Безумие Дэниела О'Холигена

13

Наконец-то они собрались все вместе — первое занятие курса средневековой литературы. Дэниел привел с собой Гленду, раз уж она официально числилась студенткой, и когда они оба вошли в аудиторию Е46, К. К. Сук, Алисон, отец Синдж, сестра Имприматур и Сеймур Рильке уже сидели вокруг преподавательского стола. Щенок тут же помчался к монахине и взобрался к ней на колени.

— Как поживает моя псюшка, — пропела счастливая Имприматур, — как поживает моя собаченька? У-у-у-у-у! У-у-у-у-у! Интересно, что этот проказник нам расскажет, а? Веселые истории для шалунишек собачек? Да-а! — Гленда улыбалась во всю пасть. Она чувствовала себя великолепно и была готова к самым веселым историям.

Дэниел положил на стол книги, сел и оптимистично улыбнулся аудитории. Если он и был для чего-то создан, то именно для этого: вновь отправиться в обожаемый им ландшафт с новой командой попутчиков, быть проводником по очарованному миру, настолько далекому от отвратительной шуги современности, что каждый чувствовал себя здесь сладостно уединенно, где бы он ни замешкался: у ворот замка, во дворе церкви, в перелеске, в лощине, на пригорке… Он любил и сам ритуал первого дня, прелюдию к отбытию:

— Добрый день, дамы и господа. Меня зовут Дэниел О'Холиген, мне выпала честь вести наши занятия по средневековой литературе. — Он направился к доске и написал: «Средневековая литература», потом тире и «д-р Дэниел О'Холиген».

— Сменил имя, Дан? — озадаченно выгнул свои изящные бровки К. К. Сук.

— Нет. Это мое полное христианское имя, мистер Сук. Однако я рад, что вы обратили на это внимание, потому что хотел бы, чтобы, сообразно университетскому обычаю, мы обращались друг к другу по фамилии. Я также хотел бы поддержать демократический способ принятия решений в вопросах, касающихся проведения урока. Предлагаю голосовать в тех случаях, когда возникает чреватая конфликтом ситуация. Согласны?

Все закивали. К. К. Сук закурил «Мальборо». Дэниел нахмурился:

— Похоже, у нас возникла первая заминка. Согласны ли мы с тем, что мистер Сук может курить во время лекции?

Отец Синдж не возражал. Сестра Имприматур отрицательно покачала головой, и Глендиной тоже, Алисон поинтересовалась о возможном компромиссе, мистер Рильке повторил вопрос. Дважды. Наступила короткая пауза, обычная после первого выступления мистера Рильке в незнакомой компании, и Дэниел решительно вступил:

— Голосуем. Кто считает, что мистеру Суку следует воздержаться от курения?

Дэниел и Алисон подняли руки. Их примеру последовал мистер Рильке. Имприматур подняла свою руку и Глендину лапу.

— Сожалею, мистер Сук, но вы сами видите результат.

— Ристос, Дан! Луще мне к коммунистам! Лутце в Китай! Раней мере могу когда курить в Китай, не все решать собак. — Он с негодованием взглянул на Гленду. — Так киски будут ставить метки на кзамен, а тицы читать здание! — И он демонстративно погасил сигарету.

Отец Синдж решил его приободрить.

— Мы все должны приносить жертвы, мистер Сук. Жертвовать — значит любить. Бог так возлюбил мир, что послал своего единственного сына на крестную смерть за наши грехи. Эта жертва спасла мир.

Но мистер Сук не успокоился.

— Тому богу-сыну дали курить сигарет перед крест? Может, у них собака у крест ворила ему курить перед пасением мира!

— Спокойно, молодой человек, — сказала Имприматур. — Мы все сожалеем, что вам приходится плыть через океан в своих утлых суденышках, добро пожаловать к нам, но это еще не значит, что вы не должны вести себя прилично. Работайте над собой, или марш обратно в свою Японию!

После этих слов маленький кореец ошеломленно затих, и Дэниел воспользовался моментом, чтобы приступить к предмету.

— Итак, отправляемся.

