Чешская сатира и юмор

ПРОКОП И ЧЕРТ

Я не стыжусь своего имени — да, меня зовут Прокопом. А вот за это имя да за длинную бородищу мою вся стройка прозвала меня пустынником.

Такое прозвище дал мне инженер — он у нас большой шутник! — когда впервые увидел меня в моей будке.

Я ведь живу не в рабочем поселке, а прямо на стройке. В окна моей будки заглядывают подъемные краны, гудят локомотивы, рядом то и дело громыхают и пылят грузовики, а об экскаваторе я даже не говорю. Сколько раз я думал про него: «Да, Прокоп, зачерпни он твою будку своим ковшом, тут тебе и крышка!»

Плотники сколотили мне будку небольшую.

Большей-то не было и у самого тезки моего, святого старца из лесов Сазавских. А почему ее здесь поставили? Да потому что я работаю тут кладовщиком, а такой человек всегда должен быть под руками. Ведь люди вечно забывают что-нибудь взять. После обеда они вспомнят, что не захватили с собой пожарный шланг, ночью бегут за пробками, на рассвете — за сверлами, а после завтрака — за лопатами. Здесь и речи не может быть о том, чтобы ты вывесил у себя на дверях объявление: в такие-то часы не принимаю. Кладовщик и начальник строительства всегда должны быть на своих местах. Это две главные персоны. Вот потому-то я и поселился прямо у склада.

Есть у меня и еще кое-что, напоминающее жизнь настоящего пустынника, — коза! Я взял ее у одной вдовы сперва только на время, а потом оставил насовсем. Купил я ее потому, что на строительной площадке имеется еще немало таких мест, где растет превосходная трава, и было бы просто глупо, если бы она без толку гнила на корню. Что ж, думаю: коль пустынник, так пустынник. Значит, когда-нибудь и ко мне заявится кто-нибудь вроде князя Ольдржиха, о котором легенда рассказывает, что однажды, преследуя белую лань, он попал в обитель святого Прокопа. Ведь и сама-то моя коза очень смахивает на ту лань. Она белая, белая, как ее молоко! Коза — животное нетребовательное, ласковое, полезное… Ее молока мне вполне хватает, чтобы забелить кофе. Короче, я живу здесь, на стройке, как настоящий пан. А сколько было у меня с этой козой потехи!.. Каменщики — известные озорники и выдумщики. Они научили мою козу жрать табак. А коза — тварь-лакомка. Она мигом привыкает ко всему вкусному. Только один каменщик, некий Шимек из Писека, был таким жмотом, что ни разу не попотчевал ее даже щепоткой табаку. «Жри, — говорит он, — свои листья! Во время войны я их сам перекурил немало, а теперь — каждому свое…» Шимек был, как говорится, философ. Но однажды разложил он на кустах посушить свои совсем еще новые штаны, а коза жрала рядом эти свои листья. Постепенно добралась она и до его штанов, стащила их пониже и давай ам-ам! Так и слопала у него целую штанину. Из-за этого он не попал вечером на танцы и с тех пор совсем перестал философствовать.

Однажды благодаря этой козе я поймал на стройке черта. Случилось это вот в такую же пору, весной. Вхожу я как-то в хлевок подоить ее, а она глядит на мой бидончик так укоризненно, что мне сразу же стало как-то не по себе. Казалось, что глаза ее насмешливо говорили: «Опоздал, дед! Больно уж долго ты шел за молоком…» Подхожу я к ней, — вымя совершенно пусто, выдоено до капельки.

«Елки-палки! — думаю я. — Что же с ней случилось? Как же ты, царица коз, потеряла свой чудесный дар?» Так и вернулся я в свою будку без молока. А утром — ну нет, это уже чересчур! — то же, что и вчера. Ни капли молока… Я взбесился не потому, что я не мог прожить без этого козьего коктейля, а потому, что порядок есть порядок: ты пасешься целый день, и твоя обязанность — полностью отчитаться передо мной молоком!

И вот такая история тянулась три дня! На четвертый день вечером из хлева донеслось до меня жалобное блеяние козы. Тут я схватил на всякий случай кусок шланга, влетел в хлевок и в тот же миг остолбенел.

Под моей козой лежал здоровенный мальчишка, черный, как дьявол, и доил ее, прости господи, прямо к себе в рот! Струйки молока бегут и падают в его глотку звонко, как в подойник… Видно, что парень — большой мастер на такие дела!.. Заметив меня, он сразу же вскочил на ноги, но не побежал. Тут я разглядел мальчугана как следует: голова у него вся в кудряшках, лицо смуглое, глаза как шары и страшно блестят… Каждый подумал бы, что он только минуту назад вырвался из объятий самого дьявола.

Да, братцы мои, вот так и произошла наша необыкновенная встреча! Мы молчали и долго глядели друг на друга, как на призраки. Потом я потихоньку попятился к дверям и шмыг из сарая. Очутившись во дворе, я щелкнул задвижкой и запер двери. «А теперь, милый, — думаю я, — сиди там, если ты не Люцифер и не выпорхнешь через крышу, пока я не приведу сюда кого-нибудь из органов безопасности».

