Благословенный

Глава 28

Лето 1795 года заканчивалось; с наступлением осени двор переселился в Таврический дворец. Между тем, приближалось время, когда должно наконец решиться, кто из польских помещиков получит назад свои имения, а кто останется с носом. Зубовы, не говоря уж об их секретарях, в этот год страшно обогатились; впрочем, раздавая авансы, они не переставали оговариваться, что одной их доброй воли недостаточно, что они не в силах добиваться всего, ими желаемого. Они действительно не могли определить решение императрицы: всё-таки моё мнение в этом вопросе тоже учитывалось.

Между тем разгоралась борьба притязаний: наряду с лицами, хлопотавшими о возврате их имений, явилось множество других, пускавших в ход все средства, чтобы воспользоваться секвестрированным имуществом. Все, начиная от самых высокопоставленных лиц и до самых последних, все хотели урвать свою часть из добычи, так как Екатерина до сих пор не сообщала еще своего решения ни относительно судьбы огромного количества конфискованных частных имуществ, ни относительно имуществ, отобранных ею у церквей и у государства.

Это был очень интересный момент в государственной жизни России, и все с трепетом ожидали его разрешения. Сколько людей строили на этом надежды расширить свои владения и увеличить душ! Поэтому раболепство и низкое угодничество развернулись с новой силой не только в салонах самого фаворита, но и вокруг его секретарей, которые, как обезьяны, подражали графу во всём, даже в его смехотворных приемах при утреннем туалете, чтобы показать свою спесь перед презренной толпой, набивавшейся в его переднюю. Среди спекулянтов, искавших, как грабители на поле битвы, обогащения за счет побежденных, имелось и огромное множество поляков. Во имя прежних заслуг перед Россией они ожидали теперь вознаграждения за счёт потерпевшей поражение партии. Разумеется, желая обогатиться, все, не стесняясь, прибегали к клевете на противников: ведь чем больше они рассыпали подозрений, тем более подымались их шансы поживиться.

Вопрос распределения секвестированных поместий неоднократно обсуждался в Непременном совете. В основном споры шли о частностях: кого лишить поместий, кого вознаградить, какие польские фамилии подлежат инкорпорации в элиту Российской империи, а какие следует придать забвению и отправить в изгнание. Мне эти споры довольно скоро надоели: я имел свои представления на сей счёт, и когда в совете спросили моё мнение, я вполне откровенно высказал его:

— Я предложил бы поступить следующим образом: конфисковать решительно все поместья, за исключением тех, что принадлежат подданным нашей короны, а крестьян сделать государственными.

Воцарилось молчание. Императрица в изумлении смотрела на меня, не веря, видимо, своим ушам. Да и остальных членов Совета такое предложение поразило до глубины души.

— Но, Александр Павлович, — мягко ответил мне Пётр Васильевич Завадовский, — ведь это же будет несправедливо! Среди польских магнатов есть немало наших сторонников, составивших Тарговицкую конфедерацию, и сражавшихся за наше дело. Ведь тот же Браницкий, Потоцкий, Ржевуский, старательно и верно действовали в видах короны нашей! Немало и тех, кто, хотя и колебался, но может почитаться полезным для дальнейшего устройства новоприобретённого края, скажем, князья Чарторыйские.

— У нас, Пётр Васильевич, несколько разные представления о справедливости. Вы говорите, что у нас в Польше были сторонники, но мы говорим сейчас не про людей, а про собственность, про поместья. И если мы возьмемся за труд немного подумать, то увидим, что поместья эти на протяжении вековпринадлежали нашим врагам, верно служившим Польше. Возможно, последние годы — десять, двадцать или даже тридцать лет назад, некоторые владельцы этих поместий, видя, как Польша разваливается из-за дурного устройства, и как крепнет наша держава, решили сменить хозяина, став вдруг друзьями России, но не забывайте, что до этого предки этих людей веками были нашими яростными врагами.

— Как же, вы предлагаете уравнять теперь Браницкого, мужа племянницы покойного князя Потёмкина, и какого-нибудь Костюшку? — удивился Андрей Николаевич Самойлов, генерал-прокурор Сената.

