Благословенный

Глава 33

Колокольный звон разносился над Москвой. Позади остались долгий и утомительный «торжественный въезд» в Москву, шествие, речи митрополитов, посещение многочисленных соборов, приложение к мощам и иконам. Сегодня, в первый день Пасхи, назначена «священная коронация» — акт, после которого я стану полноценным «государем императором». День выдался солнечный, и бесчисленные купола церквей сияли в рассветном воздухе, должно быть, точь-в-точь также, как на венчании на царство первого русского царя, небезызвестного Ивана Грозного… От одной этой мысли охватывает дрожь!

Мы остановились на ступенях Успенского собора, творения великого Фиорованти, и, перекрестившись, вошли внутрь. Да, в эти узкие двери входили все претенденты; а выходили из них венчанные на царство великие правители! Внутри стояла полутьма, мистическая и непостижимая, как сама тайна власти; солнечный свет радостно пробивался в узкие окна барабана, выхватывая клубы ладанного дыма, вместе с пением возносящегося куда-то к небесам.

Пройдя в середину собора, мы сделали земной поклон перед алтарём; поклонились и всем иконам собора, только затем сев на приготовленные для нас троны. Остальным участникам церемонии придётся стоять несколько часов, а ведь среди них есть заслуженные старики и дамы. Впрочем, никто не ропщет; перед лицом молоха беспредельной власти уместны не жалобы, а молчаливое подчинение и радостные, бескорыстные жертвы.

Хор, певший всё это время псалмы, умолк; теперь мне следовало прочесть молитву, известную как «Символ веры». Слова её, затверженные наизусть, легко выплёскивались из груди, тем более что митрополит Платон держал передо мною раскрытую на нужном месте святую книгу.

Затем митрополит начал службу; читалась ектенья, апостол и евангелие. Долгие молитвы закончились, и митрополит Платон с другими иерархами преподнесли мне на бархатных подушках «порфиру» — роскошнейшую, шитую золотом мантию, с пелериной из меха горностая, и помогли облачиться в неё. Платон, перекрестив меня, прочёл две краткие молитвы; по левую руку от него уже стоял граф Орлов-Чесменский с подносом, на подушках которого возлежал скипетр. На чёрном бархате в неярком свете лампад и свечей блистал всеми своими гранями венчающий скипетр бриллиант «Орлов».

Стараясь ступать бесшумно, по правую руку от митрополита подошёл вице-адмирал Ушаков; на его подносе покоилась «держава».

И, наконец, сразу за митрополитом появился серьёзный и сосредоточенный граф Суворов-Рымникский. В руках его было две короны — Большая и Малая.

Повернувшись к последнему, Платон взял Большую корону и, поцеловав, преподнес её мне. Несколько секунд я держал её, пытаясь запомнить этот миг перехода из разряда простого смертного, хоть и «наследника», но, всё равно — так, «неизвестно что ещё будет», — в крохотный, всего лишь несколько десятков на всю Землю, клуб лиц, коронованных и облечённых невероятной властью. Корона, изящное и вместе с тем массивное изделие из бриллиантов, золота, и чудовищной, непредставимой и непереносимой силы власти. Нелёгкая вещь, доложу я вам, причём и в прямом, и в метафорическом смысле!

Ну что, пора.

И я возложил корону на себя.

Раздался хор певчих; митрополит Платон подал мне скипетр и державу. Несколько минут я стоял так, пока старик, со слезами в глазах, читал нараспев молитву. Затем, подойдя к трону, я положил регалии на подушки, снял корону и обернулся к подошедшей императрице.

Девушка склонила голову: в газах её стояли слёзы. Я, как положено, коснулся её лба своею короною, и снова возложил на себя. Затем, приняв от Платона «малую корону», аккуратно опустил его на голову жены. На плечи ей легла порфира, почти такая же, как у меня, и цепь ордена Андрея Первозванного.

Теперь мы — венценосная чета, — обернувшись к собравшимся в соборе, слушали «Многия лета!»; иерархи читали молитвы, а с улицы неслись звуки салюта: сто один артиллерийский залп сотряс воздух.

Теперь пришло время «помазания» Возле Царских Врат на полу был расстелен квадрат золотой парчи; я вступил на него. Митрополит лёгкими движениями нанёс мне елей на лоб, на веки, на нос и на рот, на руки, на грудь и на уши; затем митрополит Амвросий аккуратно промокнул масло хлопчатобумажным платком. Сойдя с парчи, я наблюдал, как то же проделали и с императрицей. Раздался громкий всхлип: это был Суворов.

«Совсем расчувствовался старик. Не привык к пышным и пафосным торжествам», — подумалось мне, пока митрополит Платон во весь голос читал нам здравицу:

— Радуйся, помазанниче Господень! Радуйся, утвержденный печатию дара Духа Святаго! Радуйся, благодати ковчег! Радуйся, благоуханием помазания всех нас усладивший! Радуйся, сопричисленный к иерархии небесной! Радуйся, во всей России утверждаясь!

Тут отворились «царские врата», и я введён был сквозь них митрополитом Платоном внутрь алтаря. Здесь вновь поставили меня перед «трапезою» — столом, также накрытым покрывалом из золотой парчи, и митрополит причастил меня святых тайн по «царскому чину», как обыкновенно причащаются священнослужители: особо кровь и особо тело Христово. Императрицу причащали перед царскими вратами по обычному, принятому для мирян чину. «Как лохушку. Позор!» — невольно подумалось мне.