Ну и побежал я туда за кем-нибудь. Но вы ведь знаете, какая у нас стройка. Ей конца-краю не видно! Не пройдешь и одного участка, как у тебя уже заболят ноги. Не успел это я дойти до фундамента домны, как мой гнев уже поостыл. Остановился я и повернул обратно. «Стоит ли тревожить органы безопасности из-за какой-то капли молока! — подумал я. — Если в хлеве заперт чертенок, то против него поможет только святая вода. Ну, а если там сидит цыганенок, лишь немножко чернее обычного, то тут уж вообще ничто не поможет, — и я рассмеялся. — Пойду-ка спрошу у него, как это он научился доить козу прямо себе в рот!..»

Рассуждая и так и этак, я незаметно добрел до своего сарайчика. Осторожно открываю дверь, — и что бы вы думали, — цыганенка след простыл!.. А коза, эта нечистая тварь, смотрит на меня с таким презрением, как будто хочет сказать: «Эх ты, простофиля! Разве так закрывают хлев?..» И, повертев хвостиком, она, бесстыжая, посыпала свои горошинки.

Я пошел к будке. Вдруг меня будто ножом саданули в спину, только что капли крови не вытекло, — на пороге моего склада, прямо у открытых дверей сидел все тот же черный мальчишка! Уж что слишком — то слишком! Я подбегаю к нему, а у него только гляделки поблескивают!.. С ангельской невинностью он говорит мне: «Я сторожу ваш пайтин, склад, глубокочтимый пан. Когда вы разгневались и заперли меня с этой бенкальной козой, то забыли вудар пхрат, закрыть двери склада!»

Вы только послушайте его, как он обо мне заботится! Я сплюнул, заглянул через его черную кудрявую башку в склад, — все ли там на своем месте, — и говорю: Ну хорошо… А теперь проваливай-ка отсюда побыстрей! Я опять рассвирепел и готов был всыпать ему по первое число.

Мальчишка отбежал в сторонку, но не ушел… Ну что мне оставалось с ним делать?.. Я подозвал его к себе и спрашиваю:

— Как тебя зовут?

— Иштван…

— Ты цыганенок?

— Угу!..

— А у тебя есть отец?.. Или какие-нибудь другие родственники?..

Он ухмыльнулся и пожал плечами. Выяснилось, что его родители, — как это иногда делают цыгане, — поработали с неделю на стройке, а потом — фьюить! — отправились дальше. Ну, а он остался…

— А почему?..

— Мне здесь понравилось…

— А что тебе здесь понравилось? Воровать, что ли?

— Нет, я не чор, не краду… Только так, иногда… (Он, видимо, вспомнил о козьем молоке…) Шукар машиназ, мне нравятся здесь машины.

Я расспросил его обо всем как следует. Оказалось, что ему и спать негде. Смотрю на двор, а там уже вечер… Куда девать мальчишку? Человек я мягкий, пожалел его и оставил у себя…

В знак благодарности он рассказал мне, как попадал к козе в хлев, и научил открывать изнутри наружные запоры. Иштван был редким мастером по замкам. Такой ловкач, что я даже дважды потрогал его кудлатую башку, чтобы узнать, не скрываются ли под этой черной чуприной маленькие рожки. Он действительно был чертовским умельцем. У меня на складе есть такой замок, который никому и десятью отмычками не открыть. А этот хлопец, пока меня не было, открыл его с помощью гвоздя, спички и ваты, которую он засунул в замок. Мальчишка не нуждался, как говорят цыгане, ни в састере, ни в клее — то есть ни в отмычке, ни в фомке. Он только ловко поигрывал своими десятью пальцами. Смотрел я на него и думал: «Да, хлопец, вот пойдешь ты по такой дорожке, и не вылезать тебе из тюрьмы!..» Тут я решил, что буду воспитывать его.

За несколько дней он перечинил мне все сверла. На складе их было больше дюжины, одно хуже другого. Подрывники, работавшие у скалы, были вечно недовольны ими и то и дело требовали новых сверл. Вы же знаете подрывника — ручищи у него как у медведя. Подсунет он свое сверло под камень, а тот сдавит его… Подрывник же потом удивляется, почему это, мол, у него зазубрилось стальное перо… Ну вот эти-то сверла Иштван и чинил. Чинил он их шутя, лучше всякого опытного специалиста.

Однако я все больше сознавал, что за будущее этого парня придется отвечать мне.

— Послушай-ка, — спрашиваю я его однажды. — Как же все-таки ты думаешь зарабатывать себе на хлеб?

Он почесал у себя в затылке, покосился на меня и ответил: «На пропитание-то я себе заработаю!.. Джавдура, я уйду!.. Не беспокойся…»

— Я не гоню тебя! Но ты еще мальчик, и тебе нужно научиться читать и писать. Короче, черт знает откуда ты взялся и что у тебя на уме. Ты ловкий — спору нет. Но нам с тобой пора бы уж подыскать тебе какое-нибудь подходящее ремесло…

На другой день я сходил в контору, оформил его в качестве своего помощника, и он стал прилично зарабатывать.

Инженер смеялся: «Смотри-ка! Пустынник Прокоп укротил самого черта! Вот подождите, дедушка, когда-нибудь и о вас в книгах напишут…»

В тот день я задержался немного в конторе, а потом — в столовой и возвращался домой поздно, когда уже поднялась луна. У меня было отличное настроение — я едва не пел.

Вдруг, еще издалека, я заметил: у дверей моего склада околачивается какой-то верзила. Чем он занимается — отсюда не видно. Но чем может заниматься посторонний человек у дверей склада? Только темными делами. Вспомнив о том, что сегодня утром мой цыганенок рассказывал мне о бригаде какого-то Боза — шогера[108], которая состоит из одних отъявленных воров, я понесся туда как ветер… «Шогер» — это вроде бы как — общий свояк. Да и сам-то Иштваник не из безгрешного племени… Как знать, не является ли его близким дружком тот, кто решил навестить сейчас мой склад? Не помогает ли ему в этом деле мой чертенок?..

