Бобовые сласти

«Реки сострадания» Дориана Сукэгавы (Послесловие переводчика)

«Бобовые сласти» — история очень простая. И очень трогательная — хотя бы уже тем, что эта повесть написана скорее поэтом, чем прозаиком. Но — поэтом, отлично подкованным как грубой, прозаической жизнью, так и солидным журналистским опытом.

В каком ключе воспримут эту историю у нас — наверное, стоит проверить хотя бы через полгода после ее выхода на русском языке. Но у японской публики в 2016 году «Бобовые сласти» возбудили любопытство по крайней мере по трем параметрам.

Во-первых, неожиданностью оказалось новое амплуа, в котором Дориан Сукэгава предстал перед публикой. До выхода «Сластей» их автор (в миру — Тэцуя Акикава, р. 1962) был известен в Японии весьма широко, — но совсем не как писатель-прозаик. А как молодежный поэт, интеллектуальный панк-рокер, харизматичный радиодиджей и обаятельный телеведущий. Особенно же популярным Тэцуя-Дориан стал уже в 2010-е годы — после того, как пару лет проработал в ночных радиопрограммах, где отвечал на звонки слушателей и давал жестко-бескомпромиссные, но дельные советы подросткам в сложных жизненных ситуациях. Например, тем, кто сбежал из дома, как Вакана-тян в «Бобовых сластях».

Парадоксов в биографии этого человека столько, что киношникам впору снимать о нем отдельный блокбастер. Всю свою молодость он провел, подвизаясь на самых разных работах — и в целом первая половина его биографии неплохо напоминает кривую дорожку героя «Бобовых сластей».

Как и герой этой книги, сам Тэцуя с юных лет мечтал стать писателем. И потому после школы поступил на отделение восточной философии в университете Васэда — alma mater Харуки Мураками и Ёко Огавы. И в студенчестве даже организовал театральную студию, для которой сочинял сценарии.

Увы, по окончании вуза писательская карьера у него не заладилась. Никакие серьезные японские конторы не хотели брать его на работу из-за врожденного дальтонизма. Чтобы прокормить себя, дипломированному философу пришлось переквалифицироваться в кулинары — и через пару лет окончить еще и Японский кондитерский колледж. Так что об искусстве жарить дораяки в своей первой книге он судит не понаслышке. И хотя, в отличие от судьбы Сэнтаро, никаких мафиозных «разборок» в жизни автора не прослеживается, жизнь трепала интеллектуала-бунтаря довольно безжалостно.

Несколько лет он держал музыкальный бар в «гуляльном» токийском квартале Синдзюку. А в 1990 году основал Общество кричащих поэтов (叫ぶ詩人の会 сакэбу сидзин-но кай) — творческую лабораторию, в которой собрал с десяток начинающих литераторов и музыкантов, чтобы исполнять речитативы под музыку в стиле, который можно определить как «гаражный панк-рэп». Общество это увлекалось идеями «постсоветских революций» в Восточной Европе, о чем пыталось как можно эмоциональней рассказывать миру и с клубной сцены, и в записях на CD.

В 90-е годы, подрабатывая диджеем на радио, он получил такую крепкую известность, что телевидение «Асахи» специально «под него» запустило авторскую передачу «Златовласый Сэнсэй» (金髪先生), в которой Акикава, всю жизнь красящий волосы в рыжеватый цвет, знакомил японскую молодежь со звездами зарубежной поп-музыки.

На этом этапе Тэцуя Акикава и взял себе «актерское имя» Дориан Сукэгава (ドリアン助川) — псевдоним с двойным и внутренне противоречивым смыслом. С одной стороны, «Дориан» — это международный музыкальный термин «дорийский лад» (англ. Dorian mode), что вроде бы должно настраивать аудиторию на строгий, традиционно-классический тон. А с другой — именно так японцы пишут и проносят название скандального фрукта дуриан (лат. Durio zibethinus). Сей азиатский деликатес знаменит не только великолепным, неподражаемым вкусом (который может напоминать одновременное сочетание орехов, сыра, заварного крема, банана, манго, ананаса, папайи, ванили, лука, клубники и хурмы), но — еще и таким ужасающим запахом, что в Таиланде, Вьетнаме и других странах ЮВА его запрещено вносить в отели и прочие публичные помещения под угрозой серьезного штрафа. Англичане, впервые отведав дуриан в XIX веке, описывали его так: «Это может быть похоже на поедание тухлой селедки с плесневелым сыром над открытым канализационным люком». Тайцы же говорят о дуриане куда проще: «Ад снаружи — рай внутри». Подобный имидж и примерил на себя Тэцуя Акикава, предлагая публике воспринимать себя именно так. Поскольку иероглифы новой «фамилии» — Сукэгава — напротив, весьма позитивны и переводятся как «река помощи», а то и «спасительная река».

