Дом 4, корпус «Б»

ЛУЧИНЫ

Да, в прежние времена все было по-другому. И Мартин приезжал на белом коне, да не какой-нибудь Мартин, а святой. Сегодня над этим многие посмеиваются, а ведь куда как было красиво, это только нынешним все нипочем. В старые времена, не то что теперь, с началом ноября ударяли морозы, а к Мартину холмы, горы — все белым-бело, красота. Будто белым плащом укрыто. Святых Мартинов, как сказывали, было несколько, но тот, о котором речь, — зимний. Мечом рассек он свой плащ, половину отдал прозябшему и уж, верно, ободранному как липка нищему, а вторую половину оставил себе и ускакал куда-то на коне. Ишь ты, какой святой — на коне! Да, так оно было, на красивом белом коне приезжал Мартин, все укрывал белым плащом — летнюю пыль да осеннюю грязь, самое доброе расстилал поверху, чтобы людям забыть про пыль и грязь, все одевал — села и поля так и серебрились, белым своим плащом загонял он людей в избы к теплым печкам, а детей на печку. Не то что теперь, когда снега не дождешься ни к рождеству, ни под Новый год. Дед-мороз и тот чего-то не объявляется, ему поди не по себе в этих слякотных местах, того и гляди сани и лошади завязнут в грязи. Все было по-другому, у людей были свои заботы: сколько пряжи набралось, сколько пера, вот уже начали бочку капусты; тогда думали, как скоротать долгие вечера да хватит ли дров и на будущую зиму. Ну, а если не хватит, значит, надо этой зимой навозить — весной, летом, осенью других дел достанет, в лес не поездишь. Вечера бывали длинные, морозные, снежные, в избах девицы и женщины пряли, щипали перо, а светила им лучина… Да, лучиной звалась, не лампочкой или там лампой дневного света… Свечки и лампы, на них мода пришла потом… Без малого восьмидесятилетний Мико (конечно, уже пенсионер) стоял на площадке перед дверью, уставившись на дыру в стене, и не мог понять, кто посмел сотворить такое — выдрать из стены выключатель. Поди выкинул его, негодник этакий, а выключатель-то был новехонький, только-только его поставили, чтобы людям и вечером и ночью на лестнице было светло… И ведь зима на подходе, время темное… Знал бы этот паршивец, каково было при лучине…

Загудел лифт.

Мико вздрогнул. Когда это его починили? Не ездил поди-ка больше года… Мико двинулся вниз по ступенькам. А другой выключатель поставить не могли? От работы у них руки бы не отсохли.

Лифт все гудел. А погруженный в воспоминания о лучине Мико медленно спускался по лестнице.

Этажом выше открылась и захлопнулась дверь лифта, И он снова загудел.

Вот шкодник, все сердился Мико, такой может и лифт сызнова испортить, сломать, такой вырвет, выдернет из стены выключатель — и человеку лезет в голову всякая блажь вроде лучины… Семья у них была большая, многие растерялись по свету, но и здесь родни пока хватает… Да, долгими бывали студеные зимние вечера, на столах кучи пера, в избах шелестели веретена и прялки, от пера подымалась пыль и свербило в носу, а сколько разговоров да сказок, и случалось тогда разное. Сейчас тоже, конечно, случается… Прадед старого Мико носил еще такие вот длинные седые волосы; смазанные жиром, они падали ему на спину и плечи, и ворот галены[4] у него был всегда засаленный, потемневший. Вечерами сиживал он на табурете и плотничьим топором расщеплял на чурбанчике поленья на красивые длинные лучины, потом колотил по ним обухом, по всей длине стучал, уколачивал, чтобы медленнее горели и лучше светили. Как-то в один из таких вечеров сорвался у него топор да ударил по ноге. Он только ахнул, а чтобы не заметили, начал:

«Что вы, девки, знаете! Вам бы только хохотать, да хихикать, да вздор молоть! Было когда-то на свете совсем по-другому, совсем не то, что теперь. Лучше было, поверьте мне, лучше. Огонь и тот горел иначе. Эдакая вот лучина горела и светила тогда почитай три вечера… И как светила! Ныне в лесу и деревья такие не растут, теперь вот колочу, колочу, зажигаю лучину от лучины, а света все нет…»

Девицы возле кучи белого пера, конечно, захохотали, не столько даже над тем, что сказал старый Мико — прадед то есть, — сколько над парнем. Тот затесался между ними, шутит, балагурит, за коленки хватает, нет ли, дескать, в них воды. Какая-то из девок засунула ему под ленточку на шляпе длинный стержень от махового белого пера и ну его дразнить — восемь девок, один я, да Девчачий Хвост. Старый Мико снова принялся стучать плотничьим топором по лучине. А те — знай хохочут.

«После этой войны привидений и тех поубавилось», — завел опять Мико, обращаясь к женщинам и девушкам.