Еще больше встревожившись, я прибавил шагу. Но вдруг у склада послышалось какое-то хныканье. Подбегаю и вижу: неизвестный человек катается у дверей на земле и орет, словно его режут ножом. Нечто подобное произошло и со мной. Как и он, я притрагиваюсь к замку — и вдруг треск! Братцы мои, меня так дернуло, что даже искры из глаз посыпались!.. Понимаете, меня ударило электрическим током… Нам досталось обоим — и мне и тому негодяю, который до сих пор еще держал в руках фомку.

Тут из будки вылетает Иштван, поднимает руки к небу и обрушивает на голову этой темной личности целый поток брани на цыганском языке. Цыганенок орал, что тот — тылино чормануш чукел бало… Ну, одним словом, проклинал его вплоть до десятого колена! Я, конечно, и половины не понял из того, что кричал мой цыганенок, только увидел, как этот проходимец вскочил и помчался, будто под ним земля горела…

— Не сердитесь на меня, Прокоп-бач! — извинялся потом Иштван. — Я — лачо, добрый человек. Но я знал, что мне будет трудно сторожить, если сюда заявится вот такой марел пес чак — жулик. Поэтому я пропустил через все замки электрический ток…

Я совершенно забыл о том, что меня самого могло убить током, и от радости обнял мальчишку. А он тотчас же показал мне свою ловкую выдумку. Ну, даже на механическом заводе не смастерили бы ничего хитрее! А ведь парнишку никто не учил — он дошел до всего этого сам. Вот чертенок какой!.. Но что меня больше всего удивляло и радовало — мальчишка совершенно переменился. Ведь еще недавно цыганенок забирался к моей козе и пил ее молоко, а теперь он охраняет склад, да еще взял себе в помощники электричество.

Однако через день после этого случилась у нас большая неприятность. К складу подъехал один молодой человек из управления — контролер. Ему, мол, стало достоверно известно, что я не только живу на стройке, — это, вообще говоря, воспрещено, — но и держу при себе скотину, то есть эту самую козу, что категорически запрещается! Больше того, к нему поступило донесение о том, что я, мол, пустил к себе жильца, а такой случай даже не предусмотрен ни в каком параграфе закона…

— Короче, мы этого не потерпим! — заявил он мне, как только слез с мотоцикла. Контролер схватился за портфель, вынул из него карандаш с блокнотом и давай строчить… Объясняю ему, кто я такой, говорю, что меня знает вся стройка и что поселился у склада я нарочно, для пользы дела!.. А он — ни в какую!.. Тогда я стал подъезжать к нему с другой стороны.

— Я Прокоп-пустынник, — говорю, — а коза у меня — вместо белой лани, и вам следовало бы поступить со мной так же, как поступил в свое время князь Ольдржих.

Но это только обозлило его. Он заговорил еще более официально и спросил, есть ли у моего Иштвана какие-нибудь документы?..

Н-да, тут-то он и подловил нас. Действительно, мальчик появился у меня так неожиданно, будто я выиграл его в лотерею! «Конечно, тут была и моя ошибка, — подумал я. — Если человек где-нибудь уже работал и хочет поступить снова, то ему все рады. А этот мальчишка болтался до сих пор где попало…» Тут пан контролер захлопнул свой блокнот, важно надулся и сказал:

— За мальчиком я сегодня же пришлю кого-нибудь из органов безопасности!..

— Этим вы испортите все дело. С мальчиком надо помягче и поосторожнее. Его нужно воспитывать, а не запирать куда не следует!..

Но где там! Он уже меня не слушал и снова забрался на свой мотоцикл.

— Послушайте-ка, — попробовал я еще раз, — вы только представьте себе, что я в самом деле святой Прокоп и держу у себя черта. Поглядите-ка, ведь этот парнишка и впрямь похож на родного брата дьявола. Вам не следовало бы никуда заявлять о нем, я сам все улажу, и он будет ходить в школу.

— Не валяйте дурака перед официальным лицом! — проворчал он и, нажав на акселератор, фьюить по грязной дороге!

Но не отъехав и нескольких метров, контролер неожиданно затормозил мотоцикл и соскочил на землю. Он наклонился над мотоциклом и стал что-то разглядывать в нем. Потом вижу, он чуть ли не носом водит по земле, как будто разыскивая булавочную головку, и возвращается к складу.

— Что-нибудь случилось? — спрашиваю я его.

— Отвинтилась гайка от карбюратора. Если я не найду ее, то сегодня мне не попасть домой.

Зову Иштвана, — ведь это все-таки пан из управления, — и мы все ищем гайку, шаря руками в грязных лужах. Но, как говорится, что с возу упало, то пропало! Молодой человек приходит в отчаяние. Однако не потому, что ему приходится бесполезно терять служебное время, а потому, что он обещал своей возлюбленной быть у нее в пять часов. Разве он из этой чертовой дыры доберется туда пешком! Голос контролера неожиданно смягчился и стал елейным, как у попа… Он тяжело вздыхал и горячо умолял нас помочь ему разыскать гайку.

