Дом 4, корпус «Б»

САМОГОН

Блажей поднял стаканчик, наполненный бесцветной жидкостью, едва заметно отливающей синевой. По внутреннему краю стаканчика теснились мелкие пузырьки, Блажей называл их четками или цепочкой.

— За ваше здоровье! — обратился он к шестерым гостям.

— За ваше!

— Дай вам бог!

Вразнобой прозвучали ответы на тост, сказанный густым, звучным, но каким-то размытым голосом.

Блажей нервничал. Он чувствовал, что и голос у него какой-то не свой. Он представлялся ему чем-то вроде мутного необузданного потока, разливающегося и тут и там. Лучше молчать, пусть разговаривают сами — в квартире и во всем доме духота, кто может, бежит отсюда, а эти вот пришли.

На столе белоснежная, до блеска наглаженная скатерть, блюда и тарелки, на одних блюдах ветчина, холодная жареная свинина, маринованные огурцы, на других — как и всюду на рождество — рождественское печенье — оно разнится, собственно, только названиями: у Блажейовых его называют «ишлифанки», «румбабомбы», «грибочки», «лапки». Стеклянная люстра неутомимо заливает комнату ярким светом, он отражается в начищенных ножах и вилках, в фарфоре и в отливающей синевой жидкости. В этом свете тихо, скромно и молча горят на елке колючими огоньками цветные электрические свечки: синие, желтые, внизу — три красные, наверху — две зеленые, всего — двадцать четыре. Елка в мишуре, увешанная шарами, гирляндами и, конечно, со сверкающей звездой на макушке, вся блестит, пахнет хвоей в горячем воздухе, струящемся из стального радиатора под широким окном.

Блажей угощал, гости пили и ели. Не много, а так, для приличия. (Две супружеские пары пришли не за этим — первой не терпелось рассказать о поездке в Болгарию, второй — на Балатон.) Весь год не получается, все некогда, а на рождество — самое подходящее время. Но каждый из гостей уверял, что сыт по горло, двое даже сказали, что объелись.

Пани Блажейова — само любопытство. Каштановые волосы, белое лицо, пальцы белые, нежные и очень чуткие, осторожно берут вилку, нож. Они неуверенно шарят по скатерти, вокруг тарелок и блюдечек, руки тоже движутся с опаской. Пани Блажейова все боится задеть или уронить что-нибудь на пол. Она твердит себе, что не должна ничего испортить, и мысленно представляет серые и зеленые воды Балатона и Черного моря. Только бы ничего не испортить, не опрокинуть стаканчик с самогоном! Самогон! Давно она не слышала этого слова. Вот, рассказывают о чем-то, а ты стараешься все представить — тот же процесс перегонки…

Самогон пахнет приятно, он стоит посредине стола в высокой стеклянной бутылке, и цветные огоньки, отсвечивающие внутри ее, свидетельствуют об отменном качестве содержимого. Это мелко отражаются огоньки елки. (Принес самогон один из гостей, человек, Блажейовым незнакомый и нежданный. Приехал он в Братиславу в гости к брату и остался у него на рождество. Отыскал Блажейовых по адресу, который хранил больше года, и пришел-то, собственно, не к Блажею, а к его жене Стане.) Запах самогона соблазнительно разливался по жаркой квартире, словно хотел найти возможность высказаться.

— Так вот, понимаете, не давало мне это покоя, — снова начал гость, глядя на бутылку самогона, настоянного на терновых и кизиловых ягодах, — привез я брату целых пять таких вот бутылок. Ну, думаю, одной больше, одной меньше, не могу же я, думаю, прийти сюда с пустыми руками, взял одну и принес — да, скажу я вам, это пить можно.

— Еще как!

— Само собой!

— Нельзя же с пустыми руками, — продолжал гость, который принес самогон, — под это и разговор идет глаже.

— Конечно, — подтвердил Блажей мутным голосом, — еще раз большое спасибо за самогон, но уж больно он заборист и крепок, может, перейдем на вино?

