Чешская сатира и юмор

КРУГОВОРОТ СЛАВЫ

БЛАГОНАМЕРЕННЫЕ РАЗМЫШЛЕНИЯ

ПЭМОН{107}

Я долго ломал себе голову, комбинируя различные слоги и буквы, пока не сложилось волшебное слово: ПЭМОН. Да, это именно то, что нужно. Я тотчас записал его в блокнот.

— Какого вы мнения, господа, о вчерашней речи Пэмона на Генуэзской конференции? — спросил я на следующее утро своих коллег по службе.

— Гм… то есть… Пэмона? Ах, да… Собственно, я сегодня еще не успел как следует прочитать газету… торопился, знаете ли… — довольно неуклюже вывернулся мой сослуживец Новотный и поспешил с головою уйти в дела.

— Конечно, где тебе, — насмешливо бросил его сосед, Новак. — Известно, что первым долгом ты просматриваешь брачные предложения, потом «всякую всячину» или «из зала суда», а уж до серьезных статей добираешься, если случайно останется время. Что же касается речи Пэмона, то я думаю — она вызовет целый переворот, потому что у такого государственного деятеля, как Пэмон, каждое слово…

Вошел начальник, и мы замолчали.

Когда мой друг профессор Вомачка, известный специалист по политэкономии и редактор соответственного раздела одной из солидных газет, подробно изложил мне свою теорию денег — она на первый взгляд исходила из посылок Кнаппа{108}, а по выводам совпадала с Лифманном{109}, но в действительности, как утверждал мой друг, была совершенно новой и вполне оригинальной, — я ему ответил:

— Позволь мне быть искренним: хотя в твоей теории, несомненно, много точных наблюдений, ее все же, к сожалению, нельзя признать оригинальной, так как тебе, конечно, хорошо известна теория Пэмона…

— Пэ-мо-на?

— Ну да, Пэмона — не станешь же ты прикидываться, будто не знаешь Пэмоновой теории, это ты-то, такой эрудит!

— Конечно, я ее знаю… даже, можно сказать, изучил ее весьма основательно… И все-таки… Впрочем, извини — вон идет мой трамвай — до свиданья!

В тот же вечер, говорят, мой друг Вомачка сжег свою диссертацию — плод пятилетних трудов.

— Как часто ловишь себя на том, что ты круглый невежда! — плакался мне в жилетку мой старый школьный товарищ Прохазка. — Вчера, к примеру, сынишка спросил, отчего зимой дни короткие, а летом долгие — поверишь ли, я не мог ему объяснить!

— Но ведь это очень просто, — усмехнулся я. — Разве ты не помнишь так называемый закон Пэмона?

— Ах, ну конечно! Господи, до чего глупеешь. Конечно, закон Пэнома… то есть, Пэмона — и доставалось же нам из-за него в школе! Стареем, брат, стареем…

— И сила ума слабеет… — задумчиво добавил я.

— О Ромэн! Арко! Дюамель! Джеймс! Вильдрак! Какая нега, какое смирение, что за наивность, сколько сострадательности… — вздыхала на званом чаепитии моя соседка, девица Вотрубова. — Можно ли представить себе нечто более захватывающее, чем, например, «Житие мучеников»?

— Вы правы: восхитительно! Один лишь Пэмон мог бы, пожалуй, сравниться…

— О, Пэмон! Кудесник Пэмон! Его песни еще более нежны, чем Дюамеля…

— Еще смиреннее!

— И наивнее!!

— И сострадательнее!!!

Девица Вотрубова подарила мне скорбный, но явно восторженный, если не влюбленный, взгляд.

— Что это за цветок, дорогой мой?

— Да пэмония, ранняя пэмония, сокровище мое! Неужели ты не узнала?

— Ах, конечно же, узнала! Бельмония… то есть бемония… Как она рано расцвела!

И мы утонули в сентиментальности.

— Старик, не пэмонь приличных людей!

— Что… как? Пэмонь? Это что за штука?

— Не знаешь? Новейшее словечко! «Психовать» уже вышло из моды. Нет, ты действительно еще нигде не слыхал?

— Ну да, теперь вспоминаю, мне часто так говорили… Только я до сих пор не знаю, что это слово означает…

— Что означает? Гм, трудно объяснить… Это как бы вроде… ну, просто — пэмонить… Непереводимо!

— Ага, понял. «Пэмонить» — ясно!

Спор за соседним столиком в винном погребке Брадановича становился все оживленнее.

— Да нет же, сударь! Предпосылок для какой-либо социальной революции у нас никогда не было и не будет — наше общество вполне консолидировано, мы — страна, целиком зависящая от экспорта… впрочем, прочитайте, как смотрит на эту проблему сам Пэмон!