Вдруг цыганенок останавливается и говорит:

— Подождите-ка!.. А ведь я, пожалуй, смог бы сделать пану новую гайку…

— Что ты! Где тебе сделать такую! — удивился я. — Ведь для этого инструменты нужны.

Иштван даже бровью не повел и отправился на склад. Ну, скажу я вам, не пробыл он там и минуты, как уже мчится с гайкой обратно. Он несет ее так бережно, как будто в руках у него сокровище, наклоняется к карбюратору и, извольте, — гайка точь-в-точь к нему!.. Честное слово, она словно специально для него отлита, блестит как новенькая, и ее остается только ключом привернуть…

А этот, из управления, уже чуть не прыгал от радости. Он тараторил, как сорока, похлопывал Иштвана по плечу и бормотал ему что-то о своей бесконечной благодарности.

Тогда я решил ковать железо, пока оно горячо.

— Когда я говорил вам, что он — чертов братишка, вы мне не верили. Теперь сами видите — откуда он мог притащить эту гайку, как ни из самого пекла!

— Пусть хоть из пекла, лишь бы держалась! — беспечно сказал контролер, а сам с восторгом прислушивался к тому, как уже четко работает мотор: «Тук-тук-тук!..» Потом он повернулся ко мне и добавил: — О мальчике не беспокойтесь!.. Все будет в порядке… Прощайте! — И помчался к своей красотке.

Я засмеялся, а мой черный Иштваник высунул ему вслед такой длинный язык, что я даже ужаснулся.

Да, все это действительно пахло какой-то чертовщиной!

Ну что тут долго рассказывать…

В настоящее время Иштван уже окончил курсы, работает на ремонтном заводе, и я ручаюсь головой, что он вот-вот станет мастером. Иштван будет самым молодым и самым черным мастером на стройке.

Частенько он заходит и ко мне. Мы усаживаемся перед моей будкой, — из нее я тоже скоро переселюсь, потому что меня вытесняет новая железнодорожная ветка, которая пройдет через мою будку, — и весело поглядываем на козу. Иштван смеется.

— Прокоп-бач, мне снова захотелось молока от твоей козушки!

— Так иди подои!.. Да только смотри — дои в горшок, язычник ты этакий!..

Вдруг я вспомнил:

— Послушай-ка, парень, все я понимал, только вот одно мне невдомек в той истории с мотоциклом… Где ты достал тогда для контролера гайку?

Иштван расхохотался так, что все его черные кудряшки на голове запрыгали.

— Ну, где же я мог ее взять? Уж конечно, из его же мотоцикла… Вначале я ее, как говорится, чорел, ну, вывинтил, а потом — отдал ему обратно…

— Ведь он-то поди до сих пор благодарит нас!..

Мы долго хохочем и хлопаем друг друга по плечу. Коза же смотрит на нас и удивляется…

Рядом с моей будкой грохочет не умолкая наша чудесная стройка.

А я, бородатый Прокоп-пустынник, сижу вместе с этим кудрявым чертом и смеюсь, как малое дитя.

Ибо смеяться не грех. Об этом знает сам господь бог, известно это и моему чертенку!..

Перевод Г. Шубина.

ВРЕМЕНА МЕНЯЮТСЯ…{116}

Сценарист удобно развалился в кресле и уставился на молодого автора. Автор обливался потом и тяжело вздыхал. Кресло под ним скрипело. «Да, — подумал сценарист, — такова уж моя судьба: целый день сиднем сидеть и ничего не высидеть, только тело свое утруждаю». Затем произнес:

— Так, значит, вы принесли киносценарий… Гм…

Он начал небрежно листать рукопись.

— Сразу видно, что это еще незрелая вещь, приятель… Но все можно поправить… Главное — сюжет…

Притулившийся на самом краешке кресла автор счастливо заворковал:

— Сюжет, пожалуйста, сюжет, кажется, был интересный. Любовь двух людей…

— Фу, — ответил сценарист, еще глубже располагаясь в кресле и старательно вытягивая вперед свои длинные ноги. — Фу… любовь. Какая и где? А классовое происхождение влюбленных, материальное положение, влияние семьи и т. д. Ну же?

Автор слегка побледнел.

— Классовое происхождение, ну как бы сказать… Оно не решает…

— Ого-го, что вы говорите? Вы пренебрегаете классовым происхождением!

— Простите, нет… Но это любовь… Ну, он, скажем, служащий, она студентка, знакомятся в каникулы, ее пригласит к себе дядя.

Автор вытаращил глаза. Он поперхнулся. Не то от страха, не то от неуверенности, а может, от этого самого классового происхождения дяди, который пригласил на каникулы племянницу, чтобы она там встретила…

Сценарист понял, что автор как раз в таком состоянии, в каком ему положено быть, и начал:

— Вопрос в том, молодой человек, какую пользу принесет изображенное вами событие, скажем, шарикоподшипниковому заводу… Насколько любовная интрига этого, — ну как его? — этого вашего героя будет способствовать выполнению плана производства шарикоподшипников и цилиндров. Какое значение будет иметь этот фильм для токарного цеха, и в какой степени он сможет пробудить стремление к социалистическому соревнованию, скажем, у токаря Кадавого Ярослава! У автора задрожал подбородок.

