Допетровская Русь

Святейший патриарх Московский и всея Руси

Со времени крещения Русской земли во главе управления русской церковью стоял митрополит, подведомственный константинопольскому патриарху, а вся русская митрополия считалась одной из епархий константинопольского патриархата. По церковным правилам избирать митрополита должны были бы епископы той области, для которой он предназначался, и патриарху надо было бы только утверждать его. Но в Русской земле не было архиереев в дни принятия ею крещения, а потому первые иерархи на Руси были назначены константинопольским патриархом. Эту временную необходимость патриархи обратили в закон. Русская митрополия, как новая, стояла в патриаршем списке на 61 месте, и на соборе в Константинополе русский митрополит занимал последнее место. При назначении русских митрополитов патриархи обязывали их твердо сохранять правила, принятые византийской церковью, и не допускать в своей митрополии никаких нововведений. Митрополиты, в свою очередь, обязывали к тому же поставляемых ими архиереев. В Константинополе старались предупреждать всякие попытки к избранию митрополита на Русь из русских и всегда спешили при первой вести о кончине русского митрополита назначить грека, хорошо известного патриарху.

Первый митрополит из русских, поставленный независимо от патриарха, был Иларион. Это произошло при великом князе Ярославе во время его войны с греками. Потом уже, когда был заключен мир, у патриарха было испрошено утверждение Илариона в сан. Великие князья, чувствовавшие себя особенно сильными, требовали у патриарха, чтобы он назначал митрополита не иначе, как снесясь с великим князем. Но известно, какие смуты господствовали среди князей киевских времен и как часто великое княжение переходило от одного к другому иногда с нарушением всяких прав. Поэтому притязания великих князей киевских времен на влияние в деле избрания митрополитов были редки и случайны. Но они становятся более часты, когда, с перенесением средоточия русской жизни с киевского юга на суздальский север, изменился самый характер княжеской власти и в то же время южная Россия частью вошла в состав Литовского великого княжества, частью попала в руки Польши. Русский митрополит переселился на север, сначала в город Владимир на Клязьме, а потом в Москву, к сильнейшему из всех удельных князей, великому князю московскому. С этого времени литовские великие князья начинают хлопотать в Константинополе об отдельном митрополите для своих русских областей, считая, что живущий в Москве русский митрополит через подчиненное ему духовенство может оказывать влияние на подданных литовского великого князя, а при постоянной борьбе Москвы с Литвой это влияние могло быть очень не на руку литовскому государю.

В Константинополе сначала отказывали в этом, а потом, под давлением угроз со стороны литовского правительства, начавшего переговоры с Римом, греки уступили. Тогда и являются особые митрополиты в Галиции с 1303 года и в Литве с 1316 года. В 1370-х годах митрополитами были Алексей в Москве, Киприан в Литве и Антоний в Галиции, принадлежавшей тогда Польше. Но греки, считая, что через одного человека легче влиять на дела русской церкви, пользуются всякой возможностью, чтобы восстановить единство русской митрополии. В 1408 году великий князь литовский Витовт настаивал на посвящении отдельного митрополита в Литву и указывал на греческого епископа Феодосия, как на желательное для него лицо. Но в Константинополе посвятили в митрополиты для всей Руси Фотия, тоже грека. Митрополит Фотий стал жить в Москве. Недовольный таким исходом дела, Витовт принялся хлопотать, чтобы митрополитом в Литву был назначен Григорий Цамбвлак, но патриарх отказался исполнить просьбу Витовта. Тогда Витовт заставил русских епископов Литвы избрать митрополитом Григория без всякого сношения с патриархом. Московский и всея Руси митрополит отлучил тогда Григория и избравших его архиереев от церкви и запретил иметь с ними какое бы то ни было общение, даже в пище. В своих посланиях митрополит Фотий проводил неуклонно одну мысль: единственный источник истинной веры есть константинопольская церковь, изливающая свет веры на Русь через одного митрополита, которому обязаны повиноваться князья, епископы, духовенство и народ.

Но вот, в поисках защиты от турок, все более и более теснивших Византию, греческое правительство и духовенство начала XV века вошли в тесное сношение с Римом и возбудили вопрос о соединении церквей восточной и западной. В 1439 году в городе Флоренции был созван собор, которому и было поставлено задачей установить соединение церквей. Только что назначенный из Константинополя русский митрополит Исидор, побыв немного в Москве, начал собираться во Флоренцию к тем самым «нечестивым латинянам», пребывание и всякое общение с которыми сами греки учили русских считать грехом. Исидор на соборе подписал соглашение о соединении церквей. С этим он вернулся в Москву, но его здесь встретили сурово, и Исидор принужден был бежать в Рим.

Этот случай послужил предлогом для московского правительства порвать всякую зависимость русского духовенства от Константинополя. Патриархи, разделявшие флорентийское соглашение, не были признаны в Москве. По повелению великого князя, собор великорусских иерархов избрал в митрополиты всея Руси рязанского епископа Иону. Патриарху было сообщено об этом особой грамотой, где говорилось, что избрание совершилось «не из дерзости или гордости, а по нужде», испрашивалось патриаршее благословение новому митрополиту, но настоятельно давалось понять патриарху, что в Москве намерены и впредь поступать в вопросе избрания митрополитов так же. Видя настойчивость и решимость московского правительства, патриарх, после некоторых колебаний, пошел на уступки и в 1448 году дал русским епископам право поставлять митрополита из своей среды и признал его первым после патриархов.

Одновременно с избранием великорусскими архиереями в митрополиты св. Ионы, в Литве утвердился митрополитом некто Григорий Болгарин, поставленный патриархом, признававшим флорентийское соглашение. Впоследствии митрополит Григорий отрекся от этого соглашения и открыл собою непрерывный ряд митрополитов южнорусских, имевших кафедру в Киеве.

