Чешская сатира и юмор

ПАН ТРУБА, ИЛИ КОЛЬ НЕ ХВАТАЕТ МУДРОСТИ — МНОГОГО НЕ ХВАТАЕТ{4}

Среди гор, венчающих милую отчизну нашу, раскинулось местечко; правда, оно на несколько дюжин лет старше Старого Колина и даже Старой Болеславы, но все-таки до сих пор зовется Новым Раем. Этот Новый Рай так затаился среди гор, что до сего времени даже чуткое ухо журналиста о нем ничего не прослышало, иначе бы мы, то есть те, кто регулярно по четвергам перечитывает «Кветы», а по вторникам и пятницам «Ческу вчелу»{5}, уж кое-что знали бы о нем. Словом, Новый Рай до сего дня был бы для нас раем потерянным.

Новый Рай хотя и маленькое, но вполне благодатное местечко; там есть свой церковный приход, своя управа, своя школа, свой тир, своя мельница и даже своя пивоварня, три добрых корчмы и три лекаря, из коих двое всегда трезвы; короче говоря, в Новом Раю есть все, что необходимо добропорядочным обывателям для поддержания жизни телесной и духовной.

На первый взгляд Новый Рай кажется старинным городишком, однако хижин здесь больше, чем домов; в этих домах и хижинах, почти так же, как и всюду, обитательниц больше, нежели обитателей; у обитателей больше ума или денег, а у обитательниц больше… нет, не скажу: чего доброго, они услышат — зазнаться ведь недолго, а именно этого мне бы и не хотелось! Или вдруг прослышат о том другие красотки, что тогда! Добавлю только, что обитатели Нового Рая народ порядочный, носят длиннополые сюртуки, коротко стригутся и говорят о себе не иначе как в третьем лице: они!

В этом Новом Раю проводил осень жизни своей некий пан Адам Лорберкранц. Проводил столь же счастливо, как некогда его тезка и праотец наш проводил в старом раю весну своей жизни. Господин этот был самым почтенным жителем Нового Рая. Голова пана Лорберкранца была белая как снег, а поместье его было самым завидным во всей округе. Под навесом стоял экипаж самого модного образца, а в подвалах хранилось старое-престарое вино. А такой широченной ленты, какую нацеплял на шляпу его Йозеф, когда вез своих господ, не носил даже кучер богатейшего пражского пивовара. Пан Лорберкранц был не только самым уважаемым человеком в округе, — был он и счастливым мужем, а еще больше счастливейшим вдовцом: за четыре года три любимые жены его удалились в лучший мир. От последней досталась ему дочурка по имени Лизинка, которую смело можно было бы назвать самой очаровательной девушкой Нового Рая, если дочка сборщика налогов Ленушка гостила в это время в Праге.

Прелестным созданием была Лизинка Лорберкранц! Правда, иногда Лизинка без всякой причины поднимала скандал с кухаркой, — но все равно она была прекрасна. Волосы черные, как вороново крыло, а глаза… глаза совершенно голубые. Во всем Новом Раю не сыскать было девушки, которая бы смеялась лучше Лизинки, так как ни у одной из них не было таких белых зубок, как у нее. Ни одна девушка не умела так легко танцевать и так грациозно протягивать для поцелуя свою атласную ручку, как Лизинка, потому что ни у кого не было такого поместья, каким владела она.

В остальном наша Лизинка была такой же, как другие девушки Нового Рая, и если что-нибудь и отличало ее от подруг, так разве только то, что она накручивала свои волосы на папильотки перед сном ежедневно, а они только по субботам и перед праздниками; она каждый день прятала свои ручки в перчатки, а они лишь по воскресеньям и по праздникам; она бывала в Праге и на масленицу, а они только в день святого Яна.

Кроме того, Лизинка была умной девушкой; хотя ей не исполнилось еще и восемнадцати лет, ни одна из ее приятельниц, даже намного старше ее, не умела так бойко отвечать на вопросы и так изворачиваться в ответах, как наша Лизинка. При этом поведение ее было безукоризненно, и даже всеведущая старая кузнечиха, которая о каждом кое-что знала, не могла сказать о ней ничего дурного — разве только то, что однажды видела, как Лизинка в перчатках вязала чулки. Но эта клевета не произвела впечатления на общество, так как старуха пекариха клялась самим господом богом, что чулки Лизинке Лорберкранц доставляют из Праги.

Не удивительно, что у столь божественного существа было много поклонников: деньги и красота властвуют в Новом Раю так же, как и всюду.

Не успела Лизинка расстаться с куклой, как со всех сторон нахлынули женихи и в экипажах, и просто на подводах, и в санях, и верхом — бравые ребята со шпорами и без шпор, усатые и безусые. Но пан Лорберкранц вел себя так, как положено вести себя в подобных случаях порядочному родителю, и урезонивал нетерпеливых юношей, а Лизинка потешалась, точно дитя, наблюдая, как ее женихи с вытянутыми лицами покидают их дом.