— Я тоже готов. Чем скорее мы начнем, тем скорее отправимся, — это был мистер Рильке. За столом его поддержали, что придало ему смелости. — Начинай когда захочешь, Дэниел, это твое дело. Все согласны? — Все согласились во второй раз.

— Спасибо, мистер Рильке, — Дэниел знал, что это необходимо пресечь в зародыше, — я как раз собирался начать.

— Не позволяй себя задерживать. Верно я говорю?

Последовала новая волна согласия. Алисон надеялась, что мистер Рильке отважится на более длинное высказывание и это выдаст источник его голоса. Дэниел надеялся, что он заткнется.

— Отлично. Разумеется, мы не можем рассчитывать на подробное изучение литературы, но я уверен, что за то время, которое мы проведем вместе, вы почувствуете вкус главных тем, занимавших авторов, и разнообразие стилей, использованных ими для развития этих тем. Конечно, довольно долго будем заниматься самым известным из них — Джефри Чосером, изучим пролог «Кентерберийских рассказов» и один-два рассказа. Возможно, выберем «Рассказ настоятельницы», — он склонил голову в сторону Имприматур, которая была явно озадачена, — «Рассказ продавца индульгенций» тоже может оказаться поучительным по крайней мере для одного члена нашей небольшой группы. — Отец Синдж отметил ссылку кивком и легкой улыбкой. О'Холиген может быть вполне обходительным, когда не измывается в церкви.

— Не кажется ли вам, доктор О'Холиген, что «Рассказ женщины из Бата» обращен к современной женщине? — спросила Алисон.

— Возможно, к некоторым современным женщинам, миссис Фетц. Если пожелаете, я с удовольствием включу его в программу. Некоторое время мы посвятим «Пирсу-пахарю»[73] и одному-двум мираклям. Обычно я останавливаюсь на «Сэре Гавейне и Зеленом Рыцаре», — его голос внезапно дрогнул, но он быстро оправился, и никто ничего не заметил, — и на некоторых духовных произведениях.

Гленда непоседливо заерзала на больших коленях сестры Имприматур, и Дэниел поспешно приступил к лекции.

— Сегодня я хотел бы начать с того, что даст вам некоторое представление о языке. Это песня «Foweles in the frith», другими словами — «Птицы в лесу». Она написана около 1250 года и довольно хорошо поется на мелодию «Frere Jacques». Я постараюсь вам это продемонстрировать, — Дэниел выпрямился, облизал губы, сдержанно кашлянул и запел:

Раздались жидкие аплодисменты.

— Спасибо. Теперь споем все вместе, а потом разобьем песню на голоса.

— А почему этот парень так расстраивается, что ему нужно вощить? — спросил мистер Рильке. — Я однажды вощил дубовый столик. Очень даже красивый. Ничуть не повергло меня в уныние. Ни капли. Наверное, думает о чем-нибудь, да?

— Може тросто хотит сигарет, — поступило обиженное предложение.

— Наверное, хочет охотиться на пташек и ловить рыбицу? — поинтересовался отец Синдж, и Гленда гавкнула. У нее не возникло трудностей с переводом слова «рыбица».

— Чтобы помочь вам, подскажу, что «обуянный» значит «безумный», или по крайней мере «ведомый страстью». Почему бы нам об этом не поразмыслить во время пения? А когда закончим, я готов выслушать ваши соображения. Хорошо? Раз, два, три, и…

Песня звучала все громче и громче. Сначала все вместе выводили мелодию, потом — канон, голос с голосом, сражаясь за превосходство. Ударение на «рыбицах» заставляло Гленду гавкать, а парящее «Бо тварь-да во плоти» — негармонично подвывать.

Затем последовало «Весна идет, громче пой, кукушка!», потом канон «Три слепых мыша», пока их голоса не покинули открытые окна аудитории Е46 и не разлили по всему кампусу средневековую антифонию, проникнув даже в ректорский кабинет в высокой башенке административного здания, который небывалому баритону Имприматур удалось достичь с такой легкостью, что доктору Манганизу и мисс Хаммер пришлось прервать свои интимности до окончания пения:

Ректор вспылил:

— Что еще за дерьмо собачье? Что-то про оленя… «вертится». Что это за «и вовсе не престань»? Дерьмо собачье.

