Благословенный. Книга 5

Глава 6

Невысокий, худой, болезненного вида юноша в бедной, но опрятной одежде стремительно шагал по извилистым, во всех трёх измерениях искривлённым улицам Генуи. Гремя по булыжникам мостовой своими деревянными башмаками, он бережно прижимал груди большой свёрток и поминутно как галчонок задирая голову, останавливался, прислушиваясь к резким щелчкам мушкетных выстрелов, то и дело раздававшихся где-то в городе.

— Определённо это в порту! Святая Мария, помилуй всех нас! — прошептал он про себя, определив, наконец, откуда исходят звуки боя, и припустил бегом пуще прежнего.

— Куда это ты бежишь парень! — вдруг послышалось у него над головой.

Юноша затравленно оглянулся и тотчас же увидел среди рядов наглухо закрытых зелёных ставней одно-единственное распахнутое окно, и в нём — весьма полную, но ещё привлекательную синьору в голубом платье. Обширное декольте с весьма соблазнительным содержимым в любое другое время, несомненно, вызвало бы у молодого человека самый пристальный интерес, но только не сейчас, когда в городе гремели выстрелы, а он так спешил, беспокоясь о своих родных и бесценном для него свёртке.

— Юноша, ты направляешься прямо в пасть тигра! В город вступили французские драгуны. Аристократы вооружили против них лаццарони, и сейчас в порту идёт бой!

Молодой человек растерянно остановился. Все его худшие опасения подтверждались.

Синьора смерила его встревоженным взглядом, а затем, прислонившись пышной грудью к низкому подоконнику, произнесла:

— Куда бы ты ни шёл сейчас, на улицах слишком опасно! Если тебе негде укрыться — забегай в ближайшую церковь!

— Благодарю вас за участие, синьора! -почтительно поклонился молодой человек, — но у меня в порту отец и два брата. Они сейчас должны быть в нашей мелочной лавке. Я спешу помочь им!

Синьора критически осмотрела щуплую фигуру юноши и нахмурилась.

— Парень! Поверь мне — тебе там нечего делать! В порту идёт настоящий бой, и, если в твоем свёртке не икона Мадонны ди Сант-Алессио, то ты ничем не поможешь своим родным! Что толку, если тебя пристрелят у них на глазах? Ты же видишь — на улицах ни души! Последуй примеру разумных людей, что берегут свои жизни!

В это мгновение несколько выстрелов раздалась совсем рядом. Юноша зажмурился и вжался в стену.

— Дело совсем жарко! — в ужасе воскликнула синьора. — Парень, забегай ко мне! Надо переждать обстрел! Давай же!

Голова и груди женщины исчезли из оконного проёма, и через несколько мгновений раздался резкий стук открываемого засова. Из проёма выскользнула обнажённая по локоть рука, дама буквально втянула юношу в распахнувшуюся дверь и тут же со стуком захлопнула её.

— Они идут сюда! Пойдём, поможешь мне!

Затащив его за руку по узенькой тёмной лестнице в комнату первого этажа, она указала на стоявший в углу здоровенный обшарпанный морской сундук.

— Надо запереть этим дверь! Давай, ты с одной стороны — я с другой!

И первая схватилась за металлическую ручку, болтающуюся в петлях на торце сундука.

Взявшись за вторую ручку (сундук оказался неимоверно тяжёлый) юноша со страшным трудом поднял его и помог протащить по крутой каменной лестницы до самого низа, где совместными усилиями они подпёрли сундуком входную дверь.

Тотчас же мимо них за щелястыми досками двери прогрохотали чьи-то шаги; чуть поодаль послышались крики на незнакомом языке и звонкий стук лошадиных подков по камню. В полутьме юноша увидел, как дама, энергично перегнувшись через сундук, приникла глазом к замочной скважине; затем она также быстро выпрямилась.

— Каррамба, ничего не видно! Пойдём к окну!

И тотчас же вновь потащила его наверх, в комнату, да так резво, что на ступеньках он чуть не споткнулся.