— Простите, я не предвидел… пана Кадавого я не имею чести знать. Я думал, что история о любви…

— Я тоже не знаю никакого Кадавого. Это только пример. Просто пришло мне в голову. Кстати сказать, очень удачная идея. Вот где основа для киносценария. Заметьте: токарь Кадавый Ярослав увидел девушку, племянницу того дяди… Его классовое происхождение определим позже. Затем я предлагаю, скажем, бывшего держателя акций, который теперь перевоспитался на курсах трактористов и стал положительной личностью. У вас это есть?

— Что, извините?

— Ну, эта идея… Основа для сценария!

Автор послушно схватил карандаш, но потом заколебался:

— Я позволю себе думать, что любовная интрига в наше время… Словом, героя терзают предрассудки. Возникает драма, если разрешите…

Сценарист даже подскочил в кресле (разумеется, насколько позволяла плюшевая глубина).

— Что вы говорите? Несчастный! Мои опасения подтверждаются с каждой минутой. Читали вы последнюю статью об исчезновении конфликтов и о столкновении хорошего с лучшим, а самого лучшего с превосходным? Не читали… И еще хотите писать? И вообще, молодой человек, знаете ли вы жизнь?

— Ну, как сказать… — прошептал автор, но умолк, как умолкает соловей, когда чувствует, что петь не для кого.

— Знаете ли вы вообще, чем живет наша эпоха, беременная, да, именно, беременная созиданием? Известно ли вам, отчего трепещет трансмиссия на заводах, о чем шуршит конвейер в цехах, что за шум издает заклепка и что щебечет сверлильный станок?

— Извините, я работал… Я был на заводе…

— Фу ты! Да это не нужно знать как таковое, важно понимать политическую задачу. Оглянитесь вокруг, чем кипит жизнь?

Движением руки он так внушительно пригласил автора к окну, что молодой человек действительно выглянул на улицу. Он заметил двух молодых людей, переходивших через дорогу, хозяйку с продуктовой сумкой, маленькую девочку с мороженым; потом увидел, как молодой человек поцеловал девушку, шофер нарочно громко засигналил и рассмеялся.

— Ну, так чем кипит жизнь? — спросил снова сценарист таким тоном, будто исповедовал осужденного на смерть; и, не дожидаясь, пока автор поделится своими наблюдениями, ударил по столу.

— Наша жизнь кипит желанием выполнить норму. А разве это содержание вашей повести? Нет…

Сценарист приподнялся в кресле, как и всегда в таких случаях, давая понять посетителю, что прием окончен.

— Кроме того, ваша повесть содержит — хотя я ее и не читал, но судя по вашему изложению, — ряд нетипичных мест. Сама по себе любовь нетипична, и нетипичны двое влюбленных… Короче, идите, основательно переработайте сюжет с учетом всего, что сказал вам я и в полном соответствии с передовицами газет… Да, друг мой, не теребите свой чуб. Передовицы — это поэзия нашей новой жизни, это песнь будущего, это живые сюжеты для творчества. И пока не полюбят друг друга землечерпалка и фрезер, вы останетесь в стороне от современности… Будьте здоровы!

Но автор не чувствовал себя здоровым. Наоборот, он ощущал приближение болезни и с полным основанием подозревал — болезни душевной. «Один из нас сумасшедший, — повторял он в сотый раз в такт своим шагам, — но кто? Скорее всего я, потому что я не понимаю запросов эпохи».

Дома автор углублялся то в изучение материалов, то в себя, то в передовицы. Когда он прочел их штук двадцать и понял, что они с какой-то особой математической закономерностью периодически повторяются, автор опечалился и окончательно убедился, что его талант годится разве коту под хвост, с ним сценария не напишешь.

— Ну как? — спрашивали знакомые. — Что пишешь? О любви?

— Оставьте меня в покое, — испуганно отвечал автор. — Любовь нетипична.

— Зато приятна, — сострил один из друзей и засвистел песенку. Он шел на свидание…

Автор только вздохнул, так как знал, что искусство идет иной дорогой.

Со временем ему пришла в голову блестящая мысль, которая его самого удивила: любовную интригу распутает секретарь парторганизации, который при этом влюбится сам… Но потом он все перечеркнул. Секретарю партийной организации несвойственны такие переживания. Разрешая конфликт, он не влюбится, а почувствует стремление учиться в институте… Господи Иисусе, это тоже не годится. Он не почувствует ничего, а просто что-нибудь скажет. Что-нибудь такое, что говорят секретари. Но что они говорят?!

Автор пустился разыскивать секретаря. Вскоре после одного из собраний он нашел его. Секретарь в поисках спичек шарил по карманам.

— Нет ли спичек, товарищ? Я охотно… Минуточку, я только должен позвонить. Обещал жене прийти домой пораньше.

Писатель так и не дождался конца телефонного разговора. Глубоко потрясенный этим нетипичным явлением — у секретаря есть жена и, возможно, дети! — он решил создать типичный образ секретаря, у которого не только нет ни жены, ни детей, но который и в мыслях об этом не помышляет, потому что (как он, возможно, выскажется в десятой картине под цветущей черешней) все это заслоняет перед человеком его общественный долг…

