Благословенный

Глава 26

Война в Польше закончилась, и в Петербург возвратились герои — победители Костюшки. Главный из них — Александр Васильевич Суворов, ещё в прошлом году за многочисленные победы в этой кампании и штурм Праги удостоенный звания генерал-фельдмаршала, оставался ещё в Польше, занятый устроением войск и администрации покорённых земель.

Война 1794 года окончилась так неожиданно быстро, что союзные правительства, и наше в том числе, были застигнуты врасплох. Я неоднократно говорил Екатерине, Зубову, Моркову, и вообще всем, о необходимости дать Суворову инструкцию на случай взятия Варшавы, но на мои настояния не обратили достаточного внимания. Разумеется, Суворов, не имея инструкций, повел дело по собственному разумению. Он, во-первых, объявил амнистию именем Императрицы, считая это вернейшим средством к умиротворению Польши. Во-вторых он отчасти восстановил законное правительство, существовавшее до революции, или, лучше сказать, оно восстановилось само, ходом событий, а Суворов не счел полезным этому препятствовать. В-третьих, он побеспокоился, чтобы военное имущество побежденной Польши поступило целиком в руки победителя. При этом с Варшавы не было взято никакой контрибуции, что крайне раздражило петербургских небожителей.

Совсем иначе обстояли дела в польских областях, занятых Австрией и Пруссией. Прусский король воспользовался восстанем для введения в польских областях специального налога, которым были обложены все, участвовавшие прямо или косвенно в инсуррекции. В Австрии поляки чувствовали себя менее угнетенными; но зато занятые области Польской республики австрийцы обирали догола, и вымогали там все, что только могли вынудить. Они попросту забирали всё, что видели их глаза, а расплачивались своими, нарочно для Польши чеканенными деньгами, которых, однако, сами они ни под каким видом обратно не принимали.

Тем не менее, нельзя сказать, что наши войска не получили в Польше заметных трофеев. Всю зиму 1794–1795 годов производилась перевозка разного государственного имущества из Польши в Россию, преимущественно военного; одних артиллерийских орудий доставлено 340. Наиболее важным приобретением победителя была библиотека Залуского, в которой состояло больше 250 тысяч томов. Она была учреждена в Варшаве графом Залуским для всеобщего употребления, и имела в своем составе множество редких книг и рукописей. Библиотека пользовалась большою известностью; папа Бенедикт ХIV издал в 1752 году буллу, которою угрожал отлучением от церкви всем, кто из этой библиотеки что-либо похитит. На перевозку её и некоторых архивов было ассигновано 30 тысяч рублей; эта библиотека Залуского послужила основанием Императорской публичной библиотеки в Петербурге.

Итак, Суворов оставался в Варшаве; зато во множестве вернулись, офицеры, участвовавшие в компании, в том числе Николай и Валерьян Зубовы.

Первый, великанского роста конногвардейский офицер, отличившийся в Польскую кампанию во время боёв на Медовой улице, и затем, в битве под Солями, получил звание генерал-поручика, шпагу с бриллиантами и придворный чин шталмейстера, орден святого Андрея Первозванного; от прусского короля, конечно же, знавшего, кем в России является брат Николая, было ему пожаловано сразу два прусских ордена: Чёрного и Красного орла.

Валериан Зубов, самый младший из братьев (он был всего лишь на 6 лет старше меня), имел, однако же, довольно сложные взаимоотношения с фаворитом: Платон ревновал Валериана к императрице, опасаясь, как бы тот не отбил у него великовозрастную любовницу. Собственно, циркулировавшие по двору слухи, что, попадись Валериан первым на глаза императрицы, быть бы ему фаворитом, подтверждали его опасения. Надо сказать, Екатерина относилась к Валериану с трогательным вниманием, всячески его продвигая по военной линии: достаточно сказать, что он шёл на штурм Измаила в колонне, понёсшей наибольшие потери, и действовал в тот день исправно и храбро. В прошедшую кампанию, будучи сообразительнее остальных своих братьев, Валериан командовал авангардным отрядом Суворовской армии. Здесь во время рекогносцировки у реки Западный Буг Валериан Зубов был ранен ядром в левую ногу, Зубову пришлось ампутировать ногу, после чего он был отправлен в Петербург. Для его транспортировки Екатерина II прислала английскую карету и выделила на дорогу 10 тысяч дукатов. Кроме того, лично ему были пожалованы 300 тысяч рублей, дом на Миллионной улице, когда-то принадлежавший Густаву Бирону, орден Андрея Первозванного и чин генерал-поручика. Представ перед императрицей в инвалидной коляске на колёсиках, чем вызвал у неё слёзы, Валериан Зубов тут же получил дополнительно 20 тысяч рублей, и ежегодную пенсию в 13 тысяч рублей серебром.