Наконец, нам поднесли крест для целования, и начались со всех сторон поздравления, продолжавшиеся, казалось, бесконечно. И вот, наконец, я поднялся на Красное крыльцо и оглашаю свой Манифест о восшествии на престол.

Заученные наизусть слова легко и охотно рвутся на волю, как горлицы, выпускаемые на свадьбе. И мысли мои уносятся далеко, к тем решениям и событиям, осторожным или дерзким шагам, что привели меня сюда и позволили произносить теперь эту безрассудно-гордую речь…

— Екатерина Романовна, у меня к вам очень серьёзный разговор. Говорят, вы опять попали в немилость к государыне Императрице?

Графиня Дашкова мрачно кивнула.

— Слухи не врут. Я вызвала неудовольствие Ея Императорского величества, напечатав пьесу господина Княжнина «Вадим Новгородский». Боюсь, что в фаворе мне уже не быть!

— Императрица сочла это произведение вольнодумным? Понятно. Последнее время очень многое из того, что раньше было можно, теперь становится нельзя, не так ли?

— Ах, Александр Павлович, признаюсь вам откровенно: я страшно устала от всего этого, и думаю уже об отставке!

— И это я понимаю. Мне кажется, вы просто не сходитесь с императрицей во взглядах на очень многие вещи…. И я, признаться, тоже!

— Возможно. Но к чему этот разговор, Александр Павлович?

— Я просто хотел сказать, что разделяю ваши мысли, что я — на вашей стороне. А вы? Вы на моей стороне?

Графиня, очевидно не понимая, куда я клоню, озадаченно смотрела на меня.

— Александр Павлович, вы ещё так молоды, но уже столь многое сделали для нашей науки… И, полагаю, когда вы примете власть в нашей стране, вы совершите ещё немало благих деяний!

— Я на это тоже надеюсь. Только вот, знаете, решительно ничего невозможно совершить, не имея помощников и единомышленников. Могу ли я считать вас своим единомышленником?

— Конечно же!

— Знаете, о чём я мечтаю больше всего? Отменить в нашей стране рабство. Готовы ли вы помочь мне в этом?

Графиня впилась мне в лицо стальным взглядом.

— Такое деяние было бы сродни подвигу Геракла… — наконец произнесла она. — Екатерина Алексеевна пыталась, и у нее ничего не получилось…

Тут пришло время удивляться мне.

— Разве? Никогда ни о чём подобном не слышал!

— Конечно… Ведь это же было так давно, во времена работы Уложенной комиссии.

— Я изучал материалы этой работы, и не видел ничего, относящегося к отмене крепостного права!

— Это была тайна, известная всего лишь нескольким людям в Империи. Императрица два года работала над Наказом для Уложенной комиссии, надеясь возродить былую традицию Земских соборов. Она очень надеялась, что через эту комиссию удастся провести отмену или хотя бы смягчение крепостной зависимости. За год до того Вольным экономическим обществом объявлен был конкурс на сочинение о лучшем способе земледелия, применимом к России; а руководил Обществом тогда Григорий Орлов. Лучшим тогда признали сочинения переводчика Санкт-Петербургской Академии наук Поленова, согласно которого требовалось признать за крепостными гражданские права, наделить их неочуждаемыми, передаваемыми по наследству наделом земли, признать право собственности крестьян на движимое имущество, разрешить обращаться в общегражданский суд. При голосовании в Вольном Экономическом обществе, однако же, сочинение Поленова забаллотировали, и на Уложенной комиссии потом рассматривали другой, заграничный проект.

— А Поленов этот жив теперь?

— Поленов жив, он служит где-то в Петербурге. Затем, когда началась работа Комиссии, по тайному приказу императрицы были оглашены крестьянские челобитные и наказы, дабы разжалобить депутатов. Пыталися ввести разрешение на освобождение крестьян в вольные хлебопашцы, распространить права собственности крестьян на купленное ими имущество… Всё бесполезно!

Графиня помолчала, вспоминая события далёкого прошлого.

— Лишь один депутат заявил прямо, что крепостное состояние надобно отменять — это был простой дворянин, некий Коровьин. Поддержал же его Григорий Орлов, очевидно, по приказу императрицы… А больше — никого. Яростно против выступил князь Щербатов. Купцы и духовенство подали прошение о разрешении им также владеть крепостными. Это полностью разрушило все надежды государыни на освобождение крестьян. Императрица поступила тогда так, как она всегда делает, потерпев крупную неудачу — полностью бросила это дело, как будто бы даже забыв об этой затее. Вот так, Александр Павлович!

Сказать, что я был поражён — это не сказать ничего. Екатерина, раздававшая крепостные души десятками тысяч, оказывается, в начале своего правления желала полностью избавиться от права владения крепостными! И подошла к этому очень издали, осторожно, пытаясь инициировать всё будто бы со стороны… И отступилась, поняв, как трагически невозможен этот её проект.

Но, всё-таки, я попробую.