Но, увы! — как и все красавицы до девятнадцати лет, наша Лизинка после каждого дня своего рождения становилась на один год старше, и, конечно, отговорка пана Лорберкранца, с помощью которой он обыкновенно выпроваживал женихов, — дескать, его дочь еще дитя, — эта отговорка казалась все менее убедительной. А когда, наконец, сама Лизинка в семнадцатый день своего рождения попросила любящего родителя не считать ее отныне ребенком, пану Лорберкранцу пришлось навсегда проститься со своей излюбленной отговоркой.

С тех пор судьбу Лизинки решал не только отец, но и она сама. Тот, кто хотел на ней жениться, должен был нравиться не только отцу, но и ей, и вопрос этот решался сообща, так как пан Лорберкранц отдавал жениху поместье, а Лизинка — руку. Не берусь утверждать, что некоторые женихи ради поместья мерили дорогу к Новому Раю, но все же осмелюсь сказать, что только ради ее руки в этот путь мало кто пускался. Вот мое мнение, а вообще-то кто знает!

Женихи ездили без конца.

У пана Лорберкранца, как почти у всякого, была своя голова на плечах, а у нашей милой Лизинки, как и у всех Лизинок, — своя головка. Многие женихи казались ей привлекательными, но пан Лорберкранц видел в них одни недостатки. Кое-кто был по душе родителю, но не находил дороги к сердцу невесты, и, конечно, о свадьбе в таких случаях не могло быть и речи. Вот почему наша Лизинка не стала еще дамой, хотя ей пошел уже девятнадцатый годок.

Во времена Лорберкранца и его премилой дочурки в Новом Раю жил молодой да к тому же холостой помещик; звали его, как и покойного отца, паном Трубой. Он унаследовал от отца несколько короткую фамилию, но вместе с ней высокий дом и множество длинных, весьма обширных полей, ну, а когда речь идет о наследстве, вряд ли стоит из-за малого пренебрегать большим.

Завидным юношей был этот пан Труба! Стройный, словно девица, волосы черные, а лицо бледное, как у модного художника. Словом, пан Труба, точно ватиканский Аполлон, был прекрасен и зимой и летом.

Если верить новорайской хронике, наш новорайский Аполлон в юном возрасте много учился, а чему именно, об этом хроника умалчивает, как умалчивает она и о многих серьезных вещах; но зато доподлинно известно, что, как только он понял славное изречение: Beatus ille, qui procul negotiis[1], грамматику свою он забросил и невинным агнцем вернулся в Новый Рай, свято уверовав в то, что лучше быть блаженным, нежели ученым. По моему разумению, пан Труба поступил правильно: в наш ученый и практический век, когда человек добрую половину жизни копается в дебрях науки для того, чтобы оставшуюся часть прожить, применяя на практике свои познания, быстро стать ученым ему не удалось бы, а паном, хоть и слишком молодым, он стал. Кроме того, наш пан Труба остался вечным студентом; как каждый мужчина, он мужал день ото дня и, думается нам, как и каждый человек, набирался мудрости. Достигнув двадцати шести лет, то есть такого возраста, когда другие понаписали уже о любовном горении сотни книг, он не уразумел и азбуки из словаря любви. В двадцать шесть лет не знать, что такое любовь, — для этого надо владеть довольно обширным поместьем!

А вообще пан Труба был славным парнем. Каждое лето он шил себе новый фрак, после обеда курил сигару, а по вечерам выпивал осьмушку пива; получал пражские газеты и имел барометр, на который посматривал в дождь и в ведро. Так без отца и матери, без друзей и всемогущей любви коротал пан Труба дни своей молодости, хозяйничал в поместье и утешался, как мог, своим холостяцким положением.

Соседи часто донимали его — за чем стало, почему он не женится? Ему доказывали, что выдавать кухарке горох и затевать ссоры со служанками ниже его достоинства, твердили, что жить одному плохо. Но у пана Трубы на все был один ответ: «Зачем мне жена? Ведь у меня усадьба!» И он оставался холостяком, выдавал кухарке горох и ссорился со служанками.

Хотя наш пан Труба и был закоренелым холостяком, все же новорайские красавицы не теряли надежды. Ведь в мире ничто не вечно, любой человек в конце концов угомонится. Надежды девиц не угасали.

И вдруг наш герой действительно влюбился! Не удивляйтесь: бывает же иногда такое, чего и не ждешь никогда. От любви и болезни никому не уйти, а что любовь, как бурьян, и на камне прорастает, это и каждый младенец знает.

Послушайте только, как все произошло!

Пан Труба прослышал где-то, что загорский мельник, владелец богатой мельницы, женился и получил вместе с невестой еще одну мельницу. «У тебя усадьба, — сказал себе пан Труба, — жена тебе не нужна; но, если бы ты женился на девушке, которая тоже имела бы поместье, у тебя в руках оказались бы две усадьбы. Решено! Будь что будет — женюсь».

