Дом 4, корпус «Б»

БИЛЕТЫ В КИНО

В начале мая стояла хорошая погода, и Подгайский решил, что хорошо действительно всюду, когда посмотрел на открытку, которую прислал ему из отпуска товарищ: под горой, на широко раскинувшемся лугу, поодиночке и группами пасутся овцы, разбредясь по всему его пространству. Еще одна добавка к стопке, подумал он. Во всем у него был порядок. Возраст — тридцать восемь, жена — порядочная, самоотверженная женщина, дети, все трое, здоровые, умненькие, так что у него все в порядке и в семье и дома. У него есть книжные шкафчики, в шкафчиках полно книг, они стоят аккуратными рядами, а те, которые туда не вошли, стоят на шкафчике, рядом — стопка корреспонденции, в том порядке, как была получена: открытки, присланные из отпуска, из домов отдыха, путешествий, письма от родителей и от сестры, пригласительные билеты и повестки с напоминанием. Эта стопка будет расти в течение всего квартала, потом он ее разберет, пристроит, что куда, лишнее выбросит, нужное спрячет и — снова порядок… Как-то в апреле через открытое окно в гостиную ворвался ветер и разбросал всю стопку по полу. Тогда он взял в цеху строчку от набора, тяжелую, свинцовую — там на полу их много валяется, — и положил на бумаги как пресс-папье. Строчка ничем не примечательная, в ней слова — «довольно долго активно вмешивались, и поэтому действовали уже в других условиях; в половине июня» — совершенно ничего не значат, но строчка довольно тяжелая, вполне подходящее пресс-папье для такой вот стопки разной почты… Свинец темный, вида не имеет; может, он и выглядел бы интереснее, если бы его положить — на что бы такое его положить?.. На что бы такое, чтобы он имел вид? В самом деле… Подгайскому хотелось что-нибудь придумать, да ничего не приходило на ум. И что это должно было быть, что могло повысить в цене это пресс-папье? Но тщетно поломав над этим голову, он спрятал открытку в пиджак и на том успокоился. После работы собрался было положить открытку под свинцовое пресс-папье, но не положил.

— Что за десять крон тут лежит? — спросил он жену.

— Десять крон?

— Ну да, десять крон.

— Да где же?

— В комнате, на книжном шкафчике, где сложена почта.

— Там лежит десять крон? — изумилась жена Подгайского. Она в это время гладила мужу клетчатые носовые платки. — Не может быть.

— Иди сюда!

Тут все направились из кухни в гостиную: Подгайский, за ним его жена, за ней оба сынишки, Петрик и Палко, коренастые, в новых пальтишках, только что наряженные для гулянья. Подгайский молча провел жену к книжному шкафчику, показал ей сложенную почту и под свинцовым пресс-папье бумажку в десять крон.

Она лежала на голубом конверте, расправленная, гладкая, новая, под темно-серым свинцом.

Минуту они оба смотрели на новенькие десять крон.

— Мама, папа, мама, что там? — спрашивали мальчики. — Папа, подними меня! И меня!

— Да ничего такого там нет, — сказал Подгайский. — Ничего особенного, лучше пошли на улицу, прогуляемся.

Жена Подгайского постояла еще, посмотрела на десять крон, подумала и сказала:

— Это положила Ольга. Она торопилась и не успела их убрать. Деньги ей прислала тетя из Штявниц.

— Добро, — отозвался Подгайский. — Славная девочка.

Для жены Подгайского десять крон имели значение: на десять крон можно купить самые разные вещи — сто граммов масла, два литра молока, две-три булочки или сто пятьдесят граммов неплохих конфет, двести пятьдесят граммов колбасы на скромный ужин для пяти человек или немного овощей, цветной капусты, кольраби с орех, кочанчик салата, зеленого лука — его уходит очень много, даже слишком много, — редиска ни к чему, не успеет вырасти — уже червивая, — семь крон туда, две кроны сюда, полторы кроны туда, крону сюда, это стоит семьдесят геллеров за штуку, все надо распределить… Жена Подгайского вдруг засмеялась. Тонкие губы приподнялись, и между ними заблестели частые мелкие зубы.

— Чему ты смеешься?

