Безумие Дэниела О'Холигена

1

Дэниел О'Холиген лежал неподвижно, словно мертвец на палубе, под распластанной парусиной рухнувшего шезлонга. И лишь незадолго до того, как снизошло на него внезапное умиротворение, чувство безопасности, теплоты и благословенной укромности, он смог простить шезлонг. Хотелось забыть неловкие попытки его расставить, шквал вращающихся планок, внезапно выпростанных, чтобы боднуть его в живот и, беспомощного, подбросить к небу согласно мрачным законам рычага, а потом навалиться, как беспощадный борец, алчущий легкой победы.

Увы, опять неудача; но ведь лучше попытаться и проиграть, чем проиграть, даже не пытаясь? Он знал, что не лучше, ибо достичь без усилий поражения, как и достичь без усилий чего бы то ни было, парадоксальным образом представляло бы собой выдающийся успех. Дэниел О'Холиген задумался над идеальной неудачей, а в это время земля медленно проворачивалась сквозь очередной воскресный вечер, и, фильтруясь сквозь полосатую парусину упавшего шезлонга, солнечный свет омывал его мир яркими лучами основных цветов.

Единственное, что омрачало столь ясную и счастливую перспективу, — приглушенный гул, который проникал из внешнего мира и напоминал о том, что рано или поздно придется вновь погрузиться во вскипающие кошмары Дня открытых дверей и попытать счастья с диковатыми вкраплениями городского населения, рыскающего по кампусу.

В плотном гомонящем потоке он различал голоса своих университетских коллег, которые лжесвидетельствовали в рупоры, вознося славу степеням и дипломам «Золотого Запада». Высшее образование распродавалось в киосках, палатках и ларьках, паршой покрывших Центральную площадь. Не слишком популярный товар — точные и гуманитарные науки — находился на специальной распродаже «Только сегодня!» со вступительными требованиями, усеченными до такого уровня, на котором уже не говорят «нет». Непрерывная какофония то и дело акцентировалась отдаленными хлопками и грохотом — это кудесники прикладной науки изумляли и стращали свою оторопевшую аудиторию, демонстрируя ей напряжение, возгорание и энергию. Дэниела до сих пор не покидала надежда, что в один прекрасный День открытых дверей все университетские ученые-прикладники взлетят на воздух в результате какой-нибудь чудесной пиротехнической трагедии.

Где-то справа отвратительный хор музыкального факультета низводил беззащитный отрывок из Шуберта до такой бессмыслицы контрапункта, что звуки первых же тактов навсегда пресекали наслаждение последующими. Неподалеку от того места, где лежал Дэниел, дети, насупившись, наблюдали дурацкую пьесу, разыгрываемую сотрудниками «Золотого Запада».

Черт возьми, как он ненавидел Дни открытых дверей: восемь напряженных часов бегства от человеческих нелепостей, характерных для этого провинциального городка, для этого безлюдного края, покинутого прогрессом где-то на полпути от очаровательного местечка, которым он был когда-то, к оживленному мегаполису, которым он никогда не будет.

Послышались шаги, и Дэниел замер под парусиной. Лопнул воздушный шарик. Испуганно заверещал ребенок. Крикнул подросток. Родители постращали и наказали. Дэниел испугался вдруг, как бы его не затоптали, но вскоре все умолкли, и он с облегчением вздохнул. Еще пять минут под шезлонгом, чтобы собраться с силами, и придется выбираться на белый свет.

Хотя очки и соскочили от толчка, Дэниел О'Холиген сумел-таки сфокусировать взгляд в паре дюймов от своего носа, где происходила активная деятельность в почве и среди травинок, ибо его падение на землю вызвало великий хаос в насекомом царстве, где он массивно приземлился. Тысячи лохматых щупалец и дрожащих антенн, бесчисленные хоботки, щупики, усики и жгутики сучили в воздухе, собирая срочные данные, покуда обитатели производили переучет в своей вселенной после наигорестнейшего события. Обезумевшими от страха фасеточными глазами они распознали, что на их землю сверзился великий бог вместе с таинственным радужным покровом. Сотни убитых и покалеченных. Разрушены обширные общественные постройки, тоннели, питомники, жилые кварталы. Потрясение сменилось лихорадкой, вскипающие волны муравьев носились без видимой причины туда-сюда, героически перетаскивая взад-вперед предметы во много крат больше себя. Блохи кусали друг друга, сконфуженные пауки кидались во все стороны света и, оказавшись в окружении беспорядочных скопищ гнид, принимались суетливо описывать бесконечные круги.

Бог обозрел вызванное им смятение и постарался успокоить одержимых насельников травяного царства.

«Да не устрашитесь, — сказал он. — Я явился меж вас, дабы доставить весть о предстоящем в этом семестре путешествии по волшебным полям, лесам и уделам Средневековья».

Только одно создание, казалось, прислушалось к словам Дэниела. Зеленый трипс,[1] более внимательный, чем остальные, спустился с травинки и настойчиво наблюдал за ним, покуда не был схвачен и раскушен случившимся поблизости богомолом. Богомол не спускал с бога дерзкого взора, праздно разрывая трипса на части. Он вовсе не был голоден, но поступок его оказал благоприятное воздействие на окружающих, и общая истерия прекратилась.