— Рановато! Ведь у человека что́ есть на этом свете? — спросил гость, будто обращаясь к самому себе, и тут же сам ответил: — Только то и есть, что́ он съест, выпьет, чем насладится…

Это был чернявый мужчина лет тридцати, в серой рубашке, в синем галстуке в узкую полоску, рябом, зеленовато-сером пиджаке из толстой материи; густые волосы, черные и кудрявые, зачесаны назад, за уши. Прическа была предметом его огорчения. (Пока он сидел в гостях у Блажейовых, он огорчился по этому поводу уже не раз.) В другой комнате висело зеркало, в котором гость видел себя и поглядывал туда с опаской. Прическа-то совсем не современная, но обкорнать себя не дам! — подумал он и продолжал:

— Я еще не сказал, не успел… — И замолчал.

Ему вдруг представилась родная деревня Милохова, вытянутая Милоховская долина, все под снегом — до дальнего гребня и скалистого хребта Длинный горб, который соединяется с гребнем, подымаясь из Милоховской долины; с поздней весны до самой осени, пока не выпадет снег, он напоминает жутковатое, покрытое каменной чешуей чудовище.

— Ваше здоровье! — сказал опять Блажей.

Гости выпили по третьей рюмке самогона, настоянного на терновых и кизиловых ягодах, и снова принялись за еду, одни за ветчину, другие за холодную свинину, а гость, который принес самогон, Матей Шебень из Милоховой, начал, игнорируя и Болгарию, и Балатон, и обстановку за рубежом, даже самого Блажея и его жену, рассказывать звонким, сильным голосом, веселым милоховским говорком.

— Мне не терпелось узнать, — сказал он пани Блажейовой, — как вы, как ваши дела, ведь тогда это было ужас как страшно. Тогда за вашу жизнь я бы ломаного гроша не дал. — Он усмехнулся и продолжал: — Из Милоховой до гребня далековато, хоть через Милоховскую по Длинному горбу, хоть низом по долине. Часов пять-шесть, не меньше. Пожалуй, даже шесть, и то нужно шагать будь здоров как.

Для красного словца он удлинил путь километра на два — на три.

Пани Блажейова обрадовалась. Вместо вод моря и озера ей припомнилась Милоховская долина, дорога, речка, леса, снежные дали, Длинный горб, белый, покрытый снегом гребень. Хорошо, что все уже позади, думала она, слушая Шебеня.

Так закончить праздники! — злился про себя ее муж Блажей, сверкнул на Шебеня черными глазами, потом уставился на стол. Глаза его перебежали со скатерти на тарелочку, разрисованную тонкими линиями странных, скорее просто выдуманных, чем экзотических, цветов.

Пани Блажейова осторожно водила руками по скатерти, коснулась пальцами тарелочки и собралась что-то сказать Шебеню. Но не знала, что сказать, как бы его остановить. Ладно, пусть выговорится! — подумала она потом, хотя и опасалась, что муж разозлится. Ей виделись деревня Милохова, снега на краю долины, покрытые снегом ельники, гребень и Длинный горб. Она вдруг покраснела. Вспомнился тогдашний коллега по политучебе в милоховском замке. Фамилия его ей не нравилась, такая странная фамилия — Ян Стерян, но… Она еще больше покраснела, ее кинуло в жар. Вспомнилось, как она поскользнулась на обмерзших скалах на Длинном горбу, на самом гребне, как падала, цепляясь за камни. Руками осторожно отодвинула тарелочку от края стола. Стерян оставил ее лежащую на снегу, закрыл чем мог, убежал и сделал, что было нужно.

— Ну и порядочки там были! — сказал Шебень.

Пани Блажейова улыбнулась. Может, и сейчас такие же.

— В долине турбаза, — рассказывал Шебень, — но туристов тогда не было. Турбаза-то никудышная. Добираться к ней надо пешком — кто же потащится? Охотников не больно много… К тому же там тесновато, не проведешь ни собрания, ни политучебы, ни совещания, ничего. Все устраивают в деревне, в старом замке. А когда нет туристов, заведующий спускается домой за товаром, снаряжением, продовольствием и тащит наверх на собственном горбу. Ну, скоро все переменится, построят канатную дорогу, шоссе, тогда можно будет доехать туда на машине… — Шебень повернулся к Блажею. — Вас я не запомнил, — сказал он ему, — но вы поступили правильно, умно, что оставили супругу лежать на снегу там, под Длинным горбом, прикрыли ее курткой, свитером, рубашкой и рванули вниз, к турбазе. Турбаза, конечно, под замком… Говорят, заведующий спрашивал вас.