— И чего ты всё таскаешь с собой эту штуку! — возмутилась женщина, увидев, что молодой человек всё ещё прижимает к груди свой свёрток. — Что там у тебя такое вообще? Ай, ладно, потом! — и тут же приникла к чуть приоткрытым ставням, сквозь щёлочку наблюдая за происходящим на узкой улочке Сан-Агнес.

Юноша тоже не отказал себе в искушении тихонько выглянуть наружу. На улице раздались крики и ругань. Выглянув в щель, парень увидел, что несколько вооруженных длинными мушкетами генуэзцев, оглядываясь, убегают по направлению от порта в сторону центральной площади города. Один из них, одетый как угольщик, — в кожаные штаны и передник — вскинул мушкет, целясь куда-то в конец улицы, и выстрелил.

Грохот близкого залпа страшно напугал хозяйку дома; истерично взвизгнув, она нырнула вниз, под подоконник. Юноша тоже было инстинктивно пригнулся, втянув голову в плечи; но поскольку он видел, что стреляют не в их окно, и непосредственной опасности нет, то, оправившись от испуга, отставил, наконец, своё свёрток и снова выглянул наружу.

Он увидел, что генуэзцы — а это были, без сомнения, те самые портовые грузчики и угольщики, которых вооружили для противостояния французскому вторжению — бросились наутёк, спасаясь от подступающих французов. Грохот подков стал ближе, и мимо дома пронеслись несколько всадников в зелёных длиннополых сюртуках, с обнаженными шпагами в руках.

— Frappez-les! * — донеслось до юноши; и через несколько секунд с той стороне улицы куда ехали всадники вновь раздались звуки выстрелов, звон металла и отчаянные крики. Он уж Хотел было открыть ставни пошире чтобы выглянуть вдоль улицы, но тут сильные женские руки утянули его вниз, под окно.

— Иисус, пресвятая Дева Мария! Спаси и помилуй нас! — простонала спасшая его синьора, вжимая своё лицо ему в грудь. Плечи и всё тело её содрогались от рыданий. Конечно, она была сильно напугана — не каждый день на улицах Генуи увидишь, как прямо под твоими окнами убивают людей!

Молодой человек успокаивающе положил руки на её конвульсивно вздрагивающие плечи; потом растерянно погладил чёрные, как вороново крыло, волосы, гладко и туго собранные под фацолетто**. Шум за окном постепенно затих, но женщина никак не могла успокоиться… а юноше было семнадцать лет. Он стал ласкать её смелее, спустил руки до талии, а затем и ниже; женщина подняла заплаканное лицо, и произошло ожидаемое: губы их встретились.

В тот день в генуэзский порт Никколо благоразумно так и не попал, зато надолго оказался в широченной кровати, покрытой тюфяком из овечьих оческов. Женщина — её звали Джованна — занималась любовью с ним, как в последний раз; юноша держался достойно, хотя, стыдно признаться, сделал для себя открытие, что когда крупная и пылкая синьора столь энергично двигается над, или даже под тобой, как это делало его спасительница, — то это может быть пострашнее французских драгун! Все попытки юноши проявить деликатную нежность были прерваны самым недвусмысленным образом:

— Жизнь слишком коротка, сuore mio! *** Пока ты разводишь эту канитель, я успею состарится! Приступай уже к делу!

А посреди второй сессии кто-то начал страшно грохотать в дверь; но любовники это едва заметили…

Джованна оказалась вдовой. Лишь поутру, подогревая своему юному любовнику фокаччо с сыром, она поведала ему свою немудрящую историю.

— Муж пропал в море два года назад. Они шли на фелуке вдоль южного берега Сицилии, когда на них напали варварийские пираты. С тех пор ни о команде, ни о судне ничего не было слышно… Знал бы ты, сколько я слёз пролила! Но хранила супругу верность… до сегодняшнего дня! Цени это, молокосос!

