5

Мариит Деклан Лойола Синдж, ровно половину своей сорокавосьмилетней жизни прослуживший священником ордена Святой Марии, включил обогреватель: после вечерней грозы в соборе стало не по сезону холодно. Он сел, снял с термоса крышку, налил обжигающий куриный бульон в чашку и освободил для нее место на подлокотнике, для чего убрал на пол пластмассовую статуэтку Девы Радующейся, где она теперь, улыбаясь обогревателю, и стояла. Отец Синдж аккуратно закрыл крышку термоса, обхватил, согревая руки, чашку, и отхлебнул — сначала осторожный глоток, потом полный рот. Он принялся ополаскивать рот, медленно, вдоль огороженных щеками и деснами мягких каналов, почти до самого горла, затем резко поворачивал вокруг основания языка, набирая скорость для подбрасывания к небу; все быстрее и быстрее язык всасывал горячую жидкость через соединенные мостом коренные зубы с такой силой, что она разбрызгивалась по ротовой полости и каскадами падала к ее основанию. Снова и снова отец Синдж образовывал бульонные водовороты, наслаждаясь все нарастающим ощущением, ставшим внезапно таким невыносимым, что сама его жизнь, казалось, взорвалась в конвульсии глотка, — кульминация необузданной перистальтики, пронесшейся молниеносной волной, в призрачном свете которой он увидел свою мать и умирающего кролика, засмеявшуюся ему в лицо девочку, шелковую перчатку, Колокол Ангелуса[32] и свою собственную жаркую смерть в монастырской келье под присмотром обнаженного мальчика в накидке с капюшоном.

Когда отец Синдж снова открыл глаза, он обнаружил исторгнутые слезы, для которых в рукаве сутаны заранее были приготовлены бумажные салфетки. С куриным бульоном так всегда. Потрясенный экстазом, его пелеолус[33] упал на пол, рядом с Девой Радующейся. Отец Синдж быстро водрузил его на место, поцеловал и оправил епитрахиль. Некоторые священники находили ношение облачения неплодотворным, но Деклан Синдж был традиционный минорит.[34] «Я — в миру, но не от мира сего», — подчеркивал он. Его любовь к «Чивас Ригал»[35] подтверждала достоверность этого заявления.

Доцеживая остатки бульона, отец Синдж удобно устроился в небольшом кресле, из которого обычно раздавал отпущения. Как радовался он этим часам в крошечном трехчастном мирке католической исповедальни! Скоро в кабинке слева или справа скрипнет коленопреклоненный, и, медленно досчитав до пяти, он отодвинет жалюзи и шепотом пригласит кающегося начинать. Что за новые откровения о состоянии души потекут сквозь тонкую решетку от затененной фигуры? Подстегиваемые приглушенным шепотком понимания и сострадания отца Синджа, грешники собора Св. Беды каялись, каялись и каялись. Одни священники произносили потрясающие проповеди, другие родились, чтобы учить, третьи — утешать больных и умирающих, а у Деклана Синджа сильнейшей стороной было отпущение грехов. Не то скупое и неохотное, которое практиковали некоторые священники, как если бы им самим его не хватало, но всепроникающий катарсис, божественное очищение от несовершенства и вины, клистир для души и сознания.

Отец Синдж приподнял рясу до колен, чтобы тепло приятно распространилось по ногам. Не успел он подумать, что нынче, видно, не так уж много грешников, как в левой исповедальне произошло некое движение. Когда все затихло, отец Синдж решительно отодвинул жалюзи и даровал кающемуся свое недавно изобретенное приветствие:

— Дитя мое, здравствуй и добро пожаловать. Прииди ко мне и умиротворись.

Хотя эта тирада нравилась Деклану Синджу, ее елейное исполнение напоминало скорее о предпринимателе-педофиле, обращающемся по телефону к своей очередной жертве, и, впервые за всю его карьеру священника, некоторые кающиеся покидали исповедальню, не проронив ни слова. Отец Синдж, однако, упорствовал.

Целый спектр неприятных запахов просочился сквозь решетку вместе с надтреснутым старческим голосом:

— Благослови, святой отец, ибо грешен. Давным-давно уже не исповедовался.

Отец Синдж разочарованно надулся. По мере старения прихожан их прегрешения становились все менее интересными, а некоторые являлись в исповедальню вообще без грехов. Этот был к тому же явно не в ладах с гигиеной. От него пахло мокрой псиной и чем-то еще. Духами? Вероятно, мазь от какой-то застарелой болячки. Однако — да отпустится тебе.