Итак, новорайские красавицы были правы! В мире ничто не вечно.

Только бы подвернулось хорошее поместье! Вот о чем прежде всего думал наш жених. Он долго взвешивал все обстоятельства, пока не остановился на усадьбе пана Лорберкранца. Она пришлась ему по душе, а с ней и Лизинка нашла место в его сердце; бедное сердце вспыхнуло и уподобилось пылающей дощатой крыше строения — пана Трубу охватило пламя святой любви.

Известное дело: протяни любви перст — и уж не шевельнешь ни рукой ни ногой; узри предмет страсти — и ослепнешь на веки вечные. Так случилось и с нашим героем. Приоткрыл он свое сердце для любви, и она вторглась туда полновластной хозяйкой, и с тех пор беднягу словно подменили.

Мехмет-Али мог ходить на голове, а стрелка барометра подскочить до самых небес или провалиться в преисподнюю, — нашему влюбленному все было едино; бледный, с поникшей головой, словно ища ключи от потерянного рая, слонялся он по двору, невнятно бормоча что-то себе под нос; отвечал, когда его никто не спрашивал, и задавал такие вопросы, на которые сам дельфийский оракул не нашел бы ответа; для него не существовало ничего, кроме усадьбы пана Лорберкранца, и не думал он ни о чем, кроме своей невинной любви.

Спустя некоторое время после того, как герой наш очутился во власти любви, сидел он в приемной новорайского синдика{6} с таким видом, словно сам донес на себя такое, что легче описать, чем словами выразить. Рядом с ним сидел пан синдик, улыбаясь и покачивая седой головой, — будто он только что узнал такое, чего сам не придумал бы за всю свою жизнь.

— Так вы и вправду намереваетесь изменить свою жизнь? — произнес наконец синдик. — Это другое дело. А я было подумал, не нашвырял ли снова тот рыжий сорванец к вам в сад камней или, может, сосед вспахал вашу межу у леса?

— Ах нет, ваша милость, — промолвил влюбленный. — Сосед стал вполне порядочным человеком.

— Не особенно доверяйте ему; для своего клочка земли у него слишком широкий плуг. Так вы женитесь? Это, замечательно! Поторопитесь же, так хочется попировать на вашей свадьбе.

— Потому-то я и пришел к вашей милости.

— Мой дорогой! За мной дело не станет, все сделаю сегодня же. Ну а невеста кто? Наверняка соседкой нашей будет какая-нибудь девица из Праги, не правда ли? Там девушки как на подбор. Ах, если бы лет тридцать назад я рассуждал так же, я бы… да что говорить: после ярмарки о покупках не тужат!

— Ну, так я не могу угодить вашей милости, я остался верен родному краю.

— Да это и к лучшему! К чему в столицу ездить, если и дома найти можно. Здесь хоть выбор есть. Можно выбрать по душе и узнать, что невеста в дом принесет, а в Праге бери, что дадут. Ну, а кто ж ваша избранница? Не Ленушка ли пана сборщика налогов? Хороша, хороша девица!

— Не спорю, хороша. Но я выбрал другую.

— Не Лизинку ли пана Лорберкранца?

— Ваша милость удивительный провидец.

— О, поздравляю, дружище, поздравляю! У вас прямо-таки мой вкус, лучшей и желать не надо! А что сказал старый пан, когда вы заговорили о его любимице? Не крутил ли носом: «Дело, конечно, сложное, но посмотрим, что можно предпринять!» Я как будто слышу его.

— Покорнейше прошу извинить меня, но с ним я еще не говорил. Как раз об этом я и пришел посоветоваться с вашей милостью.

— За чем же стало? Ничего страшного; у вас отличное поместье, а пан Лорберкранц знает толк в таких делах — все будет хорошо, поверьте мне; главное, с Лизинкой договориться.

— Если б это было так! Но именно здесь-то мне и нужен добрый совет.

— Это хуже, но все уладится, — ведь вы же славный малый. Если Лизинкина тетка пани Росалини встанет на вашу сторону… А с ней вы еще не говорили о своей любви?

— Ваша милость — первый человек, которому я открылся.

— Все это хорошо, но главное, что скажет тетушка.

— Какое дело тетке до моей любви! Если отец с дочерью согласятся, тетушке придется смириться.

— Ошибаетесь, мой милый! Хотя пани Росалини и бывает у нас раза два в год — не больше, — это она вершит всеми делами в доме Лорберкранца. Если она чего хочет, — значит, все должны этого хотеть, а если чего не хочет, — что ж, никто не смеет этого хотеть. Приезжая сюда, она всему задает тон, и все должны плясать под ее дудку до тех пор, пока она снова не приедет и не задаст новый тон.