Жизнь насекомых понемногу вошла в норму. Пауки и муравьи заспешили по своим делам, устыдившись былого смятения, большинство блох и гнид пали жертвой измождения. Выполз червяк, что-то срыгнул и удалился туда, откуда приполз.

Время шло, и Дэниел зевнул под солнечным теплом, бальзамом, проливающимся сквозь парусину, обезболивающим и усыпляющим. Бог глубоко вздохнул. Ах, как бы он хотел провести здесь весь остаток воскресного дня!

Чтобы отвлечься от внешнего шума, Дэниел выкопал для дохлого трипса могилу. Ловко прижав головореза-богомола сучком, он умыкнул у него останки погибшего и принялся составлять из самых сообразительных муравьев похоронную процессию. Вскоре, к бешенству плененного богомола, недоеденные части трипса весьма торжественно повлекли. Череда аккуратно устроенных препятствий направляла скорбящих, и когда траурный кортеж прибыл к небольшой ямке, Дэниел конфисковал трипса и уложил его в могилу. Этот поступок изрядно озадачил скорбящих, и бог постарался облегчить их нарастающую неуверенность панихидой по усопшему, что потребовало его незамедлительного посмертного крещения. Бог остановился на имени Фабиан как, вероятно, наиболее правильном и достаточно нейтральном, дабы избежать в случае ошибки ненужных обид и кривотолков.

«Возлюбленные мои, когда тот из нас, кто был дорог многим и с кем расправились с такой незамысловатой жестокостью, внезапно призван, — здесь бог пронзил взглядом хмурого богомола, — мрачное чувство безысходности и тщеты бытия проникает в ткань нашей повседневной жизни. Однако, скажу я вам, и останки Фабиана будут мне верным свидетелем, в этом фатальном мире успех и неуспех — бессмысленные критерии. Единственное, что имеет значение, — это триумф всего, что возвышенно, над всем, что посредственно. Возвышенное поражение намного превосходит посредственный успех и гораздо реже его, ибо мир засорен посредственностью, случайное соединение которой со склонностью к тяжкому труду обрекает самых упорных на успех, невзирая на его ничтожное качество.

С другой стороны, возвышенное предприятие, благородная мысль, дерзновенное деяние уже являются сообразно своей сущности таковыми, независимо от их успеха или неуспеха, и совершенно не зависят от наличия результата. Величественная дамба смелой конструкции, героически перекинутая через дикую предательскую реку, остается таковой, даже если она обрушится и смоет тех, кому призвана была служить, с земли в океан».

При этих словах богомол ускользнул из-под сучка. Метнувшись к могиле, он эксгумировал трипса, вызывающе вандалическим жестом откусил ему голову и убежал прочь, стиснув в жвалах то немногое, что от него уцелело. Дэниел принялся уже сколачивать из участников похоронной процессии отряд преследователей, как вдруг упавший шезлонг был с него поднят и радужные чары оказались напрочь разбиты ничем не сдерживаемым потоком яркого света, порывом василискова дыхания и хорьей мордочкой Нила Перкиса.

— Ты в порядке, Дэниел?

— Перкис, ты только что растоптал похороны.

— Извини.

— Ничего страшного, ритуал вчерне уже завершен.

Нил Перкис собрал шезлонг и установил его.

— Лучше бы устроил свою экспозицию.

— Вот моя экспозиция, Нил. — Дэниел О'Холиген указал на шезлонг и мандолину, прислоненную к столбику с табличкой.

— Здесь не самое удачное место. Средневековая литература должна находиться в павильоне факультета коммуникации, а не скрываться за ним. Люди тебя не заметят, Дэниел.

— Слава Аллаху! — Дэниел осторожно опустился в шезлонг.

— Я имею в виду абитуриентов и их родителей.

— Я тоже. Здесь мое убежище, Перкис, в этом свихнувшемся мире.

Дэниел извлек из своего одеяния толстый журнал «Медиевист», открыл на случайной странице и углубился в чтение.

Перкис, непроницаемый для намеков, оглядел небольшую полулежащую фигуру.

— Я никак не могу себе представить…

— Я знаю, Нил. Это твой самый серьезный недостаток.

— Нет, я имею в виду, кто ты такой?..

— Кто я такой! Опять экзистенциализм, Нил? Должен предупредить тебя в последний раз: ты слишком интеллектуально вял, чтобы с пользой трудиться над чем-либо, кроме своей лженауки семиотики. До скорого.

— Нет, я просто хочу знать, кого ты пытаешься изобразить? Эта краска на лице, эта загадочная одежда…

— Ты не знаешь, Нил? Неужели не знаешь?

