Чешская сатира и юмор

ЗА ЧАШКОЙ КОФЕ (Сцена из жизни избранного общества){9}

Господин советник бросает, уходя:

— Так, стало быть, опять гости. Черт бы их побрал — я пальто себе купить не могу, долгов куча, зато гости должны быть, хоть ты лопни! Когда-нибудь я выгоню всех твоих знакомых!..

С этими словами господин советник нахлобучивает шляпу и хлопает дверью.

— Уж ты выгонишь — разве что языком! — усмехается ему вслед госпожа советница и обращается затем к фрейли[4] Камилле, своей дочке, которая в это время читает захватывающий роман Поль де Кока.

— Брось книгу да помоги мне, а то сейчас явятся нам на шею, und ich will nicht die Schand’ haben[5], чтоб обо мне болтали, как о бургомистерше, будто кофе приходится ждать по четыре часа.

— Прошу тебя, мутти, оставь меня в покое! — отвечает фрейли, не двигаясь с места.

Госпожа советница приготовилась дать дочери отповедь, но в этот момент в двери показывается служанка.

— Ваша милость, — докладывает она, — ни сахару, ни рома, ни этого… как его… чая я не принесла, — лавочник не хочет отпускать в долг, пока ваша милость не заплатит по старым счетам.

— Грубиян! А ты что ж, дура, к другому не могла пойти? — гневается их милость.

— И-и, ваша милость, другие-то попросту вышвырнули бы меня, этот еще вежливый, — улыбается служанка.

— Ну так сходи к нему еще раз да скажи, что я очень прошу его потерпеть до первого, тогда я с ним рассчитаюсь.

Служанка уходит.

— Безобразие! Устраивать такой шум из-за какого-то пустяка! — кипятится советница, накрывая на стол.

Фрейли Камилла не замечает ничего, что делается вокруг, щеки ее горят от волнения, глаза затуманены; вдруг она опускает голову на руку, закрывает глаза, рука с книгой падает на колени.

— Ich bitt’ dich[6], уснула ты, что ли, над своей книжкой? Пойди хоть оденься, чтоб все было прилично и этим сплетницам не о чем было судачить. Да поправь локоны-то, ведь знаешь, что сегодня герр фон Ослов приведет того кавалера, который так много танцевал с тобой на балу, — как бишь его, вот забыла, — говорят, он сын гутсбезитцера[7] из Австрии.

Барышня несколько приходит в себя, потягивается, зевает, потом прячет книгу в столик, не спеша поднимается и произносит:

— Ах, мутти, я так müd’ — wie zerschlagen![8]

После этого она подходит к столу, осматривает все тарелки и берет с одной пончик.

— Ради бога, оставь пончики! — пугается мать. — Ich hob’s gezählt[9] — каждому по одному, да еще три лишних, чтобы не подумали, будто у меня их в обрез. Разве накормишь эту ораву? Одна аптекарша в состоянии вола проглотить, а старая Клепанда{10}, das weißt[10], в таких случаях нарочно дома не обедает!

— Auch die![11] Ну, зачем ты, мутти, приглашаешь ее? Она ведь так вульгарна…

— Ну, das war schön[12], если б я ее не позвала. Уж тогда-то она распустила бы язык!

— А что же у нас будет к кофе, «косточек»{11} нет?

Служанка, услыхав последние слова, думает: «Зачем вам еще «косточки» — вы и без них перемоете косточки всем знакомым!» Потом она сообщает, что видела, как госпожа бургомистерша выходила из дому.

Мать и дочь суетятся, поспешно приводят в порядок себя и все остальное.

Барышня сидит, локоны ее взбиты, в руках вышивание. Госпожа советница, уже причесанная, поправляет еще кое-что то тут, то там. Вдруг за дверью раздаются шелест, шум, шепот, служанки выбегают из кухни, слышно повторенное раз десять: «Почтительно целую ручки!» Госпожа советница бурчит себе под нос:

— Ну, слава богу, притащились — я слышу гнусавый голос фрейли Лиди.