Взятие Константинополя турками (1453) произвело сильное впечатление на Руси. Митрополит Иона в своем послании о падении «богохранимого града» причиной этого бедственного несчастия назвал то, что греки не соблюдали благочестия, и за это Господь покарал их. Москва, которая в это время заканчивала объединение в своих пределах всей Великороссии, оказалась единственным на свете независимым православным царством, да еще победившим мусульман, свергнувшим татарское иго, в то время как мусульмане-турки овладели православной Византией. Московский великий князь сделался как бы наследником власти и значения византийских императоров, охранителем и защитником православия. Со времени Ивана Грозного государи всея Руси стали называться царями, как до того звали на Руси только византийских императоров. Москву русские книжники тех времен величали «Третьим Римом». Конечно, вместе с таким возвышением Москвы возросло и значение русской церкви, ее духовенства и митрополита. Стало казаться неудобным, что митрополит всея Руси хотя и по имени только, но все-таки подчинен константинопольскому патриарху, подданному турецкого султана.

В Москве стали хлопотать об учреждении своего патриаршества. Богомольный наследник Грозного, царь Федор Иванович, особенно заботился об учреждении патриаршества в России. В 1586 году приехал в Москву за милостыней антиохийский патриарх Иоаким. Беседуя с ним, царь Федор Иванович и высказал свое желание, чтобы на Руси быть патриарху, и просил патриарха Иоакима, чтобы он о том великом деле посоветовался с другими патриархами, «а помысля бы о том нам объявили, как тому делу пригоже состоятися». Патриарх Иоаким одобрил мысль царя и обещал поговорить об этом деле со всеми другими патриархами.

Русский митрополит Дионисий, при торжественной встрече патриарха в Успенском соборе, первый благословил его, не дожидаясь патриаршего благословения. Патриарх, по рассказу современной записи, стал было говорить митрополиту, что не следовало бы ему первому благословлять патриарха, «да и замолчал».

Прошло два года без всяких вестей с Востока об этом деле. Как вдруг прискакал в Москву с юга гонец с неожиданным известием, что сам вселенский константинопольский патриарх Иеремия прибыл в русские пределы и просит разрешения приехать в Москву. В Москве думали, что патриарх везет ответ на вопрос о патриаршестве. Но эти ожидания не оправдались. Иеремия ехал в Москву за милостыней и не имел никаких письменных или устных полномочий от других патриархов на учреждение патриаршества в Москве. Тем не менее в Москве решили воспользоваться случаем и двинуть дело вперед. Вести переговоры с патриархом взяли на себя такие ловкие и опытные дельцы и дипломаты, как царский шурин Борис Федорович Годунов и думный дьяк Андрей Щелкалов.

Патриарху отвели роскошное помещение, ублажали его и чествовали, но окружили его для почета русскими из тех, которые были «покрепчае», наказали им никого не пускать к патриарху и вести с ним разговоры об учреждении патриаршества на Руси. Мимоходом, будто только от себя, приставленные к патриарху лица стали говорить ему: как бы он поставил им патриарха? Иеремия сначала и слышать о том не хотел, а затем ответил ни да ни нет на вопрос: а что, если бы сам он остался в Москве? Потом эта мысль понравилась Иеремии, и он сказал, что, пожалуй, готов остаться в Москве.

Такой исход дела решал вопрос о патриаршестве. Тогда Русское царство сразу «просияло бы всеми добротами», совместило бы в себе все значение павшего второго Рима: был бы тогда в Москве не только единый во всей вселенной православный царь, но и старейший представитель и начальный глава всей иерархии православной церкви – вселенский патриарх константинопольский. Тогда Москва безусловно заняла бы место павшей Византии, стала бы действительно Третьим Римом.

Но русскому правительству вовсе не было желательно оставить у себя патриархом Иеремию, во-первых, потому, что он, пожалуй, продолжал бы именовать себя по-прежнему, т. е. патриархом цареградским, а не московским; а во-вторых, и это самое главное, у благочестивых русских людей возник вопрос: можно ли грека поставить управителем русской церкви? Тогда на Руси было твердо и непоколебимо мнение, что греки утеряли истинное благочестие, и за это погибло их царство. Русские видели, что греки иначе крестятся, троят аллилуйю, расходятся с русскими и в других церковных чинах и обрядах, что они в своей жизни не особенно строго соблюдают разные церковные правила и предписания и что вообще в них очень мало истинного, настоящего благочестия, как его понимали тогдашние русские. Все это через сто лет, при патриархе Никоне, было признано следствием русского невежества, но пока все русские на церковные особенности греков смотрели как на отступления, как на введенные греками новшества, за которые они и понесли наказание, попав в руки турок. Принимая во внимание все эти соображения, в Москве порешили, что пускать патриарха Иеремию в Москву никак нельзя, и предложили ему жить во Владимире на Клязьме, а в Москве чтобы был по-прежнему митрополит Иов. Но на это не согласился патриарх Иеремия. Он хотел жить непременно в Москве, так как в противном случае он носил бы только сан патриарха, а действительным управителем церковью оставался бы митрополит Иов. Таков и был, вероятно, расчет русского правительства; по кончине Иеремии на патриаршество был бы избран русский, и, конечно, его перевели бы в Москву.

Царь несколько раз посылал уговаривать патриарха Иеремию принять патриаршество с кафедрой во Владимире, но Иеремия не соглашался. Тогда 13 января 1589 года боярин Борис Годунов и думный дьяк Андрей Щелкалов отправились, по повелению государя, на подворье к патриарху и сказали ему: «Посылал к тебе государь наш, чтобы ты остался на патриаршестве владимирском и всея Руси, но ты на то не произволил. И помыслил государь со своей благоверною царицей, поговорил с нашими боярами и велел посоветоваться с тобою о том, чтобы тебе благословить и поставить патриарха на владимирское и московское патриаршество из российского собора, кого Господь Бог и Пречистая Богородица и великие чудотворцы московские изберут».