— «Престань» значит «прекрати», — сказала мисс Хаммер. — «Никогда не замолкай».

— Не замолкну, — угрожающе поклялся ректор. — Этот О'Холиген у меня на уши встанет! — И он вновь направил свое адюльтерозное внимание на мисс Хаммер.

Семестр протекал довольно мило. Дэниел был так озабочен своим маленьким классом, что совершенно позабыл о Священном озере, и месяцы пролетали без всякой ностальгии по туманному ландшафту и его волшебным обитателям. После последней встречи с Евдоксией он записал рассказанную ею притчу, но его новое обыкновение принимать быструю беспенную ванну и сократившаяся потребность в ингаляторе освободили его от необходимости пересказать ее Креспену. Дэниел спал крепче, чем когда-либо за долгие годы; глубоким мирным сном, в который не мог проникнуть даже Зеленый Рыцарь.

Потом пришел этот вечер — в середине семестра. По телевизору — ничего, последний номер «Медиевиста» прочитан от корки до корки. Завтрашняя лекция о «Пирсе-пахаре» готова, впереди пустой вечер. За стеной Либераче до смерти дубасит на своем золотом рояле братьев Гершвинов.

В такие вечера Дэниел был особенно уязвим. Без своих компаньонов по ванной, мира которых он теперь сторонился, у него оказалось много свободного времени: время размышлять; время сожалеть о прошлом; время ностальгически вспоминать колкие беседы с Алисон, когда-то заполнявшие их вечерние часы.

Он мог пойти в паб. Мог посетить семью Фетцей. Мог порыться в своей коллекции средневековой музыки и найти что-нибудь, что оттянет Либераче. К тому же его курсу понадобится подходящая музыка в День открытых дверей в середине учебного года. Этот день был важнее январского, потому что студенты должны были продемонстрировать, какую пользу принесли им последние полгода и деньги налогоплательщиков. Шестерка Дэниела задумала поставить отрывок из какой-нибудь средневековой мистерии — «Сошествие в ад» или «Распятие».

Мир вряд ли был готов к повторению «Жены, взятой в прелюбодеянии», и Дэниел улыбнулся, вспомнив о скандале, который вызвала главная сцена, выразительно исполненная его классом в кампусе «Золотого Запада» два года назад.

Книжники, фарисеи и обвинитель подходят к дому женщины.

Книжники:

Поддерживая руками штаны, выбегает молодой человек в камзоле и расшнурованных туфлях.

Молодой человек:

Книжники и фарисеи не обращают на него внимания.

Книжники:

Фарисеи:

«Западный информатор» как с цепи тогда сорвался. «Сквернословие в местном кампусе!» — визжала передовица, и редакция требовала уволить всех виновных. Барт Манганиз и в тот раз приложил немалые усилия для того, чтобы избавиться от Дэниела.

Дэниел перевел рычажок, проигрыватель проделал свои механические действия, и избиение Гершвинов уступило место диалогу сакбута[74] и псалтериона.[75]

В тот вечер в пригородном доме с тяжеловесным фасадом Шарлин Манганиз трудилась над своим страховым альбомом. За несколько лет она заполнила больше дюжины таких альбомов подробностями жизни и, еще подробнее, смерти клиентов своего страхового бизнеса. Она вырезала некрологи из местной газеты и приклеивала их рядом с копиями страховых полисов. Внизу четким почерком добавляла несколько слов от себя, чтобы в будущем, когда случится перелистать эти страницы, — освежить память и пережить ностальгический момент.

Барт развалился у телевизора, наблюдая новости и потягивая «Южный комфорт». Он внимательно следил за потоком кадров, как всегда с выключенным звуком. В результате Барт обычно хорошо знал, что происходит в мире, но не имел понятия — почему и имеет ли это какое-либо значение. Он рассуждал так: все — неважно, а что важно — то по телевизору не показывают. И редко оказывался неправ.

Шарлин немного взгрустнула, вырезая из «Западного информатора» фотографию Перси Маккоя и приклеивая ее в альбом. На фотографии был изображен дряхлый изможденный старик, беззубо балансирующий над какой-то увенчанной кремом губкой и явно помирающий со смеху.