— Что же беспокоит тебя, сын мой? Помни: даже великая боль уменьшается состраданием.

Последовало продолжительное бульканье — старик прочищал разнообразные внутренние каналы для доставки первого греха. Ожидание оказалось не напрасным.

— Я позволил себе быть использованным женщиной для удовлетворения плоти, святой отец.

Деклан Синдж открыл уже было рот и набрал воздуху для ответа, как вдруг осознал, что сказал старик. Он выпустил воздух и закрыл рот. Что же он должен ответить? Он регулярно отпускал прелюбодеяния и недозволенные формы блуда. Он даже сделал грехи, связанные с удовлетворением плоти, своей дополнительной специальностью и был особенно хорош в выуживании того, что он называл «грех во грехе». Как раз перед Рождеством он небрежно отпускал богохульство, как вдруг почуял за загородкой материю погуще. Под шквальным допросом кающийся внезапно разразился слезами и признался в непотребстве, содеянном в детстве со скотиной. Что было куда понятнее, чем «быть использованным женщиной». Что именно имелось в виду? Отец Синдж налил себе еще немного бульона. Были ли нарушены какие-нибудь заповеди или законы? Его ляжки неприятно нагрелись, и отец Синдж подальше оттолкнул ногой обогреватель, не заметив его близость к Деве Радующейся. Что если это скорее грех женщины, чем старика? Не прощупать ли само действие? Что если это «грех во грехе»? Здесь необходимо профессиональное вскрытие.

Скальпель мягко скользнул внутрь, под самый сакраментальный антисептический шепот Деклана Синджа:

— Это самое безопасное и сокровенное место — дом Отца нашего, всеведущего и всепрощающего, и ты, сын Его, должен рассказать Ему все, что с тобою случилось.

— Святой отец, — проговорил старик нерешительно, — вчера я шел мимо пресвитерии, как вдруг одна женщина сбила меня с ног и оседлала.

В деле изъятия греха не было хирурга, действующего так деликатно, как оперировал Деклан Синдж.

— Я понимаю, сын мой, и держу облегчение твое в моей руке. Откройся, освободи себя от всего, что обрушилось на тебя, чтобы я мог утешить тебя целебным бальзамом прощения Господня.

Послышалось задыхающееся бормотание, затем старик совладал с собой и продолжил:

— Благодарю, святой отец. Хорошо. Когда она закончила…

— Она? У нее есть имя?

— Да, святой отец. Но все же…

— Без полного покаяния может ли быть полное прощение?

— Сестра Мария Имприматур,[36] — прошипел Дэниел.

Отец Синдж захлопнул рот ладонью и сложился пополам. Голова его ринулась в колени, чашка с супом опрокинулась на обогреватель, и шипящее облако куриного пара заполнило исповедальню. В тесном пространстве острая вина и бурное веселье бились за главенство над Декланом Синджем, содрогающимся от неистовства их борьбы.

— Ужасное святотатство! — кричала Вина.

— А помнишь задушенного борова?! — вопило Веселье.

Сестра Мария Имприматур, настоятельница местных Милосердных Сестер, была достойной и великолепной женщиной, и, следует отметить, однажды спасла от нападавшего борова истерическую послушницу, для чего перепрыгнула через ограду монастырского свинарника, вцепилась в рассвирепевшее животное и задушила его голыми руками. После появившейся в «Западном информаторе» статьи потребовалось даже вмешательство Святейшего престола, чтобы избежать записи происшествия в «Книгу рекордов Гиннесса» как «убийство самого крупного домашнего животного, совершенное безоружным представителем религиозного сообщества».

В конце концов внутренний конфликт отца Синджа завершился скромной истерикой. Когда его дыхание пришло в норму, он медленно отвел руки от лица, поднял голову и рискнул заговорить:

— Ради всего святого, О'Холиген, никогда больше так не делай.

— Я подумал, что вам нужно взбодриться. Мне — точно нужно.

— У меня нет времени тебя взбадривать. Я исповедую.

Дэниел громко принюхался.

— И заодно готовите курятину? Маркетинговая уловка для колеблющихся грешников?

— Я пролил бульон. Не лучше ли тебе уйти? Ты богохульствуешь на таинстве исповеди.

— Вы можете выслушать мою исповедь. Я воображаемый грешник. Мы можем открыть неизведанное.

— Как бы ни был пленителен и любопытен этот опыт, я отвечаю только за католиков… А не за всех заблудших.

— Я не заблудший.

— Ты не христианин! — Отец Синдж уже овладел собой и намеревался как можно скорее отделаться от Дэниела.