— Но какое ей дело до Лизинкиных поклонников? И вообще, что она может иметь против меня? Разве я не богат? Разве я не порядочный человек? Карт я не люблю, не пью, даже нюхательного табака не потребляю…

— Так-то оно так, но, позвольте, я расскажу вам, что она со мной проделала, когда еще не была замужем, и вы меня поймете. Когда я получил здесь место синдика, я был холостяком. Мне хотелось иметь семью, но невесты у меня не было; вы, конечно, знаете, что, когда проходят студенческие годы, кончаются и старые знакомства. Я уже целый год занимал должность синдика, но все еще оставался холостяком. И вот однажды я подумал: «Несчастный, что же будет? Ожидание ни к чему не ведет. Торопись, иначе ты постареешь, а потом и вовсе не женишься. Если и найдется охотница выйти за синдика, то уж только не за тебя!» Что мне оставалось делать? Хотел я или нет, пришлось пойти на это. Я заказал себе новый фрак и начал ездить с бала на бал, со свадьбы на свадьбу, чтобы найти подругу сердца. И поверите ли, — мне от девушек отбоя не было. Но чем черт не шутит! Приехал я как-то к Розмариновым на бал, увидел там Лизинкину тетушку — и post factum втюрился, как говорится, по уши. На следующий же день я написал ей письмо, полное любовного огня, и с нетерпением стал ждать ответа. Наконец ответ пришел… Я поцеловал конверт, вскрыл его и прочел:

Вот видите, как она меня отделала, и только потому, что фамилия моя Гусар. А ведь я все-таки был синдиком! Вот почему я боюсь, что и у вас так получится. Понимаете?

— Теперь я вас понимаю! Вы думаете, что препятствием будет моя фамилия? Конечно, она не так красиво звучит, как Лорберкранц или Росалини, но зато она ничем не запятнана, мой покойный отец был почтенный человек.

— Да кто в этом сомневается? Вы только не волнуйтесь! Кто же виноват, что женщины так капризны? Да предложите вы им свою голову — они сами от нее откажутся. Фамилия Гусар — тоже не из последних, а все же мне пришлось скакать мимо.

— Как же быть? Что вы мне посоветуете? Может быть, все-таки удастся уломать тетушку?

— О мой дорогой! Даже я не мог ее уломать, а тогда она была лет на сорок моложе и я был таким молодцом, перед которым весь Новый Рай снимал шляпы. И ее хотите уломать вы? Мой дорогой, теперь ее не переделаешь.

— А я куплю ей роскошный молитвенник да еще отдам его переплести в Праге, — пусть даже обойдется мне это в двадцать золотых! Стоит ли жалеть для такого случая!

— Что ж, купите и отошлите хоть амстердамским переплетчикам! Она его примет, не спорю, поблагодарит вас и будет молиться по нему, чтобы небо сделало вас тем, кем только ваша душа пожелает, но только не мужем ее Лизинки. Если вы хотите достичь своего, нужно действовать иначе и начинать не с тетушки, а с себя. Quilibet incipit ab ego[2], как говорили римляне.

— Я вас не понимаю.

— Видите ли, спустя некоторое время тетушка объявила во всеуслышание, что она, пожалуй, выйдет за меня, если я свою фамилию Гусар переделаю на Гасар, но я не мог позабыть ее письма, слишком велика была обида, и поскакал дальше. Так измените же свою фамилию Труба, скажем на Траубе, и можете считать себя зятем пана Лорберкранца.

Наш герой опустил голову и, отдавая себя во власть судьбы, загрустил. Обычно так и бывает: человек не замечает, что у него дырявый сапог, пока не влезет в воду.

«Лойзичек Труба ухаживает за Лизинкой Лорберкранц, — вчера просидел со стариком почти весь день. Сначала они говорили о разных разностях, а потом перешли на любовь. Лизинки не было дома. Когда Лойзичек уже собрался уходить, он попросил руку Лизинки. Старый пан ответил, что, если его дочь не против, он не будет возражать, и пригласил Лойзика сегодня отобедать».

Такая весть разнеслась однажды утром по Новому Раю. Сколько было догадок, споров, расспросов, удивленных возгласов! Каждый хотел знать подробности, все просто диву давались. Легче было поверить, что Кутна Гора с Каньком{7} провалилась в преисподнюю, чем тому, что Труба будет ухаживать за Лизинкой Лорберкранц. Но под солнцем нет ничего невозможного. И невозможно всем угодить. Говорят, что эта новость не очень-то понравилась мамашам и их дочкам, которые частенько поминали нашего героя в горячих молитвах. Да и кто радовался бы, видя, как угасает самая яркая звезда твоей мечты, а ты не можешь ей приказать: «Останься с нами!» От этой мысли можно сойти с ума.

Хотя новость и вышла из канцелярии старой кузнечихи, пользовавшейся в Новом Раю неограниченным кредитом, все же нашлись недоверчивые, которые начали сомневаться в ее достоверности.

