Домино

~~~

Равнина. Она смотрит на открывающийся перед ней пейзаж. Необычный, иссохший, холмистый. Земля — цвета охры, темно-коричневая и красная. Кое-где белесая трава. Изогнутые и тонкие деревья, вдоволь не насытившиеся. Она увидела их, не уделив им особого внимания. В этом, наверное, суть камуфляжа. Они ползут по земле. Их становится больше. Чего они хотят? Такое ощущение, что у них есть какое-то дело, какое-то задание, как будто они что-то организуют. Но то плоскогорье, на котором она стоит, слишком высоко поднято над равниной, поэтому она не видит, что они делают. Безветрие. Внезапно она понимает, что вокруг нет никаких звуков. Ни щебетания птиц, ни колышущегося на ветру листочка. Ветра нет. Солнце жжет кожу. Они отступают, очевидно, сделав свое дело. Вот оно. Начинается. В углу. Маленькое пламя лижет пучок травы, обнимает иссохшее дерево. И равнина полыхает огнем. Огонь оранжевый. Яркий — в отличие от того, что он поглощает. Равнина — ревущее море пламени. И вот кто-то пытается залить это пламя водой. Она не видит, кто это делает, видит только маленькие ведра, маленькие кувшины, тонкие струи и капли. Во сне она знает, насколько легче разжечь огонь, чем погасить его.

Сабатин просыпается вся мокрая. Ей просто необходимо выпить стакан воды. К чему снятся такие сны? Интересно, бывало ли, чтобы человек умирал от приснившихся ему кошмаров? Ей не хватает смелости снова лечь в кровать.

И еще до того, как день вступил в свои права, она открыла четыре коробки и разобрала зимние вещи детей. И когда она готовит завтрак, она чувствует, что больше не является заложницей своего сна.

Это сейчас большая редкость. Куда делись шарманки? По-моему, с ними больше никто не ходит. Наверное, веселей быть шарманщиком, чем просто сидеть с пустым картонным стаканом и табличкой. Но Сабатин сейчас об этом не думает, она просто слушает музыку с улицы и внезапно чувствует себя трехлетней девочкой. Она бежит к Франсуа и просит его выключить его музыку, иначе она почти не слышит ту. Она помнит, как учила ее мать: монеты надо заворачивать в газету, прежде чем бросать их на улицу.

Послушай, разве это не прекрасно, Франсуа?

Да. Наверное. Безучастно отвечает он. Он делает шаг назад и рассматривает свое творение.

Сабатин открывает окно, но не видит шарманщика, ах, нет, ну вот же он со своей шарманкой, а рядом помощница, которая идет спиной вперед, чтобы следить, бросил ли кто монеты. Они отдаляются от их дома. Но она все равно спешит в коридор и находит в кошельке несколько монет. Ах да, еще бумажную купюру. Она заворачивает деньги в газету, огорчается от того, что, может быть, они даже и не заметят купюру. Находит пакет. Ой, музыка за углом исчезла. Такая реакция бывает только на какое-то детское воспоминание, если, конечно, детство было счастливым.

Роз тоже слышит шарманщика и открывает окно. Послушай, Лулу! Роз поднимает ее, чтобы девочка лучше слышала. Она тоже находит монеты, но ее не научили, что их нужно заворачивать, ведь когда она была ребенком, такие музыканты были уже большой редкостью.

Но ничего страшного. Шарманщик снимает кепку, приветствуя окружающих, его помощница собирает монеты.

Манон слышит музыку, но не встает с дивана. Она продолжает читать.

Сабатин просто обязана дать им деньги и выбегает на улицу. Перед тем, как взять ее монеты, помощница шарманщика кладет денежку в пустую чашку нищего. В мире попрошаек тоже есть определенная иерархия. Сабатин находит в кармане еще одну монету, прежде чем положить деньги в чашку шарманщика.