— Спрашивал, — кивнула пани Блажейова.

Лицо Блажея с темнеющим, гладко выбритым подбородком вспыхнуло. Его душила злоба.

— Говорят, он вас спрашивал, когда вы уходили в горы, нужно ли ему вернуться на турбазу, но вы не захотели. Мол, ни в коем случае. Мол, зачем? — Шебень повернулся к Блажею. — Вы правильно сделали, что оторвали ставню, вышибли ногой окно, влезли внутрь и позвонили заведующему в Милохову. Я как раз был у него, мы возились со свиньей, и он, Феро, заведующий турбазой, сказал мне: «Матей, дела плохи». — «Что за дела, — говорю, — где?» — «Наверху, в долине. Надо туда немедля!» Ну, пока Феро рассказывал, что наверху, в долине, случилось, мы сняли фартуки, сказали то, се, отдали, как говорится, распоряжения, что делать со свиньей. Снегу было много, перед рождеством выпал, но по такому снегу ни на лыжах, ни на лошади не проехать — хотя наверху он уже затвердел и мог выдержать. Вот я и подумал, пока мы туда доберемся, из той бабы — извините, пани Блажейова! — из той бабы дух вон, притащим на санях покойницу, разве что новые спасательные сани испробуем. Ну, значит, пошли. Иной раз, когда человека что-то гонит, в нем словно какой самогон залит, горючее то есть. Вот и мы вместо обычных шести часов с хвостиком, а то и семи протопали меньше двух. А там лежали вы, пани Блажейова… «Дышит!» — обрадовался Феро. «Правда, дышит, и то слава богу!» И вот вы здесь, пани Блажейова, я очень рад, вы хорошо выглядите — и я могу спокойно идти восвояси.

Стана Блажейова дрожала. Никто по ней ничего не заметил, хотя в комнате было еще семь человек и все могли видеть, что она бледнеет и краснеет, а руки у нее беспомощно лежат на столе около тарелочки с начатым куском ветчины, но никто не заметил, что она дрожит всем телом. Она вдруг перестала беспокоиться о том, как бы не рассердился муж, в ней загорелась радость. Все уже позади, и его гнев, и злоба, он примирился, но он не должен примириться, нет! Хорошо, что явился сюда этот пан Самогон! Хорошо, что она сказала тогда мужу правду, что не жалела его, ведь он-то ее до этого тоже не пожалел.

Литра доброго самогона хватило ненадолго. Пили восемь человек, и выпили все.

Пора принести вино, решил Блажей, поднялся и вышел.

— Да, вот как это было! — сказал Матей Шебень.

— Янко, прошу тебя, — сказала пани Блажейова мужу, ища его глазами, лицом и даже руками на столе. — Пожалуйста, принеси вина!

Шебень изумленно посмотрел на нее, что это она говорит, ведь Блажей уже вышел.

— Как там сейчас, пан…? Извините, я все забываю ваше имя!

— Шебень, Матей… Где, прошу прощенья?

— Там у вас, в Милоховой. И наверху, в долине? — Она повернула к нему лицо, но как-то неуверенно.

Шебень тоже почувствовал неуверенность и страх, почему она смотрит на него лицом, а не глазами. Глаза бегают, не смотрят… Тогда у него не было времени рассмотреть ее, она лежала вся разбитая, он с заведующим Феро положил ее на сани, и они заторопились. Санитарная машина уже ждала ее в Милоховой. Страшно подумать, как она падала с обмерзших, заснеженных скал, оттуда из-под гребня у Длинного горба.

— У нас? — переспросил Шебень в замешательстве и стал рассказывать пани Блажейовой, глядя в ее беспокойные глаза: — Туда, ну, наверх, пройдет широкая дорога, в долине будет полно машин, мотоциклов, автобусов, будет там и канатная дорога, внизу уже построили два дома отдыха, много дач, знаете, в Милоховой поставили такие уютные домики, можете приехать туда отдохнуть, готовить будете сами, все там есть, даже мышей навалом, ведь там, где люди, там и мыши. Когда я был пацаном, ничего этого не было, даже турбазы под Длинным горбом. Правда, было куда как тише. Сейчас машины, тракторы, строительство.