— Я думаю, неудача этой попытки понятна: в Уложенной комиссии не было депутатов от крепостных крестьян; полагаю, будь они там, голосов против крепостного права было бы много больше. Что же касается свободных сословий, то эти люди и не представляли себе иного способа набора работников, кроме как покупки их в крепость. Иногда, Екатерина Романовна, надобно не слушать общество, а смело вести его за собою! Я хочу во что бы то ни стало отменить крепостное состояние, и мне глубоко наплевать, кто и что об этом подумает. Вы готовы помочь мне?

— Но как? Каким образом я могу помочь вам?

— В Академии Наук есть типография. На ней надобно напечатать материалы в пользу отмены крепостного права, прежде всего — «Путешествие из Петербурга в Москву» господина Радищева!

Екатерина Романовна смотрела на меня с невыразимым ужасом, будто я только что застрелил её из пистолета.

— Александр Павлович! Вы хотите совершенно погубить меня! Я и так уже в немилости; если это вскроется, не сносить мне головы!

— Да, не скрою, это опасно. Но ведь вы смелая женщина! Вы готовы сражаться за свои убеждения! Ведь вы когда-то возглавляли колонну гвардии, готовой вознести на трон монархиню, в звезду которой вы верили всем сердцем… И, надобно признать, вы тогда не ошиблися!

— Но, Ваше Высочество, я не добилась тогда решительно ничего — мною воспользовались, и отправили затем за границу…

— Но то, что вы тогда сделали, останется в веках. Теперь же мы говорим о бессмертной славе. Назовите ещё человека, принесшего свободу миллионам рабов — вы знаете такого? Я — нет! Вас будут помнить всегда, как величайшую благодетельницу своего Отечества! Ничто не сравниться с этим, слышите — ничто!

Графиня Дашкова молчала. Я знал, о чём она думает. Когда-то она столько сил положила, чтобы помочь Екатерина занять трон; но подруга глубоко разочаровала её, отодвинув от власти. Теперь же, на исходе жизни, есть шанс взять реванш над надменною бывшей подругой, разом затмив все её достижения! То, что не удалось Екатерине Великой, притом не удалось настолько, что она даже не решилась сказать в открытую о желании отменить рабство, а не то, чтобы прямо отменить его, — теперь это может сотворить Екатерина Малая!

— Как же вы собираетесь всё устроить? — наконец, спросила она.

— Напечатав литературу, раскрывающую бедственное положение крестьян, все невыгоды крепостного права и славную будущность, ожидающую Россию после его отмены, распространив её среди самых надёжных полков армии, я объявлю об отмене крепостного права при первом же торжественном случае — вероятнее всего, в манифесте после коронации в Москве. Армия, принеся присягу, под влиянием верноподданнических чувств и доводов, изложенных в книгах, что мы вложим им в руки, защитит меня от гнева самой алчной части дворянства, а широкая огласка освобождения крестьянства не позволит вернуться к прежнему положению, даже если меня всё-таки убьют.

— Что мне следует предпринять?

— Напечатать книги и распространить их. В армии, в столицах, в крупнейших городах. Напечатать мой манифест на вступление на трон, и после коронации сразу распространить его на самой широкой территории. Тут вам помогут слушатели университетов и структуры, созданные мною для переселения крестьян; надеюсь, кое о чём уговорюсь я и Церковью. В день коронации расклеить манифест по всем углам, раскидывать на площадях, раздавать на рынках, — в общем, дать самую широкую огласку.

— Александр Павлович, и всё это должна буду сделатья́?

— Возьмите на себя определённую часть работы, а что-то я поручу другим людям. Но важно до времени сохранить секретность! Вы готовы?

Графиня обречённо кивнула.

— И последнее. Где, вы говорите, можно найти господина Поленова?

Александр Яковлевич Поленов, автор трактата «О крепостном состоянии крестьян в России», служил теперь в третьем департаменте Сената. Это оказалось очень удачным совпадением, в котором я узрел перст судьбы.

— Господин Поленов, ваш трактат сохранился?

Немолодой уже чиновник, прежде чем ответить, задумчиво протёр очки.

— Он хранится у меня дома, в рукописном виде. Но зачем это вам теперь?

— Я хотел бы его напечатать. Вы предоставите его мне?

Несколько секунд Поленов, кажется, не мог поверить ушам.

— Вы, Ваше высочество, хотите повторить попытку, что кончилася неудачею у бабки вашей? Весьма смело…

— Да, но это не всё. Александр Яковлевич, а ведь в Сенате хранится много судебных дел о злоупотреблениях помещиков своею властью над крепостными?

— Да, но ещё больше таких сведений вообще не дошло до суда, не говоря уже о Сенате!

— Мне не нужно всего, достаточно лишь самых вопиющих случаев. Вы предоставите их мне?

Поленов обещал. Уже вскоре кипы исписанных листов пожелтелой бумаги оказались в моём распоряжении.

Несколько ночей я корпел над записями, привычно продираясь сквозь «яти» и фиты' Так, кто тут у нас… Помещик Свиньин, крепостной гарем… Помещик Прокопьев, убил своего кучера, за то что бедняга «запалил» дорогого рысака… Замечательно! Капитан Толокнин, растление несовершеннолетних… Нет, пусть будет «помещик Толокнин». С армией мы дружим.

