, что он отдал бы свою правую руку, только бы увидеть меня преуспевшим.

— У него нет больше правой руки. Его не очень-то любят в Саке, не правда ли?

— Не очень. Вероятно, горожане мстят ему за те годы, когда он обращался с ними не слишком радушно. — Креспену стало жалко отца. Он вызвал в памяти образ Ангуррана де Фюри, гордо восседавшего в маленькой повозке, в элегантной форме своей странной гильдии — на голове серая шерстяная шапочка, увенчанная пером весеннего жаворонка или хвостовым опереньем какой-то другой птахи. На горле грубой вязки убрус, на узких плечах — хвостатый лисий кафтан, накинутый наискось, поверх плотной плавы из осаги или вроде того, — одно и то же платье круглый год. Единственной уступкой щегольству был небольшой болванчик из эмалированной слатины, висевший между перештопанных ляжек и покачивающийся в ритме ослиной поступи.

Месье Жиль прервал его грезы:

— Он рассказал им о твоей великой машине. Выболтал. Даже чертежи отдал.

— О какой великой машине?

— Креспен, тебя уже не сожгут. Нет смысла прикидываться игнорамусом.[49] Великая машина, используя которую, ты собирался штурмовать и предавать огню монастыри и аббатства в порыве чрезмерной любви к справедливости.

Креспен надолго задумался. О чем, хотелось бы знать, говорил месье Жиль? О тех устройствах, которые Креспен устанавливал на повозке? Вряд ли. И вдруг он вспомнил давнее изобретение своего детства — машину ужасной разрушительной силы. Его рисунки, изображающие ее военное применение, и, по соседству с ними, каракули с расчетом траекторий, масс и сил; цифры, намекающие на пагубное воздействие, наносимое одним махом всему живому в округе.

— Ах да, машина, — осторожно проговорил Креспен.

— Служители инквизиции знали, что обязаны немедленно доставить чертежи в Авиньон, дабы использовать их против тебя в дальнейших разбирательствах. Возможно, они добились бы более сурового наказания.

— Может ли быть что-либо более суровым, чем сожжение на костре?

— Конечно. В руках умельца все может быть гораздо хуже. Но, Бога ради, прикуси язык и дай мне закончить, — и месье Жиль пустился в описания того, как, опустошив кладовую Жанны де Фюри, служители инквизиции покинули Сак, оставив несчастную чету наедине с дьявольским описанием вероятного обхождения инквизиторов с их сыном. Но история не стоит на месте: в тот же самый день в окрестностях городка Сак разворачивался куда более драматический сценарий.

Король Англии Эдуард II пребывал в состоянии войны с Францией, и уже более месяца английская армия грабила и опустошала беззащитные города Нормандии. Наконец Филипп VI обнародовал генеральный указ, собрал французскую армию и отправился на поле сражения. Эдуард отступил во Фландрию, где располагались дружественные торговые корабли, и в ходе своего продвижения на север английская армия прибыла на равнину к югу от Сака.

В тот самый час, на расстоянии менее лиги, три служителя инквизиции с преступными чертежами в седельных сумках с мстительной скоростью мчались из Сака, оставив родителей Креспена в каторжных муках по поводу настоящей и предстоящей судьбы их сына. Вскоре по отбытии из Сака служители инквизиции были замечены английскими лучниками из лагеря Эдуарда, отправившимися пострелять немного дичи для вечерней трапезы. Они ничего не подстрелили и потому пребывали в самом дурном расположении духа. Аппетитная мишень из трех французских всадников, показавшихся на недалеком горизонте, основательно их взбодрила, и в не замедлившем посыпаться потоке стрел два служителя инквизиции были смертельно ранены и выброшены из седел. В третьего стрелы не попали, он успел пришпорить лошадь и ускользнуть за пределы досягаемости прежде, чем лучники повторили залп.

Три часа он скакал, спасая свою жизнь, и лишь на закате, направив измученного коня в укрытие под крутым обрывом, рухнул с седла на прохладную землю. Судьба даровала ему убежище в тенистой лощине, благословленной пенистым ключом, близ которого он простерся на ковре из сочной свежей травы и заснул под пение журчащей воды.