Но Дэниел не принял его отказа.

— Я — католик.

— Случайные посещения церковных обрядов не устраняют главного препятствия твоему участию в Святой Церкви, а именно твоего отказа верить в Высшее Существо.

— Вы знаете мои взгляды на веру. Я не вижу необходимости верить во что бы то ни было, и, поскольку католицизм упрямо отказывается принимать позиции, подобные моей, ваши церкви скудеют паствой.

— К сожалению, не тобой.

— Деклан, вы должны согласиться, что голая вера и ее скандальные эксцессы вызвали в истории человечества величайшие бедствия. Мы искореняем заразные болезни и, однако же, поощряем заразные мысли. Пока образование уничтожает интеллектуальную иммунную систему, нелепые убеждения штурмуют арсенал рациональности. Прегражден путь животворящим лучам красоты и правды, и в темноте подкрадываются злобные интеллигенты и распространяют чуму веры, стараясь нас всех заразить. Прошлое воскресенье — отличный тому пример. Я подвергся нападению существ, приведенных религиозными убеждениями в состояние слабоумных.

— Я читал об этом в газете и надеялся, что ты уже в тюрьме.

— Газета в своем репортаже была несправедлива. Группа религиозных фанатиков растерзала скрупулезнейшее воспроизведение средневековой придворной жизни, приняв меня за Антихриста.

— Я присоединяюсь к их заключению. Почему от тебя пахнет духами? Или это макияж?

— Совсем немного румян.

— Обольщаешь в Доме Господнем?

— Вы увиливаете, Деклан. Я бросаю вам вызов: назовите мне имя хотя бы одного подлинно неверующего, который бы начал войну. Хотя бы одного!

— От тебя пахнет псиной.

— Не от меня, а от Гленды.

— От Гленды?

— Это моя собака.

Тревога отца Синджа усилилась.

— Дьявол! Надеюсь, она не с тобой?

— Со мной, и из-за вас нервничает. От нее пахнет только тогда, когда она нервничает.

— Что если собака нагадит в исповедальне? Вонь останется навсегда! Нам придется к чертям снести весь собор! Господи, прости! Уходи, прошу тебя.

— Мне нужна помощь. Вы не смеете отринуть нуждающегося.

Последние крупицы терпения Деклана Синджа улетучились вместе с отчаянным вздохом. Он сжал зубы.

— Веруешь ли ты в Бога Отца, Всемогущего, Творца неба и земли и в единородного Сына Божия, Господа нашего, рожденного от Марии Девы, который придет судить живых и мертвых?

— Что за нелепый сценарий! Конечно нет!

— В таком случае убирайся!

— Что-то горит.

— Это бульон… Черт возьми! — отец Синдж глянул за край рясы, на пол и, к своему ужасу, обнаружил, что обогреватель вовсю плавит Деву Радующуюся. Ее улыбающееся лицо погружалось во все более оседающее тело. Дэниел из-за жалюзи тихо замурлыкал «Паром через реку Мерси». Отец Синдж, как завороженный, взирал на последнюю улыбку Радующейся Девы, навсегда исчезавшей в растекшейся лужице ее собственной субстанции. Жуткий символизм настолько подавил Деклана Синджа, что ему стало дурно. Пробивший немедленно озноб вновь сбросил на пол пелеолус. День был погублен.

— Ты должен уйти. Меня наверняка ждут.

— Минуту, — сказал Дэниел, и Деклан Синдж услышал, как он открыл дверь исповедальни. — Никого, или правильнее сказать: ни души, — произнес он и вернулся, приблизив лицо так близко к жалюзи, что священник смог разглядеть пару ярко раскрашенных щек, светившихся в сумерках исповедальни, как попка макаки.

— Хорошо, Деклан. Я приблизился к сути. Что бы сделал Христос, если бы Он узнал о стремлении бюрократии университета «Золотой Запад» закрыть последнее пристанище науки, а именно курс по средневековой литературе? Поставьте Его на мое место.

— На твоем месте Он бы непрерывно молился о возвращении Ему веры, — раздраженно сказал отец Синдж.

— Ну вот, опять. Еще один фатальный недостаток христианства, верно? Христос — не сам человек, а Его евангельская схема, — совершенно бесплодная модель для действия. Вдумайтесь в описание Его жизни. Как раз тогда, когда пращи и стрелы наиболее неистовы, когда, казалось бы, нам необходимо принять от него предписание и вдохновение, происходит что? Ну?

— Уйди из исповедальни.

