Чешская сатира и юмор

СКАНДАЛ У ТЕЛЕФОНА

Товарный поезд затормозил ход.

Вагоны качнулись взад-вперед, цепи загремели, и наш состав остановился возле длинной платформы одного из вокзалов благословенной Славонии.

Шел дождь.

Под навесом расположенного неподалеку склада стоял обер-лейтенант этапного обозного штаба в резиновом плаще, с трубкой в зубах. Лицо его выражало недовольство.

Он принял рапорт об эшелоне и торопил с выгрузкой лошадей: срочно нужны вагоны. Допытывался, есть ли у нас фураж.

Конечно. Три вагона сена, овса, кукурузы!

Обойдемся ли мы собственным транспортом?!

Там будет видно!

Из вагонов высыпали люди; приставляли к вагонам доски, вытаскивали железные прутья, выводили и седлали лошадей.

Возле склада громоздились горы сена, мешки, ящики с нашей канцелярией, сапожническими, шорническими инструментами, аптечками ветеринаров; валились в кучу вещи конюхов, ворохи белья и мундиров, кипы фуражек, полевой кузнечный горн, груды фляжек.

Припустил сильный ливень.

Резиновый плащ обер-лейтенанта надувался от ветра, трубка его погасла, он кричал, мы кричали, чины придали, и разгрузке, казалось, не было конца.

Лошадей выгрузили, и я побежал позвонить в штаб, чтобы прислали подводы.

Опоясанный саблей, перетянутый ремнями, с револьвером на боку, со свистком на шнурке, толстой записной книжкой в левом кармане, в новых перчатках из оленьей кожи — как и подобает кадету, впервые отправляющемуся на фронт, — бежал я к зданию вокзала.

Подходил пассажирский поезд из Босенского Брода.

Устрашив швейцара мощным прыжком через перила, я вломился, с трудом переводя дух, в кабинет начальника станции, напугал телеграфиста, хлопнул дверью, запнулся о порог, налетел на швейцара и очутился в зале ожидания третьего класса.

Я снова ринулся на перрон, вбежал в ламповую, вернулся на платформу, влетел в ресторан и, наконец, — слава богу! — нашел императорско-королевскую австрийскую военную вокзальную комендатуру.

В канцелярии приятно натоплено.

У печки стоит и покуривает какой-то щеголь поручик.

Кланяюсь и произношу: «Телефон?!»

Показывает локтем в угол.

Замечаю письменный стол, ящичек с телефонной трубкой.

Делаю прыжок, другой, третий, хватаю ручку и торопливо кручу ею так, что ящичек подпрыгивает.

Снимаю трубку: «Пожалуйста, этапный штаб… нужны… срочно требуются подводы…»

— Halt! — разнесся по канцелярии властный голос.

В испуге я выронил телефонную трубку и только теперь заметил за письменным столом старенького майора.

Я щелкнул каблуками и поклонился.

Не верилось, что этот громовой голос мог принадлежать такому невзрачному сгорбленному старичку, который, трясясь от злости, с трудом поднимался со своего места!

Морщинистое лицо его украшали императорские, белые как снег усы. На лысине топорщились грозные складки. Проницательные глаза — строгие глаза старых австрийских военачальников — беспощадно буравили меня. На безупречно сшитом темно-синем военном сюртуке звонко раскачивались медали. Сморщенные веснушчатые руки в гневном раздражении шарили по столу.

Машинистка перестала стучать на машинке. В канцелярии воцарилась гробовая тишина.

Телефонная трубка, которую я в испуге выпустил из рук, свободно повисла, раскачиваясь взад-вперед…

— Как… как… вы могли о-сме-лить-ся! — раздался мощный голос.

Я снова поклонился, придерживая саблю согласно уставу, вытянувшись с окаменевшим лицом.

— Господин майор… покорно прошу извинить меня…

— Молчать!

— Я не заметил…

— Молчать!

Я умолк.

Он медленно нагибался через стол к моему лицу. Усы у него дрожали. Рука схватила мраморное пресс-папье и грохнула им о стол.

— Молодой человек!.. Молодой человек… кадет! — начал он громким голосом, от которого даже окна дрожали. — Молодой… эхе… человек! Вы не знаете, как надлежит быть… а-а-а… полагается… хе?..