— Сегодня утром я была на рынке, и — представь себе! — свежих овощей уже не было, только сидели на мешках несколько баб с прошлогодними. Они вынимали их из-под задницы и по полторы кроны продавали одну старую морковку и одну петрушку — по полторы кроны! Перед собой они ничего не положили, знаешь, как обычно — на полу или на прилавках. А прямо из-под задницы вытаскивали из мешков старую морковь, такую прекрасно засиженную…

Подгайский слушал, молчал и смотрел на новые, гладенькие десять крон. Конечно, десять крон — это десять крон и не больше того, но на них можно купить разные вещи: пару кружек пива, черный кофе, завтрак, сигареты, — несколько монеток по десять геллеров, по три геллера, по одному — всего несколько мелких, легких монеток и десять крон — фьють, и день — фьють, ничего от него не останется, только объедки, пустая банка, грязный обрывок обертки… На месяц он оставляет себе из зарплаты триста крон, десять крон на каждый день, совсем немного, имеет же он на это право, да и что на это купишь? Пиво, кофе, сигареты, дешевый завтрак, встретишься за едой с кем-нибудь из друзей, если нет десяти крон, значит, нет общества, людей, знакомых, друзей, это значит потерять контакт с людьми… Это значит потерянный день… Он рассеянно слушал жену.

— Бабы на рынке отвратительные, — говорила она, — деньги им так и сыплются. И совсем ни за что.

— Мам, пап, пап, мам, — не отставали сыновья, — что там? Пап, мам!

Подгайский поднял обоих сразу и издали показал им десять крон. Муж и жена обменялись улыбками, что они делают глупости, как будто ни разу в жизни не видели десяти крон, и при этом им обоим доставляло радость то, что у Ольги уже нет времени, она поглощена другими делами и деньги считает не целью, а только средством.

— Папа, пойдем!

Какая славная девочка, подумал Подгайский про Ольгу и сказал мальчикам:

— Пошли!

Пришли другие заботы, и про десять крон все забыли.

Спустя пять дней прибежала из школы Ольга, восьмилетняя девочка, положила на стол портфель и вынула из него сберегательную книжку, посмотрела на записанные в книжку сбереженные ею семьдесят крон. Все это молча, сосредоточенно, и на лице у нее была радость и озабоченность.

Мать смотрела на нее с улыбкой, младшие братья с любопытством, а отец, Франтишек Подгайский, — со страхом.

Ольга, захватив сберкнижку, выскочила в гостиную.

— Ну, мы пошли, — проговорил Подгайский. — В Петржалку!

— Ладно, — сказала ему жена. — Идите!

Вдруг в кухню вбежала плачущая Ольга. В левой руке у нее сберкнижка. Она держала ее за обложку. Ольга уже умела постоять за себя (изредка родители пресекали это, ведь она была их собственный, талантливый, сообразительный ребенок) и крикнула родителям:

— Куда вы дели мои десять крон? Мне подарила их штявницкая тетя, и я должна была положить их в банк! Товарищ учительница раздала нам книжки, чтобы мы принесли то, что накопили. Что я теперь принесу? Что положу в банк? Я так хотела положить новые красивые десять крон… Ты их взял, отец, ты, — Ольга повернулась к отцу, который уже держал обоих мальчиков за руки, — ты взял, ты, потому что куришь и пьешь, ты взял их у меня — и должен сейчас же вернуть мне такие же десять крон, иначе завтра я не пойду в школу.

Ольга расплакалась.

Подгайский не сдержался и тыльной стороной руки, пальцами ударил ее по щеке, залитой слезами. Ольга разрыдалась и бросила сберкнижку.

— Сейчас же подними! — приказал Подгайский. — Поняла? Сейчас же подними ее и убери!

Ольга с плачем прижалась к матери, обняла ее.