— Я скажу, что происходит. Христос совершает чудо. Блестяще! Но совершенно бесполезно для восьми миллиардов человек, лишенных способности творить чудеса в своем репертуаре ответов на превратности существования.

— Я вызову полицию.

— Конечно, я понимаю, что, когда толпа носится по Иерусалиму, выкрикивает твое имя и размахивает парой досок, размер которых соответствует твоему росту и длине обеих рук, ты должен использовать все свои уловки, но существуют горы отменной литературы для доказательства того, что героический конфликт вполне можно разрешить и без обращения к сверхъестественным способностям участников. Жизнь Христа так же относится к человеческим обстоятельствам, как жизнь Супермена. С таким принципиальным неравенством между Добром и Злом итог борьбы между ними очевиден.

— Твоя картина жизни Христа глупа и оскорбительна.

Жизнь глупа и оскорбительна, Деклан. Моя проблема в том, что в понимании этого я довольно одинок. Обычно я справляюсь. Я могу держаться за свои книги и плыть вдали от обломков, но сейчас они норовят меня утопить.

— Желаю им всяческих в этом успехов. Я не могу помочь тебе, О'Холиген. Не помог бы, даже если бы мог. А от запаха твоей псины меня тошнит.

— Прежде чем я рухну под ношей вашего сострадания, я скажу, как вы можете мне помочь.

— Знать ничего не хочу. Ради всего святого! Это — Господня обитель, и от Его имени прошу тебя уйти.

— Вы должны записаться на курс средневековой литературы в «Золотом Западе».

— Что еще за глупости? Не может быть и речи.

— Разве сан священника запрещает изучать мирскую литературу?

— А почему я должен записаться?

— Потому что силы тьмы пытаются уничтожить мой предмет. В ожидающей меня борьбе мне нужна группа надежных и лояльных студентов.

— Я не буду ни тем ни другим.

— Конечно будете.

— Я приказываю тебе и твоему бациллоносителю покинуть мою церковь.

— Я собираюсь прийти на воскресную мессу.


При этих словах Деклан Лойола Синдж впал в угрюмое молчание. Это не была пустая угроза. Начать с того, что Дэниел не принял отказ от латыни в литургии. Его присутствие в церкви сопровождалось дерзкими выкриками перевода, разносящимися над священником и паствой.

— Господь с тобой.

— Dominus vobiscum!

— И с духом твоим.

— Et cum spiritus tuo!

Хуже того, Дэниел отказывался утихнуть и во время проповеди. Священники, привыкшие к пассивной, а то и безразличной аудитории, при первом столкновении с восклицаниями Дэниела замирали на кафедре с открытым ртом. Отец Синдж прекрасно это помнил. Как-то раз он сплетал элегантную метафору о Рождестве Христовом и закладке киля корабля, когда ткань его проповеди была прорвана возмущенным воплем из дальней части церкви:

— Что за ужасная софистика!

На какое-то жуткое мгновение он подумал, что услышал Глас Божий, но потом решил, что виной всему — игра воображения или акустика собора. Его речь вновь потекла плавно, но тот же голос раздался вновь:

— Откуда вы об этом знаете?

Отец Синдж отыскал крикуна — мелкого, с волосами цвета имбиря, человечка, прислонившегося к одной из задних колонн. Хилость и общая незначительность выскочки привели священника к жестокой тактической ошибке. Он настроился на повелительный тон.

— Мой разговорчивый друг, там, позади. Не соизволите ли вы продемонстрировать нам свой недюжинный ум отсюда, с кафедры, и поделиться с нами плодами своей мудрости?

— С удовольствием, — сказал Дэниел, стремительно подлетел к ограде алтаря и с улыбкой повернулся к остолбеневшим прихожанам. — Изначальной проблемой святого отца, — сказал он, как будто объясняя причину, по которой не всплывает губка, — является то, что он выдает за самоочевидную истину то, что является всего лишь гипотезой.


Глубокая безутешность овладела отцом Синджем. Он склонил голову и покосился на свои голени, поблескивающие в сиянии обогревателя и отраженные в луже оскверненного пластика, бывшего некогда Девой Радующейся.

— Что я должен сделать?

— Завтра я принесу бланк заявления.

— Не приходи сюда больше.

— Хорошо, я подсуну его под дверь. Уверен, что предмет вам понравится. Наши дискуссии совершат чудеса с доходчивостью ваших проповедей. Прошу прощения, не смею вас больше задерживать. Пойдем, собачка.