Где бы он ни шел, он привык включать радар. Это своего рода привычка, которую он приобрел, вне зависимости от того, где находится, так что он предельно внимателен не только сейчас, когда идет по улице Дюнкерк, когда за спиной у него остается Северный вокзал. Конечно, надо быть абсолютно слепым, чтобы не увидеть эту сцену. Мужчина стоит и играет на шарманке прямо перед тем домом, где двери балкона закрыты на самом верхнем этаже. Мужчина снимает кепку, приветствуя дом, где живет Роз. Надо страдать дальтонизмом, чтобы не заметить женщину в пальто в центре картины. Это пальто! Это просто оптический скандал. Он поворачивает налево на улицу Фобур Пуассоньер. Сабатин остается на улице и смотрит на людей с шарманкой до тех пор, пока они не скрываются из глаз.

Он стоит спиной к стене с закрытыми глазами и чувствует сквозь веки свет солнца. Пара мужских ботинок проходит мимо, и Зэт слышит, что тип, обутый в эти ботинки, облизывается. Мужчины довольно часто обращают на него внимания. Он специально не открывает глаза, чтобы тот не подумал, что он отвечает ему взаимностью.

А сейчас явно приближаются шпильки. Женские и мужские шаги совсем не похожи друг на друга. Он не открывает глаза, ждет, когда она пройдет. Но шпильки останавливаются. Прямо возле него.

Опять ты? — говорит женский голос. Ее. У нее на шее Nikon. Она не забыла сфотографировать шарманщика. Она просто не стала этого делать. Существуют мгновения, которые должны остаться тем, чем они являются. Самими собой. Она знает, что именно это узнавание и эту радость, которую она испытала, невозможно передать на фотографии. Она могла бы сфотографировать мужчину в плаще, который стоял, скрестив ноги, и наслаждался весенним солнцем, но она этого не сделала. Позволь поинтересоваться, зачем ты здесь стоишь?

Наслаждаюсь солнцем там, где оно есть.

И это обязательно должно быть у моего подъезда?

И откуда, по-твоему, я должен был знать?

Ты способен на все.

Если ты хочешь сказать, что я шпионю за тобой, то ты ошибаешься. Его взгляд одновременно и серьезный, и обиженный. Я этим не занимаюсь.

Прости. Она замечает, что стоит и перебирает ногами, как тогда, в школе, на переменах, когда уже не прыгали через скакалочку, а вместо этого стояли на углу школьного двора и болтали с мальчиками, не зная толком, что сказать.

Ты спешишь?

И куда ей было нужно? И что она делала? Да нет, не особенно.

И вот они сидят уже в другом кафе за другим столиком на другой улице, но так же напротив друг друга. Так же. Она спиной ко всем, он лицом. Мне просто нравится видеть, что происходит вокруг меня.

А мне все равно. Только не шампанское сегодня. Мы уже выпили на брудершафт.

И ты считаешь, что нам не стоит это повторить?

Она отрицательно качает головой. Какое-то время они сидят молча. Ты знаешь, бывает такое состояние, когда ты печален, потому что на самом деле ты рад? Если учитывать то, что они не знают друг друга, это довольно интимный вопрос. Сабатин просто не слышит этого. По крайней мере, можно утверждать, что это более личный вопрос, чем вопрос о том, сколько сейчас времени.

Знаком ли он с тем, о чем она говорит? Возможно. Но ему не хочется думать об этом, поскольку ему не очень приятно в этом копаться. Раны не бередят, не правда ли?

Она видит, что надо поменять тему. Ты живешь на моей улице?

Нет, я живу на своей.

Буквоед! Хорошо. Тогда на улице Дюнкерк. Я видела недавно, как ты входил в подъезд.

Зэт помешивает чай.

Ты живешь в 55-м?

Он заигрывает? Или что это?

Забавно, говорит она, так как поначалу мне казалось, что ты писатель. Ты похож на писателя.

Хочешь, я кое-что тебе расскажу? Я и есть писатель.

Не поняла. Ты же говорил, что торгуешь вином.

Гм. Да, но ты никогда не слышала о том, что люди могут делать что-то правой рукой, а что-то левой?

Что же из этого по левую руку — книги или вино?

Он смеется. Ну… Я пишу правой, а живу вином. Так что, как видишь, ответить не так-то просто. Вся эта писанина — своего рода хобби. Тайное хобби, кстати. Никто не знает, что именно я скрываюсь за различными псевдонимами. Он смотрит в окно.

Да ладно, твоя жена наверняка знает?

Он пожимает плечами.