И женщина шутливо пихнула юношу в плечо. Тот лишь счастливо улыбнулся; никогда ещё он не чувствовал себя лучше!

— Кстати, так что там у тебя в свёртке? Может, пиастры? А ну-ка, показывай! Я помогла тебе спастись и теперь имею право на четверть… нет, на треть!

Продолжая смущённо улыбаться, юноша развернул свой пакет, доставая прекрасную оранжево-жёлтую мандолину.

— Ну вот, отрежь свою треть! Будет на чём испечь себе другую лепёшку!

— Ой, какая прелесть! И ты можешь на этом играть?

Юноша гордо кивнул. Уж чего-чего, а играть-то он точно умел! Тут же, церемонно встав, подбоченясь и заняв самую гордую позу, что и герцогине впору, Джованна манерно произнесла, глядя на юношу сверху вниз, как королева на своего подданного:

— Молодой синьор… кстати, так как, ты говорил, тебя зовут?

— Я не говорил! — прыснул от смеха юноша, глядя на Джованну, занявшую королевскую позу: будучи в одной рубашке, она представляла сейчас крайне комичное зрелище.

— «Я не говорил»! Очень странное имя для такого милого юноши! Не помню такого святого! Твои родители что — сродни парижским безбожникам?

Не вытерпев, юноша захохотал. Вот уж не ожидал он встретить в этом углу Генуи настолько весёлую и пылкую вдовушку!

— Никколо! Мое имя — Никколо! — наконец выговорил он, буквально давясь от смеха.

— Так вот, сеньор Никколо — продолжая важничать, произнесла Джованна — поскольку вы вместе с мандолиной спасены мною от ужасной гибели, вам предстоит отслужить в моём замке целых 3 дня. Сейчас я буду завтракать, а ты сыграй мне пока «неаполитану». А потом мы ещё что-нибудь придумаем!

И они придумывали «что-то» ещё…и ещё… и ещё…

Лишь через 3 дня юный Никколо появился в лавке своего отца в порту Генуи.

— Где ты был, Николетто! Господи боже Всемогущий! Мы уже не знали, что и думать. Мать вся извелась, а мы с Джованни и Пьетро перерыли весь городской морг! Сколько там трупов — не перечесть! — свирепым взглядом встретил его отец.

Почувствовав на себе этот взор, Никколо внутренне сжался. Отец был суров и имел тяжелую руку — юность, проведённая среди портовых грузчиков, очень способствовали и тому, и другому. Правда, к старости Антонио нашёл себе стезю полегче — открыл в порту Генуи лавку, торгуя разными предметами для моряков. Однако он всячески пытался обеспечить лучшую долю для шести своих сыновей, причём, принимая во внимание их природные наклонности. В юном Никколо он ещё в шестилетнем возрасте обнаружил способность и тягу к музыке, и всячески развивал его, поначалу сам давая уроки, а затем даже нанимая за свой счёт искусных преподавателей.

— Когда я услышал выстрелы, то укрылся у… знакомых. А потом всё не решался выйти, не зная, закончилось всё, или ещё нет! — объяснил он.

— Это у каких таких знакомых ты скрывался? — недоверчиво спросил Антонио.

— Это… знакомые послушники из собора Сан-Лоренцо! — краснея, выдавил из себя юноша.

— Ааа. Ну да. Ладно. — Антонио, видимо, понял, что дело здесь нечисто, но не стал допрашивать сына подробнее.

— Французы были здесь — торопясь перевести разговор на другую тему спросил Никколо.

— Они и сейчас здесь. Вон там, смотри! Оставили свой брандвахтенный фрегат и три экзерциргауза. Теперь на территорию порта нельзя провести никакого груза, не миновав их досмотра! Кстати — типа у него вдруг поглядел на сына какими-то особыми глазами будто бы видел его впервые — вчера тебя спрашивал какой-то очень важный господин. Иностранец, но не француз. Мне кажется немец или австрияк. Назвал твоё имя и спросил, играешь ли ты на скрипке! Я ответил, что в мандолине ты больше знаешь толк, но скрипка покоряется тебе столь же легко, как и любой другой инструмент. Кажется, его интересует ангажемент. Может быть, даже постоянное место у какого-то князя! Представляешь?