Иеремия после долгого разговора с боярином Годуновым согласился дать благословение, чтобы впредь быть патриаршеству всея Руси, а патриарху всея Руси «поставляться в Российском царстве от митрополитов, архиепископов и епископов по чину патриаршескому, а его бы, Иеремию, отпустил бы государь в Царьград».

На 17 января собралось все высшее духовенство русской церкви и приговорило, как быть великому делу избрания, наречения и посвящения патриарха всея Руси. 23 января государю от собравшегося в Успенском соборе высшего духовенства был представлен список тех, кого духовенство считало достойными высокого сана. Выбор государя остановился на Иове, митрополите московском. 26 января совершилось торжественное посвящение в сан нового патриарха московского и всея Руси.

Перед отъездом патриарха Иеремии ему была предложена для подписи особая уложенная грамота об учреждении на Руси патриаршества, писанная на пергаменте золотом и красной краской. В грамоте была подробно изложена вся история возникновения патриаршества, и в уста патриарха Иеремии вкладывались следующие речи. «Поистине, – говорил будто бы Иеремия, – в тебе, благочестивом царе, пребывает Дух Святой, и от Бога такая мысль тобою будет приведена в дело… Ибо Древний Рим пал апполинариевою ересью, а второй Рим, Константинополь, находится в обладании внуков агарянских безбожных турок; твое же великое Российское царство, Третий Рим, превзошло всех благочестием, и все благочестивые царства собрались в твое единое, и ты один под небесами именуешься христианским царем во всей вселенной, у всех христиан»…

В Царьград патриарх Иеремия был отпущен с богатыми дарами и наказом прислать утверждение московскому патриаршеству от всех восточных патриархов. В мае 1591 года такая утвердительная грамота и пришла в Москву. В ней патриарх Иов признавался в его достоинстве и постановлялось, чтобы и впредь быть на Руси патриархам; место же патриарху московскому и всея Руси определялось в сонме вселенских патриархов, как самому младшему, после иерусалимского, т. е. пятое. Первое место принадлежало константинопольскому патриарху, духовному владыке царствующего града, второе – судии вселенной, патриарху александрийскому, третье – антиохийскому, четвертое – иерусалимскому.

Новый высокий сан необычайно поднял в глазах всех русских людей главу духовенства великого Российского царствия. Судьба судила первому патриарху выступить во главе государства, когда после кончины бездетного царя Федора Ивановича возник вопрос об избрании ему преемника. Патриарх Иов стоял за избрание в цари Бориса Годунова. В Смутное безгосударное время вдохновителем освободительного движения был патриарх Гермоген. При царе Михаиле Федоровиче патриархом был отец государя, митрополит Филарет, в миру боярин Федор Никитич Романов. Патриарх Филарет стал зваться великим государем и соправителем, а на деле был настоящим правителем государства и принимал постоянное участие в делах, присутствовал на всех приемах и аудиенциях царя, и без его решающего слова ничего в правительстве не делалось. Придворный штат патриарха Филарета по своему блеску соответствовал штату царского дворца. Все люди, живице на землях патриарха или подчиненные ему, судились только у патриарха, у его патриарших бояр, и были освобождены от всех казенных сборов. Для ведения церковных дел был учрежден особый Патриарший приказ, подведомственный только патриарху. В делах церковных и по своему влиянию на дела управления государством патриарх Филарет действительно, а не по имени только, был великим государем.

Возвышение патриаршества при Филарете отразилось и на его преемниках. Богомольный царь Алексей необыкновенно чтил патриарха. При встречах с патриархом Иосифом он всегда, принимая от него благословение, земно кланялся ему. Когда царю Алексею доложили о кончине патриарха Иосифа, то он горько заплакал. «На нас (т. е. на царя и его приближенных) такой страх и ужас напал, – писал царь Алексей своему “собинному” другу, новгородскому митрополиту Никону, – что едва петь могли (весть пришла в церковь) и то со слезами, а в соборе у певчих и властей со страха и ужаса ноги подломились, ибо кто преставился? Как овцы без пастуха не знают, куда деваться, так и мы теперь, грешные, не знаем, где головы преклонить, потому что прежнего отца и пастыря лишились, а нового нет…»

Глава русского духовенства, патриарх московский и всея Руси правил всю духовную власть в Московском государстве, и его место было рядом с великим государем царем и самодержцем всея Руси. Весь двор и обиход жизни святейшего живо напоминали уклад жизни царского двора.

День в домашней жизни патриарха начинался, как и вообще в московские времена, очень рано. В 6 часов утра святейший встал от сна, помолился в своей крестовой комнате и занят делами. В 10-м часу утра он служит литургию или присутствует на служении. После литургии патриарх надевал клобук большого или среднего разряда, мантию и панагию, брал в руки посох и четки и выходил в крестовую палату, где его ждали начальники патриарших приказов. Войдя в палату, патриарх оборачивался к иконам и тихо говорил: «Достойно есть», а его архидьякон возглашал трижды: «Господи помилуй» и «Благослови». Затем патриарх обращался к ожидавшим его, которые все кланялись ему земно и подходили по очереди к благословению, после чего опять кланялись земно святейшему. Покончив с делами, патриарх принимал «именинников» – московских священников, дьяконов, князей, бояр, певчих, посадских людей, иконописцев и др. чинов людей, которые праздновали в этот день именины, пришли здравствовать патриарха и подносили ему при этом «пироги». За именинниками шли люди, пришедшие просто «благословиться» перед началом какого-либо важного в их жизни предприятия. Тут бывали и митрополиты, и низшее духовенство, и женившийся дьячок, и казаки, была раз даже какая-то женщина Марьица, которой было явление, «да у ней же отнялась было левая рука»; приходили новокрещенные мурзы и татары – все приносили патриарху кто что мог: ширинки, убрусцы, пелены, камень лал (т. е. рубин), гнездо лебедей, живого соболя, коврижки, образа, живых бобров, мелкую слюду, свечи восковые. Святитель принимал подношения и отдаривал особо знатных посетителей или близко знакомых чем мог, т. е. тоже соболями, камнями, образами. Ко времени до обеда приурочивались и приемы таких знатных посетителей, как царское величество или заезжие патриархи восточные, встреча которых обставлялась всегда большой торжественностью. В полдень патриарх обедал, после обеда почивал, а потом сам отправлялся к государю или в один из монастырей. Вечернее время уходило у патриарха на занятия дома, на келейные занятия, как принято говорить: патриарх рассматривал различные челобитные, читал или писал что-нибудь, какое-либо послание или увещевание.