Но когда все кухарки подтвердили, что Барбара, кухарка Лорберкранца, взяла в то утро у мясника на полфунта говядины больше, чем обычно, то многие неверующие поверили; а когда перед обедом весь Новый Рай увидел, что служанка Лорберкранца с трехлитровым жбаном отправилась к пивовару, то уже никто не сомневался в том, что пан Труба сегодня почетный гость у пана Лорберкранца.

Пробил полдень — ткач отшвырнул челнок, каменщик — молоток, сапожник положил шило, а портной — иголку. Влюбленные и невлюбленные уселись за стол, а наш жених не торопясь направился к усадьбе Лорберкранца.

Стрелки часов показывали половину третьего. Весь Новый Рай напряженно ждал, как разрешится этот важный вопрос: быть ли свадьбе? Даже старая кузнечиха, которая обычно знала все лучше других, на этот раз тоже не могла, сказать ничего определенного. Наконец после трех часов молнией разнеслась весть, что свадьбе не бывать. Когда жених после свиной отбивной хотел признаться Лизинке в любви, она сбежала к Крейчовым и там категорически заявила, что никогда не выйдет за него. Ну и ну!

Красавицы вздохнули с облегчением: к ним опять вернулась надежда.

И пусть надеются, зачем нарушать их блаженный сон! Ведь ничего лучшего мы им дать не можем!

В один прекрасный день пополудни пан Лорберкранц был сильно не в духе. Держа в одной руке серебряную табакерку, а в другой голубой платочек, он в полном одиночестве большими шагами мерил свою комнату. Изредка он посматривал на большие стенные часы, длинный маятник которых меланхолично отмечал убегающее время. Гири звякнули, пробило пять, на мотив песенки: «Freut euch des Lebens»[3].

— Уже пять, — вздохнул пан Лорберкранц, — а ее все нет! Даже если она выехала в шесть, и то должна бы уж приехать. Как бы с лошадьми чего не случилось или, упаси бог, карета не поломалась! Хоть не отпускай от себя этого паршивца! Только отпустишь — куча неприятностей.

— Барин, Йозеф уже едет! — выпалил раскрасневшийся паренек, влетев в комнату и остановившись у по-рога.

— Давно бы пора! — в сердцах промолвил пан Лорберкранц, засовывая в нос изрядную порцию табаку. — Далеко еще?

— Я увидел с голубятни, как он сворачивал к лесу.

— А везет он кого-нибудь?

— Везет, везет! В карете и на возу много всего навалено, и плетется он еле-еле.

— Слава тебе господи! А теперь беги, Гонзик, отвори скорей ворота, и мигом к Крейчовым, и, если Лизинка там, скажи ей, чтоб поспешила домой! Тетушка, мол, пожаловали.

— Их милость тетушка едут! — пронеслось по всему дому.

Кухарка сорвала с себя засаленный фартук, швырнула его за сундук и повязала чистый; горничная сбросила башмаки со стертыми задниками и мигом надела новые, забросив рвань под кровать; остальная женская прислуга вытащила шпильки из волос и запрятала кудряшки под косынку; по двору прогремела карета и остановилась. Служанки все побросали, кухарка поспешно вытерла руки, горничная взглянула в зеркало, — все выбежали во двор и облепили карету. Пан Лорберкранц водрузил на голову праздничную шляпу и ступил за порог.

С какой осторожностью ее милость тетушка была извлечена из кареты, с какими почестями встречена и введена в хоромы, как ее раздевали и усаживали в широкое кресло брата, — этого я вам описывать не стану, — не умею я писать комедии. Пусть себе тетушка усаживается, лучше послушаем ее.

Перво-наперво она проэкзаменовала своего брата по общим вопросам: «Как здоровье и чем занимаетесь?» Затем перешла к частностям. Первое, что ее интересовало: «Где Лизинка?»

— Пора бы ей уж прийти, — ответил пан Лорберкранц, выглядывая в окно. — Ушла на минутку и пропала.

— Она же знала, что я приеду! Это мне не нравится. Не будь она невестой, я бы ей показала, но невесте можно простить. Ну как, братец, выяснилось что-нибудь с любовью?

— Не очень, милая сестрица.

— Значит, она до сих пор отвергает соседа?

— И слышать не хочет!

— А почему?

— Не нравится ей.

— Чем же он не хорош?

— Жених словно красная девица! Ученый, с каждым поговорить умеет, да и поместье богатое, пять тысяч шестьсот акров пшеничного поля при нем.

— Упряма девка! Придется, видно, навести порядок в ее непослушной головке.

— Попробуй, милая сестрица: нам с ней не сладить, она считает себя умнее всех.

— А как зовут его, братец?

В дом влетела Лизинка, и не успел пан Лорберкранц ответить, как она повисла на шее у милой тетушки.

Это было горячее и крепкое объятие. Когда невеста высвободилась из рук старой дамы, та начала сердечным голосом:

— Как поживаешь, Лизинка? Я уж на свадьбу ехала.