— Если Браницкий имеет заслуги, его можно за них наградить. Но пусть это сделает Русская государыня; а тех поместий, коими наделил его польская корона, он должен лишиться.

— А кого из наших подданных вы считаете возможным наградить этими землями?

— Никого. Это будет несправедливо по отношению к людям, там проживающим. Посмотрите на дело вот с какой стороны: все эти земли когда-то принадлежали русским государям, пусть не Романовым, а Рюриковичам, но сути это не меняет. Мы, к сожалению, не смогли защитить эти земли ни от татар, ни от ляхов, оставив их на разграбление другим народам. Люди, живущие на этих землях, многое претерпели за эти столетия: их всячески притесняли, а мы не могли подать им помощи. Дворяне, жившие здесь, либо отъехали в Московское царство, где получили поместья, либо перешли на службу ляхам. Ни те не другие не могут претендовать на вознаграждение — изменников не за что награждать, а верные уже получили довольно. Мы же должны дать компенсацию тем крестьянам, которых бросили на этих землях: нам надо дать им свободу от крепостной зависимости, предоставив положение государственных крестьян, да и то, с уменьшенной повинностью!

Императрица посмотрела на меня с обычной своею улыбкой, в которой, однако же, как будто бы даже проглядывала жалость.

— Я, дорогой мой Александр Павлович, по молодости тоже всё думала, как бы облегчить жизнь крестьян. Да только, прими во внимание: нам тут, имея миллионные доходы, легко на сей предмет рассуждать. А ведь множество дворян, верных слуг наших, этаких доходов не имеют, и для них всякое послабление крестьянам — прямой себе убыток. Что же касается шляхты польской, то, рассуждая здраво, надобно признать, что без привлечения хотя бы части их на русскую службу мы тех земель не удержим! Потому, надо нам не рубить сплеча, а внимательно разобраться, и поместья сторонников наших вернуть. Ведь так русские правители издавна делали: и когда великий князь Иван Васильевич возвращал Северские земли, то бояр, сто лет служивших Ольгердовичам, отнюдь не казнил, а напротив, ввёл в Думу свою; и Алексей Михайлович, вступив в Вильну, призвал шляхетство литовское для присяги себе… Нельзя на новых землях устраивать кавардак вверху дном; оттого неустроения выходят на долгие годы! Вот, в Крыму как получилось… По сю пору он полупустой стоит!

В итоге, решили, конечно же, вернуть поместья всем, кто во время восстания, пусть и не показал себя сторонником России, но хотя бы сохранил нейтралитет. А я заложил себе в памяти непременно поехать в своё Новороссийское наместничество, и особенно внимательно ознакомится с делами в Крыму. Судя по всему, там не всё благополучно…

А вечером ко мне заглянул Константин Павлович.

— Ну что, братец? Отчего не заглядываешь ты к Селадону? Там мамзель Лавиния всё про тебя спрашивает!

— Да, право, недосуг. Адмиралтейств-коллегия, генерал-губернаторство — к вечеру света белого не видишь…

— А зря! Там пара новеньких появилась — такие розанчики, чудо как хороши! Кстати, ты слышал, что вскоре тут будут гессенские принцессы?

— Чего? Невесты опять?

— Да, брат, причём, кажется, и для меня тоже. Мне Зубов шепнул: графу Моркову было задание найти в Германии симпатичных невест. Но, ты же знаешь Моркова: он и сам урод рябой, и вкуса к женскому полу у него ни на грош. Что взять с бобыля!

Граф Морков, изуродованный оспой, действительно был страшен, как чёрт. Государыня когда-то предлагала ему жениться на статс-даме Протасовой; на что Аркадий Иванович ей откровенно отвечал: «Она не красавица, я безобразен — каковы же получатся дети?»

— Ну не скажи, — в задумчивости произнёс я. — Вон, Безбородко, хоть и холост, а всё равно по женской части великий мастак; меняет актрису за актрисою, и ни одна не стоит ему менее десяти тысяч дукатов… Ладно, черт с ними во всеми. Слушай, Константин Павлович; я, пожалуй, на эти галеры не ходок. Поеду-ка я в Новороссию; и надо уже давно, а то я четвёртый год как туда назначен, а не был не разу; и матримонии этой заодно избегну. Прикроешь меня тут?