Праздничные дни разнообразились большими торжествами, пышными выходами, служениями. Особенно торжественно проходили праздники Рождества Христова, Вербное воскресенье, Пасха и Успеньев день.

В Вербное воскресенье устраивалось торжественное шествие патриарха до Лобного места в Кремль, изображавшее вход Господень в Иерусалим. Патриарх с крестом и евангелием в руках восседал на «осляти», т. е. на богато убранном коне, а царь и высшие бояре вели «ослята» за узду. Отряды стрельцов в парадных кафтанах выстраивались по пути шествия, молодые стольники и спальники настилали на пути шествия куски богатых материй и с «вайями», т. е. богато убранными вербами в руках, пели праздничные стихиры, возглашая «Осанна».

В Прощеное воскресенье государь шел «прощаться» к патриарху в сопровождении бояр и прочих чинов. У патриарха, в его крестовой палате, ко времени пришествия царского величества собирались все духовные власти, т. е. митрополиты, архиереи, архимандриты и настоятели важнейших монастырей. Патриарх встречал государя на крыльце своего дома, благословлял его и, приняв под руку царское величество, шел с ним в палату. Здесь патриарх говорил «Достойно» и молитву приходную, затем снова благословлял государя и всех бояр, пришедших с ним. После этого все садились. Государь и патриарх садились на лавки или кресла, поставленные так, что они занимали место у двух стен недалеко от угла. Государь садился около южной стены крестовой палаты, а патриарх около восточной. Бояре размещались напротив государя, высшее духовенство напротив патриарха. По левую сторону царя, у дверей палаты, становились царские стряпчие, стольники, спальники и др. В сенях крестовой палаты еще до прихода государя устанавливали поставец с разными фряжскими винами, русскими медами, «овощами», т. е. фруктами, сырыми и в сахаре. За поставцом сидел для отпуска питей думный дворянин с думным дьяком, заведывавший приказом большого дворца. Здесь же стояли степенный и путный ключники, чарочники, дворцовые стряпчие. Посидя немного, царь спрашивал патриарха о «спасении», а патриарх царя о здоровье; затем государь приказывал стольникам нести свое государево питье. Налив три кубка, думный дворянин сдавал их стольникам, которые чинно, один за другим, с кубками в руках, входили в палату и подносили их патриарху. Приняв кубки, святейший отливал из каждого для себя и потом подносил государю. Государь откушивал и отдавал кубки стольникам, а те несли их обратно на поставец. После того стольники тем же порядком вносили кубки для бояр; точно так же подносили кубки сначала патриарху, а он подавал боярам. Во второй раз с тою же церемонией подносили красный мед в золотых ковшах, а потом «тем же обычаем» белый мед в серебряных ковшах. Когда оканчивались эти прощальные чаши, государь с патриархом садились на прежние места, а бояре и все остальные, находившиеся в палате, вставали и выходили по царскому указу в сени. Государь и патриарх оставались одни с полчаса. Потом снова входили бояре, и патриарх, встав с места, говорил «Достойно есть» и «прощенье», т. е. прощальную молитву: «Владыко многомилостиве…» Затем благословлял государя и провожал его до того места, где встречал.

Успеньев день, 15 августа, был кафедральным праздником московских патриархов. Патриарх приглашал царя в этот день к себе потрапезовать, звал и многих бояр. Гости, кроме обеда, получали от патриарха подарки. Царю и его семейству патриарх тоже подносил богатые дары. На другой день царь приходил снова к патриарху благодарить его за праздничное угощенье и отдаривал патриарха.

Из других церковных церемоний патриарших времен особенно примечателен чин «пещного действа», совершавшийся в неделю перед Рождеством в Успенском соборе в воспоминание чудесного спасения из вавилонской пещи трех отроков. К этой церемонии задолго начинали подготовлять к ролям «отроков», «халдеев» и «ангела» лучших певцов патриаршей капеллы.

Кануны праздников патриарх посвящал делам христианской любви – ходил по тюрьмам, навещая узников, расспрашивал их о причинах заключения и раздавал им милостыню; щедрую милостыню раздавал патриарх и нищим, непременно собственноручно. За узников, которые казались патриарху заключенными невинно, патриарх «печаловался» государю; такое ходатайство всегда уважалось царем, и указанные патриархом «несчастные сидельцы» получали полное прощение или значительное облегчение своей участи.

Высокое положение, какое занял в государстве первосвятитель русской церкви, явилось достойным завершением той деятельности, какую внесло в дело создания «великого Российского царствия» русское духовенство и глава его – сначала митрополит, а с 1589 года патриарх всея Руси.