— А снег есть?

— На Длинном горбу, — ответил Шебень, глядя в неуверенные, беспокойные глаза. — Пока еще немного.

Вернулся Блажей, принес вино, поднос с рюмками.

Жена обернулась на звон стекла. Этот звон будто закончил разговор… подумала она.

Комната притихла, из люстры лился яркий свет, он тихо и колюче отражался в приборах из нержавеющей стали, в стекле и фарфоре, на елке резко светились электрические свечки, а в соседней комнате дети Блажея, шестнадцатилетняя Бела и одиннадцатилетний Мило, и трое детей двух супружеских пар, щелкая переключателем телевизора, смотрели сначала, что передает Братислава, потом — Вена. В телевизоре, пока его не приглушили, визжала музыка и временами гундосил голос. Бела, долговязая девица с длинными волосами, выкрашенными в соломенный цвет, зашла взять из-под елки книгу. Давно у нас не собиралось столько чокнутых болванов, подумала она и ушла на кухню читать.

Собственно говоря, ничего такого не случилось, успокаивал себя Блажей, наливая вино в рюмки. Он изо всех сил сдерживался. Здесь ведь никто не знает, что Стана была не с ним где-то там, у черта на куличках, на Длинном горбу, он один знает, что она была там с каким-то Стеряном… Он усмехнулся. Бывает же такое — фамилия Стерян, да еще зовут Ян? И как можно с этаким идти куда-то к чертовой матери на Длинный горб, да еще дальше, на гребень? Все это смешно, обидно, стыдно, и даже в том случае, если бы Стана замерзла и погибла там… Он медленно разливал вино по рюмкам. Ему казалось, что течет оно нехотя, булькая металлическим звуком. Он слушал, как Шебень рассказывает про Милохову и ее окрестности, и заметил, как на лицо его жены прокралась улыбка, какой он давно не видел. Не та усталая, а какая-то иная, новая… Спросил себя, почему ему не хочется прогнать Шебеня, почему тот ему даже нравится? Не потому ли, что он, Блажей, хотел бы быть таким умным, находчивым, ловким — взломать на турбазе окно, и не как-нибудь, а оторвав ставню, позвонить в Милохову, чтобы… Нет! Он опомнился. Нечего присваивать себе и чужой страх, и чужую находчивость от страха. Улыбка жены вдруг испугала Блажея. Они с Шебенем хорошо понимали друг друга…

— Ваше здоровье! — сказал он и поднял рюмку. — Угощайтесь!

Стане, возможно, были бы на пользу вот такие гости, она видела бы их глазами мир, ведь многие из знакомых путешествуют по Советскому Союзу, Индии, Китаю, не только по Болгарии или там на Балатоне, в Милоховской долине… Сам он не смеет рассказывать ей про свои поездки, совесть не позволяет, однако как топит этот чертов Тадланек…

— За ваше здоровье! — сказал он еще раз и снова ругнул про себя истопника Тадланека.

— Ваше здоровье!

— Дай вам бог!