Мистика. Скажи, это романы о больницах?

Он кивает, сжимая губы.

Ты стесняешься этого?

Да нет, это такая же работа, как и любая другая, так говорят проститутки, но… нет, меня это на самом деле даже забавляет. К тому же издательство не хочет, чтобы читатели знали, что эти рассказы пишет один человек. Они не хотят, чтобы читатели утратили иллюзии.

Да, но разве не это происходит с толстой домохозяйкой, когда она сидит дома в халате, прикованная к дивану, и читает об очаровательной Жаннет с узкой талией, которая все равно, хоть на это потребовалось немало усилий, выходит замуж за главного врача? И когда эта домохозяйка подходит к зеркалу и смотрит на себя, вместо килограммов она теряет именно иллюзии.

Да, но, очевидно, они сами того желают.

А что это за иллюзии, которые нельзя терять?

Что книги написаны Беркли Дюпоном и Джеймсом Уайтом — переводные романы идут нарасхват. И Маркизом де X, который и должен звучать как псевдоним, так как в этом тоже есть интрига.

Какой ты меркантильный!

Потому что я пишу книги, которые люди обожают читать настолько, что хотят еще?

Да нет, но… я вдруг подумала о Сименоне.

Спасибо.

Сименон написал несметное количество книг о Мегрэ, и, говорят, он мог написать так же много бестселлеров под псевдонимом. Ты тоже пишешь другое? Я имею в виду… другим образом?

Есть еще что-то, что ты хочешь знать?

Ты не можешь отвечать по-человечески?

Ты имеешь в виду — так, как хочешь ты?

Она смотрит ему прямо в глаза, у него необыкновенно выразительный взгляд, и она, кстати, не видит в нем той корысти, в которой она только что его обвинила. Ты часто врешь?

Да нет.

Это не то, что ты только что сделал?

Нечасто.

?

Каждый день.

Однако.

А ты нет?

Она вертит между пальцами локон. Ответ звучит после небольшой паузы. И не часто, и не каждый день.

И когда ты придешь домой, а твой муж спросит, что ты делала, ты ему расскажешь, что пила чай с господином, с которым недавно пила на брудершафт, так как вы вместе были виноваты в том, что одна вывеска потерпела крушение?

Это ведь не ложь.

По крайней мере, правда здесь весьма относительная.

Но это не значит лгать, настаивает Сабатин. Просто всего не рассказывают. И кроме того, история звучит так неправдоподобно, что мой муж решит, что я это придумала.

И почему мы всего не рассказываем?

Потому что не все имеет значение.

Лгунишка!

Ее шея краснеет. Он берет верх.

И когда ты пришла домой и не рассказала, что пила со мной на брудершафт, это было потому, что это не имеет никакого значения?

По-моему, я спросила, лжешь ли ты.

Я тебе ответил, так что кто из нас больше лжет? Хочешь еще чаю?

Она отрицательно качает головой и порывается уйти.

Можно я тебя спрошу кое о чем, прежде чем ты уйдешь?

Нет, вообще-то нет.

Отлично. Он встает, помогает ей надеть пальто и открывает дверь.

Тому, что только что сделала Сабатин, могла бы поучиться Роз. Манон занимается этим постоянно. Блокирует внешние воздействия. Вообще-то ей не свойственно блокировать, но она чувствует, что все это может далеко зайти. Просто возникло ощущение, что движение стало противоположным намерению. Этому Роз могла бы научиться. У Манон это есть. Но быть такой совсем даже не является ее тактическим решением. Манон просто такая.

Зефиру кажется, что она стала еще более закрытой после инцидента в ресторане. Кроме спора с Виолетт, о котором она рассказывала… да, наверное, неделю назад, она совсем не разговаривала со своим мужем. В течение семи дней они перекидывались только односложными репликами. Хотя она не особо разговорчивая, тем не менее это для нее довольно непривычно. Да, она неэмоциональная, но не бесчувственная. Манон не знает, сможет ли заставить себя кое-что сделать. Она думает кое-кому позвонить и открывает телефонную книгу, но оставляет эту затею.