— Да, да, милостивый государь, — Пэмон! Или вам это имя незнакомо? О, вот еще один знаток, только и толкует, что о коммунизме, а сам, может быть, даже Пэмона не читал! Вообще — известно ли вам, юноша, что существует Ленин?

— Прошу без личных выпадов! Пэмона я изучил еще более основательно, чем вы! Я только не понял, на который из его трудов вы намекаете: на «Диктатуру пролетариата» или на «Научные предпосылки прямых действий масс»?

— Я имел в виду, сударь, его «Social forces» — это произведение еще не переводилось, а я, естественно, не могу требовать от вас знания английского!

Даже шесть «мерзавчиков» не вернули разбитому в пух и прах противнику равновесия духа — более того, они лишили равновесия и его тело.

— Ну что ж, официант, сделаем так — один натуральный шницель, только с пэмонской подливкой, хорошо?

— Да, но…

— Нету? Гм… А мне сказали, что ваш ресторан один из первоклассных и будто у вас французская кухня…

— О конечно, конечно. Просто я плохо понял. Итак, изволили заказать один шницель натуральный с пэмонской подливкой; сию минутку…

Подливку он принес мясную.

Трамвай был переполнен.

— Послушайте, вы мне уже в третий раз наступаете на ногу, пэмон вы этакий!

— Что-о? Ну, знаете, если вы интеллигентный человек, сударь, извольте назваться! Я подам на вас в суд за оскорбление!

На другой день после того, как я опубликовал пространную, трогательную, исполненную преклонения перед древностями статью «Забытый памятник», ко мне обратился Клуб Любителей Старой Праги с просьбой возглавить экскурсию, которая имела быть предпринята к так называемой Пэмоновой липе, историческому древу, о котором и шла речь в моем очерке.

Компания собралась большая, многие Любители Старой Праги не поколебались привести с собой жен и детей, чтоб и те стали очевидцами торжественного акта. Я привел экскурсантов к огромному дереву (не знаю, было ли оно липой), одиноко торчавшему позади Страговских каменоломен, и прочитал там получасовую лекцию об уважении, которым не только каждый чех, но и всякий культурный человек вообще обязан древу, под сенью которого любил отдыхать престарелый Пэмон, слушая щебет птиц, обитающих на священных ветвях.

Мужчины были растроганы до немоты. Женщины всхлипывали. Детишки играли поодаль в футбол дохлой крысой. Лишь один мальчик, который с самого начала вызвал во мне неприязнь своей неукротимой любознательностью, жадно глотал мои слова, а когда я кончил под бурные аплодисменты, он настырно осведомился:

— А кто, собственно, был этот Пэмон?

— Вам бы следовало это знать, юноша! — ответил я с укоризною. — Впрочем, вы скоро узнаете об этом в школе.

Но несимпатичный подросток гнул свое:

— Я хочу уже сейчас узнать, кто такой был Пэмон!

Я думал попросту игнорировать его, но, к моему ужасу, один почтенный пожилой господин принял сторону невоспитанного мальчишки, смиренно спросив:

— В самом деле, признаюсь, глубокоуважаемый лектор… пожалуйста, не сердитесь на меня… Я человек старый, необразованный… выбился в люди тяжелым трудом… но я, простите, тоже был бы очень благодарен за разъяснение, кто был этот Пэмон…

Ободренные примером, все восемнадцать Любителей Старой Праги разом сознались в полном своем невежестве и бурно потребовали данных о жизни и делах великого Пэмона…

Мы не любим копаться в неприятных воспоминаниях, а посему и я не стану описывать последовавшую за этим сцену. Ограничусь лишь сообщением, что весть о конфузе с быстротой молнии распространилась в кругу моих друзей и знакомых; не прошло и недели, как мне стало невозможно показываться в обществе. Сослуживцы приветствовали меня не иначе, как словами «будь Пэмон», мой друг Вомачка, профессор политэкономии, взыскивает с меня через суд компенсацию за уничтоженную диссертацию, из дома моей невесты меня попросту выставили, в меню пражских ресторанов не красуется больше «соус а-ля Пэмон», а тот джентльмен из трамвая, который подал на меня в суд за оскорбление, привлек меня еще и по статье 308 (распространение ложных сведений или слухов).

Я избрал единственно возможный выход: обратив в деньги свое скромное имущество и захватив далеко не скромную сумму из казенной кассы, я уехал в Восточную Боливию и построил там небольшое ранчо; там, вдали от шумного мира, в забвении и безвестности, я наслаждаюсь красотами девственной природы. Ранчо мое процветает и, если на то будет воля судьбы, вскоре превратится в красивое поселение.

Хижину, в которой я обитаю, я назвал «Пэмона».

Перевод Н. Аросевой.