Пани Блажейова отпила глоточек, Шебень осушил почти всю рюмку, пятеро гостей слегка пригубили, а женщина в светло-сером легком свитере, Таня Гавелкова, подруга пани Блажейовой, только взволновала губами поверхность вина. Говорят, такова жизнь, подумала она и стала ворошить — как ей казалось — уже высохшие листья воспоминаний: когда же это, собственно, было? Когда Стана была в этой долине? До или после? Как она старается превозмочь себя, как хочет быть такой, какой была! Конечно, после! И сразу увидела себя в больнице над ее кроватью. Она была у нее первая, ей первой удалось туда попасть. «Я съела все тридцать?» — «Чего?» — не поняла она. «Пилюль снотворного…» — «Боже милосердный!» Вернувшись из больницы, Стана слабым голосом рассказывала ей: «Я не могла иначе, я должна была их проглотить — я видела его». — «Кого?» — «Его, мужа, с ней, с Габиной. Я знаю, они встречаются. Я приняла пилюли, я уже засыпала и только держалась за окно — вдруг слышу, со двора зовут — «Мама-а-а!» — это Бела меня звала, тогда я кое-как добралась до молока… молоко… я пила… я у тебя пила, ты вливала его в меня…» Потом пришла Бела, потом больница, и, конечно, уже после этого с ней случилось несчастье там, в Милоховской долине… Да, она приняла почти тридцать пилюль снотворного, но Бела позвала, и это вернуло ее к жизни. Ах, господи, чего только не вытворяют люди? Может быть, это в порядке вещей, и такое ожидает каждого… А когда минует, все снова хорошо, над этим даже можно и посмеяться. Прошло года два или три, Стана теперь вот такая… Но главное, она живет, а ведь два раза чуть не погибла, и все из-за пустяков. Как жизнь устроена — Бела закричала: «Мама-а-а!» — И Стана забыла все — горе, жалость к себе, обиду и мысли о том, что мир пустой, никчемный, что жить нет смысла, забыла о своем желании отомстить мужу, и вот, уже засыпая, она бежит, она уже на пороге смерти, но бежит, сама не зная куда, пьет молоко, вливает его в себя, а все-то из-за того, что застигла мужа в кафе с какой-то Габиной, услышала от людей, что муж с ней встречается, и вот — снотворное, потом Длинный горб, Милоховская долина, покрытый снегом гребень — увечья, травма черепа и слепота.

Звучным, веселым голосом рассказывал Шебень о том, что происходило в Милоховском кооперативе грустного, досадного и смешного во время подготовительных работ к строительству шоссе и канатной дороги, о том, как идут дела в домах отдыха и на новом заводе, где сам он работает проектировщиком.

Блажей наливал, гости не спеша ели и пили. Они уже забыли про вино на Балатоне, про Черное море и болгарские дубленки и слушали Шебеня. (Вместе с самогоном в квартиру Блажея вошел тихий, но крепкий запах елей, Милоховской долины, повеяло ветром с Длинного горба и с гребня над долиной.) Временами кто-то что-то вставлял, поддакивал, отвергал, иногда разговор становился общим, касался всех, даже детей в соседней комнате. Время от времени дети прибегали, получали хлеб с ветчиной, мясом, отпивали из рюмки отца или матери и убегали к телевизору. На экране мелькали картины, звук доносился не только в комнату рядом, но и в кухню, где за столом сидела Бела и читала книгу, полученную как рождественский подарок. Во всей квартире пахло хвоей. Блажея, застывшего над ветчиной и вином, этот запах возвращал в далекое детство, когда они украшали еловыми ветками школу и, укутавшись в вывернутые кверху мехом жаркие бараньи тулупы, разыгрывали сценки про вифлеемских пастухов. Стучали палками по помосту и пели: «Гей, хлопцы, гей, роса холодней, господь благословил нового пастушка». Вечер подходил к концу, мысли гостей мало-помалу переключались на работу, у одних — на Районный национальный комитет, у других — на Братиславское городское управление коммунального хозяйства, Блажей уже вспоминал про свой Строительный трест. Вино тоже кончалось. Блажей уже выставил третью литровую бутылку.

Шебень сидел между Станой, женой Блажея, и ее подругой Таней Гавелковой, которая просто забежала на минутку. Он рассказывал, обращаясь к обеим, позабыв про остальных. Он заметил, что глаза пани Блажейовой остановились и смотрят ему в глаза, хотя как-то не так, как следовало бы. Он предлагал обеим хозяйское вино, чокался с ними и рассказывал:

— Да, чего только не бывает…

В соседней комнате дети щелкали переключателем телевизора, переводя с Братиславы на Вену и с Вены на Братиславу.