Священник плотно задвинул жалюзи и склонил голову, пока Дэниел с собакой неуклюже выбирались из исповедальни. В термосе еще оставался бульон. А что толку? О'Холиген вырвал сердце у этого дня. Проклятье!

Что-то заскрипело. Отец Синдж резко откинул жалюзи и накинулся на нового исповедующегося:

— Ну, что там еще? Начинай!


Дэниел покинул исповедальню и, направившись к задним дверям церкви, вспомнил о воскресной старухе у купели и обещанной встрече. Мягкий вечерний свет косо струился через неф из окон апсиды, падая на блестящие перила старинной купели, но старухи нигде не было. Пронеслась печаль — легкая ностальгия по утлой рехнувшейся душе, материализовавшейся для его прошлого визита, но не прожившей ни минуты дольше. Было и чувство облегчения. Что-то в этой старухе беспокоило Дэниела — тревожный намек на что-то непокорное, даже демоническое вспыхивал в ее здоровом глазу и на скорби всего мира — в другом.

Гленда издала тихий, нетерпеливый звук и побежала к задней двери. Дэниел направился вслед за ней, мимо Вифлеемского вертепа, все еще не разобранного, хотя после Рождества прошло уже полтора месяца. Епископ велел держать сцену Рождества до тех пор, пока она гарантировала пожертвования в стоящий поблизости ящик для сборов. Эта простая картина была одним из главных аттракционов Католической церкви, достигавших сердец и карманов верующих вот уже почти две тысячи лет.

Ящик был сделан из тонкой жести, так что щедрые пожертвования звенели во всеуслышание, а скудные — нет. Пара Дэниеловых трехпенсовиков брякнули как свинцовые пуговицы, и, казалось, даже Вифлеемские обитатели обернулись и нахмурились. Дева Мария смотрела свысока, но Дэниелу было известно, что в столь высокомерном положении ее сковал очень давний инцидент. Два года назад, в Сочельник, на всенощной, Клэнси Нунан, всеми уважаемый и глубоко верующий алкоголик, оступился и грохнулся головой прямо о вертеп, увлекая с собой на пол статую Иосифа. От сильного удара муж Пресвятой Девы разлетелся на куски.

Деклан Синдж, недавно назначенный в приход и готовый себя показать, взялся исправить повреждения. В конце концов он выклянчил у епископа другого Иосифа, но тот оказался куда как меньше своего предшественника. На епископа новый Иосиф, стоящий рядом с супругой, должного впечатления не произвел.

— Скажи мне, святой отец, чему мы должны верить: тому, что Матерь Божья была шести футов роста, или тому, что ее супруг не дорос и до пяти? Я не поддерживаю идею мужецентристской церкви, но постарайся все-таки сделать его повнушительнее, хорошо?

Тогда отец Синдж отпилил Деве голени и водрузил ее рядом с Иосифом, упрятав ампутированную часть за стожком сена. После чего взглянул на нее издали и был потрясен: теперь руки Пресвятой Девы почти касались земли, талия оказалась там, где должны быть колени, а грудь — на уровне бедер. Ко всему прочему она свалилась со своих обрубков и разбила о землю нос. Отец Синдж исхитрился кое-как восстановить ее, хотя разбитый нос Девы оказался нелегкой задачей. Попытка — не пытка. Сначала отец Синдж просто просверлил две дырки в основании глиняного осколка посреди лица, и Дева стала похожей на летучую мышь. Епископ будет вне себя. Обыскав весь пол, отец Синдж нашел львиную долю осколков носа и тщательно склеил их вместе, однако заново покрашенный нос стал каким-то распухшим и бледным; когда отец Синдж прервал свои труды, Богоматерь выглядела у него как Барбара Стрейзанд, страдающая сенной лихорадкой. В конце концов он замаскировал свои усовершенствования пудрой, которую приходилось то и дело обновлять, каковую процедуру отец Синдж и исполнял ежедневно после закрытия собора.


Дэниел поднял крышку ящика и достал свои трехпенсовики, ибо у него возникли кое-какие мысли о том, как помочь собору. Он повернулся было к двери, но его задержало движение в набитой соломой коробке, изображающей колыбель Христа-младенца. Там, невинно улыбаясь во сне, лежала та самая старуха! Древнее создание спало, но лишь наполовину: ее здоровый глаз был закрыт, косящий же — секунду-другую рассматривал Дэниела с водянистым испугом, после чего закатился и разбудил всю старуху целиком.

— Здравствуй и доброе утро! — приветствовала она Дэниела с энтузиазмом.

— Сейчас вечер.

— А-а.