«Перси Маккой на своем столетнем юбилее был приятно удивлен и восхищен, когда сестра-хозяйка и другие сотрудники „Ивового приюта“ преподнесли ему торт», — извещал сопроводительный текст. На самом деле долгие часы ушли на подпирание Перси подушками, на крики и махание руками из-за камеры, пока слабоумная улыбка не осенила необратимо спятившее выражение его лица. Фотоаппарат щелкнул, и совершенно обессилевший Перси рухнул лицом в торт. В тот же вечер он мирно скончался. Так и не прочитанная телеграмма от королевы осталась лежать возле чашки для вставной челюсти.

Шарлин поставила на стол атташе-кейс и достала из него копию страхового полиса Перси. Он подписал его сорок лет назад, не пропустил ни одного платежа и теперь сорвал денежный куш, которого как раз хватит на кремацию. Шарлин приклеила копию рядом с фотографией и подписала внизу: «Без страха в жизни, ведь жизнь застрахована».

— Хочешь чего-нибудь? — Барт поднялся к бару сделать себе очередной «Южный комфорт». Премьер-министр на телеэкране безмолвно громоздил ложь на ложь.

— Немного портвейна. Ты знал Перси Маккоя?

Барт откупорил бутылку.

— Нет. Еще один надгробный камень в книге мертвых?

— Зря ты так. Кажется, тебя возмущает, что в моей профессии можно беспокоиться о реальных людях?

Барт подошел, поставил бутылку на стол и покосился на стопку газет.

— Ты читала сегодняшние газеты?

— Нет еще. А что?

Барт опять плюхнулся к телевизору. Папа Римский врал что-то огромной толпе аргентинцев.

— Парочка твоих реальных людей попала в маленькую аварию. Братья Льюисы.

— Они мертвы? Мертвы! Мертвы!!! — Шарлин реагировала на оборотную сторону страхового бизнеса не хуже мелодраматической актрисы.

— Мертвее не бывает. Нажрались в хлам и полетели домой на своей «сессне». Почти долетели. Сели тоже неплохо, вот только обратной стороной.

Шарлин глотнула портвейна и схватилась за атташе-кейс. Она вытащила полисы, составленные для братьев Льюисов каких-то два дня тому назад. Горячие слезы застилали ее глаза, когда она развязывала фиолетовые тесемки на папках. Дэвид Эдгар Льюис и Пол Митчелл Льюис. Двести пятьдесят тысяч долларов — каждый!

— Они сделали только первый взнос! — всхлипнула она. — И получат, подлецы, полмиллиона за две тысячи. А я — ничего. Жирный ноль. Какая несправедливость! — Ее голос сорвался в вой. — Барт, дорогой, ну почему же я не вписала трезвость? Одно только словечко, и они не получили бы ничего! Ни черта! — Шарлин безутешно зарыдала.

— На сухой закон они бы не согласились. Кто угодно, только не они.

— Я бы им не сказала, идиот! — И Шарлин, обхватив голову руками, предалась рыданиям.

Барт ждал, когда жена успокоится, и одновременно наблюдал жестикулирующего деятеля профсоюза на заводе, врущего что-то об улучшении условий труда. Когда дело касалось денег, Шарлин была очень чувствительной.

— Их жен уже показывали в новостях, — сказал он, — на месте крушения. Они не очень-то ликовали, ревели не хуже тебя.

— Ну ладно, — проговорила Шарлин. Она высморкалась и стала просматривать газеты, отбирая фотографии братьев Льюисов и останков «сессны». Вскоре к работе приступили клей и ножницы. Движение ножниц вокруг профилей разбившихся авиаторов утешило Шарлин, нос Пола Льюиса она, посредством обрезания, превратила в пятачок, а потом начирикала его пьяному брату зрачки в уголках глаз, чтобы придать ему такое же удивленное выражение, какое, как ей казалось, у него было при крушении. Воюя с широкой улыбкой Дэвида Льюиса, она зачернила ему несколько зубов, и оставила полный рот гнилых осколков. Когда Шарлин приклеила все это в альбом рядом с приводящим ее в ярость полисом и сообщила грядущим поколениям: «Я не прощу им до самой смерти», ее настроение заметно улучшилось.