— Вот как? — произнёс Никколо, удивлённый не меньше отца. — А где же его теперь найти?

— Он сказал, что остановился в отеле Риальди, на Новой улице! Сейчас вроде бы поспокойнее — наверное ты можешь дойти до него. Там надо спросить господина Моркова.

— Какое варварское имя! — поразился юноша.

— Он русский. Но эти господа готовы платить за искусство полновесными пиастрами, так что какая разница?

Синьор Морков оказался невысоким, полным, немолодым уже человеком с нелюбезным выражением обезображенного оспой лица. От всей фигуры его веяло могуществам и властью, так что юный Никколо, и так уже явившийся сюда в состоянии трепета, смешался еще больше.

— Вы играете на скрипке? — сразу же без обиняков спросил Морков, оценивающе оглядывая юношу.

— Си, синьор! — почтительно поклонившись, отвечал тот, — хотя много лучше я освоил мандолину!

— Знаете ли вы нотную грамоту? — всё также мрачно и требовательно спросил русский вельможа.

— Изрядно! — подтвердил Никколо, недоумевая, к чему могут вести эти вопросы.

— Что вы скажете об этом инструменте? — наконец спросил Морков, доставая из футляра чудесную скрипку.

Юноше никогда не доводилось видеть скрипок старых мастеров. Откуда? Они были бедны! Но одного взгляда на это инструмент ему было достаточно, чтобы понять — это самый прекрасный инструмент на свете!

— О, это великолепно! — только и смог вымолвить он, прикидывая в тоске, сколько же такая вещь могла бы стоить.

— Это инструмент работы мастера Амати. Он очень старый и стоит огромных денег. И я могу сделать так, что вы будете играть на ней каждый день!

У юноши захватило дух. Вот оно!

— Что же для этого сделать? — дрожащим голосом спросил он.

— Принять предложение императора Александра (да-да, император делает вам личное предложение!) прибыть в Петербург для концертной деятельности. Вас ждёт многолетний контракт на более чем достойных условиях вы будете обеспечены до конца своих дней.

У парня задрожали ноги, но он справился с собой.

— Мне нужно узнать сумму ангажемента, и посоветоваться с отцом — самым почтительным образом сообщил он.

Марков понимающе хмыкнул.

— Сумма — тысяча дублонов в год. Советуйтесь, но недолго — у меня в этом городе много дел!

Разумеется, юный скрипач, услышав такую сумму, согласился на все условия. Хотя они с отцом ещё немного поторговались…

Окончив дела с молодым Николло, синьор Морков отправился в городскую тюрьму Генуи. Ещё недавно здесь содержались сторонники республики и пособники французов; но теперь после переворота и оккупации города, камеры сменили своих постояльцев.

Вежливо поздоровавшись с сержантом французского 21-го драгунского полка, возглавлявшим караул, иностранный господин заявил, что желает попасть внутрь.

— Но только на время, господа, только на время! — смеясь, пояснил он. — Мне надо переговорить кое с кем из ваших новых узников!

Сержант позвал лейтенанта, возглавлявшего охрану тюрьмы. Господин Морков показал нужный ордер, подписанный господином Талейраном, и французскому офицеру ничего не оставалось, кроме как беспрепятственно пропустить его внутрь.

Оказавшись в этом типично средневековом, насчитывающим не одну сотню лет сооружением, сложенном из грубо отёсанного местного камня, мосье Морков лишь грустно покачал головой.

— Да уж… Несомненно, Италия — это страна древностей!

Это мрачное место могло вернуть в отчаяние даже добровольного посетителя, имеющего полное право в любое время его покинуть. Страшно даже подумать что творилось в душе у узника, брошенного сюда на каменный пол и коротающего теперь дни в ожидании гильотины.