— Слушай, я, пожалуй, лучше бы с тобою поехал, чем тут с этими дамочками вожжаться! Возьмешь и меня тоже, а?

— Изволь, да только тогда будет совсем уже громкий скандал: привезли принцесс, а оба принца куда-то подевались! Так, хотя бы, можно сказать, что они все для тебя. Да и веселого Храма Селадона в пути не запасено… Так что Константин Павлович, оставайся-ка лучше здесь!

Ещё в прошлом году я собирался посетить Новороссию, но многочисленные дела и заботы постоянно отвлекали меня. Однако же этой весной счастливо сошлось несколько обстоятельств:

Во-первых, «гессенские мухи», на крыльях любви летевшие от западной нашей границы, делали моё срочное отбытие более чем актуальным. Конечно, надо было всё сделать аккуратно, ведь императрица, имея такие планы, ни за что меня не отпустит. Придётся большую часть поездки выполнить в форме побега; оставить письмо с уведомлением о моём отбытии где-то на столике, в стиле Людовика XVI, покидающего революционный Париж; ехать быстро, дабы меня не нагнали фельдъегеря с грозным требование вернуться; ну и, не в последнюю очередь, всё тщательнейшим образом продумать и рассчитать.

Во-первых, в Нижнем Новгороде был спущен на воду первый речной пароход. Две паровые машины двойного расширения с медными водотрубными котлами мощностью по 25 лошадиных сил каждая вращали два десятифутовых 12-ти лопастных колеса, сообщая проходу максимальную скорость примерно в 5,5 узлов Деревянный корпус парохода водоизмещением 120 ласт, или 250 тонн, был построен из уральской лиственницы. Небольшая осадка должна была позволить пароходу заходить в притоки рек и производить выгрузку на не оборудованном, безо всякого причала, берегу. Теперь пароход должен был сделать несколько испытательных рейсов, а затем уже заняться перевозкой разного рода материалов.

Мне, разумеется, страшно захотелось на собственной шкуре ощутить, как работают все эти новомодные штуки. Тем более что повод к этому был: в этом году начато строительство железнодорожного полотна между Волгою и Доном: от Царицына до селения Калач. И там, разумеется, тоже нужен был присмотр.

Я задумался: раз пароход всё равно должен проходить испытания, почему бы мне на нём не спуститься от Нижнего Новгорода до Царицына? Оттуда, осмотрев работы по прокладке железной колеи, я собирался доехать до Дона; затем галерою спуститься в его низовья, и Азовским морем доплыть до Керчи; проехав Крым с конца в конец, добраться до Перекопа, и дальше уже сухопутным путём посетить все подведомственные мне земли вплоть до строящейся Одессы.

На сегодняшний день это была крупнейшая стройка в Империи. Командующий Черноморским флотом вице-адмирал Н. С. Мордвинов и Херсонское адмиралтейство были сторонниками постройки порта в Очакове. Однако же вице-адмирал Де Рибас и инженер подполковник Деволан, получив задание осмотреть устье Днепра, лиман и побережье вблизи Очакова, пришли к единодушному мнению, что Очаков непригоден для постройки в нем порта из-за плохого рейда, мелководья и замерзаемости лимана, и что самым пригодным местом для устройства порта является Хаджибей. Деволан так охарактеризовал Хаджибейский залив: «Доброта его рейды, а особливо грунта дна, известна была нашим мореходцам и довольно испытана прежними ее владельцами. Льды там не могут ни малейшего причинить вреда…» Не видя иного выходя, я поддержал строительство. В рескрипте от 27 мая 1794 г. Екатерина II писала: «Уважая выгодное положение Хаджибея при Черном море и сопряженные с ним пользы, признали мы нужным устроить тамо военную гавань вкупе с купеческой пристанью». Екатерина, возлагая ответственность за постройку порта на Дерибаса, подчеркивала: «…работы же производить под надзиранием генерала графа Суворова-Рымникского» и далее «…Придав в пособие вам инженерного подполковника Деволана, коего представленный план пристани и города Хаджибей утвердив, повелеваем приступить не теряя времени к возможному и постепенному произведению оного в действие».