— Кстати, Барт, в субботу я встречаюсь со своим братом Билли. Могу я наконец ему сказать, что в «Золотом Западе» его ждет курс «Связи с общественностью»?

Барт ничего не ответил. Он смотрел на горящий отель, из которого выпрыгивали люди, и надеялся, что больше она этого вопроса не задаст.

— Барт, ты слышишь? Как скоро после своего выхода из тюрьмы Билли сможет начать работать в «Золотом Западе»? Ты уже избавился от О'Холигена?

— Нет. — Какая-то женщина плясала чечетку на крыше «фольксвагена», который плыл вниз по Темзе. — Сместить его оказалось не так-то просто.

— Что за черт? Моему брату нужна работа, и я обещала все устроить. Ты ректор или кто? Я была уверена, что твои обезьяны прыгают так, как ты того пожелаешь. Я хочу, чтобы О'Холиген исчез, а Билли появился.

— Я тоже, крошка, этого хочу, но есть правила. Придется немного подождать. — На «фольксваген» наткнулась баржа, и теперь речные полицейские со скорбными лицами тыкали в воду баграми. — Я выкопал яму и жду, когда он в нее упадет. Изворотливый оказался, как крокодилье дерьмо.

Шарлин встала между телевизором и Бартом, как раз в тот момент, когда из реки показалась розовая туфля.

— Барт, слушай меня внимательно. Мой брат слишком много для меня значит. Мне абсолютно все равно, сколько стоит этот дом, в котором я позволяю тебе жить, и сколько моих денег уходит на твои махинации на бирже, если я могу спокойно спать и знать, что как только Билли выйдет из тюрьмы, он сразу же окажется на работе. Такой, которая вернет ему самоуважение и статус. Придаст его жизни смысл. Если ты не обеспечишь ему этого, Барт, если ты не сделаешь для меня этой мелочи, можешь убираться из моего дома на все четыре стороны и жить на свою жалкую зарплату. Посмотрим, как это тебе понравится.

— Ради всего святого, Шарлин, я не могу сделать все в один день. Кроме того, не кажется ли тебе, что самоуважение и статус Билли были бы в гораздо лучшей форме, если бы он не пощипал Благотворительный пенсионный фонд на двадцать штук?

— У ревизоров очень напряженная работа, Барт, и что же — человек не может допустить одну ошибку? — Голос Шарлин звучал низко и угрожающе. Барт явно допустил ошибку. Он опустил глаза.

— Завтра что-нибудь сделаю, — пообещал он. — А пока поеду проветрюсь и подумаю.

Барт Манганиз выкатил «мерседес» на пригородную улицу. Проклятый Билли Миллер! Ведь Шарлин и впрямь его выгонит. Конечно, он проживет и один, на ректорскую зарплату, но ее явно не хватит на игру на бирже, не говоря уже о влетающих ему в копеечку вкусах мисс Хаммер. Бог мой, он иногда содрогался от мысли о том, что сделала бы Шарлин, узнай она об их связи. Нужно соблюдать осторожность. Как сейчас. Ему невероятно хотелось к мисс Хаммер, но он не мог. Да еще на «мерседесе». Слишком рискованно. Сначала надо позвонить. Он взял трубку и набрал номер.

— Алло?

— Это Барт.

— Барт? Барт? О да, я знаю Барта. И что же ты делаешь?

— Катаюсь.

— Бартовский кот ищет себе кошечку?

— Вроде того.

— Ректор университета «Золотой Запад»! Я потрясена. Наверное, мне лучше повесить трубку, а то он скажет мне что-нибудь ужасное.

— Мы опять поцапались с Шарлин. Она давит на меня своим уголовным братом. Придется гнать О'Холигена.

— Хочешь, чтобы я начала действовать?

— Другого выбора нет. Утром я позвоню Кинзелле. Сумеешь к тому времени написать бумагу? Пусть и Норрис что-нибудь напишет.

— Я близко не подойду к Норрису, Барт. Он купил себе какую-то ужасную черную пушку и прячет ее в своем кабинете.

— Норрис совершенно безопасный человек, крошка.

— Барт, она огромная, на треноге, и пули — каждая с тюбик губной помады, в длинной черной ленте, которая свисает до самого пола.