Надзиратель-итальянец провёл его тесными коридорами к нужной двери и загремел ключами. Согнув внутрь, русский вельможа оказался в очень узкой, вытянутой камере. Сквозь крохотное зарешёченное окошко, пробитое под самым потолком, врывался внутрь солнечный свет и сиял крохотный кусочек голубого лигурийского неба. Ежась от холода, источаемого чудовищной толщины каменными стенами, посетитель подумал, что вид этой небесной лазури, напоминая заключённому о потерянном за стенами тюрьмы рае, должно быть, особенно угнетает узников этого ужасного места.

Однако же надо было переходить к делу.

Он взглянул на заключённого, при звуках открывавшегося замка вставшего со своего топчана. Это был полный благообразный господин в хорошем костюме дорогой ткани. Лицо его ещё хранило следы пудры, а волосы были напомажены; но всклокоченный вид, солома в волосах и давно небритые щёки красноречиво говорили стороннему наблюдателю, что этот человек оказался в беде. Узник смотрел на посетителя загнанным взором, в которомужас от предчувствуемой судьбы смешивался со слабой надеждой на избавление.

— Сударь, вы — банкир Джакомо Антонелли? — вежливо спросил Морков на неплохом итальянском.

— Да, синьор! — хрипло ответил узник. — Вы — прокурор?

— Нет, я не имею честь состоять на французской службе, и вообще здесь по-другому делу. У вас на руках находятся документы на право получения русского государственного долга в размере миллиона пиастров, не так ли?

Бывший банкир печально покачал головой.

— Вы ошибаетесь. У меня нет документов на миллион пиастров. Я располагаю облигациями займа русского двора всего лишь на 370 тысяч; остальные были перекуплены другими лицами!

— Но перекуплены у вас, не так ли? И вам известны все держатели этих бумаг!

— Да, это так. Но зачем вам эти сведения?

— Затем, что кто-то из этих людей наверняка сидит сейчас в соседних камерах в ожидании гильотины, а я могу спасти их жизни!

В глазах Антонелли вспыхнула надежда.

— Каким же образом, сударь?

— Всё очень просто. Вы отказываетесь от этих обязательств, и передаёте все документы по русскому долгу мне в руки. Я же сделаю так, что обвинения в антифранцузской деятельности будут сняты, и вы сможете навсегда покинуть это ужасное место. Более того — Вам позволит уехать туда, где вы Будете в безопасности и сможете совершенно спокойно пережить эти тяжёлые времена. Могу предложить вам Одессу — прекрасный, быстрорастущий порт, через который вывозятся теперь богатства всего юга России!

Услышав всё это, банкир покрылся мертвенной бледностью;

— Я… Я согласен! Мне совершенно нечего терять! — трясущимися губами простонал он. — Но, заклинаю вас Девой Марией, скажите мне — вы действительно можете исполнить обещанное?

Морков холодно усмехнулся.

— О, на этот счёт вы можете быть совершенно покойны! Вот, извольте посмотреть: это документ за подписью французского министра Талейрана. Вы умеете читать по-французски?

— Достаточно, но у меня нет тут очков.

— Воспользуйтесь моими. Если у вас такая же старческая болезнь зрения, как и у меня — они вам подойдут.

Трясущимися, как от делирия, руками Антонелли осторожно взял изящные очки посетителя в тонкой серебряной оправе и, не смея нацепить их на нос, просто приложил их, как лорнет, к глазам.

Несколько минут он читал и перечитывал документ; затем, шумно, порывисто выдохнув, бессильно прислонился к стене.

— Пресвятой Боже! Святой Януарий! Святой Себастьян! Сам Господь послал вас мне! Сколько я пережил в этих стенах, сколько всего передумал! Я готов на всё, на всё абсолютно, слышите? Бумаги находятся в секретере у меня в доме. Французы его опечатали, надеюсь, он в полном порядке. Дайте мне бумагу и перо, и я тотчас представлю вам список держателей облигаций русского займа!