— Господин майор, покорно…

— Молчать! Я вам покажу, как должно быть! Сегодня это уже третий молодой человек… modern Militär[82], который не умеет вести себя. Солдатской крови в вас ни… ни… ни капли… нет… ни капли…

А в качавшейся на шнурке телефонной трубке раздавалось: бре-е-еееее-ее…

Я подскочил, нагнулся, но новый удар пресс-папье остановил меня.

— Вы будете стоять смирно или нет?!

— Прошу… господин майор… я звоню командованию…

— Что? Командованию? Кто здесь начальник? Я — командование!

У меня потемнело в глазах.

Я вспомнил о грудах сена, мешках, сумках, фляжках, о людях, будто милосердия, ожидающих повозок под дождем. Я видел нетерпеливого обер-лейтенанта с мокрой трубкой, безуспешно высматривающего повозки, которые я должен как можно скорее заказать по телефону.

Старичок майор нетвердой поступью обошел свой письменный стол, встал лицом к лицу со мной и церемонно выпятил грудь.

— Запомните, что я скажу вам, молодой человек! — помахал он передо мной указательным пальцем, на котором сверкал старинный перстень-печатка. — О-го-го! Пардон! — изумленно отступил он на шаг в сторону, оглядывая меня с головы до ног. — Ведь вы и одеты не по уставу! Ну что это такое? Зеленый шнурок на свистке? Так предписывает устав? Что? Почему у господина кадета шнурок не серый? Что, если благодаря зеленому шнурку его заметит неприятель? Ну, а что, если будет уничтожен полк? Ай-йайа-йай! И эти сапоги! Где же это предписано, чтобы кадеты надевали на поле боя такие вот туристские ботинки? Хи-хи-хи! И это — modern Militär! Вы преступник, — выкрикнул он сердито. — Вы подрываете обороноспособность армии! Вы показываете дурной пример и заслуживаете особого наказания. И потом — хотел бы я знать, где это в уставе сказано, чтобы подчиненный — к тому же всего лишь кадет — стоял перед штабным весьма заслуженным офицером с расстегнутым крючком на куртке и в фуражке набекрень? Кто вы по национальности?

— Чех… покор…

— Ага! Я так и думал! Prager[83]. Пепик фон Moldau[84]. Стреляный воробышек мне попался!.. — потер руки майор. — Ну, подожди ты, Пепичек, мы тебя проучим…

В телефонной трубке снова и настойчиво: тррррр… е-е-е-еееее-ец!

Я невольно сделал движение, чтобы поднять трубку.

— Что вы себе позволяете! — опять рассвирепел он. — И как вообще ваше имя, вы, смельчак?

— Господин майор! Наипокорнейше представляюсь — Йон Яромир, кадет обозной горной дивизии шесть Е!

Он поднял брови, и подбородок его безвольно отвис.

— Так, значит… представляюсь! Meine Herren!![85] Он кадет… мне… майору… наипокорнейше представляется, — произнес он с иронией.

— Что мы, в ресторане? — загремел он. — И это обученный солдат? Кандидат на офицерское звание? Psiakrew[86]. Fi donc…[87] Basama![88]

Свитер, надетый под куртку, неприятно грел меня и вызывал зуд.

Стоять пять минут по стойке «смирно» в чрезмерно натопленной комнате, не шевельнув при этом ни единым мускулом, — чувствительное наказание.

Из-под слипшихся волос у меня струился пот. Капля за каплей. Они прокладывали — проказницы — извилистую дорожку на лице, подгоняемые вперед новыми потоками соленой воды, стекавшей из-под фуражки. Противная капелька возле носа увеличивалась, дрожала и щекотала. Когда майор на какой-то момент выпускал меня из поля зрения, я старался легким подергиванием головы стряхнуть ее.

Напрасно!

«Бреее-е-е-еееее-прц!»

— Молодой человек, — голос майора вдруг стал мягче, — у меня нет времени излагать вам предписанные уставом правила, но я дам вам отеческий совет… Когда в тысяча восемьсот семьдесят пятом году, в чине капитана, я, помимо службы, преподавал в школе саперов… там во время моего начальствования был железный порядок и примерная дисциплина. Вы слышите?

— Да, господин майор!

— Однажды его превосходительство фельдмаршал Вильгельм уезжал из Рейтгаузена после генерального смотра заведения… это было… в мае… постойте!.. я ошибаюсь… да, да… ganz richtig…[89] это было двадцать седьмого мая… похлопал меня его превосходительство по плечу и сказал: «Du — Kamerad[90]. За-ме-ча-тель-но воспитал своих ребят, смотреть любо, я немедленно еду к своему шурину в министерство и докладываю ему об этой гран-ди-оз-ной дисциплинированности…».