Нил Перкис, изо всех сил стараясь знать, рассматривал рассевшуюся перед ним хрупкую конструкцию. Большая часть Дэниела была упакована в красно-желтое клетчатое трико с грязными желто-лиловыми лентами, привязанными к запястьям и щиколоткам. Туфли из обмякшего синего шелка с заостренными носами и болтающимися на концах колокольчиками, свисали с края шезлонга. На другом конце тела, на расстоянии в каких-то пять футов, располагалась замечательная Дэниелова голова, покрытая бледной, как рисовый пудинг, веснушчатой кожей, — ворчливая бесформенная масса, из которой торчала сердитая поросль бороды, бровей и волос. На передней части головы было оттиснуто лицо стрелка «Шин фейн»,[2] с чертами, отточенными в тысяче потасовок. Это было не столько лицо, сколько промежуток, выхваченный между рыжими волосами, кусок открытого пространства, из которого на Перкиса таращились два серо-зеленых глаза — по причине мощных, без оправы линз, они казались тревожно выпученными, как будто их хозяин страдал базедовой болезнью или буйным помешательством. В пользу последнего свидетельствовали широкие мазки румян, цинковых белил и пурпурного грима, образующие слой флюоресцентной жирной грязи на большей части лица. Все это увенчивал красного шелка шутовской колпак, расшитый бубенцами, которые, как сообразил Перкис, неким образом были связаны с трико, лентами и синими туфлями.

— И все-таки я не могу понять.

— Ну же, Нил! Мой облик до боли правдоподобен.

— Что-нибудь из Уолта Диснея? — обеспокоился Перкис.

— Спасибо, Перкис. Ты свободен.

Фантастическое лицо исчезло за «Медиевистом». В поисках дальнейших подсказок Перкис проэкзаменовал прочие принадлежности экспозиции «Средневековая литература». Рядом с шезлонгом, косо вогнанная в землю, торчала подпорка для помидорной рассады и прикнопленная к ней картонка со словами «Средневековая литература», написанными настолько небрежно, что их было почти не разобрать. На подпорку опиралась мандолина.

— Но почему мандолина, Дэниел?

— А почему бы и нет?

— Один из семи гномов?

Ответа не последовало, и Перкис отбыл к своему семиотическому стенду в павильоне факультета коммуникации. В удовлетворительно опустевшем ландшафте Дэниел замкнул свои глаза, уши и мысли для окружающей действительности и вернулся к статье «Рыцарские турниры в песнях и легендах Средневековья» патриарха университетских медиевистов Туда Кнутсена из Стокгольмского университета.

Дэниел был поглощен чтением, однако время от времени выпуклые зеленые глаза некрупного преподавателя вскидывались и обводили узкий проем между павильоном факультета коммуникации и палаткой факультета образования — единственным местом, откуда внезапно могли возникнуть злонамеренные нарушители.

Группы пересекали этот промежуток, не замечая его, удачно скрытого павильоном коммуникации — большим, обшарпанным тентом, происхождение которого выдавали изображенные на выцветших наружных росписях клоуны. Внутри павильона мускусное зловоние от пота дикого зверя смешивалось с миазмами, восходящими от юнцов, которые, отпихивая друг друга, рылись в лживых брошюрах, восхвалявших журналистику, межличностное общение, анализ текста, теорию радиовещания, способы выражения и прочие предметы, чье существование Дэниел считал для себя оскорбительным. Старый цирк был на славу укомплектован клоунами; его коллеги-преподаватели обстреливали простаков-родителей мечтами о должностном статусе и грудами преступно неправдоподобной статистики, маскирующей горестные перспективы карьеры, жалованья и репутации выпускников «Золотого Запада».

Фигурка вздохнула и откинулась в шезлонге. Вероятно, это будет самый обычный День открытых дверей и ни одного вопроса о средневековой литературе он ни от кого не получит. Дэниел из принципа отказался присоединиться к своим коллегам в павильоне факультета коммуникации, но ютился, тем не менее, рядом с ним, чтобы его не приняли за часть экспозиции расположенного неподалеку факультета образования. Его отвращение к специалистам по образованию было столь велико, что однажды ему даже приснилось, что залы Нюренбергского суда вновь распахнулись под международным давлением, дабы допросить, публично высмеять и казнить преподавателей факультета образования «Золотого Запада» за преступления против человечества, а именно за программу подготовки школьных учителей.

Дэниел ловко нырнул за «Медиевиста», заприметив невнятно бормочущий квартет, сбившийся с курса на павильон коммуникации. Лишь двое из них имели достоверно определимый пол: пара сумрачнолицых женщин, возмутительно толстых, спеленутых в синтетические ткани и дешевый трикотаж. Подозрительное, давно нуждающееся в эпиляции лицо старшей было охвачено плотным, свирепым перманентом, тогда как прическа младшей могла быть разве что наказанием за сотрудничество с нацистами. Мать и дочь, — дедуктировал Дэниел образцы местной женственности, сцепившиеся в поединке за первенство в вопиюще дурном вкусе. Две другие персоны покрупнее забрели ему в тыл, соревнуясь, как видно, за минимальный IQ, и по их пустым глазам и спотыкающейся поступи Дэниел понял, что ему лучше всего бежать. Наверняка отец и сын. Парень заслуживал более высокой оценки за свой разинутый рот и аденоидальное выражение, отец же нес печать глубочайшего замешательства на обветренном лице, из которого толстый язык и впрямь свисал наружу. Черт возьми! Они заметили его. Они приближаются! Дэниел сжался за «Медиевистом», не в силах унять тревогу.