Через некоторое время автор набросал такую сцену: ночной пейзаж, затихшая землечерпалка вздрагивает и щелкает своими челюстями. Ей захотелось работать, а машинист опоздал. Чтобы не возникло драматического конфликта, окажется, что машинист опоздал потому, что читал справочник. Будучи примерным машинистом, он вскоре повышает производительность на сто процентов и с лихвой наверстывает упущенное время. Тем временем темной ветреной ночью на стройку, переодевшись упырем, проникает злой вредитель и портит одну из рабочих частей замечательной землечерпалки, самоотверженно отрабатывавшей по три смены за день, возмещая злополучное опоздание. Вредителя ловят, а испорченную часть сдают в ремонт. Ее исправляют на фрезерном станке, который весь пылает от страсти. Побуждаемый любовью к землечерпалке, машинист отправляется на завод, чтобы на месте агитировать за быстрейшую обточку с применением новейшего метода. Он встречается с испорченной частью и Милой работницей-фрезеровщицей, которая едва не отказалась сверхурочно обтачивать деталь, но, чтобы конфликт не был слишком глубоким, наконец сама себя убедила, что лучше точить, чем идти в кино, так как в кино она все равно не увидела бы ничего другого, кроме фильма о фрезеровщице… Молодые люди глядят друг на друга, произнося при этом несколько слов о колебании. Они решают изо всех сил преодолевать его…

Как только автор дописал до этого места, его охватило страшное отчаяние. Он отбросил ручку и бумагу и начал рвать на себе волосы. «Ну не дурак ли я? — вопрошал он себя в глубоком творческом смятении. — Да, дурак, потому что мне не удается изобразить типичное явление из современной жизни… Да разве может быть что-нибудь такое? — спрашивал автор себя, сдувая со стола вырванные волосы. — Не может, — отвечал он, — но ничего другого в кино не возьмут».

— Ну как? Будет фильм? — интересовались его знакомые.

— Будет, — говорил автор, — вот напишу еще несколько сцен, в которых вредитель подожжет завод, а машинист спасет фрезерный станок вместе с частью землечерпалки…

— О, черт возьми! — восклицали знакомые и многозначительно поднимали брови.

— Черт возьми, — вздыхал автор.

А время шло, хотелось бы написать, что время бежало, как борзая… Но типична ли на сегодняшний день борзая? Не буржуазный ли пережиток борзая? Ну, пусть время бежит, как олень. Хотя, конечно, и олень — животное преимущественно феодальное. Не остается ничего другого, как сказать, что время течет, как вода, при этом разумеется, что эта вода подгоняет — и с большой радостью — лопасти турбин…

Цррр! Зазвонил через год телефон на столе автора, и послышался голос сценариста:

— Ну как, друг, зреет ваш сценарий?

Автор закричал:

— Скоро кончу… Землечерпалка меня задерживает…

— Какая землечерпалка? — испуганно спросил сценарист.

— Та, что вы мне рекомендовали… с фрезерным станком… — вздохнул автор.

— Что? Я — да что вы говорите? Я? Да как это я… Точка зрения на искусство изменилась, долой землечерпалку и подобную ветошь! Нужно, чтобы человек радовался, любил, торжествовал, пел… Ничего другого я и прежде не говорил. А если бы и говорил, так ведь теперь положение другое. Вам ясно? Я жду вас, поговорим о съемке.

Автор вытащил из стола старую повесть о любви, сдул пыль с титульного листа и поспешил к сценаристу.

Он нашел его удобно расположившимся в кресле. Сценарист любезно приветствовал автора:

— Так, милый друг, в неустанных поисках новых сюжетов я вспомнил о вашем старом сценарии. Я полагаю, что после некоторой переделки…

Автор настороженно поднял брови, но сценарист его успокоил:

— Без переделок мы принципиально не принимаем, понимаете? Ни прежде, ни теперь… Как я вам уже дал понять, изменилась точка зрения… Ну, так будьте добры, повторите мне сюжет!

Автор глубоко вздохнул:

— Молодая студентка, которая приглашена на каникулы…

— Студентка? Да, это подойдет… Пусть она будет своенравной, капризной, кокетливой, понимаете, что-то вроде вполне созревшей женщины, в которой сидит сам черт.

— Но типично ли это? — испугался автор.

— А какое нам дело? Разве мы доктринеры какие-нибудь? Главное — это жизнь, понимаете? Жизнь… Показать людям такой тип, который бы их гипнотизировал, заставляя заполнять залы кинотеатров и кассы. Только, прошу вас, не поддавайтесь тому, что пишут в передовицах. У нас своя дорога. Ну, так вот, пусть она будет очень упряма. Она может и поцарапать партнера.

— Что такое?

— Поцарапать. В страстном исступлении… Глубокий конфликт, это необходимо. Пусть героиня будет с надломом, страдает до глубины своей обнаженной души, страдает от любви. Так, а кто он? Он демон, не правда ли?

— В первом варианте он был служащий, потом машинист…

— Ах, оставьте! Кого это интересует… Никакого профессионализма, никакой тематики, от которой болят руки. Свобода, понимаете? Он будет демоном!

Автор незаметно ущипнул себя за ляжку, чтобы проверить, не спит ли он, а потом произнес:

— Позвольте… демон, а каково же его классовое происхождение?

Сценарист приветливо улыбнулся:

— А вы, однако, хитрец! Я вам дам классовое происхождение! И знаете что? Введите сцену в старом рыцарском зале с доспехами, они остались у нас от последнего исторического фильма; так все обойдется дешевле. Жар в камине тоже ничего не стоит и эффектен для съемки… Пожалуйста, продолжайте!

Автор вытер лоб.

— В первом варианте повести она приезжает на каникулы к дяде, пчеловоду…

— Стойте! Пчеловод… Производство меда, если я не ошибаюсь, да? Но там не будет завода? Нет? Это хорошо. Заводские сцены всегда мешают нам использовать возможности цветного кино. Дальше.