«До переселения определенного вида животного в новую среду следует изучить все его свойства», — читала на кухне Бела, и читала впустую. Она ничего не воспринимала: из комнаты ей мешал и телевизор, и дети, и музыка. «Иначе это может привести к значительному экономическому ущербу…» Она смотрела на слова. Они казались ей бессмысленными. Бела не воспринимала и не понимала их. Злилась на ребят. Мама к телевизору абсолютно равнодушна, не смотрит его, не может, отец тоже не любит. Никогда он не смотрит передачи, говорит, ему не интересно. Но… Бела снова уставилась в книгу: «В конце девятнадцатого века, когда в Восточную Африку стали ввозить домашний крупный рогатый скот, началась эпидемия чумы. В результате вымерли не только стада домашнего скота, но и многие миллионы африканских животных: жирафы, антилопы и другие звери, так что богатейшие охотничьи угодья Восточной Африки опустели». А почему отец никогда не смотрит телевизор? Почему не сядет к нему? Даже монтера, если испортится антенна или сам приемник, зовет с опозданием? Кто его знает, но вот почему сейчас эти чокнутые болваны позволяют этим дебилам ломать телевизор?

А Шебень в столовой уже начал повторяться.

— Это было уж-ж-жасно, — бубнил он, — как вы там, пани, товарищ Блаж-ж-жейова, леж-ж-жали в снегу, изувеченная и разбитая прямо-таки вдребезги, и все-таки выдерж-ж-жали. Но не будь у товарища Блаж-ж-жея, у пана Блаж-ж-жея головы на плечах, не будь он мужик что надо и не вывороти на турбазе ставню — а она ведь была сделана на совесть, крепкая, хорошо пригнанная и сбитая, — и не вышиби он ногой окно; да если бы не все это, вы бы не сидели здесь вот так…

Блажей сидел за рюмкой довольно спокойный, хотя уже начинал заводиться, что праздник кончается таким вот нелепым образом. Шебень сначала ему нравился, это правда, но зачем напоминать старые и неприятные вещи… И вдруг ему пришло в голову, что ведь перед всеми-то Шебень выставил его умным человеком, находчивым, сильным мужчиной. Собственно говоря, он поднимает его репутацию… Обе женщины, Стана и Таня, ее подруга, слушают его… Знает ли Таня, кто был тогда со Станой в Милоховской долине? Сказала ей Стана про это? Вряд ли… Она, наверно, не так глупа… Завтра опять на работу, трудиться, вкалывать, когда-то вкалывали иголки, а сейчас вкалывают на работе… В мыслях у него промелькнули одни за другими опытная группа, техник по безопасности, отдел набора рабочей силы, инспектор по производству, машиносчетная станция; со всем этим — и если бы только с этим! — завтра начнется настоящий чардаш, в конце года всегда бывает так, как будто за несколько дней надо сделать все, что не успели сделать со времени второй мировой войны, даже со времени первой, а то и войны с пруссаком… Блажей снова прислушался.

— Ведь я даже не сказал, почему вдруг решился прийти к вам, — говорил Шебень. Он слегка повернулся к хмурому Блажею, к его красному лицу с темнеющим бритым подбородком.

Блажей взглянул на него. Разгоряченный самогоном, вином и ожидающей его спешкой на работе, он вспомнил о Габине. Несколько раз они были с ней в кафе, на прогулках, вместе отдыхали в доме отдыха, плавали даже на пароходе «Трансильвания» в Египет, но все это, в общем, жестоко, ведь Стана сейчас вот такая, должны были прийти гости и развлечь ее рассказами о Балатоне, о Болгарии. А он сам ничего не может рассказать ей о том, как было на пароходе, как было всюду, где они останавливались, не может рассказать ей даже о том, что одно из величайших открытий в мире, прямой угол, было сделано в Египте, ничего не может ей рассказать… И никогда не сможет… И если этот прямой угол не даст ему покоя, придется приписать его североамериканским индейцам, а то и неграм из самой что ни на есть Черной Африки. Стана, возможно, знает обо всем, а может, не знает. Она никогда ничего не говорила, как выглядит Милохова, Милоховская долина, Длинный горб — никогда, только раз, когда уже поправлялась. Он тоже не может… Духотища… Как этот чертов Тадланек кочегарит, с ума спятил, что ли?