— Рада за вас, милая тетушка, — усмехнулась голубоглазая красавица, — и я, пожалуй, с вами поеду, чтобы вам скучно не было.

— Конечно, поедешь! Ведь каждая невеста должна быть на своей свадьбе, а я приехала на твою.

— В таком случае немного поторопились. Или вы привезли с собой жениха какого-нибудь?

— Уж тебе десяток подавай, легкомысленная девчонка! Порядочной девушке хватит и одного.

— В таком случае я самая порядочная. У меня нет ни одного, и я довольна.

— А что сосед, разве это ничего?

— Сосед есть сосед, и если у него нет другой невесты, кроме меня, то он жених без невесты.

— Итак, ты за него не хочешь?

— Не хочу, тетушка, и, бог даст, никогда не захочу.

— Чванливая девчонка, не смей грешить против бога! А что тебе в нем не по душе? Разве он не красив?

— Чересчур красив, и как раз поэтому я и не хочу за него. Красивый муж нравится каждой, а мой муж должен нравиться только мне.

— Слишком большая мудрость грозит не меньшей глупостью, — отрезала тетушка.

— И к тому же он не танцует, а я люблю танцевать.

— Тем более он тебе подходит. Научишь его плясать под свою дудку.

— Даже если б он был первым танцором, все равно я не пошла бы за него!

— Чего же ты ждешь, глупая девчонка? Граф на тебе не женится! Благодари бога, что руку твою просит человек с достатком.

— Да еще в нашем краю! — не выдержал пан Лорберкранц, держа в руке понюшку табаку и с нетерпением слушая. — Такое поместье поискать надо, — пять тысяч шестьсот акров земли и никаких долгов!

— Слышишь, что говорит отец? Не швыряйся безрассудно своим счастьем! Подумай-ка, ты будешь ездить в своей карете, зваться госпожой, «ее милостью».

— «Ее милость», конечно! Но при том «милость Труба».

— Как? Что за труба?

— Разумеется! Если его милость зовется пан Труба, — то и жена его «милость Труба».

— Дитя! Твоего жениха зовут Трубой?

— Да, уже двадцать шесть лет!

— Труба! Брат, есть ли у тебя совесть? Такого человека в дом впускать! Хорошо, что до этого не дожила мать Лизинки! Такого позора род Лорберкранцев еще не переживал. У меня был жених с поместьем, а я перед ним дверь захлопнула, и только потому, что звали его Капустой.

— Не знаю, кому от этого хуже, — буркнул брат. — Он все-таки, женился и до сих пор счастлив со своей женой.

— Да благословит небо их счастье, но я им не завидую, и если ты думаешь, что твое единственное дитя будет счастливо, став пани Трубой, так отдай ее за соседа. Отдай! Я тебе перечить не стану. Ты отец, твое дитя у, тебя на совести! Бедное дитя!.. Иди, девочка, иди! Слушай, слушай папеньку. Может быть, ты будешь счастлива; никогда не знаешь, где встретишь счастье, а где несчастье!

— Ах, тетушка, вы все принимаете всерьез, а мы над этим только смеемся! — воскликнула Лизинка.

— Смех? Хорош смех! Вот когда придешь в театр и услышишь, как поют «трубит труба поход», — хороший тогда будет смех? Всякий раз так и кольнет тебя прямо в сердце, когда услышишь слово «труба». А если придешь в какой-нибудь дом, где домашний учитель будет, преподавать детям чешскую грамматику и объяснять: «В чешском языке пишется «троуба», а выговаривается «труба», то тебе тоже будет не до смеха! Со стыда сгоришь, приличного общества застыдишься, умрешь с тоски, и твой заботливый родитель воздвигнет камень над твоей могилой, которую сам же тебе вырыл.

— Ну, ну, не так резко, милая сестрица. Зачем ты все принимаешь так близко к сердцу? Если девчонка не хочет за него, так окажи ему прямо, чтобы забыл сюда дорогу, и дело с концом.

Тут кто-то постучал в дверь, и жених в белых перчатках отвесил глубокий поклон.

После того как их представили: «Это наш уважаемый сосед», «Это моя глубокоуважаемая сестрица», — уважаемый сосед и глубокоуважаемая тетушка, обменявшись обычными комплиментами, заговорили о погоде и, наконец, о любви и женитьбе. Жених повторил свою горячую просьбу. Лизинка, как и прежде, отрицательно покачала головой. Жених апеллировал к тетушке и тоже получил отказ.

— Приношу свои извинения, милостивый государь, — проговорила тетушка с театральной серьезностью, — но вашу просьбу я поддержать не могу. В роду Лорберкранцев есть старинный обычай — не выходить замуж до двадцати лет, а Лизинке пошел только девятнадцатый.