— Это что это тут? — провизжал мерзкий перманент. Ее волосами вполне можно было драить кастрюли.

— Читайте надпись, — отрезал Дэниел.

— Не могу, — парировала она.

Неграмотная! Бог мой! Значит, это скотоводы с западных холмов, с сознанием столь чахлым и ущербленным поколениями кровосмесительных браков, что они не способны думать ни о чем более облагораживающем, чем прирост веса скота для бойни. Дэниел ждал целую минуту, скрытый журналом, но подошедшие не шелохнулись.

— А ты, это, кто? — провыл отец, как будто обращаясь к инопланетянину.

— А кого я вам напоминаю?

— Деда Мороза! — завопила услужливая девица.

— Какая-то, типа, космическая штука, — нечленораздельно прогудел юнец через свои аденоиды.

Они, конечно, скоро уйдут, но что если начнет собираться толпа? Этого ему не вынести. Где же Алисон?

— А какой за это приз? — потребовал перманент. — Мы не хотим больше люля-кебабов. Если опять кебабы, я не стану отгадывать.

Дэниел возблагодарил бога за экспозицию факультета биологии.

— Да-да, люля-кебабы, если отгадаете. Дюжина кебабов! — воскликнул он. Когда он снова поднял взгляд, все четверо уже ретировались. Апельсиновый сок и люля-кебабы — жемчужины нынешнего года в короне факультета биологии, и, хотя их связь с предметом не совсем очевидна, другие факультеты безмерно завидовали. Биологи всегда такие изобретательные.

Дэниел пугливо оглядел проем впереди. Где, черт возьми, Алисон? Она должна была помочь сложить этот гнусный шезлонг, ему ни за что с ним не справиться. Вещей, с которыми он мог справиться самостоятельно, насчитывалось совсем немного, и даже мысль об этом была такой утомительной, что Дэниел сполз на шезлонге пониже и уткнулся в «Медиевиста». Он прочел несколько абзацев из «Рыцарских турниров в песнях и легендах», и, по мере засыпания, образы Креспена де Фюри и сэра Берсилака — Зеленого Рыцаря мягко поплыли перед его внутренним оком, а окружающий гомон постепенно уступил место сладко льющейся песне невидимой девы:

И Дэниел заснул.

Она, конечно же, опоздала. Опоздание всегда отмечало ее прибытие туда, где ей не хотелось быть, — а помогать своему бывшему мужу в устройстве экспозиции в День открытых дверей университета «Золотой Запад» Алисон как раз очень не хотелось. Поднимаясь по лестнице для сотрудников, она оглядывала университетскую сутолоку в надежде отыскать Дэниела и, постукивая кончиком ногтя по переднему зубу и вставая на цыпочки, вглядывалась в толпу. Она была высокой, но в меру, в ней угадывалось что-то индейское. Прямые черные волосы Алисон, заплетенные в косы, обрамляли правильное овальное лицо с высокими скулами и смуглой кожей. Яркую помаду и тушь она все еще любила и сочетала с дешевой этнической бижутерией — кусочками кованого ацтекского деко, индейским серебром, сохранившимися с давних пор звенящими и бренчащими цыганскими побрякушками. Джинсы и футболки прибывали теперь от Кельвина Кляйна и Ива Сен-Лорана, сандалии были итальянские, но в основном она осталась все той же Алисон: слегка небрежной в несогласованной дорогой одежде и неопределенно неподходящей к любому времени и месту. И этот взгляд легкого недоумения, часто принимаемого за досаду, на которую после пятнадцати лет супружества с Дэниелом и шести — жизни с Ларио она имела полное право, как и сейчас, когда она, постукивая по зубам, размышляла о возможном местонахождении Дэниела О'Холигена.

С вершины лестницы хорошо была видна Центральная площадь, где людские массы вздымались вокруг выставок, лозунгов и прочих трюков. Наконец за павильоном факультета коммуникации она заметила спящую в шезлонге фигурку. Спустившись по лестнице, Алисон сделала медленный вдох и бросилась в бурлящую толпу.

Два преподавателя, спотыкаясь, вышли из павильона факультета коммуникации, глубоко всасывая наружный воздух и издавая на выдохе короткие экстатические вопли.

— Слава богу! Вроде получше, — задыхалась мисс Пластинг, взъерошивая ярко-красными ногтями волосы.

— Все равно что плавать в кошачьей моче, — пыхтел Рекс Мандельброт с отделения бизнес-коммуникации.

Мисс Пластинг, преподаватель журналистики, нюхнула рукав и скорчила гримаску.

— Кажется, я прислонилась к стене. Запашок, как в зоопарке.