Вспоминая все это, правнук его, Йозеф Мико, вышел на улицу и, улыбаясь, побрел по тротуару. Ведь не про эту войну сказывал и не про ту даже, а еще про войну с пруссаком… Тогда все поминали какого-то генерала Бенедека[5]. Дескать, плохи у него дела, проиграл войну пруссаку… Ясное дело, проигранная война все перевертывает вверх тормашками, хотя выигранная тоже… Посмеиваясь, Мико шагал по тротуару, улыбнулся он и долговязой молодой художнице в широченных брюках, Тере Бакайовой.

Тера Бакайова проследовала мимо, обдав его нежным запахом, и оглянулась — ишь, что позволяет себе, старикашка!.. Хотя в молодости, пожалуй, красивый был мужчина! — отметила она про себя.

Мико ничего такого себе и не позволял, подумал только: после этой войны молодежь пошла уж больно долговязая. Голенастая художница, Файоло… И другие, конечно, и другие… Вот у Яна дети тянутся, как лозы виноградные… Файоло, тот даже сутулится, чтобы не казаться таким длинным, только все равно как жердь… Мико с авоськой в руке шагал дальше, а в мыслях уже не было ни Теры Бакайовой, ни Файоло, а снова прадед, старый Мико, как стучал он плотничьим топором по дереву, уколачивал лучину.

«Так вот, говорю, после этой войны и привидения куда-то подевались, не то что в прежние времена, — гнул свое старый Мико, — уж вы мне поверьте. Как-то раз вечером — дело было в ноябре, после святого Мартина, снег уже лег, и луна светила, такая луна была, что хоть дукаты пересчитывай…»

«Если бы они у вас были, правда, дедушка?» — подал из толпы девиц голос Девчачий Хвост.

«Чего?»

«Говорю, если бы они у вас были!»

«Что были-то?»

«Дукаты, дедушка, дукаты…»

«Ясное дело, если бы они у меня были, — согласился старый Мико, чтобы отделаться от него, и покрепче стукнул по лучине, — ясное дело, как же их считать, коли их нет… Ясное дело… Ну, стало быть, было светло, все кругом белело, как вон перья на столе, и я шагаю себе вверх по лугам с ярмарки, мы тогда Лыску продали, в руке — цепочка от Лыски, и ни о чем таком не думаю, только вдруг — вот-те на! — стоит передо мной белая такая, как снег, сама вся в белом, худющая, длиннющая — мать ее! — только я на нее, проклятую, глянул, а она уже высотой с добрый май[6], глянул я на нее, заразу, снова, а она уже до самого неба».

«И кто же это был?» — спросил Девчачий Хвост.

Старый Мико трижды стукнул по лучине, помолчал.

«Кто же это был, дедушка?»

Девчата захохотали, одной таки удалось засунуть Девчачьему Хвосту третий стержень от пера.

«Ну, думаю, подойду к ней, — снова начал старый Мико, — чтоб ей пусто было, подойду и спрошу, что ты здесь делаешь, кого ищешь? Я правда смелый был, молодой-то. Шагаю это я к ней, а она ни с места и все тянется к небу. Подхожу. «Слава, — говорю, — Исусу Христу!» А от нее такой холодиной пахнуло, что я чуть с ног не свалился. Молчит. Ну, я ее спрашиваю: «Тетенька, кума, а кума, — говорю, — что вы делаете тут на этаком холодище?» А она, зараза, как сперва вытянулась, так теперь вдруг стала ростом с меня, да как воззрится… Там, где у всех глаза, нос и рот, у нее черные дыры да зубы оскаленные, и она этими дырами так на меня посмотрела, что я перекрестился, а она ничего, только как-то ощерилась. Больше спрашивать я не решился, глядел, глядел на нее, проклятую, оторваться не мог — а тут этот и прошел».

«Кто?» — не сразу набравшись храбрости, спросил Девчачий Хвост.

Старый Мико стукнул дважды по лучине.

«Здесь в деревне жил один такой, — ответил старый Мико, — у матери-покойницы, царствие ей небесное, через суд почитай все имущество оттягал, только что нас на улицу не выбросил, мы ведь сироты были; а тогда-то он уж год как лежал в параличе, и говорят, остались от него кожа да кости, в кровати все под ним гнило, его только с боку на бок поворачивали — а тут, вижу, спускается он, тот самый, как сейчас его вижу, вниз по лугам, шустро шагает, словно молоденький женишок, — и та зараза как вырвет у меня из рук цепочку, что от Лыски осталась, да как накинет этому на шею — и дава-а-ай! — и нет никого.