К середине 90-х годов за Дорианом Сукэгавой уже прочно закрепилась репутация защитника несправедливо обиженных — тех, кто нуждался в том, чтобы их голоса услышали. И его новая радиопрограмма — та самая «горячая линия», в которой он давал «советы по жизни» заплутавшим японским подросткам, — называлась уже, ни много ни мало, «Радио справедливости от Дориана Сукэгавы» (『ドリアン助川の正義のラジオ).

С подобным амплуа ему удалось удачно продержаться в «топе» несколько лет подряд. Увы! В 1997 году один из членов Общества кричащих поэтов угодил в тюрьму по антинаркотической статье (нечто похожее происходит в молодости и с героем этой книги). В результате общество было в принудительном порядке распущено, контракт с радиостудией разорван, а «добропорядочность» Дориана Сукэгавы в СМИ поставлена под сомнение. Злодейка-судьба в очередной раз завела «философствующего экзофрукта» в тупик. Тэцуя-Дориан решил взять тайм-аут, прервал свои телепередачи и уехал в Нью-Йорк — поднатореть в английском языке, а заодно подумать, чем бы заняться дальше.

Там-то его и застигло 11 сентября 2001 года. Оставаясь в Нью-Йорке, «златовласый сэнсэй» вернулся на японский телеэкран — уже в качестве очевидца и комментатора с места событий. И выполнял эту роль еще год, параллельно выступая с концертами в смешанной японо-американской рок-группе «And Sun Sui Chie». Вместе с которой в конце 2002 года он вернулся в Японию и продолжил концертировать уже на родине.

Путешествие «за три моря» не прошло для бродяги-философа зря. По признанию самого автора, мысль о том, чтобы написать яркое, берущее за душу произведение о бывших пациентах японских лепрозориев, зародилась в его голове еще в 1996 году, — сразу после того, как в новостях замелькали новости о судебных процессах, на которых престарелые жертвы «борьбы японского закона с проказой» или их семьи начали отсуживать у государства компенсацию за компенсацией. Леденящие душу истории о тысячах жизней, загубленных извращенной государственной политикой на протяжении всего XX века, вдруг начали выскакивать из забвения, как черти из табакерки. Никогда прежде об этом не писалось и не издавалось для широкой японской публики практически ничего. Сама эта тема до недавних пор считалась такой же негласно-запретной, как разговоры о буракуми́нах, то есть касте японских неприкасаемых (людей, традиционно «отмеченных печатью смерти» по роду профессии их предков, начиная со Средневековья, — могильщиков, патологоанатомов, таксидермистов, ассенизаторов и им подобных).

«Растабуированию» очередного «национального стыда» в японском обществе и посвящен первый прозаический опыт Дориана Сукэгавы. Что, собственно, и явилось для его соплеменников «неожиданностью номер два».

Согласно японским хроникам, проказа была занесена в Японию с юга (скорее всего, из Кореи) в середине ХV столетия. Не стоит и говорить, на тот момент болезнь была признана неизлечимой и заразной. Заболевших лепрой стали изгонять из деревень и городов, помещая их в специальные резервации. А одна из самых популярных в те времена буддийских сект, «Нитирэн», даже создала отдельную сутру, гласившую: «Тех, кто не почитает заветы „Нитирэна“ в этой жизни, настигнет проказа в жизни следующей».

В течение недолгого периода, когда католическим священникам дозволялось проповедовать христианство (1549–1611), для ухода за прокаженными и хоть каких-то попыток их исцеления строились специальные лечебницы. Но с приходом к власти династии сёгунов Токугава христиан стали приговаривать к смертной казни, и подобная практика прекратилась.