Со времени принятия христианства русским народом духовенство заняло выдающееся положение в стране. Среди первых архиереев и священников было много греков и болгар. Воспитанные в правилах византийской церкви, основанных на апостольском предании и на положениях вселенских соборов, знающие и светскую науку, эти греки и болгары стали творцами и насадителями науки и просвещения в Древней Руси. На Руси они нашли людей мало просвещенных, привязанных к языческим обычаям и нравам. Застали они здесь и странные для них государственные порядки, когда наряду с князем, порой даже подавляя княжескую власть, господствовало вече городов. Пришлое греческое духовенство стремилось пересадить на Русь византийские представления о власти и государе, как едином и нераздельном владетеле в стране, обязанном отчетом только Господу Богу, как Его ставленник и помазанник. Но киевские князья плохо усваивали эти представления. Легче пошло это у князей удельных и осуществилось вполне только у московских великих князей, когда жизнь превратила их из удельных владетелей в государей всея Руси.

Но первое место духовенство занимало неизменно и у киевских, и у удельных, и у московских князей. У древних летописцев нет лучшей похвалы князю, как замечание, что «он любил попов и монахов паче меры и почитал митрополита и епископов, как самого Христа». Духовенство постоянно при князе со времен Владимира Святого, который советовался с епископами даже по делу об умножении разбойников около Киева. «Ты поставлен от Бога на казнь злым и на милость добрым», – говорили епископы князю. Эта мысль, что князь поставлен от Бога, становится основной во взаимных отношениях светской и духовной власти на Руси. Подчиненная византийскому патриарху духовная власть чувствует себя независимой от власти князей, а возвышая княжескую власть учением о ее боговдохновенности, церковь чувствует себя даже в положении высшем, как бы покровительствующем князьям. Духовенство дает князю советы, как управлять и как чинить суд в стране, к митрополиту князья обращаются за благословением, предпринимая какое-либо важное дело.

Объединение Великороссии около Москвы происходило при прямом содействии духовенства, и московские великие князья ничем так не дорожили, как участием митрополита во всех их делах. Правда, бывали со стороны князей попытки подчинить духовенство своей власти, но неудачные. Даже такой самостоятельный и крепкий характером и волей человек, как Иван III, рубивший головы первым князьям своего двора, был в подчинении у митрополита. Рассказывают такой случай: во время освящения только что отстроенного Успенского собора митрополит Геронтий ходил в крестном ходе против солнца. Одни сочли, что это так и нужно, а другие возражали и говорили, что в таких случаях надо ходить по солнцу. Великий князь Иван III был на стороне последних и очень опасался, что, благодаря поступку митрополита, гнев Божий посетит Москву. Так с негодованием он и заявил митрополиту. Митрополит Геронтий оскорбился и уехал из Кремля в Симонов монастырь, заявив, что если великий князь не ударит ему челом, то он оставить митрополию и станет жить простым монахом. Почти все духовенство стало за митрополита. Великий князь послал тогда к Геронтию сына своего просить владыку возвратиться. Геронтий отказался. Тогда великий князь поехал к нему сам, признал себя виновным и обещал во всем повиноваться ему. Только тогда Геронтий возвратился в Москву.

Но нельзя сказать, чтобы великий князь Иван III всегда без спора уступал митрополиту. В конце концов он и Геронтия прибрал к рукам, так что митрополиту стали указывать, что он «боится державного». Сын Ивана III, Василий III, поставил себя в отношении к митрополиту так, что тот перестал даже «печаловаться», т. е. заступаться перед великим князем за тех, на кого великий князь разгневался и наложил суровое наказание, и это несмотря на то, что «печалование» было исконным правом духовенства.

С тех пор как в Москве стали выбирать митрополита независимо от воли константинопольского патриарха, известная подчиненность главы духовенства великому государю стала сказываться еще заметнее.

Конечно, прибывший на русскую митрополию грек, или русский, принявший митрополию всея Руси от византийского патриарха, чувствовали себя независимее перед лицом великого князя московского, чем мог чувствовать себя митрополит, выбранный на соборе русских иерархов, перед лицом великого государя и царя всея Руси. Это особенно сказалось во времена Грозного. Максим Грек, князь Курбский говорят о времени Грозного, что теперь-де нет более Самуила, Нафана, Илии, Елисея, Амвросия Великого, Иоанна Златоустого, которые обличали бы неправду и удерживали бы гнев царей. Еще в XV веке книжники выставляли иерею, как правило, чтобы он «не боялся и не стыдился перед лицом сильного человека, будь то царь или князь, судья или воин, потому что иерей поставлен от Бога»; но уже в XVI веке новгородский архиепископ в послании к царю Ивану не решается поучать царя и пишет ему «как ученик учителю, как раб государю, имеющему в руках своих силу и страшному для других своим царским саном».

После смерти робкого ученого митрополита Макария, всю жизнь больше занимавшегося книгами, чем людьми, царь Иван сменил одного за другим двух митрополитов в течение двух лет; а третьим был митрополит Филипп, поплатившийся жизнью за неуместное, с точки зрения царя Ивана, «печалование». Древним, веками освященным обычаем было на Руси право митрополита «печаловаться» перед государем за обиженных и теснимых. Когда с глазу на глаз, а иногда и торжественно, в преднесении честного креста и чудотворных икон, всенародно «печаловался» митрополит всея Руси пред государем всея Руси, и было принято со стороны государей удовлетворять «печалование» своего отца духовного, владыки митрополита. Но печалование св. Филиппа было с точки зрения царя Ивана за врагов его, за тех бояр, с которыми он в то время вел упорную кровавую борьбу. Митрополит св. Филипп был свергнут царем со святительской кафедры и погиб мученической смертью.

Последовавшие за св. Филиппом слабохарактерные митрополиты «только молчали», разрешили царю четвертый и пятый браки, вопреки всем каноническим правилам, и не осмеливались вмешиваться в дела и поступки «царского величества». Новгородский архиепископ Пимен был утоплен, его преемник Леонид зашит в медвежью шкуру и затравлен собаками, – оба по одному подозрению в противлении царской власти.