Сабатин часто говорила, что считает, что нет более красивого слова, чем слово «открытый». Насколько лучше звучит «открывать», чем «закрывать». Каким-то странным образом она чувствует себя немного грязной после этой встречи. Как будто она сыграла не свою роль. Самое ужасное слово, которое она знает, — «никогда». Это ужасное слово. Особенно в сочетании «никогда больше».

Зэт остается в кафе. Он с таким же успехом может приступить к этому здесь, где он находится. Почему он рассказал ей о своем творчестве? Было ли это необходимо? Это опасно, опаснее, чем то притяжение, которое он чувствует, когда хочет рассказать ей все. Он заказывает двойной эспрессо. Сколько же своих текстов он написал в кафе! Да, ему нужно собраться и выполнить заказ издательства.

Ночи в клинике были неплохими рабочими ночами, но больше всего ему нравится сочинять в кафе. Он считает, что истории в каком-то смысле становятся более интересными, более живыми и имеют привкус окружающей его атмосферы. На самом деле он может писать где угодно, он умеет хорошо концентрироваться. Кроме того, многие из его рассказов пишут сами себя. Он просто вытряхивает их из рукава. Из левого.

Когда женщины пытаются взять себя в руки, а ситуацию под контроль, они начинают взъерошивать волосы. По крайней мере, так сделала Сабатин, когда покинула кафе. Сколько, интересно, сейчас времени? Она не взяла с собой сумку, так как выбежала на улицу спонтанно. Единственные часы, которые она носит, — это мобильный. Сейчас одиннадцать, видит она на больших часах, которые висят перед магазином. Это просто-напросто магазин часов. Сейчас одиннадцать. Одиннадцать. Одиннадцать. Сегодня пятница, 9 марта, и время — одиннадцать. Она останавливается, еще раз смотрит на большие часы, которые одновременно являются и часами, которые идут, и вывеской, которая висит. Фредерик! О нет, не сама ли она сказала ему утром, когда провожала в школу? «Не забудь, тебе нужно к зубному в одиннадцать часов. Я заберу тебя». Она почти рыдает. Она предала своего сына. О нет, что же делать, что делать? Сумка лежит дома. У нее нет ни денег, ни мобильного, ни карточки на метро. До дома десять минут. Десять минут — это слишком много. Десять минут до метро и, по меньшей мере, пятнадцать минут до школы. Она решительно разворачивается, идет, нет, бежит обратно в кафе, где этот вот, к счастью, еще сидит за столиком.

Прости! Ей больше не надо взъерошивать свои волосы. Ты не мог бы одолжить мне мобильный и немного денег?

Он смотрит в сторону. Не забудь про клетки мозга.

Что ты имеешь в виду?

Мобильные телефоны превращают мозг в кисель. Только посмотри, какой мягкой стала твоя голова от мобильного излучения.

Она разводит руками. Послушай. Ты можешь мне помочь? Я забыла…

Естественно, я могу помочь тебе. Раздобыть телефон?

Да, и одолжить мне немного денег.

Не успела она и оглянуться, как он уже взял телефон соседа по столику. А телефонный справочник? Она лихорадочно обращается к мужчине за барной стойкой. Зэт уже сбегал вниз, где рядом с туалетом лежит телефонная книга.

Что ты ищешь?

Она называет имя стоматолога — он тут же его находит. Пока она звонит, она пишет название школы на салфетке. Суть обоих звонков состоит в том, что она задерживается. Приедет через двадцать минут. Не могла бы секретарь передать сообщение Фредерику? Да, он стоит перед школой. Спасибо. Она берет взаймы сто евро. У него есть и помельче, но он хочет быть уверен, что у нее достаточно денег. Он молча ловит ей такси.

Спасибо! В такси Сабатин чувствует смущение. Во всем теле. Повсюду. И в руках. Когда машина наконец останавливается у школы, она видит, что Фредерик стоит за воротами на солнце. Белом, мартовском. Одинокий маленький мальчик. Маленький, несмотря на свои тринадцать лет. Совсем один.

Секретарь тебе ничего не передала? Она целует его.

Передала, но я хотел подождать тебя здесь. Я стеснялся снова вернуться в класс.

Прости, милый, я сидела над заданием, которое надо было закончить.

Ничего страшного, мама.