Далее, что у нас тут… Александр Васильевич Салтыков. Крепостной гарем, растление…60 жертв. Таак! Да ведь это отец покойного Пети Салтыкова, любимца двора, моего соратника по Выборгу! Вот тебе раз! Не знал, что папаша у него этакой сукин сын… Ну, Петя, ничего не поделаешь: дело есть дело, а мёртвые сраму не имут, тисну, пожалуй, и твоего папеньку в список негодяев, с подробным описанием всех его славных деяний.

В общем, немало интереснейших сведений было вытянуто из пыльных архивов: осталось только правильно их применить…

Основой основ моей антикрепостнической пропаганды, конечно же, было сочинение господина Радищева. Но, после подробного ознакомления, творение это показалось мне довольно-таки посредственным. Как агитационный материал против крепостного права она не шибко годилась. А другого-то нет!

Но зато был у неё один несомненный плюс — она была известна и популярна. Почти никто его, по понятным причинам, не читал но решительно все знали, что её автор угодил в Сибирь и чудом избежал смерти. За несколько лет Путешествие из Петербурга в Москву превратилась в настоящий бренд запрещённой литературы, некий загадочный запретный плод.

И тут я подумал — а почему бы не воспользоваться этой криптопопулярностью? Ну а то, что сама книга слаба — так это мы поправим!

И, вооружившись материалами Поленова, сел я в соавторы к Радищеву.

Непростое это, скажу я вам, дело — править чужой текст, в особенности такой тяжеловесный и вязкий, как у Александра Николаевича. Впрочем, у него был ещё один заметный плюс: книга эта мало кем прочитана, и очень невелика. И я стал безжалостно добавлять туда новые главы, полные различных обличений, щедро черпая материал судебных дел, которые дал мне Поленов.

На выходе, плодом соавторства А. Н. Радищева и молодого, но амбициозного писателя А. П. Романова, получилась объёмная и совершенно убойная вещь. От изначального «Путешествия», признаюсь, осталось одно название: теперь это было мощное смешение жанров судебного триллера, духовного трактата, детектива и добротного хоррора, на все лады пропагандирующее немедленное освобождение крестьян. Графиня Дашкова, прочитав всё это, была в ужасе!

— Александр Павлович, да это невозможно! Тут одной Сибирью не обойдётся: не сносить мне головы!

— Успокойтесь, Екатерина Романовна! Не пойман — не вор! Буде бы у нас умели расследовать такие преступления — тогда да, а так… Никто и не дознается, где напечатана эта книга!

— Но вы же намерены ещё и распространить её… Любой недоброжелатель сможет воспользоваться случаем, чтобы надёжно свести со мною счёты!

Черт… Она боится. Впрочем, и я бы на её месте тоже боялся!

— Хорошо, давайте поступим так: вы печатаете книгу и кладётё её в надёжное место. Как только открывается «окно возможностей» — я полагаю, вы понимаете, о чём я — мы её распространяем среди целевой аудитории. Целевая аудитория, если что — это армия Суворова, 50 тысяч штыков, готовых выступать против безбожных французишек. Только применим мы её не снаружи, а внутри страны — этот корпус будет охраною моего царствования. Но надо их убедить в том, что делают они правое дело, может быть, даже и вопреки своим финансовым интересам. Вы готовы? Вы со мною?

Екатерина Романовна наградила меня долгим пристальным взглядом, будто пытаясь прочесть в моих глазах свою судьбу.

— Александр Павлович, — наконец произнесла она. — Я согласна сделать всё это… но если дела пойдут не так, — Господь вам судия!

…это ужасно, — произнесла, наконец, Наташа Суворова. — Ужасно. Неужели все мужчины таковы?

— Не могу сказать вам насчёт всех, я не имел чести знать всех мужчин не то что мира, а и Петербурга. Но да, многие таковы — отвечал ей я, осторожно беря её безвольно опущенную руку.

— Конечно, — с сухими звенящими слезами в голосе продолжала она, — мы ещё не повенчаны, и, вроде бы, он может делать, что душе угодно. И всё равно это мерзко. Брак — есть таинство. Так меня учили всю жизнь. А тут какая-то, прости меня Господи, случка! Ещё и обставили всё, как языческий обряд… Отвратительно.

— Ну, видите, что мы только что услышали с такой откровенностью от этой девицы, Арталии: многих женщин это устраивает. А когда есть предложение — возникает и спрос! Я, конечно, никого не оправдываю, но ведь не все способны побороть искушение!

— О, не защищайте его!

— Ни в коем случае. Мне так жаль…

Я обнял её за плечи, пытаясь успокоить; рука нежно гладила её по голове, как обиженного ребёнка; мои губы коснулись её виска… Она повернула заплаканное лицо, пряча его у меня на груди; крепко обняв девушку за вздрагивающие плечи, я поцеловал её макушку с коротко заколотыми шелковистыми волосами… Нет, не будет свадьбы Зубова с Суворовой!

— Принц Александр, мы знакомы уже третью неделю, и вы всегда были добры и учтивы и с моими сёстрами, и со мною. Я должна сделать вам признание, Ваше высочество: моё сердце несвободно. Я уверена, что такой знатный и красивый молодой человек, как вы, непременно обретёт свою любовь; возможно, одной из счастливиц станет моя добрая Антуанетта, или милая Юлианна; и я буду всем сердцем рада за них. Но, Ваше высочество, заклинаю вас: не склоняйте свой благосклонный взор в мою сторону! В наших беседах, вы много раз высказывали мнение, что брак должен свершиться исключительно по любви, минуя меркантильные расчеты; так позвольте мне следовать своему предначертанию, данному на небесах, а не в разговорах дипломатов и министров!