Участие митрополита в заседаниях думы царь Иван хотел свести к одному почету и всячески препятствовал главе духовной власти сказать свое слово по-своему. «Священство, – писал царь Иван, – не должно вмешиваться в царские дела; дело монахов – молчание; иное правление святителей и иное царей. Когда Бог освободил израильтян от плена, разве Он поставил во главе их священника или многих советников? Нет, Он поставил им одного Моисея, как бы царя, Аарону же вручил священство, не дозволив ему вмешиваться в гражданские дела; но когда Аарон отступил от этого, то и народ отпал от Бога. Видите, священникам не следует брать на себя царских дел. Точно так же Дафан и Авирон вздумали восхитить себе власть, но и сами погибли и какое бедствие навели на весь Израиль! После того судьею был Иисус Навин, а священником Елеазар. Пока управляли израильтянами судьи, какие победы одержали они над врагами! Но когда Илий, священник, взял на себя священство и царство, израильтяне терпели поражения до воцарения Давида… Нет царства, которое не разорилось бы, подчинившись обладанию попов!» – кончает свою горячую речь царь Иван.

При первых царях из дома Романовых, пока патриархами были такие смирные люди, как Иосиф и его ближайшие предшественники, видимое первенствующее положение главы духовенства не имело большого влияния на течение государственных дел. Патриарх Иосиф не только не вмешивался в них, но даже допускал вмешательство светской власти в свои патриаршие дела и не умел протестовать, например, против учреждения Монастырского приказа, против мер, стеснявших монастырское землевладение, и т. д.

Но вот патриархом становится такая крупная, самовластная личность, как новгородский митрополит Никон. Царь Алексей искренно любил сильного духом и словом митрополита Никона, называл его своим «собинным другом» и подчинялся ему во всем, хотя Никон не скрывал своего недовольства новым Уложением и в Новгороде правил всем так, что о гражданских властях и слышно не было. Мечты митрополита простирались далеко и парили высоко. Еще из Новгорода сообщал он царю, как однажды после заутрени, когда он читал псалмы, видит он вдруг, что над образом Спасителя показался золотой венец, который пошел по воздуху, остановился над головой его, Никона, и опустился на него, «и я обеими руками ощущал его на своей голове, – говорит Никон, – и вдруг венец стал невидим».

В 1651 году Никон уговорил царя Алексея перенести в Москву, в Успенский собор, мощи св. митрополита Филиппа, низвергнутого царем Иваном и умерщвленного им. Мысль Никона была ясна: он хотел торжеством перенесения мощей добиться того, чтобы светская власть торжественно покаялась в своем грехе и тем самым как бы признала первенство власти духовной. За св. мощами Никон отправился сам в Соловецкий монастырь и повез с собою грамоту царя Алексея к св. Филиппу, в которой царь, обращаясь к святому, писал: «Молю тебя и желаю, чтобы ты пришел сюда разрешить согрешение прадеда нашего царя Иоанна, совершенное против тебя безрассудно, по зависти и беспредельному гневу. Хотя я не виноват в досаде, причиненной тебе, однако гроб прадеда моего постоянно убеждает меня и возбуждает во мне жалость, что вследствие твоего изгнания и до сих пор царствующий град лишен твоего святительского пастырства. И потому я преклоняю пред тобой сан царский за прадеда моего, против тебя согрешившего, чтобы ты своим пришествием к нам отпустил ему согрешение; пусть упразднится то поношение, которое лежит на нем за твое изгнание, пусть все уверятся, что ты примирился с ним: он раскаялся тогда в своем грехе, а ты, ради его покаяния и по нашему прошению, прийди к нам, св. владыка».

В 1652 году митрополит Никон был избран патриархом, но… отказался от этой высокой чести. В Успенском соборе, при мощах св. Филиппа митрополита, царь, всенародно «простершись на земле» и проливая слезы со всеми окружавшими, умолял Никона не отрекаться. Тогда Никон, обратясь к царю, боярам и наполнявшему собор народу, спросил: «Будут ли почитать его и слушать, как начальника, пастыря и отца, елико вам возвещать буду о догматах Божиих и о правилах?» Все с клятвой обещали, что будут, – и Никон согласился.

Итак, вступая на патриарший престол московский и всея Руси, Никон заставил царя, бояр, освященный собор и весь народ дать торжественную клятву перед святынями всей земли, что все будут его слушаться. «Так поступить Никон считал нужным, очевидно, имея в виду какие-то свои особые цели… о которых царь не подозревал», – замечает проф. Н.Ф. Каптерев. Эта цель была одна – «реформировать исторически сложившиеся у нас отношения светской власти к духовной в том смысле, чтобы в лице, главным образом, патриарха освободить духовную власть от всецелого подчинения власти светской, поставить власть патриарха во всех церковных делах и управлении независимо от подавляющей ее царской власти, сделать ее в церковной области совершенно автономной и даже больше: поставить ее выше царской власти во всех церковных делах».

Этот свой взгляд Никон обнародовал в 1655 году в предисловии к Служебнику, изданному по его благословению. Здесь читаем, что Бог даровал России «два великие дара» – царя и патриарха, которыми все строится как в церкви, так и в государстве. Поэтому «должно убо всем повсюду обитающим православным народом восхвалити же и прославити Бога, яко избра в начальство и снабдение людем своим сию премудрую двоицу: великого государя царя Алексея Михайловича и великого государя святейшего Никона патриарха, иже… праведно и подобно преданные им грады украшают, к сим суд праведен храняще, всем всюду сущим под ними тоже творити повелеша… Тем же благословен Бог, в Троице Святей славимый, таковых великих государей в начальство людей своих избравый! Да даст же им, государем, по пророку, желание сердец их… яко да под единым их государским повелением вси, повсюду, православнии народи живуще, утешительными песньми славити имут воздвигшего их истинного Бога нашего…».