— Я глубоко уважаю этот похвальный обычай и охотно ждал бы, если б только был уверен, что могу ждать спокойно. Мой отец, Александр Траубе, ждал мою матушку семь лет; мой дед, Индржих Траубе, ждал мою бабушку десять лет. Можно сказать, что ожидание вошло в кровь и плоть потомков Траубе.

— Ваш уважаемый отец именовался Александр Траубе? Траубе? Мне эта фамилия незнакома.

— Соседи до сих пор называли нас иначе. Но моего деда звали Траубе — это был зажиточный человек, он имел большую чешскую библиотеку и много читал. Больше всего на свете его угнетала немецкая фамилия и вот, руководствуясь патриотическими чувствами, он переделал немецкое «Траубе» на чешское «Труба». В старых метрических записях, однако, значится до сих пор Траубе; пожалуйста, можете убедиться, вот официальный документ.

При этом он достал из кармана бумагу и с галантным поклоном подал ее любезной тетушке. Тетушка углубилась в чтение. Лицо ее медленно озарялось улыбкой. Дочитав до конца, она поклонилась и произнесла:

— Прекрасно, прекрасно! Сам пан синдик подписал. Поздравляю вас, молодой человек!

На следующий день всех жителей Нового Рая собрали в канцелярии и сообщили следующее:

«Всем мещанам, соседям, всему честному люду сообщается, что владелец Подгайской усадьбы с сегодняшнего дня будет именоваться не паном Трубой, а так же, как дед его, — паном Траубе. Посему всем панам Трубам дальнейшее родство с паном Траубе впредь считать недействительным».

Народ разошелся, а все злые, да и просто болтливые языки начали плести сплетни. Но когда в воскресенье в церкви после длинной проповеди огласили:

«В состояние святого брака желает вступить добродетельный и благородный молодой человек пан Алоис Траубе, который берет себе в жены добродетельную и благородную деву Альжбету Лорберкранц и т. д. и т. п., что оглашается сегодня первый, второй и третий раз», — злые языки умолкли, и в Новом Раю наступила тишина, подобная небесной. Все вели себя тихо, говорили мало, зато много, очень много размышляли, да и девицы, простясь навеки со своей надеждой, начали мечтать лишь о том, чтоб их пригласили на свадьбу.

О надежда! Не будь тебя, грустно было бы жить на свете, очень грустно!

В понедельник утром уже каждый ребенок знал, что во вторник в десятом часу будет свадьба, знали, как будет убрана голова невесты, знали, что шафером будет один старый холостяк, а шестилетняя девочка — дружкой, знали, кто будет зван на свадьбу, а кто нет.

Звонарь смазывал колокола, музыкант — смычок; церковные служители выколачивали красное сукно, приглашенные на свадьбу — черные фраки; горничные наглаживали девицам белые платья, портные отпускали увесистые тумаки нерасторопным ученикам; расчетливые хозяева пили пива на меру меньше обычного, а бабка, торгующая свечами в церкви, выпивала житной на наперсток больше.

А причиной всему была свадьба, которая должна была состояться на следующий день.

И можете себе представить, что творилось во дворе пана Лорберкранца. Все суетились, кричали, смеялись, переставляли вещи, чинили, и всем командовала ее милость тетушка.

Наконец торжественный день наступил. В доме пана Лорберкранца царила меланхолия. Время тянулось величественно медленно, часы важно отбивали минуты. Невеста сидела погруженная в думы. Старый отец вытирал слезы, подруга невесты плакала, а шафер угощал молодого жениха нюхательным табаком.

Пробило десять, гости поднялись, тетушка начала раздавать розмарины. Все уселись в экипажи и отправились в церковь. Не прошло и получаса, как голубоглазая Лизинка и наш пан Траубе уже на веки вечные принадлежали друг другу.

Венчание кончилось. Молодые люди разошлись переодеваться, а невесты вычеркнули имя жениха из своих сердец. Затем все отправились на пир.

О, какая это была свадьба! Еще ни одна свадьба не праздновалась с таким великолепием! Какие танцы, какое угощенье! Вино лилось рекой! Даже лошади и те были пьяны.

Прошел год. Многое переменилось, только любовь наших молодоженов была столь же крепкой, как и в первый день после свадьбы.

Но в мире ничто не вечно, и их любовь, как и все под солнцем, оказалась не вечной.

В один прекрасный день пан Траубе взглянул на барометр и, заметив; что стрелка показывает непогоду, произнес: «Барометр падает!» Засунув руки в карманы, он несколько раз прошелся по комнате, остановился у окна и, посмотрев на синее небо, повторил:

— Барометр падает.

— Значит, будет дождь? — послышался милый голосок его прелестной супруги, сидевшей у окна.

— Да! — ласково ответил муж и сел за стол, на котором лежали пражские газеты.

— И мы никуда не поедем? — произнесла молодая госпожа, щелкая щипцами грецкие орехи.

— Навряд ли, — отвечал муж, углубляясь в чтение. — Барометр падает.