Я, когда опамятовался, был весь мокрый от страха и айда в деревню, к тому самому, спрашиваю: «Чего, — говорю, — плачете?» — «Отец…» — «Чего, — говорю, — отец? Видал, — говорю, — его только что в лугах своими глазами…» — «Преставились они только что. Вот, смотри! А уж сколько дел не успели сделать! Господи боже мой!.. Ведь могли еще поправиться, могли еще много чего сделать!..» А этот лежал окоченелый, бедняга, упокой, господи, его душу! Тут уж меня пробрал страх. Цепочка выпала из руки, я даже ее не поднял, повернулся — и домой, дома от страха чуть дверь не повыломал».

«А цепочка? — спросил Девчачий Хвост с белыми стержнями перьев в шляпе и засмеялся. — Смерть-то ведь вырвала ее у вас».

Старый Мико, дед моего отца, он ему, думаю, даже и не родня был, снова принялся колотить по лучине. Прежняя-то стала совсем короткая и догорала, защемленная в деревянном светце, поставленном на печку.

«Господи!»

Девчата вокруг стола да около высокой кучи пера притихли, только изредка перешептывались:

«Домой идти боязно будет!»

«Вот еще! — сказал Девчачий Хвост. — Дедушка, а как все-таки получилось с цепочкой?»

«Все истинная правда, все так было, — сказал старый Мико, встал, засветил новую лучину, закрепив ее в светце, — все истинная правда, все будто сейчас вижу! Поклянусь кем угодно. Бедняга покойник! Упокой, господи, его душу!»

«А цепочка?» — насмешливо спросил Девчачий Хвост.

Старый Мико поглядел на него, улыбнулся.

«Что ты ко мне привязался?» — Потом начал сердиться.

«Концы с концами у вас не сходятся!» — осмелел Девчачий Хвост.

«Чего не сходится? — спросил старый Мико. — Сходится, да еще как! Это смерть ходила — и в тот раз пришла за Грацой, дедом твоим. Ему — господи, упокой его душу! — не один человек пожелал: «Чтоб тебе на коровьей цепи удавиться!» Право, не один, и я того же ему, бедняге, желал, упокой, господи, его душу!»

Девчачий Хвост больше уж ничего не спрашивал. Да, вот так коротали тогда долгие зимние вечера, на улице светила луна, а в избах светили лучины, думал Мико. Он шагал по тротуару с авоськой в руке, погруженный в воспоминания о зимних вечерах, когда на улице было бело от лунного света, а в избах сумрачно; когда горели лучины, лежали груды пряжи и пера, была капуста с клецками; когда случалось разное; когда привидения и сама смерть являлись людям. Но разве взаправду-то кто-нибудь видел такое, кто-нибудь сам пережил? — спросил себя Мико. Ведь и старый Мико, мой прадед, не видел, как смерть забрала Грацу, просто был он уже старый, знал, что недолго ему стучать по лучинам, вот и сочинил о последней минуте Граци, о том, как задушила его смерть, потому что и сам не раз желал ему того же. Только он умел начать — сумел и кончить, сверху-то положил самое доброе: «Упокой, господи, его душу!» Конец — делу венец; старый Мико это знал. Знают ли нынешние, умеют ли они так? Мико вздрогнул, по спине у него побежали мурашки. Он все глубже погружался в давние зимние вечера, с мурашками от страха, с тихими песнями. Ему слышались эти песни, виделось, как коптят и дымят лучины, потеют стены, потеет утоптанная земля под ногами, дышат теплом старые печки, пахнет капустой с клецками, дети засыпают на теплых печах в грязи, пыли и тряпье. Ах, куда подевалось то старое золотое времечко? Снег лежал на земле уже от Мартина, загонял людей в избы, люди прогоняли нищету сказками и песнями — нынче-то и Три короля[7] не ездят больше на белых конях, только в грязной, заляпанной тележке. Сегодня девушки не щиплют перо, нынче такая вот девица идет замуж с готовыми перинами, старики вроде деда Мико вымерли вместе с лучинами, их выжила свеча, керосиновая лампа, потом лампочка. А теперь какой-нибудь шалопай вырвет из стены выключатель, нехорошо сделает, некрасиво, многим навредит — а кто его научит уму-разуму, кто ему втолкует, что раз начал — умей закончить, сверху-то клади самое доброе? Конечно, про выключатель не скажешь: упокой, господи, его душу! Нет, конечно… Мико с усмешкой посмотрел перед собой. Ну, решил он, не иначе за мясом будет стоять в очереди весь дом… Прибавил шагу, чтобы поспеть за вдовой Бадаковой. Она, глядишь, посоветует ему, какое мясо купить и что из него сварить.

— Доброе утро, — сказал он ей. — Как дела, соседка?

— Доброе утро! Да так себе, сосед.

У нее, бедняжки, заботы, подумал Мико. Говорят, ее сыну скоро будут вручать диплом — вот оно, вместе с радостями-то и заботы, не хотят они отделиться друг от друга, чтоб их!

Перевод Н. Замошкиной.