Теперь эта парочка ветеранов вместе с никогда не воевавшим Платоном, бестолковым братцем Дмитрием и сестрою Ольгою задавали тон в дворцовых развлечениях и салонах Санкт-Петербурга, затмив даже всегда доминировавших в свете французских эмигрантов. С ними же увязался и мой братец: Константин буквально не отходил от Зубовых, с головою бросившись в вихрь сомнительных развлечений.

Сегодняшний бал в Эрмитаже не стал исключением.

Войдя в залу, я первым делом наткнулся на Державина. Оказалось, он тут успел оседлать одного из своих любимых коньков. Как известно, их было у Гаврилы Романовича два (ничего не поделаешь, татарская кровь давала себя знать: одного было ему недостаточно): злоупотребления вельмож и русская словесность. А поскольку он был окружён сейчас этими самыми вельможами, чьи неправды так любил бичевать, единственной приличной сейчас темою для него оказалась языковая.

— Надобно нам, Ваше Высочество, — с порога взял он меня в оборот, — поставить русский наш язык на новую высоту. Вы только послушайте: все вокруг чирикают по-французски! А мне даже иностранцы говорят, что не может быть нормальной нации с собственной гордостью и самосознанием, не имеющей собственного литературнаго языка! Ведь вы посмотрите, что происходит, — Гаврила Романович широким жестом провёл по зале — ведь тут сейчас половина — французы, а остальные говорят по-русски, как на неродном языке, с акцентом. В каждом семействе есть гувернёр-француз; до того доходит, что какой-нибудь тульский помещик нанимает своему сыну для обучению языкам французского маркиза!

Да, так оно всё и было. Огромные деньги, выкачиваемые нашими дворянами из родных суглинков и чернозёмов, переходили в карманы учителей-иностранцев, далеко не всегда имевших пристойную квалификацию и подходящие для воспитания детей моральные устои. Особенно ярко проявилось это после нашествия французских эмигрантов: то и дело становились известны случаи содомии и растлений несовершеннолетних, доверенных легковерными родителями случайным воспитателям. А если вдуматься, получается, что наш народ платит европейцам некий колониальный налог: нам приходится платить иностранцам серьёзные деньги просто за то, чтобы нас научили одеваться и разговаривать согласно чуждым нам культурным традициям. Державин, несомненно, прав…

— Не могу не согласиться с вами, Гаврила Романович — отвечал его собеседник, Алексей Иванович Мусин-Пушкин, известный собиратель древних рукописей. В отличие от своего дальнего родственника, неудачливого полководца Валентина Мусина-Пушкина, этот представитель древнего и знатного рода Пушкиных был худощав и вполне компетентен в своём деле. — Не так давно обнаружил я прелюбопытнейшую вещь: сказание про имевший место в древнее время поход некоего Игоря, князя путивльского, супротив половцев. Скажу вам, штука эта посильнее песней Оссиана; но ведь мало кто сможет у нас её прочесть! Образованные классы не знают толком языка русского, а необразованные не умеют читать!

— Как! Неужели про Князя Игоря! — поразился я. Да ведь это же не что иное, как «Песня о полку Игореве»! Единственный список этого текста, утраченный во время Московского пожара 1812 года; притом, в отличие от Оссиановых песен, это действительно древняя поэма!

Я уже было нацелился вцепиться в графа и вытрясти из него все подробности обнаружения этой бесценной рукописи, как вдруг шум в зале привлёк наше внимание.

— Эгей, да что там происходит? — изумлённо спросил Гаврила Романович, оборачиваясь.

Я тоже посмотрел, и у меня упало сердце. Твою мать!

Костик, видимо, злоупотребив шампанским, а может и чем-то покрепче, затеял спор с бароном Штакельбергом; и дело дошло до того, что они начали бороться, перейдя вскорости в партер.

— Эй, ты чего? Стой! Ты ему кости переломаешь! — закричал я, но было уже поздно. Сев на поверженного барона верхом, разгорячённый поединком Константин заломил ему руку. Несчастный Отто Магнус взвыл белугою:

— О, майн готт!