Рассерженный Подгайский отправился с сыновьями на прогулку. Он не разговаривал с ними сегодня, ничего им не объяснял, не читал нотаций, просто отпустил их побегать среди деревьев по траве, а сам задумчиво прохаживался, радуясь холодному ветру, который выдувал из него горячий гнев и мокрое, липкое расстройство. Через некоторое время он улыбнулся, не понимая, почему у него в голове мельтешат: «Квартиры… Свободный участок… Куплю… Продам… Продается… Куплю… Куплю… Разное… Куплю… Куплю бетономешалку… Куплю надгробный камень из черного мрамора… Срочно куплю дом — коттедж с 2—3 квартирами (всего восемь-девять комнат), с садом в Братиславе. Цена до 600 000. Предложения под девизом: „Плачу наличными. Взамен предоставлю квартиру“… Продаю по семейным обстоятельствам…» Вдруг Подгайский замер. Нет, это не просто примелькавшиеся слова, это слова, которые звучали в этом году, в марте, в апреле… «Плачу наличными!» «Цена до 600 000!» — а он вот дал пощечину Ольге из-за того, что забрал у нее десять крон, просто так, не подумавши, и на эти десять крон выпил две кружки пива и съел сто граммов чабьянской колбасы. Он задумчиво шагал по сухому тротуару. Холодный ветер дул ему в разгоряченное лицо, вертелся на сухой земле и поднимал с нее пыль и мелкий песок.

— Привет, коллега! — поздоровался его знакомый корректор из типографии, издали протягивая руку. — Привет!

— Привет!

— Привет!

— Гуляете?

— Да вот, гуляем понемножку. Хотя солнце еще не греет, для прогулок холодновато, но мы с женой решили пойти посмотреть, будет ли наконец весна или нет. По радио опять предсказывают похолодание…

Подгайский покачал головой.

— Тебе, выходит, радио не в счет.

— Да нет, почему же…

— Ну, конечно, — сказал Подгайский, — проверяешь погоду на местности.

— Что с тобой, Феро, — спросил его знакомый, — у тебя что-нибудь случилось? Ты явно не в духе. Вид, будто тебе надавали оплеух.

— Да, мне нездоровится… — Подгайский начал поглядывать в парк, где там его ребятишки.

— Нам пора быть умеренней! — разглагольствовал знакомый. — Мы вступаем в опасный возраст, от многого уже придется отказываться, а попадешь к врачам, они запретят все, все. Все, что вкусно: сигаретку, рюмочку, кофеек. Это современный подход к больному: вето на все — ужины, завтраки, а взамен — антибиотики. Остерегайтесь кофе, остерегайтесь пивка и сигарет!

— Извини, — сказал Подгайский, — я должен поискать мальчиков, а то как бы они не потерялись!

Они разошлись.

Над Дунаем пронеслись два реактивных самолета.

Вечером, когда мальчики уже спали (набегавшись на ветру, они уснули рано), жена принесла Подгайскому ужин. На фарфоровой тарелочке — брынза, смешанная со сливочным маслом, лучком, перцем, свежий хлеб и чашка чаю.

Подгайский отпил из чашки, отрезал тупым ножом кусок мягкого хлеба (он плохо резался, и это его разозлило) и намазал его.

— А ты, Ирка? — спросил он жену. — Почему ты не ешь?

— Я купила…

— Почему не ешь?

— Я не буду ужинать, — сказала она и подсела к мужу.

В кармане халата она нащупала билеты в кино. Пришлось послать за ними Ольгу, подумала она. Девочка перестала плакать из-за своих десяти крон и обижаться за пощечину, пошла, принесла билеты…

— Я не буду ужинать, — повторила она и собралась говорить дальше. — Я купила…

— Почему? — Подгайский показал головой на ужин.

— Не хочу, я этого… не люблю.

— Я тоже нет, — сказал Подгайский и без аппетита откусил мягкого хлеба. — Я бы лучше…

— Я бы тоже лучше — не только ты…

— Что бы ты лучше, что опять?

Она посмотрела на мужа с упреком, глаза у нее прищурились, и она взорвалась:

— Почему ты ударил Ольгу? Не делай этого! Не смей! С детьми так не обращаются, особенно, если виноват ты сам. Почему ты взял у нее деньги? Я тоже могла бы сделать это, может, мне они были нужнее, чем тебе!

Глаза у нее сверкнули. Она вытащила билеты и положила их на стол.