Стучат, госпожа советница кричит: «Herein!»[13] — и подбегает к двери. Камилла с распростертыми объятиями бросается навстречу фрейли Лиди, госпожа советница обнимает и целует одну гостью за другой, готовая растаять от наплыва сердечных чувств.

Г о с п о ж а с о в е т н и ц а. Erlauben, Frau von Bürgermeister[14], это и есть то новое платье, которое вы выписали из Праги? Wunderschön[15], чудо! И как вам идет! Сразу видно, что такое вкус, — куда нашим портнихам!

Г о с п о ж а б у р г о м и с т е р ш а. Ах, ну кто же шьет у здешних портних! Мне, однако, кажется, что платье слишком просто; оно обошлось мне в сотню дукатов серебром, а по виду разве скажешь? Через две недели на каждой девчонке из черни будет такое же!

Г о с п о ж а д о к т о р ш а. Вот это хуже всего — никак не заведешь что-нибудь оригинальное, все тотчас переймут. Подумать только! Моя молочница спрашивает меня на днях, в каком магазине в Праге продают шляпки и зонтики, — хочет, видите ли, купить к лету для дочери, а уж если тратиться, говорит, так чтоб хоть товар солидный был. Представьте! Я думала, меня удар хватит!

Ф р е й л и К а м и л л а. Nein, das ist unerhört![16]

Г о с п о ж а К л е п а н д а. Еще шляпку ей, корове!

Фрейли Камилла шепчет фрейли Лиди:

— А сама такая же корова была — девка!

Фрейли Лиди насмешливо улыбается.

Госпожа советница приглашает дам сесть. Дамы жеманятся, никто не хочет садиться на первое место, но и на последнее никто не садится… Наконец расселись, завязывается разговор. Барышни расположились в сторонке у столика возле окна; они занимаются вышиванием и время от времени перешептываются.

Советница обращается к бургомистерше:

— Значит, фрейли Кади и Фини уехали в Небылов к Обраштовым?

— Да, фрейли Лизи сама приехала за ними, — говорит бургомистерша. — Они unzertrennlich[17], эти девочки. Там у них сегодня Tanzunterhaltung[18].

Камилла шепчет Лиди:

— Слыхала? «Unzertrennlich». А мне вчера Кади говорила, что платье, в котором Лизи была на балу, совсем не новое, а просто перекрашено, и все это будто обошлось ей в грош серебром, подумай, какая гадость!

— Ах, nicht möglich[19], фуй! Неужели грош серебром? Явиться на такой бал в перекрашенном платье! А как были одеты Кади и Фини! Чего только не нацепили на себя, вроде Пальмесловых. Кокетки! Если б у полковника не принимали офицеров, они бы к нему так не подлаживались.

— Wundert mich[20], что докторша не там, — тихонько шепчет Камилла, так, чтобы этого не слыхала упомянутая дама, сидящая за столиком. — Ведь у нее ein intimes Verhältnis[21] с обер-лейтенантом Зебельклиром{12}, об этом все говорят!

— Да, если б она его не прикармливала, он и глядеть не стал бы на такую старуху.

Барышни усмехаются.

Г о с п о ж а К л е п а н д а. У меня из головы нейдет та молочница — я хорошо знаю этот народ! Как заведется у них два-три гроша, так уж и пыжатся влезть повыше, чем образованный человек. Но вы, госпожа докторша, не дали ей, конечно, адрес магазина; я бы ей показала, где раки зимуют!

Г о с п о ж а д о к т о р ш а. Gott bewahr![22] Я ей ничего не сказала, — так она украдкой все выведала у горничной. Грустно сказать: сейчас нигде не найдешь честной, преданной служанки. Каждая так и норовит одурачить нас на стороне.

Г о с п о ж а а п т е к а р ш а. Ах, все они на один лад — такой ungebildet Volk[23], никто гроша ломаного не стоит. Я в этом году девять раз меняла служанок — и одна хуже другой. Крадут, сплетничают, обжираются, совсем распустились.