Схватив разбушевавшегося Костю за плечи, я с силою оторвал его от барона.

— Что ты, мать твою, тут творишь, а? Отстань от него, @$*%$#@@%^! — проорал я, мигом забыв, что являюсь теперь утончённо воспитанным принцем императорских кровей, а вовсе не обычным уличным мальчишкой из постсоветского индустриального города.

Братец, потрясённый услышанной идиомой, тяжело дыша, остановил свои покушения на целостность костных тканей барона. Я поспешил помочь несчастному дипломату подняться.

— Как ваше самочувствие, Антон Егорович? Рука цела?

— Спафиба бальшоё, Александер Паффловитч! — как положено, по-русски отвечал мне барон, с трудом поднимаясь с паркетного пола. — Ия, праффо, здорофф, не штойт беспокофств!

Но, по гримасе боли на пухлом лице Штакельберга, стало понятно, что здоров он не совсем.

— Доктор Роджерсон! Где он? Я видел его в собрании! Позовите Роджерсона!

Англичанин уже спешил к нам, пробиваясь сквозь сбежавшуюся толпу. Наскоро опросив скривившегося от боли барона, Роджерсон предварительно диагностировал вывих и, обняв толстяка за место, где у других людей обычно есть талия, увёл его оказывать медицинскую помощь.

— Константин Павлович, — обернулся я к ещё не отдышавшемуся брату — а пойдём-ка, потолкуем.

Мы вышли в зимний сад. Увидев тут парочку из молодой фрейлины и камер-юнкера, я мрачно кивнул им головой в сторону большой залы; без слов поняв нежелательность своего присутствия, молодые люди спешно удалились.

— Ты что на него взъелся, Константин Павлович?

Костик угрюмо нахмурился.

— Да, а что он? Ходит тут гоголем, с дамами хороводничает, бахвалится… Надоел уже. Говорит мне, что, мол, сможет одолеть меня «на руках». Ну вот, и одолел!

Да ну ё-моё! Барон, конечно, тот ещё фрукт — ведёт себя, как подобает 25-летним соблазнителям: хорохорится, важничает, молодится; с его возрастом и комплекцией выглядит это, надобно признать, по-идиотски. Но не ломать же ему из-за этого руки!

— Господи, Костя, ну что ты! Плюнул бы ты на него, да и всё. Ты, когда принимаешь подобных людей всерьёз, сам опускаешься до их уровня. Нахрена оно надо? Занялся бы ты делом, ей богу, чем тратить силы на такую ерунду!

— Ага, как ты, что ли?

— Хоть бы и как я. А что такого?

— Да то, что второго Новороссийского наместничества в державе не имеется. Всё отдаётся или тебе, или Зубову. Мне — ничего!

Ну, начинается.

— Ты бредишь, что ли? В России тебе мало места, негде развернуться? Сибирь, Кавказ, мать её, чёртова Польша… Неужели тебе нечем тут заняться? Давай вместе управлять Новороссией, что и, там дел невпроворот…

— Да нет, Саша. Извини, это уж я зря болтаю. Ничем управлять я не способен, и никогда готов к этому не буду. Мне бы на войну, такую, с какой, вон, Зубовы приехали…

— Не хочу тебя огорчать, Костя, но войны, бывает, складываются по-всякому. Не всегда за несколько месяцев удаётся завоевать целую Польшу; бывает, годами бои идут за какой-то крохотный городок, и народ там мрёт не от пуль и штыков, а всё более от болезней.

— Всё равно! Вон, Зубовы, посмотри — героями ходят! Все на них смотрят, все завидуют. А уж по женской-то части — ух! Ты знаешь, ходил я тут в одно местечко…

— Александр Павлович — вдруг прервал наше уединение гофкурьер. — Государыня императрица желают срочно видеть вас!

— Ладно, потом расскажешь. Надо мне уважить старушку!

Этот вечерний вызов к императрице показался мне неожиданным и странным — обычно она не занималась делами после обеда. Взойдя к ней в Бриллиантовый кабинет, я увидел рядом Платона Зубова и графа Салтыкова. Последний был красен и сконфужен, что заметно было даже при свете свечей; в Платон же держался с обычным своим ленивым безразличием. Императрица, сидевшая в чепце и шали, привезённой когда-то Потёмкиным, судя по всему, была крайне недовольна.