— С дядей знаком известный вам молодой служащий…

— Демон! Не забудьте об этом… Чувствуете, как на глазах вырастает сюжет? Чувствуете? Так, продолжайте.

— Ну, а дядя — пчеловод…

— Стойте. Не пчеловод… Я боюсь производственной тематики. Дядя будет старый землевладелец, в высоких желтых сапогах… Старик, тайно боготворящий свою воспитанницу. Племянницу переделайте в воспитанницу. Он преследует ее с канделябром в руках… Я прямо вижу эту сцену: развевающиеся на ветру занавеси, дядя, охваченный греховной страстью, убегающая воспитанница, демон в саду. Видите, получилось сочно, напряженно, интересно, нет никакой вульгаризации действительности. Вы подумали об эпохе, в которой происходит действие вашей повести?

— Ну а как же! Сейчас требуют современную тематику, я и написал повесть о современных людях…

— Кто это требует? Оставьте… Мы перенесем действие в средневековье. Или нет, теперь это встречается постоянно. Мы перенесем его в эпоху бидермейера{117}. Фраки, парики, длинные юбки, широкие шляпы, фижмы… Да, это будет потрясающе. Всем пришьем шикарные воланчики… Мы создадим шедевр, уж на этот-то фильм люди пойдут. Мы снимем его в красках и при сказочном освещении. Желаю вам успехов, вы прославитесь…

Сценарист приподнялся, показывая тем самым, что свидание окончено.

— Ну, а мой сюжет, с вашего позволения… — теперь автор указывал на рукопись.

— О, — ответил сценарист, — не беспокойтесь. Я передам его в руки опытного режиссера, и вы сами удивитесь. Будьте здоровы!..

Автор вдыхал свежий воздух и непрестанно оглядывался, будто пробуждаясь от опьянения. И вот что он увидел: женщины не ходили в длинных юбках с воланчиками, мужчины не носили фраков, не было и сказочного освещения, люди читали газеты, стояли в очереди в магазин, покупали колбасу, и казалось, что все это им в общем нравится. В трамвае какой-то молодой человек жаловался своему спутнику, что его рационализаторское предложение сунули в ящик, но он им показал… Молодежь спорила о последнем футбольном матче, и так как был третий час, около Национального музея сиротливо бродили одиночки, поджидающие свою дражайшую половину…

Автор утомленно закрыл глаза, и перед ним снова встал прежний принципиальный вопрос: кто же, собственно, сумасшедший. На этот раз он не сразу нашел ответ.

Перевод Р. Кузнецовой.

МОНОЛОГ

«Я это или не я?»

Он провел пальцами по небритому подбородку и задумался, глядя на себя в зеркало.

«Ну, конечно, это я, Патрчка Йозеф, директор фирмы Лина. Я, как ни странно…»

Он попытался сам себе улыбнуться, но улыбка получилась довольно жалкая.

«Да, дружище, потрепали тебя порядком… Мне тебя, брат, жалко!»

Он чуть было не погладил зеркало. Потом грозно нахмурился, вытаращил глаза и выпятил губу.

«Так это вы! Да, это вы, узнаю вас, бедняга! Это вы отважились на меня, — он изменил выражение лица и ласково улыбнулся, — на меня, бедного Патрчку Йозефа, директора фирмы Лина, навлечь позор.

Что вы сказали обо мне? Вы сказали, что я ничего не смыслю в делах, не способен руководить предприятием… И где вы это сказали? На совещании в министерстве. Стыдитесь, если в вас еще не умерло человеческое чувство! Ведь назавтра из-за этого назначено собрание.

Ох, пришел конец Патрчке Йозефу, директору фирмы Лина, порядочному человеку… Растоптали, оскорбили, уничтожили…

А как на меня все смотрели! Был там один в очках, тот даже посмел усмехнуться».

Директор сложил большой и указательный пальцы в кружок и будто очки поднес к глазам.

«Так и вижу его, очкастого! Усмехается… Бе-е!»

И директор фирмы Лина, Патрчка Йозеф, сам себе показал язык: во-первых, он был в ванной совсем один, а во-вторых, видел перед собой того очкастого негодяя.

«Завтра все будут разбирать на общем собрании.

А что, спрашивается, разбирать? То, что я не способен… Что я ничего не смыслю в производстве… Милые мои, вас бы на мое место!..»

Он махнул рукой.

«Напрасно говорить им об этом, особенно сейчас, в ванной. Кстати, бриться я не буду. Пусть завтра все видят, что этот скандал меня погубил, уничтожил, что я на дне… И если они не пожалеют об этом, значит, у них каменное сердце. Я им все припомню. Ведь что они со мной сделали, а?»

В зеркале на него смотрело приветливое лицо. Он погладил себя, утешил.

Рука прошлась по жнивью небритых щек, он погрозил пальцем: «Ему, видите ли, поможет критика. Мне она что-то не помогла».

Вздохнул. Чувствовал, что завтра будет не начало конца, а просто конец. «Конец директору фирмы Лина, а если посмотреть сквозь пальцы, то можно сказать — рабочему директору, особенно когда отбросишь кой-какие мелочи, а кое-что прибавишь… Ведь когда-то я служил счетоводом, был трудящимся, а отец работал на железной дороге и… А теперь человека вдруг погубит какой-то бездушный профессионал.