Дамы усмехаются, а Лиди шепчет Камилле:

— Уж пусть бы сказала правду: сама-то она хуже черта, скупая, ревнивая. Сманила у нас служанку, потом выгнала, а мутти, как на грех, любила девчонку.

Г о с п о ж а с о в е т н и ц а. Да уж никому из нас не везет так, как Скалицкой, — у той все живут подолгу. Ich kann nicht begreifen[24], отчего все к ней тянутся.

Г о с п о ж а к о м и с с а р ш а. Что ж, это не всякой дано; недаром все мужчины по ней с ума сходят.

Г о с п о ж а с е к р е т а р ш а (вполголоса). Она добрая, со всеми так приветлива и, говорят, очень gebildet[25].

Г о с п о ж а б у р г о м и с т е р ш а (упрямо). Да ну, молчите уж лучше, вы ведь ее не знаете, это просто так болтают; горда — в прошлый раз еле слово мне сказала. «Гебильдет», говорите? Хороша «гебильдет», уж я-то знаю, что такое «бильдунг»[26], кое-что повидала, но такого поведения, как у нее, нигде не видывала; нет, она ведет себя некрасиво. Я предпочитаю пойти куда угодно, только не к ней; недавно она приглашала нас на чашку чая.

Г о с п о ж а К л е п а н д а. Ах, чай! И что за моду заводят — это же бурда! На что лучше чашечка кофе!

Г о с п о ж а а п т е к а р ш а. Я согласна с вами, фрау фон Клепанда, — с чаю сыт не будешь.

Дамы смеются.

Г о с п о ж а к о м и с с а р ш а. В первый раз слышу, фрау фон бюргермейстер, что вы были у Скалицкой. Я четыре дня провела в гостях в деревне — пригласили на масленицу друзья мужа, — люди, знаете, простые, что верно, то верно, и было там довольно скучно. Так что, очень интересно, — пожалуйста, расскажите, как вы провели время у Скалицкой, что там видели, кто у нее был?

— Больше всего — мужчины, сами понимаете. Господа из Праги, она представила их мне как литераторов.

— Литераторы? — отзывается госпожа Клепанда. — Гм, это те самые, которые поют на клиросе?

Камилла, усмехаясь, говорит:

— Нет, фрау фон Клепанда, литераторы — это те, кто пишет книги.

— Гм, значит, писари; тоже ничего благородного, — решает госпожа Клепанда.

— Какое там благородство! — Бургомистерша отрицательно покачала головой. — Если бы я знала это zum voraus[27], уж наверняка не позволила бы Кади и Фини пойти туда. И эти мужчины! Вели себя как дома, солидности ни на грош. Я-то думала — приехали господа из Праги, девочкам будет хороший Unterhaltung[28], ведь здесь, по совести, «унтерхальтунгов» для них немного, но потом пожалела.

— Но что же было, скажите на милость? — спрашивает комиссарша. — Говорят, у нее слишком вольный тон, просто скандальный; я, боже сохрани, не хочу сплетничать, но так все говорят.

— Это правда, там было im höchsten Grad unschicklich[29], когда я вошла в гостиную, все поклонились, как деревянные куклы, а вот руку поцеловать никому и в голову не пришло. И все обращаются запросто, по-чешски: «барышня». Мы страшно смутились: иди пойми этот варварский язык! И потом, что за невоспитанность — говорить, будто мы обязаны его знать! Ich bitt’ sie![30] И это еще не все. В конце концов один из этих господ сел за фортепьянь — все захотели танцевать. Начались танцы. Я сидела в диванной, а потом мы тоже вышли в зал. И подумайте только, кого я вижу в паре позади моей дочери? Нет, никогда не угадаете… горничную Скалицкой с одним из этих литературщиков!

— Ах, какой ужас! Это же просто скандал! И как ей не стыдно! — раздались за столом восклицания.