Город был заложен 22 августа 1794 г., а в этом году он получил название Одесса. Одновременно со строительством города стал интенсивно строиться и порт. Руководство постройкой порта было возложено на инженер-полковника Ф. П. Деволана, он же являлся автором проекта порта.

Первым делом конечно надо было доехать до Нижнего Новгорода: благодаря хорошей погоде и наличию крепких молодых ног большую часть пути я со своими сопровождающими, двумя измайловскими офицерами, Бибиковым и Волховским, — проделал верхом. Уведомление об отъезде я передал с гофкурьером, договорившись с ним особо, чтобы он отнюдь не спешил его передать. В Нижний Новгород заранее выехал учёные Лепёхин, Кулибин, Ярцев и два инженера: с завода Хорнблауэра, построившего паровые машины, и с предприятия Бёрда, изготовившего часть деталей и механизмов.

Было, однако же, совершенно понятно, что бабушка очень постарается вернуть меня с полпути. Как бы быстро мы не ехали, хороший фельдъегерь со сменными лошадьми всё равно способен был нас нагнать. Но, у меня был план.

Царская дорога.

Эта прямая просека в лесу не давала мне покоя. Сколько же Пётр Великий сделал для страны, и сколь многое он не успел! Ещё семьдесят лет назад у нас могла быть практически прямая дорога на Москву, без необходимости терять время, проезжая Новгород!

И я решил сочетать полезное с полезным: проехать этой трассой, осмотрев её на предмет реанимации проекта, и, заодно, доехать до Москвы, не встречая по пути фельдкурьеров с грозными приказами немедленно возвращаться. Профит! Пришлось устроить небольшой заговор, и Бибиков с Волховским стали его центральными фигурами. Они должны были ждать на маршруте с запасом продуктов и комплектом сменных лошадей.

Эх, и гонка же это была! Не думал я, что путь от Петербурга до Москвы можно проделать в четыре дня, да ещё и по бездорожью!

Не заезжая в Москву, мы вышли на Владимирский тракт, и ещё через три дня были в Нижнем Новгороде. На протяжении пути я на собственной шкуре оценил, каково это — долгие и быстрые переезды кавалерии. Дважды приходилось, завернувшись в плащ, ночевать прямо в поле, другой раз — в крестьянской избе. Наконец, обессилив коней и смертельно устав, мы со спутниками оказались в Нижнем Новгороде.

Пароход наш стоял у городской пристани, привлекая своей необычной внешностью толпу зевак. Формой корпуса он не сильно-то отличался от обычных речных барок; только большая железная труба, торчащая из середины палубы, да огромные многолопастные колёса по бортам недвусмысленно свидетельствовали, что это — судно нового типа, смерть бурлацкого промысла и надежда волжских берегов.

Небольшая команда заводских специалистов тем временем начала готовить пароход к отплытию. Грузились дрова, разводились пары; из трубы, привлекая любопытные взоры нижегородцев, плотными клубами пошёл густой серый дым. Мы все взошли на палубу; матросы отвязали концы. На берегу уже собралась, должно быть, половина города, когда гигантские колёса дрогнули и медленно начали вращаться, с шумом рассекая воду. Под восторженные крики и свист наблюдавших всё это нижегородцев пароход, гулко шлёпая по воде колесными лопастями, отчалил от причала и пошёл по великой реке вперёд, навстречу восходящему Солнцу.

Первое время я был как на иголках, поминутно ожидая взрыва котла, или ещё какой-нибудь фатальной поломки; но мы шли, разогнавшись уже до скорости почтовой кареты, а никаких проблем так и не случалось.

Первая остановка наша случилось возле Макарьевского монастыря, где проводится всегда знаменитая ярмарка. Сейчас место это было сравнительно пустынно: ярмарка будет через два месяца, в июле; тем не менее, небольшой торг шёл и сейчас. Меня поразило, что место это находится у самой реки, и несомненно, затапливается при разливе Волги. Но, видимо, удобство доставки сюда товаров речным путём компенсировало в глазах торговцев этот недостаток.

Поскольку мы шли по течению, скорость экономного хода достигала 8–9 узлов. Мимо проплывали волжские перекаты, острова и плёсы; то и дело попадались нам идущие берегом беляны с впряжёнными в них бурлаками, изумлёнными взорами провожавшими наш пароход. Иной раз на песчаной косе или поросших ивой островках виднелся дымок костерка и несколько шалашей.