В 1654 году, в мае, царь отправился в поход против Польши и пробыл в отлучке до ноября 1655 года. За все это время высшее управление государством, по поручению царя, находилось в руках патриарха Никона. Патриарх стал именовать себя, с соизволения государя, великим государем и усвоил себе такой пышный титул: «Великий государь святейший Никон, Божиею милостию архиепископ царствующего града Москвы и всея Великия и Малыя и Белыя России патриарх». В царских указах новый титул патриарха прописывался рядом с царским: «указал великий государь, царь, великий князь, всея Великия и Малыя и Белыя России самодержец и мы, великий государь святейший Никон, патриарх московский и всея Руси».

На время отсутствия царя Никону были подчинены наместник царя и Боярская Дума. Начальники приказов и бояре должны были каждое утро являться к патриарху с докладами и не могли решать без него ни одного дела. За опаздывание с докладами Никон делал суровые замечания виновным.

Такое первенствующее положение патриарха Никона кололо глаза высшему московскому боярству. Отдельные лица этого круга пытались и явно, и тайно подкапываться под «великого государя» патриарха, нашептывая на него царю или громко обвиняя в самовластии. Никон не обращал внимания на замыслы своих врагов, а когда его предупреждали, не обинуясь говорил, что ему нечего бояться, что его положение, как «великого архиерея», слишком высоко. «Патриарх, – говорил Никон, – есть образ жив Христов и одушевлен, делы и словесы в себе живописуя истину»; по мнению Никона, патриарх есть «образ самого Христа, глава церкви, князь людей». «Мы от Бога есмы; разумеваяй Бога послушает нас, иже несть от Бога не послушает». Свой суд Никон считает не подлежащим никакому пересмотру. «Правила св. отец, – говорит он, – не оставляют патриарший суд никому посуждати».

Если еще в бытность Никона новгородским митрополитом подчиненные его говорили, что лучше жить в Новой Земле за Сибирью, чем служить под его начальством, то бояре и высшее духовенство, страдавшее от самовластия Никона, не могли не питать враждебных чувств к патриарху. Царю, конечно, доносили о всех действиях патриарха. За время похода и сам царь изменился. «Поход, деятельность воинская и полная самостоятельность во главе полков, – говорит историк С.М. Соловьев, – развили царя, закончили его возмужалость; благодаря новой деятельности, им было пережито много, явились новые привычки, новые взгляды. «Великий государь» возвращается в Москву и застает там другого «великого государя», который за это время, будучи неограниченным правителем, тоже развился вполне относительно своего характера и взглядов… Никон не был из числа тех людей, которые умеют останавливаться, не доходить до крайности, умеренно пользоваться своею властью. Природа, одарив его способностью пробиваться вперед, приобретать влияние и власть, не дала ему нравственной твердости умерять порывы страстей; образование, которого ему тогда негде было получить, не могло в этом отношении помочь природе; наконец, необыкновенное счастье разнуздало его совершенно, и неприятные стороны его характера выступили резко наружу, а глубокое уважение со стороны царя и всех подражавших ему отуманило его и действительно заставило считать себя вязателем во всех делах, обладающим высшими духовными дарами». В новое издание церковных постановлений, Номоканон, Никон, конечно, не без цели, включил легенду о даровании царем Константином города Рима римскому епископу. На этой легенде римские папы, как известно, обосновывали свое право на обладание светской властью. На своей печати патриарх Никон изобразил все атрибуты вяжущей и разрешающей власти – здесь и крест, и жезл, Евангелие, благословляющая рука, ключ ап. Петра, образ Спасов, светильник, а увенчано все это коронованной митрой.

Пока Никон правил государством, он не чувствовал над собой власти; в свою очередь, и царь, находясь далеко от столицы, в армии, не мог тяготиться разрастающейся властью патриарха, ставшей рядом с его собственной. Но, когда оба «великие государи» сошлись вместе, взаимное неудовольствие не замедлило сказаться, а раздуваемое сплетнями и общими стараниями врагов Никона разгорелось до вражды. Да патриарх и действительно во многом превышал свою власть, жалобы на него сыпались со всех сторон. Но он считал себя в праве действовать так, как действовал. Несмотря на ясные указания Уложения относительно суда над духовными лицами, Никон не допускал судить духовных в приказах, постоянно жаловался на стеснение своей власти и неоднократно, по его словам, «докучал» царю, чтобы он «искоренил проклятую книгу».

Уложение навлекло на себя гнев патриарха потому, что в своих статьях о духовных делах подводило эти дела под общий уровень гражданских прав. С этой целью по Уложению большое значение в жизни духовенства должен был иметь Монастырский приказ – особое самостоятельное судебное учреждение, со светскими судьями во главе. Монастырскому приказу были подчинены, по всем гражданским делам или во всех гражданских исках, все духовные лица от высших до низших: все митрополиты, епископы, наравне со своими приказными и дворовыми людьми. Уложение было издано до патриаршества Никона, и Никон, тогда еще только архимандрит, подписался под ним «по неволе», как он говорил потом. Новгородским митрополитом он согласился быть только после того, как царь освободил от подсудности Монастырскому приказу всю Новгородскую епархию. Тем менее мог подчиняться Никон Монастырскому приказу, когда сделался патриархом. Это было невозможно при его понимании высоты и силы патриаршей власти. И Никон неустанно борется против ненавистного ему Уложения.

«Гражданское законодательство, – по мнению патриарха Никона, – должно согласоваться с божественными законами, потому что суд в своем начале есть суд Божий, а не царский: он предан людям не человеком, а Богом, ложных же законодателей всегда постигает кара свыше. Правда, цари преследовали иногда посланников Божиих, но зато и царства их погибали и запустели! И разве не сбылось то же самое и на нас? Все города Московского государства постигла моровая язва; сердце царя смутилось, царское семейство не знало, куда бежать. Господь обратил Москву и окрестные города в пустыню; души грешников погибли, ад отверз уста свои, множество славных, богатых и нищих приняли смерть. Так покарал Бог за неправду и беззаконие!»