— Александр Павлович, друг мой сердешный, чаю, ты подскажешь, что мне с ним делать? — несколько сварливо спросила Екатерина, что, вообще-то, за нею обычно не водилось. — Посмотри, Бога ради, в свой хрустальный шар, — может, хоть там найдёшь мне ответ?

По тону разговора я сразу понял, — речь идёт про Константина, и, похоже, что предыдущие конфиденты ничего полезного предложить ей не смогли.

Впрочем, «заглядывая в шар», то есть вспоминая сохранившиеся в памяти события того времени, я осознал, что тоже не смогу родить ничего вразумительного. Константин Павлович, увы, всю свою жизнь звёзд с неба не хватал. Все люди устроены по-разному: есть творцы, основатели и провидцы, есть мечтатели и художники, встречаются, хоть и редко, подвижники и святые… но 99 их ста людей — «обычные». Более того, эти самые «обыкновенные люди» даже иной раз бравируют своей безыскусностью и простотой. И Константин Павлович, похоже, из этой когорты: я вижу, что его просто трясёт от навязываемой ему роли первого лица, от всеобщих ожиданий, которых, (и он прекрасно это осознаёт), ему не суждено оправдать. Парня при рождении определили на роль нового Константина Великого, даже новую Греческую империю пытаются на полном серьёзе под него воссоздать; а сам он по складу характера — добротный унтер-офицер, и всё это величие ему до одного места.

— Надо к делу его определить, вот что я думаю — наконец ответил я, глядя в три пары вопрошающих глаз. — Что-то серьёзное, важное, вероятно — военное.

Государыня только вздохнула.

— Мы ведь уже посылали его в Финляндию, инспектировать укрепления вместе с Михаилом Илларионовичем Кутузовым. Не поехал: и даже самомалейшего интереса к сему не проявил!

— Ну, так он правильно сделал: и я бы не желал ехать туда. В Финляндии укрепления делал Суворов, и совсем недавно; чего же там инспектировать? Надо у него спросить, к чему имеет склонность: может, он в кавалерию хочет, или в артиллерию, или на флот…

Тут глаза Екатерины зажглись надеждой.

— А вот ты с ним и поговори! Небось расскажет тебе свои тайныя грёзы.

Я раскланялся и уж думал уходить, как вдруг услышал обрывок их разговора:

— Ну хорошо, с Константином Павловичём, даст бог, Саша разберётся. Он у нас — ума палата. А с Суворовой что делать? Никак эту заразу Александр Васильевич замуж не определит, а уж пора. Как думаешь, Платоша? Ведь фельдмаршальская дочь! Николай Иванович, что там у них с сыном вашим?

— Увы, всё расстроено, — побагровев ещё больше, угрюмо сообщил Салтыков. — Наталья Александровна нравом пошла в папеньку… хоть там и маменька — не подарок!

— И что, не жалеешь теперь, что сына на другой обженил? Не ведал, как высоко скакнёт Александра Васильевич? — ехидно спросила императрица, с обычной улыбкою поглядывая на Николая Ивановича.

— Рок играет человеком, влечёт его в неведомые бездны, — философски отвечал Салтыков, интонацией, однако же, подтверждая догадку императрицы.

— Платоша, такую барышню, я считаю, запросто так отпускать нельзя. Очень непростой ныне человек Александра Васильевич, очень. Как думаешь, если Николай…

— Да запросто — спокойно ответил Платон, качая ногой в домашней сафьяновой туфле. Сам он, кстати, был облачён в шлафрок, в то время как Салтыков, чтобы пройти до покоев императрицы с одного этажа на другой, облачился по всей форме, включая ленты и ордена.

— И что, жить хорошо с ней будет? А то, ежели что не так, Александр Васильевич возьмёт ваше семейство приступом, как ту Прагу!

— Не извольте беспокоиться. Что он, дурак, что ли? Николя следы прятать умеет! — цинично усмехнувшись, отвечал Платон, перекладывая ногу за ногу.

— Ну вот и славно, хотя бы с этим решили!

Я ушёл, сам притворив дверь и кивнув напоследок сонным кавалергардам. Да, Наташу Суворову, судя по всему, сосватают за этого громилу, Николая Зубова. Вряд ли она будет счастлива с таким человеком…

Чёрт. И почему мне это так не нравится?