— Вон там — это рыбаки, — объяснял мне Ярцев, — а вот эти — это разбойники. Ждут, кого-бы растрясти!

Как он различал их, я так и не понял.

Из-за движения гребных колёс пароход получал довольно сильную вибрацию. Надо сказать что я требовал продолжение движения круглые сутки, но в безлунные ночи, когда не видно было ни берегов, ни поверхности воды, это было совершенно невозможно; к тому же механизмы парохода требовали регулярного осмотра. В конце концов я отказался от этой затеи, тем более что шум от механизмов двигателя, а особенно, от ударов лопастей колес о воду был таков, что довольно сложно было заснуть во время движения парохода.

Первая, после Макарьевского монастыря, остановка у нас была в Козьмодемьянске; вторая — в Казани. Здесь посетил я губернатора, напугав его до смерти; прошёлся по стенам Казанского кремля, дойдя до башни Сююмбике. Увы, все исторические здания находились не в лучшем виде; скверный средневековый кирпич крошился, образуя в побеленных стенах настоящие норы, где часто гнездились птицы.

Кулибин и инженеры внимательно наблюдали за работой котлов, паровых цилиндров и колёс.

— Надобно сделать на колесо поворотные лопатки, дабы лучше оно загребало! — резюмировал Иван Петрович уже после первых миль пути.

— Лучше будет гребной винт! Испытания винтов разных форм уже ведутся. — возразил ему я.

— Ну, как сказать, Ваше высочество, — не согласился с нами обоими Аникита Сергеевич Ярцев. — Винт ведь потребует, чтобы в подводной части корпуса была дыра, в которую пройдёт гребной вал. Трудно будет сделать так, чтобы туда не протекала вода. Также, винт легко можно повредить на мелководье.

— Так что же вы думаете? Колесо лучше?

— Тоже не то! — не без грусти констатировал Ярцев. — Не все реки удобны для такого движителя! Вот, Чусовая: по ней и вниз-то по течению нелегко спустить груз, а уж поднять его вверх — совсем трудно; а между тем, это было бы крайне важное дело! Каждый год сотни барок сдаются в лом, оттого, что их нельзя вернуть на Урал; сколь было бы лучше возвратить их на заводские пристани, да не пустыми, а с хлебом и иными товарами. Опять же, на Урал из Петербурга отправляется всё больше паровых машин — очень громоздких и тяжелых в перевозке. Очень важно возить их водою! Но река эта имеет быстрое течение и довольно мелководна летом…

— Наш пароход имеет совсем небольшую осадку; наверняка он пройдёт и там!

— Колёса очень уязвимы, Александр Павлович! Прижмёт течением к скале, и всё — двигатель сам всё колесо о камень и переломает!

Ночью, лёжа в крохотной каюте и пытаясь заснуть под плеск колёс о волжскую воду, я раздумывал, как же улучшить эту громоздкую конструкцию. Как минимум надо переносить колесо назад, на корму, чтобы не мешались они по бортам, хоть и это поможет только частично. Так… а есть ли другой вариант?

Как многие граждане нашей необъятной Родины, я в прошлой жизни бывал на её тёплых морях. Там (как, впрочем, и везде в подобных местах) процветало развлечение под названием «аквабайк». Так вот, у этих безумных штук не было никакого винта: гидроциклы снабжены «водомётом». По сути, это реактивный двигатель, как у кальмара; он очень безопасен — никого не посечёт винтами, за их отсутствием, — и при этом совершенно не боится мелководья.

Вот оно! От возбуждения я вскочил с гамака. Вот какой штукой надо снабжать пароходы для мелководных рек! Конструкция простейшая, очень надёжная, и вполне проверенная в деле!

Сон ко мне всё равно не шёл, и я отправился мешать спать Кулибину. Иван Петрович сразу же загорелся идеей; и до рассвета мы накидали с полдюжины разных вариантов водомётного двигателя. Ещё мне пришла в голову странная мысль сделать корпус «чусовинского» парохода цельнометаллическим — это должно было бы повысить его живучесть.