— Ich sag’s ihnen[31], — продолжает бургомистерша, — я не знала, куда деваться со стыда: моя дочь в одном ряду со служанкой! Я ее, конечно, тут же позвала, мы оделись и ушли домой. Другая хозяйка хоть извинилась бы, сказала бы, что, мол, произошла ошибка, — так нет, она мне еще в лицо заявила, что обойдется и без меня!

— Сразу видно, у этой особы голова не в порядке, — заметила Клепанда.

— Герр фон Ослов тоже сказал, будто у нее не все дома, — добавила госпожа советница. — Она, вероятно, свихнулась: уже один язык ее чего стоит, она говорит по-чешски так, что ее просто понять невозможно. А ведь и мы умеем говорить по-чешски, не она одна…

— И курит еще, — ехидно бросила Лиди.

— Курит! — всплеснула руками госпожа Клепанда. — Курит! Где это слыхано, чтоб женщина курила!

— Боже мой, да ведь фрейли Камилла тоже курит, — улыбнулась докторша. — Герр обер-лейтенант Зебельклир говорил как-то у нас, что ей это очень идет.

— О, неизвестно еще, кого имел в виду герр обер-лейтенант, ведь он на барышень не смотрит, — отрезала Камилла.

Тут раздался стук в дверь, и в комнату вошли два господина: один с длинным носом, другой очень красный.

Господин Ослов, уже знакомый обществу, тотчас завязал беседу с дамами; бургомистершу он спросил о ее дочерях, сдобрив вопрос хорошо рассчитанным комплиментом; у докторши справился, как она веселилась на балу; комиссарше посочувствовал по поводу того, что ей пришлось скучать в деревне, и уверил ее, что на балу очень ее недоставало; с госпожой Клепандой он заговорил об Амине, четвероногом ее любимце; жена секретаря спросила его, что делать с детьми, которые простудились; аптекарша пожаловалась, что на балу подавали невкусные пончики. И для каждой из дам у господина Ослова нашелся ответ, совет или комплимент: он был начинающим врачом и, следовательно, нуждался в покровительстве.

Бургомистерша и советница относились к нему благосклонно отчасти потому, что у обеих были дочери на выданье, отчасти же по той причине, что это был весьма вылощенный и вежливый господин и с визитами являлся всегда в костюме, сшитом по последней моде.

Другой доктор далеко не так церемонился с дамами — он был уже женат и способен был прийти к своим пациентам хоть в юфтевых сапогах, что всегда страшно шокировало бургомистершу.

Побеседовав с дамами, господин Ослов направился к барышням, которые тем временем болтали с господином Длоугим о бале. Господин Ослов, — дамы предпочитали называть его «герр фон…», эти слова больше ласкали их слух, чем просто «доктор», — сейчас же вмешался в разговор и принялся помогать барышням критиковать всех и вся. Он с удовольствием сказал бы еще разок Камилле, что она была царицей бала, если б тут не было бургомистерши и Лиди, которым он успел уже сказать то же самое. Но все же он сумел незаметно вынуть из кармана увядший цветок и, показав его Камилле, шепнуть, что это тот самый, который она подарила ему, и что он вечно будет носить его на сердце. После такой декларации господин Ослов снова ловко сунул цветок в карман так, чтобы не заметили бургомистерша и комиссарша. Камилла, растаяв от счастья, сладко улыбнулась ему и вздохнула.

Тем временем Лиди старалась быть как можно любезнее с господином Длоугим и как можно лучше говорить по-чешски, ибо тот уверял ее, что чешский язык когда-нибудь войдет в моду. Господин Длоугий разглагольствовал о гибкости чешского языка, приводя в доказательство тот факт, что теперь родители заставляют своих детей учиться сначала по-чешски.

Госпоже советнице не понравилось, что этот сын гутсбезитцера больше разговаривает с Лиди, чем с Камиллой: он лучшая партия, чем доктор, у которого нет ничего за душой, — поэтому она прервала их беседу вопросом, когда же начнутся «танцунтерхальтунги» и как все будет устроено?