— Я сожгу твои газеты и этот твой барометр, он все время падает, а я должна сидеть дома, — негодовала хозяйка, доставая орех из кармана шелкового передника. — Чтобы стать монахиней, не нужно выходить замуж, лучше идти прямо в монастырь.

— Потише, — осадил образованный муж любимую женушку. — Потише.

— А разве не правда? — ответила молодая хозяюшка. — Зачем нам тогда новый экипаж? Когда он выйдет из моды, можешь ездить в нем один.

Муж притворился, что ничего не слышит, и продолжал спокойно читать. Но вдруг он вздрогнул, затрясся всем телом и судорожным движением смял газету; глаза его дико засверкали. Он читал, перечитывал снова и снова, все больше меняясь в лице и, наконец, швырнув газету на стол, вскочил и стал метаться по комнате, крича: «Я ограблен! Я сойду с ума!»

— Что случилось?! — вскрикнула перепуганная жена, видя, как ее любимый муж носится по комнате. — Опомнись, возьми себя в руки!

— Я сойду с ума! — вопил любезный супруг, не обращая внимания на слова любимой супруги. — Я ограблен! Я сойду с ума!

— Ну и сходи, — благоразумно решила ее милость и отошла к окну.

Но чем дальше, тем ужаснее вел себя пан Траубе. Его отчаяние достигло предела и передалось милой женушке, которая разразилась истерическим плачем.

На ее крик сбежались все в доме.

— Скорее бегите за отцом, — приказала она прислуге, падая на диван. — Я всегда говорила, что от этих газет он сойдет с ума.

Прибежал, чуть живой от страха, старый пан Лорберкранц.

— Что случилось? — крикнул он еще с порога, едва переведя дыхание.

Лизинка с плачем стала жаловаться, что муж изводит ее, делает несчастной. Молодой супруг был подвергнут допросу о причине его удивительного поведения. Но тот словно окаменел, лицо его ничего не выражало, мертв и безжизнен был взгляд. Указывая пальцем на газету, он только проронил:

— Читайте!

Пан Лорберкранц взял в руки газету и начал читать там, куда ткнул пальцем зять. Читая, он качал головой и, окончив, произнес:

— А что вы этим, дорогой зятек, хотите сказать? Здесь говорится, что несколько месяцев тому назад в Лондоне умер семидесятилетний старик, богач, некий Вильям Труба и что все состояние, стоимостью в миллион, завещал своим друзьям в Чехии, которые, вероятнее всего, проживают в Новом Раю, так как его дед, Вавржинец Труба, был выходцем из Нового Рая и оставил Чехию, будучи бедным музыкантом.

— О, я бедный Труба! — вопил пан Траубе, закрыв лицо руками.

— Несчастный, опомнитесь! — уговаривал его тесть. — Вы поднимаете такой шум, словно потеряли самого близкого человека!

— Так оно и есть, — отвечал пан Траубе, глубоко вздыхая.

— Самого близкого! — подхватил тесть. — Как это? Ведь ваш дед именовался Траубе?

— Нет, мой дед и прадед звались Трубой! — завопил пан Траубе и повалился вне себя на стул.

— Трубой!.. — закричала женушка и без чувств упала в родительские объятья.

Когда наконец супруги Траубе пришли в сознание и могли здраво размышлять, они поспешили к пану синдику. И пан синдик объяснил им, что тот, кто изменил «а» на «е», может также по мере надобности переделать «е» на «а». Молодые супруги просили его восстановить то, что он недавно разрушил.

Возможно, все и обошлось бы если б в Новом Раю газеты читали только пан Траубе и пан синдик. Но пражские газеты получал также сборщик налогов, который затаил злобу на всю семью Лорберкранцев за то, что его Ленушка не была приглашена на свадьбу. Теперь ему представилась блестящая возможность отплатить Лизинке и ее мужу за нанесенное оскорбление. Как только он прочел о наследстве, он сообщил об этой новости всем жителям Нового Рая и, снабдив их соответствующей инструкцией, послал в управу. И случилось так, что, когда пан Лорберкранц и пан Траубе явились, в управу, они застали там уже четырех честных чулочников, которые, предъявив необходимые бумаги, доказывали свое родство с музыкантом Вавржинцем Трубой.

Как быть? Переделать «е» на «а» не так-то легко, ибо четверо честных родственников тоже не были официально приглашены на свадьбу и договориться с ними не было никакой возможности.

Пан Траубе пошел на унижение и предложил им мировую, но они от этой чести уклонились, ссылаясь на торжественный меморандум, в котором он отказался от родства с ними. Итак, нашему герою не оставалось ничего другого, как броситься за помощью к одному пражскому адвокату, которому года через два удалось доказать, что пан Траубе три года тому назад был паном Трубой.

Что ж, коль не хватает мудрости — многого не хватает!

Перевод Н. Качуровского.