Внезапно проснувшись в наступивших сумерках, служитель обнаружил себя под пристальным взглядом двух темных глаз. Это были два одноглазых арбалетчика, покрытые шрамами ветераны передовой французской армии Филиппа Валуа. В исступлении облегчения служитель инквизиции залепетал о смерти своих коллег и о том, что чертежи великого военного оружия попали в руки англичан. Успокоив его, арбалетчики велели ему сесть на лошадь и отправиться с ними в лагерь Филиппа.

В лагере служителя инквизиции привели к самому королю, которому он рассказал все, что знал о диспозиции англичан, их количестве и прочем. Полезных сведений он предоставил очень мало, зато вызвал чрезвычайную тревогу у короля и его командующих своим сообщением, что чертежи чудесной военной машины, спроектированной юным французским гением, попали в руки неприятеля. Они немедленно представили себе завывание кузнечного горна, срубленные деревья, умерщвляемых ради их сухожилий животных, как только находчивые английские оружейники примутся за постройку этого великого орудия. Филипп знал, что вскоре предстоит решительная битва с войсками Эдуарда, и перспектива французского поражения, вызванного аппаратом французской же конструкции, была слишком ужасной. Англичане будут хихикать веками. Филипп отдал приказ немедленно освободить юного гения из инквизиторских застенков и доставить его в лагерь. Если этот молодой человек не сможет быстро построить Филиппу такое же военное устройство, Франция наверняка погибнет.

— Король вызвал меня в свою палатку, — сказал месье Жиль, — и оказал мне великую честь, велев доставить тебя как можно скорее. Я гнал без отдыха пять дней, Креспен, чтобы успеть вырвать тебя из страшных когтей инквизиции.

Объяснение было закончено, и тучный рыцарь сделал огромный глоток из своего кубка с элем.

Разум Креспена лихорадило. Его детские рисунки огромной военной машины и сопровождающие их вычисления были целиком вымышлены, набросаны за один давний вечер в порыве мстительного азарта, после того как сакская толпа опорожнила на его отца ночные горшки и бросила его в известняковый карьер.[50]

Его первым побуждением, инстинктивно катастрофическим, было признаться Жилю де Конвино, что проект орудия — полная бессмыслица, но, поразмыслив минуту о настроении инквизиции, которой однажды в жертве было отказано, Креспен решил быть более осторожным. Он пришел к единственно правильному выводу: любой исход будет более благоприятен, чем его возвращение в Авиньон. Он должен последовать за рыцарем в лагерь и по прибытии туда приложить все усилия к проектированию и строительству механизма, соответствующего представлению короля о спасении Франции.


Креспен то и дело хмурил брови от софизмов Кнутсена, но сейчас все рассеялось в его улыбке подлинного удовольствия.

— Все верно, — сказал он, стряхивая сладостное томление самодовольства, — но пока достаточно. Закончим это восхитительное жизнеописание в другой раз. Теперь же, Дэниел, во-первых, ты выудишь у Евдоксии Магдалины Би-Иисус притчу, а во-вторых, убедишься, что и это озеро, и этот ландшафт будут чисты от всякой мерзости после Берсилаковых упражнений с топором. Наступает важное время, Дэниел. Иди и исполняй свою роль. — Креспен собрался уходить, встал и водрузил себе на плечо рыбные снасти. Туд в свою очередь устало склонился, подбирая веревку от саней.

Креспен совсем уже было исчез в пене, но на секунду замешкался:

— Так нужна тебе рыба или нет?

— Нет.

— Зряшная потрата, — и с недовольным фырканьем Креспен высыпал содержимое корзины в озеро.

Сомы очнулись почти мгновенно, замерев только для того, чтобы пронзить мстительным взглядом своего мучителя и ускользнуть в парящую воду. Один масляно скользнул сквозь пену у Дэниелова бедра, и Дэниел вытащил из ванны пробку.

Загрузка...