Прошло два дня. Пароход двигался вполне успешно, котлы и механизмы работали исправно. Проблема начались, когда кончились хорошие сухие дрова: оказалось, что на сырых дровах котёл не выдавал требуемой мощности, и скорость наша сильно упала.

— Что же с этим делать? — пристал я к инженерам.

— Теперь надобно поднять высоту паровой трубы, чтобы была хорошая тяга!

Конечно, сделать это в наших полевых условиях было невозможно. Выяснилось также, что дрова были заготовлены не на всём протяжении маршрута; иногда нам приходилось, причалив к ближайшей пристани, попросту покупать их у обывателей. Создавая запас, мы забивали дровами трюмы, и даже складывали их на палубе. Глядя на это безобразие, я всё чаще задумывался наладить топки судов на угле… а может быть, сразу на нефти?

На четвёртый день мы достигли Симбирска; на шестой, огибая величественные Жигулёвские горы, оказались в Самаре. Возле этого города мы устроили остановку: механики осматривали состояние котла и прочих механизмов, а я воспользовался случаем, чтобы осмотреть окрестности. По данным путешественников Академии Наук, к востоку от Самары имелись «нефтяные ключи» — источники сырой нефти, бьющие прямо из-под земли наружу. Понятно было что где-то рядом пролегают приличные нефтеносные пласты… Это очень хорошо! Добывая нефть где-нибудь под Самарой, мы сможем снабдить ею всю Волгу, и топки пароходов можно будет наполнять не дровами, а нефтью. Это особенно важно для нижнего течения Волги, где лесов, а значит, и дров нет совершенно.

Первым делом я, конечно, явился к самарскому городничему. К моему удивлению, Самара была всего лишь уездным городом Симбирского наместничества, — Самарской губернии не существовало, поэтому все местные власти представляли из себя городничего, Григория Аникеевича Буткевича, двух приставов, и избранных купечеством ратманов. Буткевич, престарелый полицейский чиновник, несмотря на болезнь, услышав, что в город на неведомом чуде-юде приплыл, ни много ни мало, наследник престола, приветствовал меня перед зданием присутственных мест. Это небольшое, недавно выстроенное двухэтажное здание было единственным правительственным учреждением в городе: здесь размещался уездный суд, дворянская опека, нижний земский суд и городническое управление, уездное казначейство, казна и архив. Тут же находилась и квартира городничего.

Бедный старик, на седую голову которого свалилось этакое приключение, казалось, прямо сейчас готов был скончаться от апоплексического удара; я всячески его успокаивал, держась с ним как можно более дружелюбно. На вопрос мой о нефтеносных ключах Буткевич закивал мне так быстро, как будто бы изображал дятла, усердно выдалбливающего себе дупло:

— Так и есть Ваше Высочество! Имеются ключи, и премного! оренбургские казаки эту нефть применяют для смазки ступиц колёс; а живущие в округе чуваши и татары усердно собирают смолу и употребляют ее наряду с водой источника при различных заболеваниях.

— Да неужели! — поразился я.

— Истинно так! Видели бы вы ещё, как у них происходит лечение колик: тогда они варят полную ложку смолы в молоке, которое становится от этого как сливки, и пьют её!

В продолжении разговора выяснилось что здесь же, по берегам Волги, имеется немало битумных сланцев. Для плавки железной руды они, конечно не пригодны; но в пароходные топки вполне могут употребляться!

Тем временем самарские купцы и речники с огромным интересом рассматривали наш пароход. В Самаре ещё не было ни одной паровой машины, поэтому всё вызывало интерес; особенно поразила местных негоциантов, что паровое судно могло подниматься вверх по течению, да ещё и тащить за собою баржу. Впрочем, услыша, в какие суммы обошлась эта машина, большинство самарских купцов тут же погрустнело; бескорыстный Кулибин немедленно бросился им рассказывать про свои «коноводные суда», много более дешёвые.

В короткое моё пребывание в Самаре местное мещане успели притащить жалобу на своего городничего. Суть кляузы меня удивила: оказалось, Буткевич запрещал горожанам топить свои печи! Я, конечно, немедленно обратился к Григорию Аникеевичу за разъяснением.