Гленда забрела в вертеп, свернулась калачиком и задремала. Старуха, казалось, ее не заметила. Она порылась в соломе, отыскала свои зубы и втиснула их на службу в рот.

— У тебя нет, случайно, чайного пакетика?

— Нет, я не ношу с собой чайных пакетиков.

— Кипятка, следовательно, тоже нет?

— Нет.

— В таком случае и чайный пакетик ни к чему.

Она достала Христа-младенца из кармана чучела какого-то сумчатого животного, положила его в коробку для журналов и выбралась из вертепа, отряхивая с темного балахона солому.

— Зато удобно, — уведомила она Дэниела. — Настоящая колыбель. Мне во многих довелось спать за все эти годы. Конечно, не очень тепло, но, увы, агиоскопы[37] нынче так же редки, как и изящно выполненные вифлеемские вертепы, — и она отмахнулась скрюченной ладошкой от оставшейся позади сцены.

— Не слишком достоверно, да? — согласился Дэниел.

— Претенциозная чепуха, как почти и все, что о нем писали и учили в последние две тысячи лет.

Дэниел пришел в восторг. Старуха явно была ревизионисткой.

— Так, по-вашему, он действительно жил?

— Конечно, — она посмотрела вдруг сердито.

— А ясли?

— Не так романтично, конечно, но он и впрямь родился в хлеву.

— А кто в этом виноват? — внезапно огрызнулась величавая Дева Мария на своего миниатюрного супруга. Дэниел остолбенел.

— Не знаю, дорогая, — заскулил малявка Иосиф из Назарета.

Глиняная бровь Пресвятой Девы отчаянно изогнулась.

— «Не знаю, дорогая», — передразнила она и обернулась к Дэниелу и старухе. — Вы только послушайте! Вифлеем в декабре, без предварительной брони! Тьма народа со всей Иудеи — возчики, продавцы оливок, писари, кастраты, — а этот недотепа говорит: «Не волнуйся, дорогая, все будет в порядке, найдем комнату», а я — на восьмом месяце, ну и… Таскаться по улицам на треклятом осле, везде все занято, и, конечно же, — начались схватки. Ни повитухи, ни чистой воды…

— Роды были легкие, — взмолился Иосиф.

— Ничего подобного! Настоящая агония! — Пресвятая Дева так театрально нахмурилась, что Дэниел сразу догадался, что это неправда.

— Все так неожиданно, — опять заныл плотник, — мы думали — впереди целый месяц.

— Замолчали оба, — велела старуха, и они немедленно замерли в своем глиняном безмолвии. Дэниел без сил свалился на ближайшую скамью, прерывисто хрипя и машинально нащупывая ингалятор.

Старуха с видимым удовлетворением отметила его изумление. Затем сама села на скамью и вытащила из балахона палочку лакрицы.

— Хорошо, Дэниел. Тебя ведь Дэниелом зовут?

Он смог только кивнуть.

— Я набросаю тебе самую полную картину — насколько она мне известна. — Старуха сунула в рот липкий кусок лакрицы и жевала ее до тех пор, пока морщины вокруг рта не прочертились черным соком. — Первое, на что следует обратить внимание, — это уверенность плотника, что беременность не прошла полный цикл.

Когда голос наконец подчинился Дэниелу, он просипел:

— Иисус был недоношенный?

— О нет, — осклабилась старуха, — вполне доношенный. Проблема Марии в том, что она зачала его в то время, когда ее муж плотничал в Иерусалиме, где перестраивали Храм. Как ты, наверное, знаешь, Храм просто-напросто разваливался.

— Святой Дух пришел, когда мужа не было дома?

Старуха хихикнула.

— Пришел Назабаш из Дамаска, странствующий точильщик. Он появлялся у Иосифа примерно раз в месяц, правил ему пилы и точил стамески. Еще он рвал зубы, ставил пиявок и отворял кровь. Рвал зубы и правил зубья! — Старуха взвизгнула от собственной остроты. — И так страстно любил ставить пиявок, что страсть овладевала им самим. Так или иначе, — старуха вновь сунула в рот лакрицу, — когда Назабаш прибыл в тот день, Мария — женщина сильнейших эмоций и постоянных желаний — выдумала гнилой зуб и, когда Назабаш сжал его щипцами, повалила точильщика на землю и ответила ему взаимностью. Плод любовной страсти на земляном полу перед тобой. — Перегнувшись к колыбели, старуха вынула из коробки улыбающегося Младенца и нежно прижала его к сердцу.