Я внимательно смотрю на старшую кобургскую принцессу. София Фредерика Каролина Луиза, бледная, но решительная, стоит напротив меня; губы её сжаты, взгляд твёрд.

Смелая девушка! Принцессам с младых ногтей промывают мозги насчёт «долга перед династией», и обязанности выйти замуж по указке родителей; а она набралась смелости взять свою судьбу в собственные руки. Французских романов, поди, начиталась, хе-хе. Последние несколько дней я больше общался со старшенькой, чем со всеми остальными — ведь младшую забронировал Константин, а средняя уж совсем некрасива, да ещё и глуповата, — и София Фредерика, видимо, решив, что я склоняюся к ней, решилась на этот каминг-аут. Впрочем, это мне на руку… да что там говорить — это огромнейшая удача! Только надо теперь всё продумать и обговориться с принцессой!

— Ваше Высочество, — начал я, стараясь не показывать охватившего меня возбуждения, — я вас прекраснейше понимаю и поддерживаю. Более того — я ровно в том же, как и вы, положении! Позвольте мне помочь вам; но, однако же, и вам придётся содействовать мне. Я изображу себя влюблённым, а вы меня отвергнете — тем самым вы продемонстрируете всем своё гордое намерение вступить в брак с любимым вами лицом! Кстати, кто он?

— Мосье Эммануэль фон Менсдорф, француз, покинувший отечество ввиду несчастных обстоятельств, которые, увы, общеизвестны…

— И, я полагаю, он теперь небогат…

— Вы очень проницательны, Ваше Высочество!

— Принцесса, я ценю вашу смелость и откровенность, и готов говорить с вами также прямо. Если вы мне поможете, я дам вам средства, достаточные, чтобы вы вступили в брак с предметом вашей страсти. Но мне нужно, чтобы публично между нами случился разрыв, связанный со скандалом. Я буду изображать безутешного влюблённого, отвергнутого ветреной сердцеедкой; вы столкнётесь с осуждением. Это потребует от вас мужества… но, за счастье ведь надобно бороться!

Так вы согласны?

— Да как же так? Да это же неслыханное дело! Александр Павлович, как это может быть? Без благословения родителей! Без благословения государыни! Без оглашения! Будто не в таинство брака вступали, а черкешенку из аула умыкнули!

Александр Васильевич явно был потрясён до глубины души, и, надо сказать, я вполне понимал его чувства.

— Но ты-то, Наташа! Ты-то как могла так поступить? Разве такому учили тебя родители? К меня в голове этакое не помещается!

— Я люблю его, папенька. Что же мне было делать?

Дело было в доме Хвостова, том самом, где жила Наташа, и где Суворов останавливался, когда приходилось ему приезжать в Петербург. Мы с Натальей Александровной, в девичестве Суворовой, а теперь, как положено, Романовой, стояли с потерянным видом перед очами её отца, а моего, получается, тестя.

— И когда же вы вступили в сей брак?

— Месяц назад, — тихо ответила Наташа, доверчиво взглянув на меня.

— Ндааа…. Можно сказать, взял девицу, да увёз из дому. Хорош!

Эх, знал я, что будет тяжело, но поделать ничего не мог!

— Александр Васильевич, иначе никак было! Мои никогда бы не согласились, вы тоже не согласия бы не дали из верноподданнических чувств, а мы не можем друг без друга. Правда, Наташа?

Моя юная супруга лишь кивнула, зардевшись.

— Да к тому же, дело-то сделано, чего зря толковать. Ничего уже не вернёшь назад! А за праведность брака вы не беспокойтеся: нас венчал сам Платон, митрополит Московский!

Александр Васильевич тяжело опустился на стул.

— И что вы делать намерены? Ведь вас, Александр Павлович, обязуют жениться на лице равного с вами достоинства, сиречь, иностранной принцессе?

— Ну, вот видите, как: обязуют меня, обязуют, да ничего у них не так и не обязовывается! В нужное время я оглашу факт нахождения в браке; полагаю, что случится это уже после смерти императрицы. А от вас, Александр Васильевич, по-родственному прошу поддержки в одном нелегком деле. Задумал я с восхождением на престол отменить крепостное право. И надобно сделать так, чтобы мне сразу же после этого шага благодарное наше дворянство шею не свернуло! А то останется безвременно дочь ваша вдовою!

Новое известие поразило Суворова не менее, чем первое. Ну ничего, говорят, клин клином вышибают.

— Так-так… И как же вы намерены сие произвесть? Крестьян-то с землицею отпустить, али так?

— Конечно, с землёю.

— Эх, Александр Павлович! Ну, коли так, вас сам Господь Бог не спасёт.

— Послушайте! В ваших руках армия, что готовится выступить против Франции. Я — генерал-инспектор. Мы проведём чистку, уволив или заменив всех офицеров, кто окажется под подозрением, что не поддержит отмены крепостного состояния крестьян. Графиня Дашкова привезёт в расположение вашей армии книги, где будет очень убедительно рассказано про вред, причиняемый рабством, и процветание, что снизойдёт на нас после его отмены. Надо будет дать каждому офицеру свой листок: религиозному — бить на религию, бедному обещать доброе жалование, доброму показать жестокости плохих помещиков… А ещё вам придётся выступить в безусловную поддержку моих начинаний, и перед солдатами, и перед офицерами. Как думаете, выйдет?