Мисс Пластинг закурила пастельную сигарету и возжаждала выпить. Она целый день отвечала на вопросы о курсе журналистики в «Золотом Западе», и некоторые из них, вплотную приблизившиеся к правде, повергли ее в тревожное и неудовлетворенное состояние. Будучи по знаку зодиака Овном, она была уверена, что к этому добавился еще и секс. Сексуальная напряженность. Она ощупала Мандельброта глазами снизу доверху, позволяя своему пристальному взгляду забегать куда угодно, но это не принесло ей ни освобождения, ни возбуждения, поскольку Мандельброт был типичным университетским функционером — смесь самоуверенности и двуличия, облаченная в длинные белые носки, глаженые акриловые шорты и пожелтевшую нейлоновую рубашку. Немногими акцентами в его костюме были до сих пор восхищавшие его рекламные подарки компьютерной фирмы: фальшивый корпоративный галстук, полный карман высохших шариковых ручек в пластиковом протекторе и наползающая на низкий лоб бейсбольная кепка с гордой надписью «I mean business!». Брайлкрим не был его слабостью, просто он не знал ничего другого. Ко всему прочему он был очень низкого роста. Мисс Пластинг раздраженно вздохнула. Почему это все мужчины-преподаватели такие коротышки? Хуже всего в нем была бледность «анальной личности».

— Послушай, Рекс, ты, случайно, не анальная личность?

— Что ты, что ты, — ответил Мандельброт и все еще размышлял над тем, что она имела в виду, когда банда школьников, глумясь и толкаясь, устремилась к палатке: «Эй, други, похиляли в цирк!» — проревел один из них, завихряясь мимо Мандельброта и ткнув его в колено.

Мандельброт ничуть не удивился:

— Половина этой вони от таких, как они. Маленькие ублюдки должны сидеть в клетках.

Но мисс Пластинг его не слушала. Она отошла от павильона и приметила небольшую толпу, собравшуюся у задней стены. Увидев причину, она лихорадочно поманила Мандельброта.

— Это Дэниел! Смотри. Видишь, они толкутся вокруг него?

— Ага. Я видел их в павильоне. Тупые как чурки.

— Это пятидесятники. Они спрашивали меня, основана ли теория печати на Библии. Из церкви горячих проповедей в Ньютауне. Заново Рожденные и все такое.

— Меня это не беспокоит.

— Меня тоже, — мисс Пластинг злобно ухмыльнулась. — Его, однако, это побеспокоит, не так ли?

Мандельброт взглянул на спящего Дэниела О'Холигена и набрал в легкие побольше воздуха.

— Черт возьми. Да ведь он свихнется!

— Он просыпается! — воскликнула мисс Пластинг. — Увидел Заново Рожденных! — Она бросила сигарету и каблуком вшпилила ее в землю. — Давай же, Мандельброт. Надо позвать всех наших. Скорей! Я бы это и за бабки не пропустила!

Дэниел и впрямь проснулся и щурился из-под «Медиевиста» на добрую дюжину каких-то отвратительных личностей, собравшихся вокруг него, как вокруг редкого экспоната. Прах Господень! Оставят его когда-нибудь в покое? Это стадо выглядело еще хуже, чем деревенщина со скотской фермы. Выражение их лиц выдавало такое хроническое умственное ослабление, что, похоже, их отправили в «Золотой Запад» на однодневную экскурсию из какого-то учреждения для пустоголовых.

«Со своим углем в Нью-Касл»,[3] — подумал он.

Кое-кто из досрочно выпущенных пялился на декоративную надпись. Другие вперились в мандолину, с явным удовольствием обозревая ее и слегка раскачиваясь при этом на каблуках. Все как один дышали через рот. Дэниел решил скрываться за своим журналом до тех пор, пока они не уйдут, как вдруг из самой их середины к шезлонгу притрусила омерзительная девочка в футболке с надписью: «Если вы думаете, что я хорошенькая, подождите, пока увидите мою бабусю». Борясь с приступом тошноты, Дэниел зажмурился, но тут же услышал: «Здрасти, меня зовут Кайли», произнесенное таким сахариновым голосом, что он смахнул журнал в сторону, обнаружив при этом свое бурое лицо, резко вскочил и выпучил на нее свои жуткие глаза. Девочка с воплем умчалась, и, чтобы побудить убраться всех остальных, Дэниел утробно захохотал.

Увы, они остались на месте. Низкорослый мужчина — с виду патологический кретин — выдвинулся вперед. Его руки с такой силой упирались в карманы брюк, что ширинка образовала мост между колен. Мужчина без устали топтался на месте, переставляя и сгибая короткие ноги, указывая на расцвеченного постояльца шезлонга, подмигивая и бросая понимающие взгляды на свое окружение. Дэниел чувствовал себя как вещь на аукционе.

Коротышка внезапно озлобился. «Эй, друг, когда спектакль? — вызверился он. — А? Мы тут все дожидаемся, так ведь, братья и сестры?»

Братья и сестры? Черт возьми, только не это! Гораздо хуже, чем он думал. Его окружила обширная семья кровосмесителей, идиотов, вырвавшихся на свободу из плохо охраняемого приюта. Нарастающее беспокойство пробило Дэниела дрожью, от которой бубенцы на его колпаке и колокольчики на туфлях зазвенели. Как в условном рефлексе, эти безумцы отреагировали на звон утробными звуками, произведенными не губами и языком, а горлом. Картина становилась все более неприятной. Где, черт побери, охрана? Слабоумные, когда они возбуждены, бывают опасны, и крикуна-коротышку, подрагивающего и подергивающегося, словно дремлющая собака, следует без промедления упрятать в смирительную рубаху. Где Алисон?