— Черная? На треноге? Черт возьми! — Барт мгновенно сообразил, что это такое. После вывода советских войск из Афганистана журналу «Оружие и боеприпасы» досталась партия бронебойных автоматов Калашникова, которые он продавал в комплекте с двадцатимиллиметровыми патронами по цене, от которой не мог устоять ни один нормальный психопат. И Норрис купил его! Барт был так потрясен, что проехал на красный свет. — Послушай, зайка, не надо его расстраивать, пока он не напишет заявление. Как только мы избавимся от О'Холигена, я вызову к Норрису психиатров.

— Обещаешь?

— Обещаю.

— Кстати, об обещаниях. Когда ты мне купишь новый матрасик и подушки?

— На этой неделе не получится. Давай в следующий вторник. Прямо с утра поедем в «Элиот».[76]

— На моей «тойоте»? А они поместятся?

— Должны. Черт, я не могу на «мерседесе». Приеду на такси.

— В следующий вторник. В девять?

— В полвосьмого.

— Хорошо.

— Ну, а что ты сейчас делаешь?

— Читаю, пью «Пол Роджер».

— Не удивительно, во что ты мне обходишься.

— Ты получаешь все, за что платишь.

— Я хочу чего-нибудь сегодня вечером.

— Доктор Манганиз! Что вы имеете в виду? — Гортанный смех мисс Хаммер так его распалил, что «мерседес» вильнул и задел дорожный колпак, который долго еще вертелся позади.

— Я бы хотел приехать прямо сейчас.

— Очень мило с твоей стороны. А что ты будешь со мной делать?

— Что я буду делать?

— Что ты будешь делать со своей кошечкой, когда придешь? Что бартовский кот и бартовская кошечка будут делать… вдвоем?

На продолжение этой беседы придется набросить покров благопристойности. Она целиком состояла из неделикатных упоминаний очень ограниченного набора частей тела, сочлененных выражениями, более уместными в рассказе о вольной борьбе, нападении акул и гидравлике. А в это время, склонившись в глубине «пещеры» над мерцающей шкалой своего подпольного радиоприемника, одержимый перехватчик Ларио Фетц записывал на свой маленький серый магнитофон каждое их слово.

Несмотря на всю его осторожность, дверь собора захлопнулась с обычным грохотом, эхо которого последовало за отцом Декланом Синджем в вестибюль и вниз по лестнице к наружному портику. При свете полной луны набор для макияжа, спрятанный под сутаной, выглядел каким-то неприличным вздутием. Ночные визиты к Вифлеемскому вертепу и его приапические метания в пресвитерию и обратно оказались той ценой, которую ему пришлось заплатить за сохранность секрета носа Девы Марии. Отец Синдж был убежден, что рано или поздно наступит ночь, когда из-за кустов возникнет вдруг епископ и потребует объяснить ему, какого черта он здесь делает. Отец Синдж точно знал, что он тогда скажет. Он скажет правду, всю леденящую правду, потом пойдет на крышу пресвитерии, встанет на высокий парапет, как искушаемый Христос, — и бросится вниз. Как любой верующий, Деклан предавался убеждению или затее, способной, как ему казалось, отвести неотвратимость рока предугадыванием своей реакции на него, и чем более экстремальной, даже сумасшедшей, оказывалась развязка, тем больше она ему нравилась. Сцены ада и рая, лимба и чистилища — идеальное выражение этой тенденции.

Когда затих звук захлопнувшейся двери и стремительных шагов отца Синджа по лестнице, Евдоксия Магдалина Би-Иисус протянула руку и включила лампу в аналое. Вспыхнул приглушенный янтарный свет, который она направила на пол кафедры, где он осветил слова «Новая жизнь Христа», заигравшие золотом на обложке блокнота, который лежал на ковре. Там же находился обогреватель с регулируемой температурой, скоростью лопастей и наклоном, и даже карандаш на веревочке, который она тут же отвязала и заткнула за ухо, после чего скользнула на пол и открыла блокнот.