— Ну так вот, — сказал Шебень и повернулся к Блажею и его жене, — собственно, я пришел…

Блажей на минутку почувствовал симпатию к Шебеню и странное желание, чтобы таких вечеров было побольше, побольше вина и такого вот самогона, как знать, тогда, может быть, и Стана почувствует себя лучше, у нее будет больше впечатлений — может быть, тогда она узнает и про этот самый прямой угол.

— Я ведь пришел с просьбой, — сказал Шебень и испугался, что самогон и вино уже одолевают его. Он заметил, что некоторые слова произносит слишком подчеркнуто. — Свояченица у меня учительницей…

Блажей смотрел на лицо жены, на ее улыбающийся рот, чуть-чуть искривленный горькой усмешкой. Если бы вот так было почаще… Смотрел, как жена улыбается Шебеню. Ему она уже давно так не улыбалась… Но как суметь, чтобы она не знала, что это делается только для нее? Как?

— Свояченица у меня уч-чит-тельница, — бубнил Шебень, — и вот я под-думал, что, если сойдусь с вами, узнаю кого-нибудь, у кого большое знакомство, и расскажу ему… у нас, значит, уч-читель… р-решил, что он… что он самый пер-редовой, что он р-разрушит одним махом стену мракобесия. А сам-то не р-разбирает, что такое свет и что такое тьма… Подговор-рил мою свояч-ченицу, да еще одного своего коллегу — ну и привели они детей в церковь, там в ризнице вырядились в с-смерть и чертей, черти выскочили и напугали детей… дети перепугались, от страха заболели — и моей свояченице пришлось уйти из школы… Вот я и подумал, нельзя ли ей, дескать, нельзя ли ей помочь, ведь она же не хотела против суеверия вот так… она хотела интеллигентно, терпеливо, н-но она ведь делала это по пр-риказу… так нельзя ли ей помочь, вы ведь, н-навер-рно, знаете людей, и не каких-нибудь…

«Значит, разведение новых видов животных всегда сопряжено с большой опасностью, и его нельзя осуществлять случайно и вследствие личных увлечений, а только после Обстоятельного изучения и строгого научного отбора». Бела оторвала глаза от непонятных строчек, встала, остановилась, но тут же вбежала в комнату к ребятам и визжащему телевизору.

— Довольно! Хватит! — И выключила. — Мама никогда не смотрит, отец не смотрит…

Замолчала, опомнилась. Потом вернулась на кухню, испуганная тем, что чуть-чуть у нее не сорвалось с языка то, чего не следует говорить. Отец не смотрит телевизор потому, что мама не может. Мама ослепла из-за увечья, тяжелой травмы черепа. Отец не смотрит телевизор — не хочет огорчать маму, ей было бы тоскливо, больно… Бела опять стала читать: «…нельзя осуществлять случайно и вследствие личных увлечений, а только после обстоятельного изучения и строгого научного отбора».

— Ваша свояченица пугала детей? — выкрикнул Блажей, выведенный из себя Белой и телевизором и довольный, что может сорвать зло на Шебене. Его голос прозвучал грубо, широко, разлился как бурный, взбаламученный поток.

— Ну да, — изумленно согласился Шебень.

— Таким способом она хотела отвратить детей от церкви?

— Не она это…

— Ее уже посадили? — Голос Блажея бурным потоком валил на Шебеня.

— Нет, — отозвался гость.

— За такое, я думаю… стоит!

— Но ведь я потому…

— Потому вы и принесли самогон?

Все повернулись к Шебеню.

— Ну… — Шебень встал. Помолчал немного. — Нет, не поэтому. Когда я взял его у брата, чтобы прийти сюда, я д-думал, что иду просто так, узнать, как д-дела у пани, которую мы спасали… Но тут мне пришло в голову… Красиво у вас, разукрашенная елка, телевизор, нарядные, воспитанные дети, у вас хорошо топят, может быть, даже слишком… Ну, под-думал я, такие люди многое могут…

— Да только не то, чего вы хотите.

— Посидите еще! — Пани Блажейова тонкими пальцами провела по столу, как будто Шебень еще сидел рядом с ней. — Янко, — осторожно обратилась она к мужу, неуверенно поворачивая лицо и ожидая, откуда откликнется мутный голос Блажея, — пусть пан Шебень еще посидит у нас!