Подгайский отпил чаю и ответил:

— Почему, почему? Да потому, что она хамит, и потому, что я три раза подряд съел завтрак получше, чем обычно. Чабьянскую колбасу. Утром ничего, в обед ничего, вечером ничего — извини, пожалуйста, я работаю иной раз четырнадцать часов в сутки, а уже давно не чувствовал, что наелся. Какой смысл работать в смраде, среди опасных испарений, стараться заработать эти жалкие кроны, когда у меня нет даже ощущения сытости?

— Но штявницкая тетя действительно не для того, чтобы помочь тебе утолить свой голод.

— Я попрошу!

— Не для того! И все совсем не так плохо, как ты говоришь. Вот я купила билеты в кино, пошли, только поешь! Я купила — а ведь действительно ты мог подумать и о своем здоровье, не курить и не пить столько, в месяц ведь получается бочонок пива…

— …и не есть столько, не так ли? — Подгайский ядовито засмеялся и швырнул хлеб на стол. — Я не должен курить, я не должен пить, я не должен есть — что же мне тогда, собственно, делать? Сидеть у станка и набирать, кто что купит? Один покупает бетономешалку, другой — надгробный мраморный памятник, третий — хорошо сохранившийся коттедж, четвертый — деревянную дачку, пятый — виллу, люди покупают строительные участки, мотоциклы, автомобили, кооперативные квартиры, коттеджи, виллы, катера, корабли, скоро будут покупать озера, реки — а я не должен курить, даже пива не могу выпить или поесть досыта? Что же я тогда могу?

— А я что могу? — Жена, прищурив глаза, смотрела на Подгайского. Одной рукой (она держала в ней билеты в кино) подпирала себе голову, а другую — длинные белые пальцы — положила на стол.

Подгайский заметил худую руку жены, особенно пальцы, с проступающими сквозь тонкую кожу костями и рассердился.

— Чего — ты, — выкрикнул он. — Чего ты хочешь? Все, что надо, у тебя есть!

— Я?

Подгайский сердито взглянул на жену.

— Говоришь, у меня все есть? — спросила она надрывно. — Далеко не все! Наволочки на постелях — сплошная дыра, полотенца тоже, тебе нужно бы купить костюм, у мальчиков нет ничего на лето — а ты не можешь отказаться от такого излишества, как ежедневные посиделки с приятелями за пивом! Ты спрашиваешь, почему я не ужинаю. Из-за тебя! Чтобы оставить тебе! И из-за этого вот! — Она бросила на стол два голубых билета в кино.

Подгайский оттолкнул от себя чай. Чашка опрокинулась, чай вылился, затек на билеты, и ложка зазвенела на твердом кухонном полу. Подгайский поднялся из-за стола, оделся и ушел в город.

В парадном корпуса 4 «Б» хлопнула дверь.

Жена Подгайского долго сидела на кухне за столом. Смотрела на опрокинутую чашку, на разлитый чай, на хлеб со следами зубов мужа, и, когда подумала, что посылала Ольгу за билетами в кино, чтобы развеять плохое настроение мужа, ей стало грустно, и она поднялась, решила подавить в себе печаль. Она распрямила помятые билеты, вытерла их и ушла в гостиную. Там остановилась над почтой мужа, над открытками, повестками и письмами, которые Ольга разбросала по полу, когда не нашла под свинцовым пресс-папье новых десяти крон от штявницкой тети. Она знала, что муж где-то бродит, ищет знакомых, они, возможно, ему предложат выпить, и он не вернется. А в кино все равно уже поздно! Собрала на полу почту мужа, положила ее на книжный шкафчик и придавила свинцовым пресс-папье. «Я это делаю в последний раз, — сказала она громко. — В следующий раз припомню тебе, Феро, и другие вещи!»

Так прошло несколько дней, и Подгайский (у него всегда все было в порядке) сказал себе, возвращаясь из типографии домой с зарплатой и повесткой с напоминанием из страхового общества (после рождения Ольги он застраховал ее), что лучше всего делать вид, будто ничего не случилось. Жене даст столько, сколько дает обычно, повестку приобщит к почте под пресс-папье и туда же подсунет новые десять крон, чтобы Ольга могла положить их в банк. Так и сделал. Жене дал семьсот крон, сто пятьдесят оставил себе и пошел в гостиную.

— Оленька!

— Да? — Ольга подняла голову от стола. Она готовила уроки. — Да, папа?