Дэниел не соображал уже, с чего началась эта беседа и куда она ведет, но понимал, что она придет туда, куда приведет ее старуха. Старуха больше ему не принадлежала, она не зависела от его чувств по поводу ее существования и поведения. На сцене возник неожиданный персонаж, и Дэниела это встревожило. Но когда он заговорил, его реплики звучали довольно беспечно.

— Иосиф заподозрил неверность?

— Нет. Милый и доверчивый человек. Мне грустно так думать, но, будь Иосиф отцом Иисуса, вряд ли бы у того был такой пронзительный и блестящий ум. Незаконнорожденное стало его ремеслом, но ведь история полна такими перевертышами, верно?

— Иисус был умным ребенком?

— О да. Он совмещал интенсивность детского любопытства и упорство ученика с цепким умом и глубокой сосредоточенностью. Замечательные и изощренные поделки заполняли небольшую хижину геодезической конструкции, которую он построил в двенадцать лет. Ему не было еще и четырнадцати, когда в его руки попало финикийское стекло, и он принялся работать с ним, что привело его к созданию универсальной теории, а затем и притчи, благодаря которой его превратили в идола, эксплуатировали и, наконец, распяли, — при этих словах старуха прикоснулась поцелуем к губам терракотового младенца и положила его обратно в колыбель. Когда она повернулась к Дэниелу, по ее сморщенной щеке катилась слеза.

— Что он делал с этим стеклом?

— Наблюдал, как и многие до него, как оно разбивает свет в радугу, но пошел гораздо дальше и исследовал путь, по которому изгибается проходящий сквозь стекло свет. — Эти слова прозвучали настойчиво, как будто старуха сообщала на смертном одре что-то жизненно важное. — У Иосифа было педальное сверло для дерева, и мальчик приспособил его к обработке кусочков стекла в разные формы, которые изменяли их оптические свойства. Используя смесь канифоли и филиппинского песка, он научился полировать диски отшлифованного стекла до прозрачности. Когда ему исполнилось пятнадцать лет, он собрал небольшой телескоп, за шестнадцать веков до того, как голландцы заявили о своем изобретении, а в шестнадцать — инструмент в пятьдесят раз мощнее, чем был у Галилея.

Старуха замолчала, собираясь с духом, и вновь заговорила так же решительно, как и прежде.

— Вскоре он понял, что может исправлять своими линзами слабое зрение, и назаретяне толпились у дома Иосифа и Марии с восхода до сумерек. Иисус мог бы заниматься этим всю оставшуюся жизнь и мирно умереть отцом оптометрии, если бы не один любопытный случай. Случилось так, что, шлифуя монокль для своего дяди, Иисус наткнулся на такую комбинацию стекол и кривизн, которая позволила ему… — старуха принялась подыскивать слова, пока не остановилась на чьих-то не своих… — увидеть мир как он есть. Да, лучше не сказать. Это произошло вскоре после его семнадцатилетия. По ее словам, — старуха кивнула на статую Девы Марии, — парень все утро ходил с этим моноклем в глазу, а затем его обуял приступ вдохновения, он буквально бился головой об стену, столь сильным и замысловатым было неистовство его ума. К обеду Иисус успокоился, но в тот же день соорудил большой воздушный змей, привязал себя к нему и велел отцу запустить змея повыше, чтобы взглянуть на мир в новый монокль. Иосиф говорит, что извел пол-лиги рыбацкой бечевы и, когда змей достиг огромной высоты, мальчик приставил к глазу свой мощный монокль и оглядел мироздание. Уже стемнело, когда Иосиф наконец благополучно спустил Иисуса на землю. Как только тот отошел от воздушного змея и вынул монокль из глаза, он сказал, что знает тайну мира, расположение рая и способ, как туда попасть.

Только вопросы образовались на губах Дэниела:

— Где? Как?

Старуха горестно взглянула на него.

— Не знаю, — печаль, сначала мелькнувшая лишь на поверхности, нахлынула и заполнила слезами причудливые морщины возле ее глаз. — Не знаю. Никто не понял его теории, но, что еще хуже, я потеряла монокль, — старуха принялась самым жалким образом стонать и всхлипывать. Дэниел успокаивал ее до тех пор, пока она не смогла продолжить. — Все, что я знаю, — это осколки из его жизни и притчу. — Старуха взбодрилась, слезы ее просохли, а лицо приняло решительный вид. — Да, еще одно. Я знаю главный вывод теории.

— Какой?

— Что свет движется не по прямой, а по кривой. — Старуха опять встревожилась. — Это все, что я знаю.