Где она остановилась? Ах да: римлян, не говоря уж о Енохе и иудейских старейшинах, беспокоит растущая популярность Иисуса, Иуды и притчи. Пришла нора ввести главного антагониста — Савла. Евдоксия облизнула карандаш. Эту главу она напишет стихом: пусть читают ее нараспев. Она отбила ритм о подножку кафедры: «Тра-ля-ля-ля-ля-ля, тра-ля-ля-ля-ля, тра-ляля-ля-ля-ля, тра-ля-ля, ля».

Но следующая строчка никак не приходила. «О притче». Неудачное слово. Как старуха ни старалась, она не могла найти хорошей рифмы. Можно, конечно, «китче» или даже «прытче», но первая рифма была неподходящей, а вторая казалась нарочитой. Евдоксия все зачеркнула и начала с начала:

На этом Евдоксия остановилась. Потом перевернула страницу и написала печатными буквами: «Последнее послание Евдоксии к сомневающимся». Когда прощальное напутствие будет завершено, с ее земными обязанностями будет покончено и тогда… что тогда? Она взглянула на бесчисленные белые листы — на пустыню, остужающую ее музу до тишины. И в тишину полились вечные сомнения писателя: как она смеет предполагать, что написанное ею может быть интересно хотя бы одной живой душе, пусть даже проявившей достаточно настойчивости, чтобы дочитать досюда, пробиться через сухое начало, беспощадно неуклюжие стихи, трату грифеля и бумаги, света лампы и тепла обогревателя? Но хуже всего то, что у нее кончилась лакрица. А где же Дэниел? Почему он не пришел?

К одиннадцати часам Дэниел собрал более чем достаточно средневековой музыки ко Дню открытых дверей и закрыл крышку проигрывателя, как вдруг в заднюю дверь постучали. Черт! Мистер Рильке? Нет, он давно уже вернулся. Кто же тогда? Дэниел выключил стереосистему, прошел через кухню и открыл дверь. На крыльце стояла старуха.

— Евдоксия!

— Именно она! — Евдоксия вошла в кухню и села у стола, не дав ему и слова сказать. Настроена она была явно недружелюбно.

— Ты передал Креспену притчу?

— Нет. Я не видел его несколько месяцев.

— И не приходил в собор. Почему?

— По той же причине, что не видел Креспена. Я решил заняться той частью моей жизни, которая пребывает в настоящем. А для этого необходимо отказаться от таких средневековых вымыслов, как Креспен и Зеленый Рыцарь. И перестать общаться с такими вымышленными библейскими персонажами, как ты. Ничего личного, Евдоксия, я просто создаю для себя приемлемую жизнь, сейчас, в последней четверти двадцатого века, но я не сумею на этом сосредоточиться, если Креспен, Кнутсен, сэр Берсилак и ты все время будете мне мешать.

— Слушай, мальчишка! — Дикий черный огонь сверкнул в слезящихся глазах Евдоксии. — Твоя жалкая неспособность отличить реальное от жизненно важного не очень-то меня интересует. Единственный твой смысл — в том, что в твоей руке находится последняя нить того тончайшего волокна, которое мой отец, я и, наконец, Креспен протянули через двадцать веков. Теперь, когда истина гудит в проводах и праведная цель почти в руках, неужели ты думаешь, что твои Гамлетовы сомнения нас остановят? Ни за что! Немедленно отправляйся в ванну и расскажи Креспену о притче! Я велю тебе, Бога ради!

— Оставь меня, Евдоксия. Тебя нет. Ты — всего-навсего игра моего ума.

— В таком случае избавься от меня! — с вызовом сказала старуха. — Закрой глаза и заставь меня исчезнуть… Ну что?

— Не получается, — в словах Дэниела звучала полная капитуляция.

— Марш в свою пенную ванну! Немедленно! — Евдоксия исчезла так же стремительно, как появилась.

Дэниел несколько секунд обозревал хлопнувшую дверь — время, достаточное для того, чтобы предать себя неотвратимому. Затем встал и отправился в ванную комнату.

Загремела струя, взлетела зеленая пена, и вскоре появились Креспен де Фюри, Зеленый Рыцарь и Туд Кнутсен в восторге от ходатайства Евдоксии и перспективы услышать притчу. Но сначала, постановил Креспен, Дэниел должен узнать о том, что случилось после исчезновения Евдоксии в пустом небе над равниной Сак.