Так вот, господа!.. И сказал мне это его превосходительство господин фельдмаршал, такой строгий господин, что недели за две до его приезда даже печи в корпусе дрожать начинали. Если у нас где-нибудь дымила печь, это было верным предзнаменованием его скорого появления. Поэтому мне обязаны были немедленно докладывать, если вдруг начинала дымить какая-нибудь. Но вне службы не было милее человека, чем его превосходительство. Золотое сердце! Виргинская сигара да добрый стаканчик рислинга были для него превыше всего! Воплощенная добродетель… А в восемьдесят первом году… нет, осенью… в восемьдесят втором… о нем ходили великолепные анекдоты. Встречает он в Вене двух молодых людей, офицеров, ночью на Мариагилф. Они не узнали своего любимого фельдмаршала. Не поприветствовали его. Он остановил их и шутливо говорит: «Meine Herren, sie sind keine Herren, verstehen sie, meine Herren»[91].

После этих слов майора в канцелярии раздался вежливый смех нескольких вновь вошедших офицеров.

Майор окинул взором канцелярию и засмеялся. Я тоже улыбнулся.

— Конечно, — продолжал он, — это случилось поздно ночью, а его превосходительство шел из Леопольдова, где он находился в тот год. Господа, слушающие меня сейчас, по всей вероятности, принимают это за шутку, но подобные фразы не забываются. Назавтра вся Вена позабавилась шуткой его превосходительства господина фельдмаршала и любой повторял: «Meine Herren, sie sind keine Herren, verstehen sie, meine Herren… xa-xa… ихих!..» Потом… потом какой-то бездельник сложил об этом куплет…

В тот момент, когда майор обращался к офицерам, которых подошло еще несколько человек, мне удалось ритмичным подергиванием стряхнуть с носа и ушей беспокойные капли пота.

— Так вот, молодой человек! — вновь обратился ко мне майор, вытирая платком слезящиеся глаза. — Не забывайте о начальниках, сохраняйте к ним уважение и признательность! Мои ученики, ныне подпрапорщики, майоры, часто и с благодарностью пишут мне. Они очень сожалеют, что я решил уйти на пенсию. Ну, что поделаешь, зрение мне уж отказывает, и в Пештяны я езжу каждый год — это уж, голубчик, не то, что в молодости… Моя незабвенная супруга, скончавшаяся пятнадцатого февраля тысяча девятьсот двенадцатого года, филантропка и меценатка, как написал Гразер Тагезботе, исключительная жена и превосходная хозяйка, — часто вспоминала празднества, устроенные друзьями на моей вилле в Штирском Градце, когда я справлял свое семидесятилетие… Мой дорогой друг полковник Визерле… Он тоже на пенсии… господин генерал-майор Станченский… он уже умер… в то время, несмотря на свои восемь десятков, еще весьма видный и крепкий мужчина…

Я медленно опустил саблю, встал «вольно», а правой, свободной рукой украдкой вытягивал из кармана носовой платок.

«Возможно, братец, ты выберешься цел и невредим», — подумал я.

В подходящий момент я оглядел канцелярию — и ужаснулся.

Офицеры стояли уже даже возле печки. Они заполнили полканцелярии, толкались, а, судя по постоянному скрипу двери, беспрерывно входили новые.

Теперь слышался ровный гул, шорох шагов, потом снова раздавалось тихое «пст!» и приглушенное «Ruhe!»[92].

Присутствие такого количества зрителей окончательно смутило меня.

«Столько офицеров на небольшом хорватском полустанке, — рассуждал я. — Не иначе для потехи надо мной созвали офицеров двух пехотных эшелонов, — их я видел на вокзале, — да еще офицеров полевой артиллерии, которая расположилась лагерем на кукурузном поле за вокзальным складом».

Я стоял как у позорного столба.