Теперь крикун трясся рядом с Дэниеловой мандолиной, причитая: «Песню нам! Страсти по Исусу! Песню!»

Дэниел подавил нарастающую панику и обдумал свое непростое положение. Эти маньяки могут атаковать и задушить его, скрытого за павильоном, прежде чем кто-нибудь поймет, что здесь происходит. Если согласиться на требование карликового выскочки и спеть, причем как можно громче, есть шанс, что песня привлечет к себе внимание и помощь. Дэниел осторожно поднялся с шезлонга, подхватил свою ветхую мандолину и принялся, обрывая струны, прилежно ее настраивать. Беглые затихли. Ободренный этим, Дэниел внезапно принял театральную позу, нацепил мандолину, паукообразно обхватил лады и вверг инструмент в такой дьявольский диссонанс, что последним шоком для пригвожденной аудитории стал его голос, прорывающийся сквозь вымазанный пурпуром нос:

И с «хей!» и «хоп!» маленькая, обтянутая в трико фигура пустилась выделывать антраша вокруг шезлонга, то проворно изгибаясь, то приземляясь в глубокие поклоны и так и сяк вздергивая тонкие ноги.

Веселые синкопы его бубенцов звенели над бичуемой мандолиной и в наклонном солнечном свете чулки вращались, а ленты летали, фигурка вспыхивала, как снегирь в снежном лесу, пока экстравагантное гарцевание не достигло апогея в, словно из пращи, прыжке высоко вверх с драматическим ниспадением на землю.

Воцарилась тишина. Алисон, добравшись до края ошеломленной толпы, захлопала с энтузиазмом, но в одиночестве. Дэниел поднялся с земли и отметил ее присутствие глубоким поклоном и вздохом облегчения, заставившим бубенчики на его колпаке зазвенеть, а крикуна с отвисшей ширинкой податься вперед.

— Это вовсе не праведные колокола, зовущие нас молиться Исусу, ясное дело! — завопил он. Последовал вой разгоряченной поддержки пришедшей в себя толпы. Крикун принялся ковырять землю, как цирковой пони, лавируя вправо и влево, вращая во все стороны свое короткое тело. Он ухватил Дэниелов журнал и высоко поднял над головой.

— Глядите-ко, книга сия зовется «Ме-диавол-ист», и, конечно же, мы слышим колокола новой порнофизической литратуры! Свидетельствуйте, братья и сестры, свидетельствуйте!

— Господу помолимся! — раздался подстрекательский голос. — Господу помолимся! Аллилуйя!

Пятидесятники! Апоплексическая пена выступила на дрожащих губах Дэниела. Фундаменталисты! Боже правый! Он вновь опрокинулся в шезлонг с глазами — блюдцами гнева на искаженном яростью лице.

— Лик сатаны! — взвыл крикун не без оснований.

— Антихрист! — крикнула Безобразная Девочка.

Задняя стена павильона раздалась кучей преподавателей во главе с Пластинг, Мандельбротом и Перкисом — все со стартующими ухмылками на лицах. Похоже, представление в этом году еще лучше, чем в прошлом! Утонув в шезлонге, Дэниел свернулся эмбрионом вокруг своего ингалятора, борясь с приступом астмы.

— Наркотики! — орал Ветхий Человек. — Он принимает наркотики!

— Антихрист, гомосек литратуры! — вопил Толстый Мальчик.

— Фабианский социалист с наркотиками! — коротышка-крикун перочинным ножом складывался в диких спазмах перед шезлонгом и его взбешенным содержимым.

— Восстанем за кровь праведного Исуса против демона ме-диавольской литратуры! — извергал он. — Долой мировое правительство! — и целый букет проклятий следом, едва ли не всему на свете.

Кое-кто из пятидесятников принялся стонать и покачиваться, другие, самые продвинутые, перекинулись в транс и жалостно всхлипывали. Тяга харизматических причитаний, курящихся в воздухе, отвлекла хор от унижения Шуберта, сняла с подиума и придвинула поближе. Биология прибыла и установила гриль, чтобы обслужить люля-кебабами возросшую толпу привлеченных гамом преподавателей, родителей и студентов. Откуда-то возникли бешено лающие собаки и замельтешили под ногами, что сподвигло пятидесятников на новые достижения в топоте и вое, пока они не окружили наконец шезлонг, рыча, словно рысящие на битву зулусы, бормоча призывы и выкрикивая бессмысленные наборы звуков.

Со всех сторон Центральной площади народ спешил забиться между павильоном факультета коммуникации и палаткой образования, где пятидесятники выли и кружили вокруг объекта своего преследования — дикоглазого рыжеволосого шута, беспомощного в своем шезлонге в приступе астмы и гнева. Ближе и ближе с воплями и криками подкатывались к Дэниелу Заново Рожденные.