Долгих полтора месяца понадобилось на то, чтобы разыскать владельцев русских облигаций и утрясти все формальности по освобождению из тюрьмы синьора Антонелли. Как выяснилось, из прочих держателей долга трое уже были взяты под стражу, еще четверо должны были оказаться в камерах в самое ближайшее время. Они оказались не менее покладисты, чем синьор Антонелли, и вскоре уже Морков смог консолидировать облигаций на 680 тысяч пиастров, то есть более 700 тысяч рублей.

Остальных держателей долга разыскать не удалось. Кто-то успел сбежать из Генуи, кто-то перепродал бумаги, и найти конечных держателей было уже невозможно. В конце концов чтобы не возиться со всеми в отдельности, граф получил через городской суд магистрата Генуи решение о признании оставшихся обязательств русской короны недействительными, как «похищенные у их действительных владельцев злонамеренными лицами». Довольный Морков назначил день своего отъезда из Генуи; на рейде его уже дожидался красавец-бриг из русской Средиземноморской эскадры, накануне доставивший в Геную нескольких бывших рабов, освобождённых из варварийского плена. Осталось лишь несколько последних формальностей, и бриг был готов отплыть в Одессу.

Сердце юного Никколо разрывалось на части. До отплытия оставался один день, а он так и не рассказал ничего Джованне! Да, отец и братья были несомненно правы — такого случая упускать было нельзя. Да, музыка — это его жизнь, а обеспеченные её ценители поживают вдали от Генуи, и другого пути для него просто не было. И всё же, всё же, всё же…

Смурной юноша медленно брёл по улице Сан-Агнес, приближаясь к заветному дому. Придётся как-то объясняться, но что он должен сказать? Любые слова не прикроют печальной сути: они больше не встретятся. Бедная Джованна!

И, размышляя таким образом, он продолжал, гремя башмаками, уныло шагать навстречу звукам радостной музыки.

Уже издали он услышал пение под звуки мандолины и гитар. А чуть дальше перед ним открылось совершенно неожиданное зрелище: оказалось, улица перегорожена праздничными столами, буквально ломившимися от яств, и радостными людьми в праздничной одежде. Одни пели моряцкую песню, обнявшись за длинным столом; другие танцевали тарантеллу.

— Что здесь происходит, приятель? — спросил юноша у невысокого узколицего молодого моряка в нарядном шейным платком, отошедшего от компании в очевидном намерении отлить где-нибудь за углом.

— О, парень, сегодня на улице праздник! Амброджино Бонетти, матрос, два года назад попал в плен к триполитанцам, а два дня назад возвратился живой и невредимый! Русские с Мальты разнесли вилайят Бенгази, и заставили дея освободить все пленников. Посмотри, вон он, счастливчик Амброджо!

И собеседник Никколо показал пальцем на крепкого моряка, сидевшего во главе стола в обнимку с женщиной. Это была Джованна.

Никколо застыл, будто громом сражённый. Словно почувствовав что-то, женщина обернулась, на мгновения освободившись из объятий вновь обретенного мужа. Их взгляды встретились; несколько мгновений они смотрели друг на друга. Грустная и слегка виноватая улыбка тронула губы Джованны, как отблеск извечной женской тоски по несбыточному; и Никколо понял, что это — её прощальный взгляд.

На следующий день Никколо Паганини взошёл на борт русского брига «Керчь», покидая родную Геную навсегда. Впереди его ждали полные залы Петербурга, Москвы, Лондона, Вены, Берлина и Парижа; громкая слава, успех, бешеные гонорары и экзальтированные поклонницы. Он сыграет множество концертов, напишет целое собрание музыкальных произведений, навсегда прославив своё скромное доселе имя…

Ии лишь семейного счастья ему обрести будет не суждено.

* — Frappez-les! — бей их (фр.)

** — фацолетто — традиционный головной платок в Италии.

*** сuore mio — «моё сердце»