Черт возьми, это неплохо звучит! Бездушный профессионал… И можно еще добавить: губите человека засушенным профессионализмом и даже не понимаете… Прекрасная фраза, только ее нужно закруглить. Не понимаете… Не понимаете духа времени… Нет, это не то. Не понимаете принципов… Это бы годилось, но они спросят: каких принципов — и припрут меня к стенке. Не понимаете, что человек руководит на производстве сердцем…

«Ого, это лучше! Да, Йозеф, это совсем хорошо…»

Он улыбнулся зеркалу, но не увидел своего лица. Перед ним был зал, затаивший дыхание при этих словах. Может, и слеза навернется. Это обычно всегда нравится людям. Не только сухим профессионализмом, но и сердцем жив будешь… «Постой, уж не смахивает ли это на что-то религиозное. Могут прицепиться… Умри, и жив будешь… Я слышал это где-то на похоронах, там говорят так возвышенно, в библейском духе. А мне, директору, надо избегать таких выражений. Мое выступление должно быть политическим, а не библейским».

— Пепа, ужинать!

Он вздохнул. «Ужинать. Кусок застрянет в горле, не могу ужинать. Не хочу… Сейчас не время есть, сейчас сотрясаются троны! Дело идет о месте… На краю гибели сам Патрчка Йозеф.

Жаль его, очень жаль!

Но неужели все пропало? Йозька, друг, ты еще крепко стоишь на ногах, еще кое-что соображаешь. Ведь та фраза — это ключ, понимаешь, ключ, отпирающий врата… Куда? Да пусть хоть в ад, это не важно, когда речь идет о директорском месте. Ту фразу ты себе запиши. Или нет, лучше не надо, лучше я выучу ее наизусть. Если буду читать, то не смогу вытирать глаза. А если вовремя утирать глаза, то можно пронять даже таких бездушных, как, например, кладовщик Билиан, теперешний секретарь организации. Ту фразу, конечно, надо развить: на меня не только нападали в министерстве бесчувственные специалисты, меня и здесь не поддерживали. Критика была продиктована не высокими целями, а ненавистью, она прямо оглушила меня!

Черт возьми, это великолепно, а? После слез тут же перейти в атаку!

Как это я раньше не догадался! Ведь они критикуют меня не потому, что любят, а потому, что, видите ли, я ничего не понимаю в руководстве предприятием. Они меня критикуют не затем, чтобы помочь мне, а чтоб объявить меня неспособным. Вот кладовщик Билиан, секретарь организации, который наверняка уж выступит на собрании, ведь он никогда пальцем не шевельнул, чтобы помочь мне, торчал вечно на своем складе, возился с какими-то документами, а не пришел, не прошелся со мной по заводу и не сказал: посмотри-ка, товарищ директор, здесь вот это, а там — вот то… Посмотрим тогда на Билиана. Конечно, он делал это умышленно!»

— Пепа, ужин остынет!

«Остынет так остынет, я кую железо, пока горячо! Пусть стынет ужин, но зато сохраним жар торжественного выступления! Ведь не сделали же нас директором ни с того ни с сего. Кое-что у нас есть в голове!

Ну а кто же еще наверняка вылезет на этом собрании да нападет на нашего достойного, честного и несокрушимого директора?

Юза! Да, конечно, председатель профкома! А что мы скажем ему, дружище Патрчка? Мы ему скажем: товарищ Юза, почему же ты меня не учил, если видел, что я не умею… Или ты не видел? Хорош же ты работник, если ничего не видишь. Рабочий класс оказал тебе доверие, а ты уснул на своем ответственном посту.

Прочищу с песочком и старую Коликову, секретаршу, та тоже может подлить масла в огонь! Не забуду и о молодежи! Сколько бесед о культуре вы подготовили? Так что ж, разве я не могу отстать, если молодежи — все бы танцевать, а не изучать окружающую действительность, не включаться инициативно (это замечательное слово, только бы правильно его произнести) в работу.

Так, а кто же еще остается… Ага, женщины! Ну, тут надо начинать от печки. Товарищи женщины, вы критикуете меня, человека, который так предан производству, что забросил семью, даже расстроил… Черт возьми, нет, сейчас такое время, что все иначе говорят о семье. Скажем так: обо мне, о примерном отце семейства здесь говорили весьма неуважительно. Поглядите на мою семью, на мою жену и детей! Сумел ли я позаботиться о них! Сын на хорошем месте, дочь по моей рекомендации стала заведующей отделом… Я, который так старательно печется о семье, чтоб не умел заботиться о предприятии? Как же это, скажите, пожалуйста, вяжется с честью и моралью?

Йозька, Патрчка Йозеф, директор фирмы Лина, что ты на это скажешь?

Я отношусь к этому со всей ответственностью и добавляю следующее:

Критика должна быть конструктивной. А какая же это конструктивность, если мне говорят, будто я ничего не понимаю в руководстве? Даже если бы это была правда, помогло бы это с политической точки зрения? Короче, была сделана низкая попытка критику превратить в избиение.

Так что же мы сделаем, старый добрый дружище? Используем все. И критику и избиение. Будем сечь их. И при этом беспощадно!»

— Пепа, как же ужин?!

Он еще раз сам себе улыбнулся и вышел из ванной. Хотя и небритый, но сияющий и успокоенный.

Ужин? Верно, ужин теперь будет кстати. Даже торжественный ужин был бы уместен. С тостами! Да здравствует критика, острое оружие.

Что было бы, если б мы этим оружием не умели защищаться от критики!

Перевод Р. Кузнецовой.