— А притча?

Похоже, однако, что старуха сказала все, что собиралась сказать. Она встала, рассеянно приглаживая спутанные волосы, и прежде, чем Дэниел успел остановить ее, с неожиданной резвостью направилась вдоль центрального нефа. Через мгновение она уже миновала алтарь и исчезла в ризнице, да так, что служка, вышедший зажигать свечи для вечерней службы, ее не заметил.

Дэниел наблюдал за мальчиком, который безмолвно двигался от свечи к свече, останавливаясь на мгновение перед каждой, словно пчела, собирающая мед в загородном саду, и, когда огоньки свеч установились в ровное пламя, почувствовал вокруг тихое просветление, хотя не мог определить ни его источник, ни суть. Гленда проснулась и дергала его за шнурки.


Когда они вышли из собора, уже смеркалось. Гленда радостно помчалась вниз по лестнице вестибюля, поскальзываясь на мокрых листьях. Она добежала до статуи достопочтенного Беды, облегчилась у ее цоколя и обернулась на Дэниела. Гленда была полна желания угодить хозяину, характерного для маленьких собак, и, успокоенная приближением хозяина, огляделась по сторонам, отыскивая способ произвести на него впечатление.

Ага! Какое-то зловещее существо стояло возле мотоцикла Дэниела и рассматривало его. Гленда храбро понеслась через стоянку к облаченной в черное фигуре и залилась лаем. Дэниел с удовольствием, внезапно переросшим в ужас, наблюдал за тем, как огромная темная фигура повернулась и, чуть присев, протянула руки к щенку. Это была сестра Мария Имприматур! Ужасная картина возникла перед внутренним взглядом Дэниела: знаменитая фотография из газеты — Имприматур и задушенный боров — два лица, столь похожие видом и размером, что их отличало только выражение: Имприматур улыбалась, а боров замер в недоверчивом изумлении от обстоятельств своей смерти.

Дэниел запрыгал вниз по ступенькам, однако было уже поздно: огромные ручищи Имприматур поймали щенка в апогее прыжка к ее горлу и швырнули обратно на землю. Дэниел бросился вперед, но когда он подбежал, щенок уже извивался в экстазе, а сестра Мария Имприматур чесала ему живот, ибо Гленда, как и положено маленьким собакам, в мгновение ока предательски меняла свою верность. Она зарычала на Дэниела, дабы предупредить любое его поползновение на конфронтацию с ее новым сердечным другом — монахиней.

— Привет! — затрубила сестра Имприматур. — Я тебя, кажется, знаю. Ну, собачка-то — всяко знакома.

— Вы меня учили в школе, много лет назад.

— Много лет назад, — фыркнула Имприматур и строго на него поглядела. — Когда вернешься домой, выкупай, пожалуйста, как следует собаку, а чтобы она не простудилась, хорошенько вытри. — Монахиня с подозрением оглядела раскрашенное лицо и костюм Дэниела. — Ты больной или просто так?

— Просто так. — Этот вариант ответа выглядел проще.

— Чем занимаешься? Адвокат или что-то в этом роде?

— Лекции по литературе в университете «Золотой Запад».

— Это еще не самое страшное, — сказала Имприматур. Она потрепала Гленду по шее. — А чья эта такая милая псюшка? Чья она?

Дэниел стоял рядом, словно парализованный. Вдруг в голове его мелькнула шальная мысль, и он, не успев ее обдумать, заговорил.

— Не хотите ли прослушать курс по средневековой литературе, сестра? По-моему, он вам понравится.

Массивная сестра поначалу проигнорировала его слова, но немного спустя обратилась к Гленде:

— Как, по-твоему? Что нам делать с этим проказником и его литературой? Пойдем к нему учиться? Что псюшка об этом думает? — Огромные руки сестры Имприматур массировали Глендину шею так, что голова собаки моталась из стороны в сторону. — У-у-у-у! — пропела сестра Имприматур, — псюшка думает, что мы пойдем к этому проказнику учиться. И чему же псюшка и сестра Имприматур там научаться? О-о-о-о! Наверное, каким-нибудь историям про шалунов-пе-есиков! Конечно, конечно! У-у-у-у!

Когда Дэниел понял, что с него хватит, монахиня поднялась во весь свой внушительный рост и всучила ему Гленду.

— Хорошо, — согласилась она, — можешь нас записать. Собачке, по-моему, там будет интересно. — После чего сестра Имприматур зашагала прочь, оставив Гленду в руках хозяина. Гленда самодовольно скалилась.

Загрузка...