— Герр фон Ослов, вы ведь в комитете, не правда ли? — осведомилась бургомистерша.

— Да, сударыня, я и господин Длоугий, мой друг.

— В таком случае, расскажите нам, как все будет и кто приглашен, — полюбопытствовала госпожа Клепанда.

— Как вы изволите знать, над здешней ратушей в течение уже ста лет возводится башня, и до сих пор нет средств, чтоб ее достроить. И вот несколько молодых людей, — здешние и из провинции, — движимые одним лишь патриотическим чувством, сговорились, с разрешения нашего славного магистрата, устроить с этой целью три увеселительных вечера. Вечера состоятся на полигоне; будет играть военный оркестр, входная плата — двадцать крейцеров серебром.

— Но угощение будет бесплатное? — поинтересовалась аптекарша.

— Нет, что вы, сударыня, каждый заплатит за то, что скушает, но музыкантам платить не надо, и для дам вход бесплатный. Завтра начнем рассылать приглашения, каждый из нас взял на себя часть города. Список у меня здесь! — закончил господин Длоугий.

— А все же кто приглашен? Ведь общество будет избранное? — настаивала бургомистерша.

— Я лично, сударыня, еще недостаточно знаком со здешним обществом, но вопрос этот у нас обсуждался, и потому я надеюсь, что будет приглашен цвет города, — вежливо поклонился господин Длоугий.

— А что, и Скалицкую пригласят? — продолжала допытываться бургомистерша.

— О, конечно, эта дама имеет заслуги перед нашей родиной: она покупает все чешские книги, читает их, говорит по-чешски, а когда кто-нибудь из патриотов приезжает сюда, она приглашает его на чашку чая.

Дамы так и прилипли к стульям, вытаращив глаза. Бургомистерша становилась все краснее и краснее, нос ее морщился, губы кривились, и, наконец, она злобно бросила:

— Где будет Скалицкая, туда и я не пойду, и дочерей своих не пущу!

— И я не пойду! И я! И я тоже! — раздались голоса.

Господин Длоугий сидел как оплеванный, нос его вытянулся еще на несколько дюймов, — он никак не мог понять, в чем дело, и попросил в конце концов просветить его. Но получилось еще хуже: все дамы пожелали высказаться, каждой было известно что-нибудь о Скалицкой, каждую она обидела, каждую оскорбила самым чувствительным образом.

Одна упрекала Скалицкую в том, что она плохая хозяйка, другая — в том, что она ведет свободную жизнь, третья твердила, что она кокетка, четвертая — что она курит, пятая — что она никого ни во что не ставит, шестая — что у нее есть «ein intimes Verhältnis», седьмая обвиняла-ее в том, восьмая — в этом, молчала только секретарша.

Господину Ослову удалось наконец ввернуть словечко:

— Сударыни, не огорчайтесь, этому будет положен конец, по милости одного лица не должно страдать целое общество, тем более, если это лицо причиняет неприятности всему городу. Мы не можем допустить оскорбления нежных и целомудренных чувств наших дам. Полагаю, ты согласен со мной, мой друг Длоугий?

— Да, завтра же я заявлю в комитете, чтобы госпожу Скалицкую не приглашали.

— Пусть почувствует, каково бывает тому, кто, как она, захочет выбиться из колеи нашей жизни, — добавляет господин Ослов.

Общество соглашается с ним, снова на всех лицах улыбки, фрейли Лиди пожимает руку господину Длоугому и обещает ему прочитать на вечере одно стихотворение.

Тут входит хозяин дома, господин советник, общество приветствует его, он раскланивается на все стороны, подносит к губам руку бургомистерши, нежно целует свою супругу.

Приносят кофе, Камилла начинает разливать его, и дамы пьют кофе и жуют пончики, перемывая косточки знакомым.

Перевод Н. Аросевой.