Но майор продолжал уже вполне милостивым и сердечным тоном:

— Видный… мужчина, мой дорогой друг, генерал-майор Станченский… его супруга… госпожа Роза, знатного происхождения, высокая такая дама… и дети… один секретарь министерства культуры и просвещения, выдающийся альпинист, другой, Альберт, атташе консульства… весьма видные, рослые… у него все было видное — и слуги и кони. Он держал бельгийцев и огромного дога. Моя внучка Эльсинка, дочка моей дочери, каталась на этом добродушном псе, ухватив его ручонками за уши, вот так… вот так… и этот прелестный ребенок кричал: гийо-гийо! правда… дедушка… лошадка… правда! Нынче она уж замужем… замуж вышла…

В канцелярии усилился шум, кашель и топот.

Господин майор посмотрел на собравшихся и нахмурился.

— Я скоро закончу, господа! — И, обернувшись ко мне, сказал официальным тоном: — Ну, молодой человек, вы убедились, сколько знатных особ выказывало мне уважение и дружбу! В особенности его превосходительство генерал-майор Станченский. Во время моей болезни он часами просиживал около меня, а когда я уезжал в Пештяны, мы обнялись и расцеловались, словно братья. Теперь… теперь, пожалуйста, сравните с этим свое неучтивое, ни с какими правилами несовместимое поведение, которое я воспринимаю просто как личное оскорбление… Ну… что вы скажете?

— Господин майор… уверяю… я вовсе не умышленно…

— Довольно! — прервал он меня с досадой. — И стойте смирно, когда я с вами разговариваю… известно уж, что вы собираетесь сказать… всегдашние увертки…

Но вдруг он изумленно склонил голову набок и, пристально глядя на мой правый карман, извлек из него указательным и большим пальцами наполовину торчащий платок…

— Bitte… meine Herren, что это? Пожалуйста! Herr Kadet! Я его по-отечески наставляю и — вот… Herr Militär… Торчащий платок! Не-слы-хан-но! — разозлился старик и побагровел. — Что вы обязаны сейчас сделать?

Не раздумывая долго, я гаркнул:

— Господин майор, кадет Йон просит прощения!

— Так! — кротко сказал майор и устало опустился за стол.

И будто я вообще уж не заслуживал внимания, обратился к офицерам.

— Господа… господа, — призывал он насмешливым тоном, — он у меня просит… прощения… хе-хе-хе… ха-ха-ха!

Канцелярия дрогнула от взрыва хохота. По силе этого смеха я представил себе, какая обширная аудитория явилась свидетельницей моего позора.

— Пшик! Хепшик! — чихнул майор, встал и похлопал меня по плечу. — Это тебе, камарадичек, удалось. Я пришел в замешательство. Я призвал все силы духа, чтобы собраться с мыслями.

— Итак, закончим, у меня нет времени для развлечений! Что вы обязаны сделать, господин кадет? — спросил он резким тоном, выпрямившись.

В канцелярии воцарилась напряженная тишина.

— Просить у господина майора прощение за то, что я без злого умысла не досмотрел… желая позвонить по телефону…

— Не досмотрел? Gut, gut![93] За это вы пойдете на рапорт к господину полковнику. Во-первых, за нарушение субординации, во-вторых, за неправильное обмундирование и, в-третьих, за игнорирование, абсолютное незнание уставных требований… Ну… ну как?

Я молчал и лихорадочно размышлял.

«Ага! Есть!» — блеснуло у меня в голове. Забытая превосходная степень словечка «покорно»!

— Господин майор, кадет Йон Яромир наипокорнейше просит прощения за то, что прежде не попросил…

Я еще не договорил, а окна канцелярии задребезжали от нового взрыва смеха.

Озадаченный, я повернул голову.

И мое удивленное лицо явилось причиной очередного, еще более мощного урагана веселья, в котором потонул оклик майора — чтобы я встал — ко всем чертям — снова смирно.

Смех, как будто пресеченный, разом утих.

Мой взгляд по счастливой случайности упал на качающуюся телефонную трубку.

— Господин майор, кадет Йон Яромир наипокорнейше просит разрешения воспользоваться телефоном!

— Gott… sei Dank[94], — торжественно заявил старый господин.

Толпа в канцелярии загудела с чувством облегчения.

— Но, — погрозил майор указательным пальцем с перстнем-печаткой, — мы не употребляем иностранных слов, выдуманных нашими врагами. Исправьтесь!

— Господин майор, кадет Йон Яромир наипокорнейше просит разрешения воспользоваться передатчиком на расстояние.

— Так, правильно! Теперь можете воспользоваться! Извольте — пожалуйста! А завтра — на рапорт!

Я схватил телефонную трубку, скромно позвонил и соединился с этапным штабом.