Александр Васильевич внимательно и мрачно смотрел на меня, будто пытался считать со дна моих глаз, что ждёт его дочь с таким беспокойным и странным субъектом.

— Ну что же, — наконец произнёс он. — Для решительного человека нет ничего невозможного.

— Я тоже так думаю. Цесарский император, покойный ныне Иосиф II сделал крестьян лично свободными в Австрии в 1781 году, через год — в землях славянских землях, а затем и в Венгрии, но всё без земли. По смерти императора Иосифа крепостное право было восстановлено лишь в Венгрии: миллионы австрийских и богемских крестьян стали свободны. И это при том, что он умер рано. А я собираюсь жить долго, очень долго… поэтому и беседуем мы сейчас с вами!

— Александр Павлович! Я вас, чем смогу, поддержу. В доводах ваших есть резон, но, прямо скажу — с землёю трудненько придётся! Многие офицеры, особливо бедные, мечтают по выходу в отставку поселиться в имении — там и расходов мало, сравнительно с городскою жизнью, и родительские кости там же лежат… Тут вам придётся отступиться, а то ведь и я помочь не смогу!

Ндаааа… Суворов, конечно же, прав. Придётся мне, видимо, наступить на горло песне. Но, даже и без земли, освобождение крестьян — очень большое дело. А земля — ну что, земля… Придумаем что-нибудь!

— Я вас, Александр Павлович, об одном Богом прошу: не позвольте себе согрешить, уговорив на двоежёнство, и Наташу мою погубить. Раз уж в дело такое ввязались — будьте тверды! Вам не одну ещё невесту сватать будут….

Так, на живую нитку, удалось мне сметать основную часть моего заговора против благородного сословия Российской Империи. Но надобно, кроме «кнута», ещё и «пряник». А то господа офицеры, конечно, посочувствуют бедным крестьянам, покачают головами, но потом решат, что своя рубашка — ближе к телу, а потому пусть всё будет по-прежнему… А кто-то в тайне, пожалуй, и позавидует владельцам гаремов, поставя мысленно себя на их место! Короче, надо бы наобещать всяких бенефитов целевой группе, сиречь армейским офицерам. И каковы же будут эти «плюшки»?

Надо подумать… Дворянство наше можно разделить на две группы — богатое и бедное. Первые — придворные вельможи, вторые — обер-офицеры и мелкие чиновники. Это совсем разные категории, и обещать надо им по-разному!

Вельможи, строго в соответствии с градацией пирамиды Маслоу, имеют достаточно денег, чтобы особенно о них не думать. Зато их интересуют более тонкие материи: вольности, права, гарантии неприкосновенности личности и собственности, участие в политической жизни… Всё это надо им дать, или, хотя бы, обещать. На сегодняшний день в этом всём наблюдается жуткий бардак. Скажем, дворянин, состоящий на службе, не может жениться без разрешения начальства; дворцовый служащий не имеет права написать завещания без утверждения его государыней, и прочее, и прочее… И все эти проявления несвободы в вещах, которые в 21 веке кажутся абсолютно частным делом, а здесь строго контролируются — конечно, это раздражает. Именно это и будем обещать — права, свободы, всё такое.

Другая категория — бедные дворяне. Ну, тут всё просто — этим нужны деньги. Скажем, в Англии жалование офицеров в 6 раз выше, чем в России. Свяжем это с парламентом и гражданскими свободами, отсутствием крепостной зависимости… Им там, в Англии, правда, из-за высоких цен всё равно жалования не хватает, но об этом тактично умолчим. Может, они там, на Темзе просто с жиру бесятся? В общем, решено: обещаем им повышение жалования, да и дело с концом. Только не прямо, а, как бы, иносказательно… Я же знаю, как это делается!

Есть, правда, ещё третья категория — как бы «средние» дворяне, владельцы примерно от 200 до 1000 душ. Вот с этими сложнее всего! Политические права их покамест не интересуют, жалование в их бюджете играет небольшую роль, в общем, им обещать что-то трудно. Разве что бурную карьеру в промышленности!

Дело в том, что даже самые богатые поместья приносят довольно небольшой доход. Три, пять, редко когда десять рублей с души — вот и всё, на что можно рассчитывать. А вот промышленные заведения и торговля дают просто несопоставимые доходы! Конечно, вести бизнес дано не всякому, но об этом в пропагандистских листовках мы тоже умолчим! Лучше рассказать больше про прелести предпринимательства, выгодной торговли со всем миром, сказочные богатства, ожидающие на этом пути… Короче — больше позитива, а там по ходу разберёмся!

Итак, поддержка армии в лице самого знаменитого военачальника, пропаганда, выполненная по заветам пиарщиков 21 века, верховная власть, что должна сосредоточится в моих руках в известное время — всё это внушало некие надежды на успех моей отчаянной авантюры. Впрочем, было ещё два кусочка пазла, что нужно было сложить, дабы всё получилось как надо.