— Не знамо про литратуру, — визжал сильно прыщавый Предводитель Молодежи, побивая воздух, — но ведаю, зрим мы чрево антихристово! Вырвался к молодым на кампус, разводит поганую порнофизику медиавола! Воистину Антихрист!

— Знак Зверя! — орал Ветхий Человек, воздев руки к небесам. — Проклятье Антихристу! — взвизгнул и брякнулся на землю в конвульсиях. В следующее мгновение газовый баллон биологов взорвался, собаки окончательно взбесились, а перевозбужденные пятидесятники, овладев тараном справедливости, бросились на шезлонг, топча подпорку для рассады и табличку. Когда Алисон решила, что все пропало, Дэниел Клер О'Холиген внезапно обрел дыхание, слетел с шезлонга и испустил феноменальный рык.

Мир остановился. Все застыли. Даже собаки. Тишина в кампусе была абсолютной. Двор замер.

— У вас были вопросы? О средневековой литературе? — Слова Дэниела рассекали воздух, его глаза горели, зелеными клинками впиваясь в крикуна. Тот, однако, вконец обезумел: соляной столб, затерявшийся далеко по ту сторону здравомыслия.

Тогда имбирная щетина на Дэниеловом черепе встала дыбом, и грим на разъяренном лице закипел.

— То есть вопросов не было? — Голос превратился в рев. — В таком случае была, должно быть, попытка настолько возмутить меня, что от лица остального человечества я вынужден был бы запастись серной кислотой и плескать ее на всех вас до тех пор, пока последняя муть вашего варварского слабоумия не будет очищена с лица земли. Взгляните на себя! Ваше сознание разрушено бесконечным содомом вашей насекомьей догмы. Заново Рожденные! С какой стати силы Ада или Рая позволили бы вам рождаться заново? Чтобы сделать ваши жизни еще непристойнее, чем они есть? Мир необходимо спасти — в том числе и от вашего идиотизма, и от ваших прокаженных отпрысков. Инструменты для стерилизации сюда! И никакой анестезии, дабы ваши дикие вопли искупили и очистили испорченный вашими идолами воздух!

Никто не двинулся. Дэниел свирепо оглядел пятидесятников, понемногу восстанавливая самообладание. Потом расширил поле своего зрения, чтобы вместить в него толпу зевак — преподавателей, родителей и детей.

— Ступайте по своим делам! — огрызнулся он. — Если кто-нибудь желает осведомиться о средневековой литературе и чувствует, что обойдется при этом без самосуда и линчевания, я останусь здесь еще на пятнадцать минут.

Толпу отпустило, и, возбужденно забормотав, она отхлынула к стендам и палаткам. Большинство пятидесятников вновь обрело свой малый разум и рассеялось. Другие — Толстый Мальчик и Безобразная Девочка, видно его невеста, — по-прежнему стояли с остекленевшим взором, тяжело переводя дух после такого духовного напряжения. Сотрудники факультета биологии откачивали Ветхого Человека свежим апельсиновым соком из пластикового стаканчика.

Алисон подошла к Дэниелу и чмокнула его в щеку. — Фу! — скривилась она и вытерла с губ малиновый грим. — Не лицо, а выгребная яма!

— Не успокаивай меня, Алисон, я слишком потрясен.

Она улыбнулась:

— Песня и танец были недурственные, Джиндж.[4] Ты же не знал, кто они такие.

Прыщавый Предводитель Молодежи и крикун приблизились, как невинные овечки. «Это им идет», — подумал Дэниел.

— Мы ничо такова не думали, — заскулил Предводитель извиняющимся тоном, — эта книга и одежа нас расстроили.

— Вас расстроила одежда шута? Менее извращенного ответа я от вас и не ожидал, — свысока бросил Дэниел, хотя и чуть смягчился проступающим сквозь прыщи раскаянием.

— Одежда шута? — крикуну вспомнились посещения в детстве музея с витринами, полными фантастических цветов насекомых из сельвы. — А зачем ты нарядился шутом?

— Строго говоря, это костюм жонглера, то есть жонглирующего дурака, а не шута. Я оделся дураком отчасти для того, чтобы напомнить себе, что двадцать один год преподаю в университете «Золотой Запад», но больше для того, дабы пробудить в зрителях картины изысканного великолепия, средневековые мотивы и танцующее между ними остроумие мира, смягчающее его грубые истины ручьями смеха.

— Чево? А эти — песня и прыганье? — туман медленно поднимался над сознанием крикуна.

— Терпсихорийская сцена? Согласен, она нуждается в улучшении. Я собирался одновременно продемонстрировать свист, прыжки, хлопки и треск мастера колпака и колокольцев, но был обескуражен неприятными последствиями, сопутствующими моему выступлению.

— Мы не поняли про книгу, что ты читал, — Толстый Мальчик переступил с ноги на ногу.

Дэниел снова рассвирепел:

— О да, чтение книг! Я знаю, сколь таинственной и угрожающей кажется эта деятельность в наши подлые времена. Увы, при изучении литературы без чтения не обойтись.

— Для чего эта ме-диавольская литература? — запросила Безобразная Девочка.

— Простите?

— Для чего? Для какой работы?