Сабатин простудилась или что-то в этом роде. Она находит в кармане бумажные салфетки. Если бы только взрослые были такими же лояльными и снисходительными по отношению к своим детям, как дети по отношению к родителям. Тебе же холодно! Пойдем, мое сокровище, такси ждет.

Мама! Да нам не нужно такси. Это же всего две остановки.

Но Сабатин знает, что сейчас все должно быть по высшему разряду. Это чрезвычайная ситуация. Сабатин исполняет роль в неком спектакле. И так как врач надел Фредерику брекеты и на верхнюю, и на нижнюю челюсть, они идут в блинную и прогуливают остаток школьного дня. Но даже это не перевешивает обиды Фредерика — быть забытым собственной матерью. Она забыла его.

Сабатин взяла сто евро взаймы у мужчины, которого не знает. Это ей не нравится. Она не привыкла быть в долгу. Но дело не только в этом.

Манон испытывала беспокойство, вызванное мужчиной, которого, как ей казалось, она знает, ведь она прожила с ним шестнадцать прекрасных лет.

Роз скучает по мужчине, который, она точно знает, является отцом ее ребенка.

Он ни по чему не скучает. Заказывает еще чашечку кофе и… да, если он должен по чему-то скучать, так это по клинике Артман, поскольку, если нужно написать что-то для «белой серии», в которой, как свидетельствует название, речь идет о мужчинах и женщинах в белых халатах, работа являлась идеальным источником вдохновения. Но ничего страшного, он знает всё как свои пять пальцев. Еще он ловко вставляет в рассказ двух гимназистов, сидящих на лавочке перед кафе. Поцелуй — это так интимно. Хотя это происходит весной на улицах по всему городу. Гимназисты становятся медсестрой Дорой и ее тайным обожателем Томми. В 15.48 он пообедал и забегает к Роз и Лулу. Да, он обязательно побудет с малышкой пару часиков и в четверг, и в пятницу.

Ты сделаешь это?

Конечно, где мне ее забрать?

Здесь.

Роз, иногда глупость тебя украшает. Но не всегда. Я же не могу выйти отсюда, из 55-го номера, с коляской, не так ли? Ты должна это понять.

Это все равно что открыть кран с водой, из которого сейчас льются слезы. Так много всего, что мне все время нужно понимать, Токе. А как же я? Я тоже существую. Почему именно о твоей жене нужно думать?

Опять то же самое. Ну в смысле: нас трое, вас только двое, всхлипывает она.

Он прижимает ее к себе, потому что знает, что это самый лучший способ перекрыть кран. Но сейчас Лулу тоже открывает шлюзы. Она лежит на полу и хнычет. Токе берет ее на руки и напевает «Sur le pont d’Avignon»,[10] и обе девочки успокаиваются. Все уладится. Все обязательно изменится, вот увидишь. Единственная объективная правда, когда он говорит, что ничто не продолжает быть тем, чем является. Но это не то, что слышит Роз. Она кладет голову на грудь своего решительного тайного обожателя. Можно подумать, что она прочитала историю о больнице, которая существует пока только в первом варианте, недалеко от собственной щеки. Сейчас здесь присутствует лишь его тело. Его сознание не здесь: он слышит холодновато-нейтральный женский голос в метро, который предупреждает пассажиров не подходить близко к краю платформы.

Дома Манон сразу же идет в гостиную. Зефир сидит за компьютером. Играет радио. Она выключает радио и залезает с ногами на диван. Она знает: что-то не так, просто не знает что. Сартра опять зовет весна, и слушать его просто невыносимо.

Нельзя ли отправить это животное в санаторий?

Если бы Манон не была в своем самом ледниковом настроении, она бы заметила, что, откровенно говоря, он должен быть более снисходительным к собаке и что она ничего не может поделать с тем, что единственная собака, которую он когда-либо любил, была черным метисом. Она тянется за книгой, которая лежит на длинном стеллаже за диваном, и углубляется в чтение. В начале восьмого он переодевается и кричит Манон, что ему нужно на вечернее дежурство. Она не видит, что на нем темный костюм и рубашка Cerruti. И не знает, что он обязательно отметится на работе и обязательно получит деньги за свое вечернее дежурство, но что пропуск — это билет в Оперу.