Один — это старый мой соратник Воронцов. Всё дело в том, что после такого рода деяния, как отмена крепостной зависимости, меня недвусмысленно ожидала перспектива дворцового заговора. Но, понятное дело, возглавит его не капитан Копейкин, а верхушка аристократии. А Воронцов, если что — один из ярких её представителей… и один из тех, кто давно уж мечтал о конституции и гарантиях прав для дворянства. На этой почве мы могли найти взаимопонимание: я ему — эту самую конституцию, он мне — поддержку отмены крепостного права.

Надо сказать, что ещё во время дела Радищева мы уже обсуждали с ним этот вопрос, правда, в отвлечённой форме: «а хорошо было бы, если бы…». Теперь же пришло время для конкретного разговора, который и произошёл в уединённой обстановке — на лодке, плывущей Невою близ Каменноостровского Дворца. Отплыв от берега на безопасное расстояние, я бросил вёсла и несколько секунд наслаждался строгим фасадом своей новой резиденции, отражающимся в водах Малой Невки.

— Александр Романович! Можете ли ответить мне на интимный вопрос?

— Нет, Александр Павлович, с государыней ничего у меня отродясь не было!

— Тьфу, ты… Да я о другом! Вот откуда вы получаете наибольшие свои доходы на сегодняшний день?

Александр Романович передёрнул плечами.

— Не секрет; уж многие годы наибольшую прибыль дает мне негоциация. Вложения в промышленные заведения на Урале, в Перми и в заморских владениях, сделанные по вашим советам, пока лишь обещают прибыли, но ныне более требуют средств, чем приносят их.

— А поместья?

— Тут прибыль невелика, хотя и хлопот много меньше. У меня ведь все на оброке, как вы знаете… Но к чему этот ваш вопрос?

— Я имею в виду, что, потеряв вдруг свои поместия, вы с голоду не умрёте?

— Отнюдь. Но утратить их всё равно не хотелось бы!

— Это понятно; главное другое: предприимчивый человек способен процветать без мучения бедных рабов! Я хочу отпустить на волю всех крепостных, так быстро, как это только возможно; понятно, что дворянство потребует за то компенсацию. Я думаю предложить взамен свободы и права, с тем, чтобы каждый мог заводить предприятия, не спрашивая ни разрешений, ни привилегий; да так, чтобы их не могли отнять, а суды были бы справедливы. Короче, конституция в обмен на свободу крестьянам. Что скажете об этом?

Воронцов испытующе смотрел на меня, пытаясь понять, насколько серьёзно моё намерение.

— Думаю, многих бы это заинтересовало, — наконец осторожно произнёс он, — да только не все люди имеют довольно предприимчивости, дабы воспользоваться вашей щедростью!

— Мне не нужны все. Я не червонец, чтобы всем нравиться, а недовольные всегда будут. Главное, на первое время будет потребна нужна поддержка от группы сторонников, способных понести мои идеи среди высшего общества. Для этого надобно всячески представлять выгоды, что извлекут умные люди из новых обстоятельств: как прибыльна морская торговля, сколь изобильные блага дарует промышленность, как благотворно спокойствие людей, живущих в регулярном, на законах основанном обществе… Пусть даже всё это будет многократно преувеличено — ничего, нам главное сделать дело, а там разберёмся!

— Александр Павлович, — вдруг забеспокоился Воронцов, — мне вдруг пришла сейчас в ум преглупейшая фантазия: не желаете ли вы кроме душ, отъять ещё и земли?

— Нет, что вы, — сухо ответил я. — Земля останется за прежними своими владельцами!

— Тогда не вижу преград! Для лиц обеспеченных ничего почти и не изменится: мы все поместья свои держим на оброке. Ну, назовётся теперь оброк’арендою' — что же с того?

— Вот и славно! Итак, вы готовы пропагандировать эти идеи среди людей своего круга?

— Вполне, если меня не отправят за то в Шлиссельбург.

— Начинаем после смерти государыни: там уж всё будет по-моему.

— Прекрасно, Ваше высочество! Просто прекрасно! А если вы соберётеся поселить в Шлиссельбург хоть парочку Зубовых…

— Полагаю, за этим дело не станет. Так вы со мною?

И ещё один кусочек мозаики — это Церковь. Ведь именно священники должны будут прочитать мой коронационный манифест во всех храмах нашей огромной державы… И осечку тут быть не должно.

Владыка Платон, Митрополит Московский, слушал меня очень внимательно. Призванный залечить мои душевные раны после «разрыва» с Софией Кобургской, он явился со словами пастырского утешения и поддержки; но неожиданно для себя оказался втянут в довольно странный разговор. Нельзя, конечно, сказать, что эта беседа совсем уж для него неожиданна: я уже несколько раз исподволь подготавливал его к этой беседе; теперь же настало время для решительных действий.

— Думаю, вы согласитесь со мною, что рабство противно и человеческой природе, и слову Божию, и самому духу христианства. Туда же отнёс бы я и порабощение церкви. Некоторые вещи надобно исправить во что бы то не стало, и как можно быстрее. Вы со мною согласны?

— Ваше высочество, вы говорите о… патриаршестве?