— Истинная правда — запрещаю! — подтвердил он. — Во многих домах стоят «чёрные» печи; летнему жаркому времени при растопке их очень возможен пожар. А город наш, по условиям постройки и сильным бытующим здесь ветрам, в летнюю сушь сгорит весь дотла! А потому летом, у кого чёрные печи, я запрещаю топить их!.

— А где же им пищу готовить? — удивился я.

— На кострах, в огородах!

Поразмыслив, я решил, что городничий, безусловно, прав.

Ещё через 5 дней мы были в Саратове. Берега Волги к тому времени сильно изменились; маленькие островки лесов встречались теперь лишь у самой воды, а дальше простирались степи, сухой жаркий ветер которых даже на середине Волги долетал до нашего парохода. Вид окружающей степи становился всё более диким, встречные суда попадались всё реже. Однажды поутру, огибая рыбацкие баркасы, мы налетели на мель; чтобы слезть с неё, пришлось выкинуть за борт часть дров.

Наконец на девятнадцатый день пути мы достигли недавно устроенной Царицынской пристани. Впервые за несколько дней позавтракав по-человечески, (к тому времени гречневая каша с солониной уже лезла у нас из ушей), мы отправились осматривать проводившиеся работы.

Рельсовый путь под пароконную повозку, то есть в шесть футов шириной, прихотливо петлял по степи. При этом, что меня удивило — начинался он в стороне от реки; рельсы на пристань не выходили.

— Как же вы собираетесь загружать и разгружать суда, раз рельсы не подходят к пристани? — удивился я.

— На пристань ходят подводы, и рельсы будут им мешать. Кроме того, здесь к реки имеется очень крутой спуск: а это очень неудобно… Если у рейсового пути есть хоть малейший подъём, он сразу теряет свои преимущества: в повозку тогда приходится добавлять дополнительных лошадей. Когда товары движутся противоположно, спуск может быть очень опасен: подвода с грузом начинает напирать на лошадей, те пугаются, бросаются вскачь, и происходит катастрофа. Потому, по проекту господина Де Волана, разгрузка барж будет производиться обычным образом — подводами — пояснил мне Аникита Сергеевич Ярцев.

— Нет, так дело не пойдёт! Все эти погрузки-перегрузки с подводы на подводу — это всё очень долго и дорого. Там же, где имеется значительное опущение пути, надобно будет впрягать дополнительных лошадей!

— Или подтягивать лебёдкой! — добавил Иван Петрович.

Кулибин, безусловно, был изобретатель от Бога. Только услышав про эти затруднения, он сразу придумал простой выход из положения: там где имеется большой подъём пути, надо устроить специальную лебёдку. Когда, скажем, на Волжской пристани потребуется поднять повозки с тяжёлым грузом, нужно будет брать дрезины, поступившие в это время с Донской пристани, и длинным тросом через лебёдку связывать одну поднимаемую телегу с одной опускаемой. Таким образом, вес опускаемого груза уравновесит массу поднимаемого, а значит и подъём будет намного легче, и спуск заметно безопаснее.

Два дня ездили мы по степи, осматривая работы. Условия жизни мастеровых, надо признать, были очень тяжёлые: большинство жило в шалашах, готовя еду на костре. Особенно плохо было с водой; продовольствие тоже приходилось доставлять издалека.

— Надо срочно привезти несколько тележек под железную колею, и поставить их на маршрут от Царицынской пристани до места работы. Впереди по трассе, где она пролегает по безводному пути, надо заранее копать колодцы, или даже бурить скважины для воды: ведь лошадей, которые будут тянуть эти тележки, всё равно надобно будет чем-то поить; а значит, вопрос с водой, так или иначе, а придётся налаживать.

Под конец мы с Ярцевым и производителями работ провели совещание, выясняя, чего на стройке не хватает, чем и как можно ускорить дело. Очень беспокоило произошедшее в последнее время повышение смертности; на стройке появились случаи дизентерии. Я тут же написал в Морской госпиталь Самойловичу, с просьбой выслать сюда группу медиков, способных наладить санитарные мероприятия.

На третий день мы отправились на Дон, к станице Калачёвской. По дороге то и дело попадались нам арбы и подводы, перевозившие разные грузы с Волги на Дон и обратно. Однажды мы видели, как с Волги везли целое судно, разобрав его на несколько крупных частей.