Нелюбезный голос адъютанта, даже не выслушав меня, коротко сказал следующее:

— Повозки по приказу господина полковника на месте. В штаб с вокзала был прислан верхом вестовой с просьбой о повозках и жалобой на кадета Йона, который должен был заказать повозки по телефону. А-а — это ты у телефона? Ты, тот самый пройдоха! По приказу господина полковника вызываю тебя на рапорт! Ты должен был заказать повозки… а, рассказывай своей бабушке. Понимаешь? Что нового в Чехии? Так? Ага! Ну так servus[95]. Кончаю!

Я вышел из канцелярии.

На перроне я с наслаждением распахнул куртку и бросил фуражку на скамейку.

Уф!

Приятный ветерок с бесконечных кукурузных полей, раскинувшихся возле вокзала, был для меня освежающим дыханием небес.

Я снова нахлобучил фуражку на голову, поправил целлулоидный воротничок, купил в вокзальном ресторане спички и затянулся сигаретой…

«Ну, как пообедал?» — слышу возле себя голос.

Обернулся. Обер-лейтенант! Мой начальник.

— Собираешься звонить? Милый мой!.. Ты прав. В вокзальном ресторане отличная кухня. Телячий гуляш с клецками? Желудок прежде всего, а? Красный перчик в сметане? Лишь бы вкусно было. Ну что ж, а я назначил тебя к рапорту. В следующий раз поступишь иначе. Сначала служба, а потом желудок. Будь здоров!

Он отошел, держа трубку в зубах, волоча по земле резиновый плащ.

Я по шпалам направился к складам.

Наши вагоны уже отцепили.

На платформе остались кучи подметенного навоза да множество разбросанного сена.

На шоссе ждали нагруженные повозки.

Я сел на коня, и мы поехали улицами хорватского городка.

Дождь лил как из ведра.

Телеги тряслись, колеса западали в колдобины, грязь брызгала.

Мой конь щипал сено с последней повозки.

Я сидел прозябший в мокром седле. Выливал из непромокаемых перчаток воду на гриву своего в яблоках Зерава и думал, что вода течет уже в вещевой мешок, а у меня там плавленый сыр, запасные подковы, скребница, два яйца, хлеб, шоколад и уже в поезде подписанная видовая открытка:

Мы выехали из города. К вечеру очутились в немецкой деревушке.

На каждой второй постройке висел плакат: «Achtung! Cholera!», «Achtung! Typhus!», «Achtung! Dysenterie!»

Но, по-видимому, это были старые плакаты.

Мы с обер-лейтенантом расположились у старосты.

В горнице постели были взбиты до самого потолка. Всюду на стенах красиво расписанные тарелки.

Я несколько раз обращался к своему начальнику — тот молчал.

«Злишься — ну и злись!» — подумал я.

Мы закусили.

Он стащил промокшие сапоги и наконец произнес:

— Знаешь, за тот свинский пир, который ты устроил нынче днем на вокзале, я, собственно говоря, должен был бы посадить тебя под арест…

Я бросил кожаные гамаши на пол и вышел в теплых туфлях на воздух.

На пороге сидел денщик и при свете церковной свечи (где он ее раздобыл?) чистил обувь.

К толстой восковой свече была прислонена книжка, он читал и механически водил щеткой по моим замазанным сапогам.

Он был так погружен в чтение, что не слышал, как подошел я.

— Покажи, что ты читаешь?

Он испугался и выпустил из рук щетку.

— Это так интересно? — спрашиваю и хватаю книжку.

— Конечно, господин кадет!

Смотрю на титульный лист: «Приключения Джека-потрошителя».

— В самом деле, Павло, за этой книгой обо всем забываешь?..

— Обо всем, господин кадет. Настоящая разбойничья книжка. Читая ее, и думать перестаешь о войне, об отце, матери, невесте — все забывается.

— Дай-ка мне ее почитать! Мне как раз нужно…

Я пошел в комнату, бросился на расшатанный диван, зажег свечку, закурил сигарету и углубился в чтение!

Благодарю тебя, Джек-потрошитель!

После третьей страницы я заснул сном праведника — держа тебя, книжка забвения, в объятиях, у старосты на диване, в немецкой деревушке, в Славонии, далеко от дома.

Мне снился дивный сон.

О, какой дивный сон мне снился!

Перевод Ил. Граковой.