— Да. Именно. Как только я вступлю на трон, Синод будет закрыт. Церковь вернёт своё древнее достоинство и вновь начнёт играть подобающую роль в жизни общества. И, скажем так… с нравственностью надо будет многое поправлять: нынешнее царствование, при всём блеске его, тут имеет некоторые изъяны. В отмен мне надобно, чтобы манифест о вступлении моём на престол был доставлен во все епархии в запечатанных конвертах, в том же виде доставлен во все церкви, распечатан лишь пред самым зачтением и прочтён безо всяких изъятий. Имейте в виду, в церквях будут мои люди, они сверят текст.

— Зачем же столько предосторожностей в свершении этого государственного акта? — удивился митрополит.

— На то есть причины: в содержании его будут некие вещи, неприятные для очень богатых персон. Прежде всего, будет объявлено о прекращении крепостного состояния во всех его видах; оглашены правила разграничения помещичьей и крестьянской собственности; установлены некоторые запреты и лишения. Я хочу, чтобы всё прошло чётко. Да, про патриаршество там тоже будет. Обещаю!

— Благослови вас Бог, Ваше Высочество! — воскликнул седобородый митрополит, и дальше случилось невероятное — он бросился целовать мне руки.

— И вот ещё что, — продолжил я, вырываясь. — Я тут надумал жениться… Да-да, именно так. Я. Сам. Решил. Жениться. И желаю быть обвенчанным вами. Всё должно пройти в тайне. Я могу на вас рассчитывать?

Итак, Радищев, Дашкова, Суворова, Суворов, Воронцов, Владыка Платон. Такой вот флеш-рояль. Ах да, ещё Бонапарт…

… и вот этот день настал: теперь я здесь, на Красном Крыльце Московского Кремля, и бросаю в толпу разряженных придворных слова, от которых мне уже не отречься. Я вижу изумление, даже ужас; я слышу потрясённый шёпот, переходящий в гул встревоженного улья. Ничего. Это жужжат трутни… Я знаю, что сейчас, именно в эти минуты, тысячи священников в храмах своих приходов зачитывают тот же манифест пред своими крестьянами; комиссары из суворовской армии зачитывают те же строки перед полками не верящих своим ушам солдат; его читают в острогах, общинах, артелях, на городских площадях, в казачьем кругу, на кораблях, в Мальтийском гарнизоне, Новоархангельской крепости, в далёком порту Александрийска…

… и, в ознаменование новой эпохи, объявляю о восстановлении Патриаршества Православной нашей Церкви!

Ну, вот и всё. Манифест дочитан, жребий брошен.

По росписи торжеств, сейчас должен быть обед в Грановитой палате. Но, в сложившихся обстоятельствах, надо перестраховаться. И мы, сев в экипаж, отправляемся на Красную площадь: туда, где стоят пушки, где только что отгремел салют, где ждут меня верные суворовские силы. Благо, ехать недалеко: выехали из Спасской башни, и мы на месте. Наташа, возбуждённая и радостная, улыбается весеннему солнцу, крепко сжимая мне руку. Я знаю, что навсегда запомню эти мгновения, где мы молоды и влюблены; вся жизнь лежит впереди, и несмотря на отдалённые грозовые раскаты, ещё неслышимые, но угадываемые впереди, я предчувствую, что она у нас будет счастливой.

Площадь оцеплена; чуть в стороне, храм Василия Блаженного весь покрыт людьми. Невообразимая, немыслимая новость уже добралась до них, и со всех сторон к нам несутся приветственные крики.

У орудий стоит две артиллерийские роты; командует ими хорошо знакомое мне лицо.

— Подполковник Бонапарт, как у вас тут дела?

— Приветствую, Ваше Величество!

Николай Карлович галантно поцеловал руку императрицы.

— Кажется, всё спокойно, но мы наготове: орудия заряжены, пальники горят. Мои люди готовы картечью смести любое сопротивление вашей власти!

— Тихо, тихо. Не вздумайте стрелять без нужды; такие эксцессы на моей коронации нам ни к чему. Прикажите лучше забрать из коляски шампанское: я прихватил две дюжины офицерам вашей артиллерийской бригады. К вечеру вы во всём городе не найдёте даже одной непочатой бутылки! Кстати, как вам понравилась Москва?

На лице несостоявшегося императора французов отразилась сразу целая гамма чувств.

— Эта древняя столица, конечно, великолепна, но до чего же всё скверно спланирована! Тут заблудиться проще, чем в чащобах Сибири!

— Вы преувеличиваете! Неужели Аяччио устроен лучше? Впрочем, если вам, как артиллеристу, вид изогнутых улиц столь неприятен, может, возьмётесь её перепланировкою? Ни я, ни горожане не будут против хороших бульваров!

— О ла-ла, боюсь, задача для меня непосильна. Право же, этот город проще будет спалить дотла, чем перестроить!

— Да что вы говорите! Вот же понравилось вам поджигать всё подряд!

— Да, надо признать, мои батареи весьма способствовали пожару варшавского предместья. Думаю, моё призвание — брать города, а не строить их!

— После компании в Польше вы стали невероятно воинственны. Кстати, как вам служится под началом генерал-фельдмаршала Суворова?

— Это военный гений. Право, мне нечего более сказать!

— Прекрасно. Поздравляю вас полковником!

— А я вас — императором!

Спасибо, Николай Карлович. И, как знать: быть может, однажды я поздравлю вас тем же.