— Я кое-что тебе принес. Вот, возвращаю. — Подгайский вынул из бумажника совсем новенькие десять крон, радуясь, что ему удалось не смять их. — Я возвращаю те десять крон, которые однажды одолжил у тебя.

— Они мне больше не нужны, папа.

Подгайский с удивлением взглянул на свою восьмилетнюю дочь, в ее растерянные и слегка улыбающиеся глаза.

— Как же так, что…

— Ты уж оставь их себе, папочка!

— Да нет, возьми, возьми, пожалуйста!

— Нет! Не надо! Товарищ учительница уже вернула наши сберегательные книжки и сказала, что в этом году, в этом учебном году нам больше не надо копить. Только в следующем. — И улыбнулась отцу, потому что решила, что он просто ломается. Она не видела, что у отца приоткрытый рот и удивленные глаза от настоящей растерянности, потому что ее слова сильно его задели.

Подгайский чувствовал, что у него начинает пылать лицо. Как умеет такой вот ребенок надавать человеку оплеух…

— Но я верну их тебе, все равно верну, Оленька! — Его голос прозвучал немного хрипло. — Купи себе на них…

— Да нет, папа! Не надо. Сейчас не надо! В будущем учебном году.

Ольга опустила голову к тетрадке и обмакнула перо в маленькую чернильницу.

Подгайского передернуло, он отвернулся, не в силах видеть лицо Ольги, ее улыбку, он чувствовал растерянность и жалость к ней за то, что она сама тогда довела его до такого состояния, что он влепил ей оплеуху; он шагнул к книжному шкафчику, чтобы положить под свинцовое пресс-папье новые десять крон. Не положил. Застыдился и даже чуть-чуть попятился от книжного шкафчика. Под свинцовым пресс-папье лежали просроченные, смятые и уже разглаженные, залитые, но уже высохшие голубые билеты в кино. Он пошел из гостиной на кухню.

— Ирка, держи!

— Что? — Жена Подгайского замерла, когда увидела, что муж подает ей бумажку в сто крон и пять гладких, новых десятикроновых. Улыбнулась, ее мелкие зубы влажно заблестели.

— Что это?

— Деньги.

Выскочила из кухни в переднюю и крикнула: «Оленька!» Вернулась к мужу.

— Оставь себе тоже, Феро! Те десять крон тогда, знаешь, и я хотела их взять. Давайте устроим сегодня обед получше. Подождешь немного? У нас только суп из цветной капусты и хлеб — так пошлю Ольгу в магазин и сделаю тебе что-нибудь на скорую руку — яичницу, или сосиски, или…

— Да нет! Ну, нет-нет, я не хочу!

— Что мам? — Это прибежала Ольга, — Что ты хотела?

Подгайский ушел в гостиную проверить Ольгины уроки и посторожить, чтобы мальчики, Петрик и Палко, их не разукрасили.

Из спальни примчались мальчуганы с двумя ободранными мячами, проскочили через гостиную в переднюю.

Подгайский облокотился на стол и всматривался в то, что писала Ольга, буквы уже начинали приобретать легкие и красивые формы. У него не выходило из головы лицо дочери, ее маленькая ложь. Бедная девочка зашла слишком далеко… Попятилась от правды — в школе сказала, что ничего не сберегла, а дома — что деньги понадобятся в будущем учебном году… Зашла слишком далеко, но ведь это он довел ее до этого… И до чего еще доведет?

Ольга сбежала вниз по лестнице, даже не заметив, что по ней медленно поднимается Мико.

Он остановился, минуту слушал затихающий топот Ольгиных ног.

Входная дверь хлопнула, дом загудел.

Буханье двери расстроило, рассердило Мику и напомнило ему тяжелую обязанность — отнести семье Данков вещи — часы, транзистор и фотоаппарат, и, чем скорее, тем лучше… Пока дом не рухнул… Дверь испортилась, починить ее некому, она будет хлопать, покуда не рухнет дом… Пока он не рухнул, надо сходить к Данкам, но как все же сделать так, чтобы они не подумали, будто в доме нет и не было другого вора, кроме него, Мико? Вот незадача!.. И нужно ли взваливать на себя такие заботы?

Перевод Н. Замошкиной.