В эпоху Мэйдзи (1868–1912) власть перешла к демократическому правительству, и Япония впервые за много веков наконец-то открыла двери для иностранцев. Первый лепрозорий в Японии был создан в г. Кояма в 1886 году по инициативе французского миссионера, отца Тестевида, после того как тот встретил прокаженную, скрывавшуюся от людей на сельской мельнице (это заведение открыто как пансионат до сих пор). Его примеру вскоре последовали англичане — монахиня Кейт Янгмен в Токио и мисс Ханна Ридделл в Кумамото. А в 1875 году уже японские врачи, отец и сын, Масафу́ми и Масана́о Гото́, основали первую больницу, в которой стали применять для лечения лепры особую банную терапию (бальнеотерапию) с применением минеральных вод и целебных грязей на гейзерных источниках. Разработки японских врачей вдохновляли англичан, и они довольно долго спонсировали новые методы лечения, пока не началась Русско-японская война. Финансирование этих лепрозориев прекратилось, а Япония стала стремительно милитаризироваться. Жесткая кампания по выявлению прокаженных в армии перекинулась на все японское общество, и уже в 1907 году был принят закон о принудительной изоляции прокаженных. Дальнейшая эскалация японских экспансий в Корею и Китай привела к тому, что в 1930 году 157 пациентов лепрозория в Кумамото были арестованы. Почти все документы о том инциденте были уничтожены, и на сегодня достоверно известно лишь то, что бо́льшую часть из них подвергли принудительной стерилизации, а некоторых и смертной казни. В 1931 году закон о принудительной изоляции был ужесточен под лозунгом «очистим наши префектуры от проказы».

В 1945 году до 40 % пациентов японских лепрозориев скончалось от голода, не имея возможности выйти за пределы своей «спасительной тюрьмы».

В 1953 году, несмотря на тотальный протест всех больных и голодовки протеста в целом ряде лечебниц, был принят «новый закон» о принудительной изоляции прокаженных, который фактически ничем не отличался от прежнего. Протестующие против этого закона или самовольно сбежавшие из-под надзора пациенты могли быть посажены на срок до 30 суток в карцер с особо жесткими условиями содержания. Сколько из них скончалось в таких условиях, японская история умалчивает.

И хотя уже к 1960 году практически все прокаженные в 15 японских лепрозориях были исцелены, сам этот варварский «закон» просуществовал вплоть до 1996 года, когда был признан антиконституционным и наконец отменен.

Крупнейшим из этих 15 лепрозориев являлась столичная лечебница «Дзэнсёэн» (全生園 — «Сад всех рожденных»), учрежденная еще в начале XX века в городке Хигаси-Мураяма, на самой глухой окраине Токийской метрополии. Это заведение и выступило прототипом пансионата «Тэнсен» (天生園 — «Сад рожденных под Небесами») в «Бобовых сластях» Дориана Сукэгавы. Именно здесь, в «Дзэнсёэне», сегодня создан Национальный музей болезни Хансена, чья страница в интернете (www.nhdm.jp) автоматически переводится на все основные языки мира. Здесь перед входом стоит бронзовый памятник двум пилигримам — матери с дочерью, изгнанным из родной деревни и обреченным на вечные скитания своими же соплеменниками.

И наконец, третья неожиданность, с которой встретилась японская публика, читая «Бобовые сласти», — это поэтическая виртуозность, с которой Дориан Сукэгава «обернул» жесткую документальную хронику национальной трагедии в полноценное художественное произведение.

И в самом деле — лишь закрывая последнюю страницу книги, мы вдруг замечаем: да ведь автор умудрился обойтись даже без пресловутой любовной линии! А вместо, казалось бы, вполне уместных яростных слов и горестных обвинений предложил нам… воздушную элегию в прощально-сакуровых тонах.

Кто знает, возможно, именно в такой форме эта история проникнет в души и наших читателей гораздо глубже — и останется в нашей памяти куда дольше гневных тирад, яростных приговоров и жажды запоздалого возмездия?

Дай-то бог.