— Неужели на Дону такая потребность в судах, что везут их даже с Волги? — удивился я.

— Нынче стало очень мало леса, — отвечал мне Аникита Сергеевич. — Воронежские почти полностью вырублены!

Наконец, проехав на казачьих лошадках всю трассу будущей дороги, достигли мы Дона. Конно-железная дорога должна была оканчиваться у Калачёвской пристани, сплошь окружённой казачьими хуторами. Я ожидал тут увидеть мазанки; но, к удивлению, нашёл тут деревянные, крытые тёсом, курени.

— Здесь казаки больше всё русского корня, — пояснил Ярцев, — оттого и дома у них похоже на русские. Вот низовые, к Азову ближе, те с малороссийскою примесью!

У Калачёвской пристани нас уже несколько дней ожидал «лансон» небольшое парусно-гребное судно, недавно построенное под Таганрогом для нужд Черноморской гребной флотилии.

Началось наше меланхолическое движение вниз по Дону. Потянулись бесконечные, заросшие толи высоким кустарником, толи низкими деревьями песчаные осыпи, столь протяжённые что иногда мне казалось, что мы движемся по бесконечно длинному песчаному карьеру. Мимо проплывали казачьи станицы, по берегам попадались пригоняемые на водопой стада овец и быков; то и дело попадались насады, баржи и рыбачьи лодки.

— Край этот благодатен. Однако же бывают тут сильные засухи, — объяснял мне Лепёхин, — и от того случаются годы, когда урожай у казаков пропадает полностью. От этой напасти держат они всегда солидный запас хлеба, и в амбарах, и в скирдах. Чтобы повысить тут влажность, надо насадить здесь побольше лесов, и перекрыть плотинами балки, чтобы задержать вешние воды. Пока же леса здесь только вырубают!

— Я смотрю свободных земель тут ещё много! — заметил я, наблюдая пустынные берега и совершенно свободные участки степи.

— Земли свободные есть; последние годы, правда, приезжает всё больше переселенцев из Малороссии.

Другим вопросом, интересовавшим меня, было наличие тут каменного угля. К сожалению на Луганский литейный завод я попасть не мог — он находился много западнее нашего пути.

Когда на третий день мы проплывали станицу «Цимла», я, хоть и не сразу, но понял, что это — будущий город Цимлянск, а местность эта издавна знаменита своим игристым «цимлянским» вином. Однако же Лепёхин меня огорчил:

— Да, виноград тут растёт, хотя много его пока не разводят.

— А игристых вин тут не делают?

Лепёхин этого не знал. Пристав к берегу, начали расспрашивать местных, и оказалось, что есть здесь казак, Степан, по прозвищу Пробка; и вот он несколько лет как научился выделывать из местного винограда в точности Шампанское вино — такое же игристое и шипучее!

— Далеко пойдёт это дело: у нас в стране шампанское любят — заметил на это Лепёхин. — Надо бы только сюда хороших виноделов, из Франции или Венгрии — они бы тут поставили дело!

Ещё через 2 дня увидели мы вместо впадения в Дон реки Северский Донец. Тут впервые я увидел барки, гружённые углём. Подплыв поближе к одной из барок, мы переговорили с приказчиком. Оказалось, что уголь везли в Таганрог и Мариуполь для казённых надобностей; добывал же его подрядчик — казак Иван Двухжённов.

— Сейчас этот уголь найден во множестве на реках Лугани и Грушёвке; берут его и в Крым, и даже в Херсон. Трудно только его доставить! Северский Донец и Аксай уже в конце июня так пересыхают, что никакая навигация там уже невозможна; только весной и сплавляем!

Ещё через 2 дня мы достигли гирла Дона. Место это оказалось очень равнинное и болотистое.

— Здесь существует такая же опасность наводнений, как и в Петербурге: когда вечер нагоняет солёные воды моря в устье реки, она выходит из берегов, — рассказал мне Иван Иванович. Далее нам надо было доплыть до Таганрога, (роковой город, между прочим!), где меня уже ждал фрегат Черноморского флота. Мы отплывали в Севастополь.