— Это еще зачем?

Она прикусила нижнюю губу.

Шебень вышел в переднюю, надел зимнее пальто, вернулся и протянул руку пани Блажейовой. Не протянул, схватил ее руку, нелепо торчащую над столом. Левой рукой он косо нахлобучил на черные, блестящие волосы коричневую шляпу, из-под которой выбилась кудрявая прядь.

— Пан Блажей, — сказал Шебень медленно, осторожно, чтобы не запутаться в словах, — вы умный человек… Мужик что надо, мужчина на своем месте… Там, в Милоховской долине, вы, наверно, только крикнули — и ставня отлетела, окно вывалилось. Если бы вы добавили еще немножко газу, вся т-турбаза взлетела бы на воздух! Хорошо, что вы вовремя сдержались… Но не забывайте — это из-за вас супруга лишилась зрения, только из-за вас… — Шебень отпустил руку пани Блажейовой. Не попрощавшись больше ни с кем, хлопнул входной дверью.

Ужин кончился, гости разошлись, ушли обе супружеские пары, ушла и Таня Гавелкова, подруга Станы. А еще через полчаса Блажей вышел из жарко натопленного корпуса 4 «Б» на прогулку с женой. Он вел ее молча по сырому, отяжелевшему от тумана воздуху. Может быть, она не знает, думал он, почему он всегда молчал и молчит, почему сегодня взорвался, может, хочет, чтобы он молчал и дальше… Кто знает, чего она хочет. С самого того дня, когда Стана потеряла зрение, она не сказала ему об этом ни слова.

— Жаль, что ты прогнал этого пана Самогона.

— Он интриган какой-то!

— Ну что ты!

— Точно.

— Почему? Потому что он помог меня спасти? Нет, Янко, он просто не умеет притворяться, я бы сказала, не умеет приноравливаться… А то, что он рассказывал про свою свояченицу и про этих детей, это у меня прямо стоит перед глазами. Думаешь, сегодня уже нет дураков? А куда мы идем? Какая это улица?

Блажей окинул взглядом узкую, затуманенную, мрачную улицу, вдоль которой кое-где блестели лужи.

— Эта?

— Да!

— Сейчас мы проходим мимо «Тузекса»[9].

— Витрины освещены?

— Да.

— И что в них?

— Ну, Станка, как в каждом «Тузексе» — бутылки, консервы, разные товары…

— Послушай, Янко, прошу тебя, не мирись молча с моим состоянием! Не запрещай Беле водить подруг, друзей, они будут мне рассказывать, и, если есть какая-то возможность, пусть приходят люди, которые повидали свет. Ты ведь тоже повидал немало, но ничего не хочешь рассказать.

Блажей вел жену Стану по еще более темной улице.

— Здесь витрины, магазины — а почему нет людей? Почему я их не слышу?

— Сейчас ведь праздник — люди уже растратили деньги, незачем им глазеть на витрины. Знаешь ведь, праздничные товары кажутся после праздников такими ненужными.

— Правда. Янко, после Нового года напиши Шебеню, чтобы он не сердился. Матей Шебень, Милохова. Письмо его найдет. И насчет его свояченицы тоже надо что-то сделать! Знаешь, я просто это вижу, тут что-то не так… Надо бы разобраться… И пусть пан Самогон опять когда-нибудь навестит нас.

Блажей ничего не ответил. Он водил Стану по темным, пустынным улицам, рассказывал ей, какие ткани выставлены в витринах, какие платья, какое белье, какая косметика, какие книги, и, когда они вернулись назад, в свой жарко натопленный дом, и сели к телевизору, он впервые за все это время начал ей рассказывать, что показывают на экране, как выглядит эстрада, что там такое. Рассказывал покорно, спокойным голосом, глаза у него поблескивали в сером отсвете экрана, а из головы все не шел рассказ Шебеня: если шести-семичасовой путь можно теми же ногами одолеть и в два часа, значит, можно преодолеть и это, но что скажут Бела и Мило, если он вот так будет рассказывать, что на экране, вернее, чего там нет. Если он будет все время вот так улучшать программу?.. Придется купить еще один телевизор!

Перевод Н. Замошкиной.