Дэниел крепко зажмурился, но, когда открыл глаза, она все еще была там.

— Ни для чего. Невероятно пошлый вопрос.

— Мы думали, что вы — гомосек с карнавала, — Толстый Мальчик явно успокоился. — Мы видели их по телевизору. Пидорский карнавал. Мужики одеты как бабы. Фабианские социалисты. Правда, пастор Нилт?[5]

Крикун кивнул.

Впервые за весь день Дэниел улыбнулся:

— Вас зовут Нилт?

Крикун опять кивнул.

Дэниел повернулся к Алисон:

— Я уже чувствую себя гораздо лучше. Прошу вас, пастор Нилт, расскажите об этом извержении, которому мы только что были свидетелями.

Пастор Нилт ударился в чистосердечную исповедь:

— У нас случилась чесотка в Зале Славы и Победы. В прошлое воскресенье, сразу после исцеления верой. Городской отдел здравоохранения выселил нас на две недели. На дезинфекцию. Две недели без служб. Ни исцелений, ни молитв. Клянусь Богом, некоторые из этих добрых людей жить без Исуса не могут.

— Страсти по Исусу! — закричал Ветхий Человек, обрызгав сотрудников факультета биологии апельсиновым соком и пытаясь подняться на ноги.

— Ради всего святого, заткните его, — взмолился Дэниел, — и отведите к ветеринару. Он взбесился.

— Ну-ну, Лэс, — сказал пастор Нилт, — перестань. — И, поддерживая Ветхого Человека, вдвоем с Предводителем Молодежи, увел его прочь. Безобразная Девочка взяла биологическую брошюру, семь холодных люля-кебабов и, хмуро поглядывая на Дэниела, поковыляла за ними.

Глубоко съехав в шезлонге, Дэниел зажмурился:

— Еще одна безумно успешная популяризация Средневековья.

— Ты сделал все что мог, Джиндж, — утешила его Алисон, — костюм прекрасный… Ты замечательно выглядишь. Разве что слишком тощий. Тебе надо поправиться.

— Как я могу поправиться, когда моя жизнь превратилась в череду ужасов? Меня атаковали чесоточные фанатики. Рр-р-р!

— Попробуй получше питаться.

— Разве это их остановит?

— Я имею в виду, чтобы поправиться.

— Можешь вернуться и ухаживать за мной. «Живи со мной и будь моей любовью».

— Мы это уже проходили, Джиндж, с этим покончено, — Алисон стала прибирать возле шезлонга, который Дэниел, поднявшись с него, попытался было сложить. К шезлонгу прилагалась инструкция, но Дэниела мгновенно взбесила изображенная на обложке полуголая парочка на морском берегу, которая недвусмысленно давала понять, что, установив шезлонг, немедленно займется любовью, и он выбросил инструкцию в мусор с пламенной надеждой, что увлажненная пара погибнет в холокосте перекрестного венерического заражения. Что за прелестно жуткая мысль! Надо поделиться с Уинсом Фетц, когда она подрастет, — с маленькой девчушкой, которую он обожал. Почему Алисон не привела ее на День открытых дверей?

— Где Ларио и бесенок?

— Ларио повел Уинсом в Парк рептилий на день ее рождения.

— День рождения завтра!

— В понедельник парк закрыт. К тому же ей надо в детский сад.

Шезлонг ножницами клацнул по запястью.

— Проклятье! Почему в Парк рептилий?

— Уинсом давно уже просит себе на день рожденья крокодила. После того как крокодил сожрал в заливе американского туриста. Ларио повел ее в Парк рептилий. Это, конечно, немножко не подарок, но завтра у нее будет торт. Ты придешь?

— Если сумею сложить до завтра этот чертов шезлонг.

Толпа в кампусе поредела, День открытых дверей закатился до следующего семестра. Покидая свои стенды и экспозиции, коллеги Дэниела с улыбкой махали ему рукой, признавая его первенство в послеобеденном развлечении.

— Скоро польет, Джиндж. — Алисон взглянула на беглую череду туч, поглощающих солнце в приготовлении к вечерней грозе. — Тебя подбросить?

— Нет. Я с Глендой. Она не любит автомобиль.

— Давай сложу шезлонг. А ты бы лучше ехал. Да, чуть не забыла. Не возьмешь ли еще одного студента на этот семестр?

— Кого?

— Меня.

— Зачем?

— Средневековая литература мне нравится. Одеваться в нелепые одежды, баламутить народ…

— Ты это серьезно?

— Ну да.

— Считай, что взял, — сказал Дэниел. — Ладно, я поехал. Завтра увидимся. — Он бросил шезлонг на землю, подобрал «Медиевиста», картонную табличку и разбитую мандолину и удалился.

Алисон подождала, пока фигурка исчезла из виду, быстро сложила шезлонг и прислонила его к стене павильона факультета коммуникации. Принюхалась. Что за ужасный запах! Будто гниющий цирк.

Толпа исчезла, и Центральная площадь была почти пустой, когда упали первые капли дождя. Алисон взглянула на темные быстрые тучи. «Промокнешь, Джиндж».