В 1663 году появились печатные листы, на которых был изображен двуглавый орел с распростертыми крыльями, над орлом восседает царь на коне, а вокруг размещены надписи из Св. Писания о царе и царской власти; внизу листа находилось изображение Св. Креста. Никон не замедлил обратить внимание на эту картинку. «Вот до какого времени мы дожили! – восклицает он. – Уже сбылось Писание: променяли славу Божию на славу человека, четвероногих животных и птиц». «Но не надейтесь на князи и сынов человеческих, потому что в них нет спасения. Нам следует опасаться тех, которые превозносятся и гордятся славою мира и, как боги, прославляются безумными людьми, с радостью внимая словам их: ты бог земной. Нас же Св. Писание учит, что только один Бог на небе и на земле. Царь Навуходоносор, насладився таким величием, лишился царства; Бог послал пророка Иезекииля к Тирскому князю сказать, чтобы он не возносился, как Бог, а помнил, что он человек. Так некогда Денница хотел поставить престол свой выше престола Божия и обратился во тьму. Царь должен быть покровителем церкви, а не судьей священного чина, потому что Господь велел царям повиноваться своим наставникам, а не обладать ими. Царь – помазанник Божий, но он помазан на царство архиереем. Если же ему, по великой гордости, кажется, что священство меньше царства, то он узнает различие их, когда мы будем призваны на суд Христа. Я принадлежу Богу и царя не боюсь, потому что у меня есть единый царь – Иисус Христос. Если хотят меня убить, пусть убивают: смерть – приобретение. Когда вера христианская стала размножаться и архиерейство приобрело достойную честь у царей благочестивых, тогда и царства их возвысились над нечестивыми; но когда распространилась злая гордость и изменилась архиерейская честь, увы! тогда царства пали, как видно из истории Греции и других государств».

Когда Никону позднее указывали, что царь вручил ему же надзор за судом в церковных делах и даровал ему много преимуществ, то Никон возражал так: «Ты говоришь, что царь нам поручил надзор за церковным судом?.. Это скверная хула и превосходит гордость Денницы: не от царей исходит власть священства, но от священства помазываются на царство; много раз доказано, что священство выше царства. Какими преимуществами подарил нас царь? Мы не знаем другого законодателя, кроме Христа. Не давал царь нам прав, а похитил наши права, и все дела его беззаконны. Какие же его дела? Церковью обладает, священными вещами обогащается и питается, ибо митрополиты, архиепископы, священники и все причетники покоряются ему, работают, оброки дают, воюют; он владеет судом и пошлинами. Всемогущий Бог, когда сотворил небо и землю, тогда повелел светить двум светилам – солнцу и месяцу, и чрез них показал нам власть архиерейскую и царскую; архиерейская власть сияет, как день, власть эта над душами; царская же – над предметами видимого мира. Меч царский должен быть готов на неприятелей веры православной; архиереи и духовенство требуют, чтобы их защищали от всякой неправды и насилий; это обязаны делать мирские люди. Миряне нуждаются в духовных для душевного спасения; духовные нуждаются в мирянах для внешней обороны, в этом власть духовная и светская не выше друг друга; но каждая происходит от Бога». Царь Константин Великий дал папе Сильвестру все папские регалии, власть, Рим со всею областью в управление, а сам переселился в Константинополь; отсюда и произошло, что два меча христианского царства между «двемы особы разделишася, еже есть – при архиерействе меч духовный, при царе же меч мирской уставися». Если духовник царский, которого царь именует отцом духовным и исповедует ему грехи свои, может царя «вязати и разрешати», то «кольми паче архиерей великий, иже над священником, царевым духовником, власть имея, должен есть царя вязати»… Если царь «творит что не по закону Божию, то архиерею возможно быти противу его и запрещати, не яко противу царя, но яко противу исступленного (отступившего) от закона»… Архиерейская власть – духовная, царская же – мира сего; вещи власти духовной – небесные и потому «преизряднейше суть, нежели мира сего или временные». «Сего ради яснейше: царь имать быти менее архиерея и ему в повиновении». Таким образом, по мнению Никона, патриарх – живой образ самого Христа, истинный помазанник Божий, не только ни в чем не уступает царю, но во многом и в существенном превосходит его, ибо власть патриаршая по самой природе своей много выше и значительнее, чем власть царя: «там дух, здесь тело, там средства и меры духовные, святые, благодатные, здесь – материальные, мирские, часто грубые и насильственные».

Конечно, при таких убеждениях и характере Никона дружба патриарха с царем долго просуществовать не могла. До царя все речи патриарха о величии его власти доходили, разумеется, очень быстро. Царю то и дело твердили, что о нем, царе и государе, и не слышно, что совсем затмил его великий государь патриарх.

Самовластие патриарха коснулось даже частных дел и отношений. Так, он запретил иностранцам носить русское платье, а русским иностранное. Близкий родственник царя, боярин Никита Романов любил иногда пощеголять в иноземном платье даже после патриаршего запрета. Никон, не смея взять у него иноземную одежду явно, попросил будто бы посмотреть, а когда получил, то велел ее сжечь. Затем патриарх Никон запретил музыку на улицах Москвы и приказал отобрать все музыкальные инструменты по боярским дворам. Приказ был исполнен со всею строгостью: всякими балалайками, гудками, рожками, гуслями, зурнами и т. п. наполнили целых пять возов, свезли все за Москву и сожгли.

Надо признать, что и враги Никона доходили порой прямо до неприличных поступков, только бы досадить ему. Так, боярин Стрешнев выучил свою большую собаку становиться на задние лапы, а передними делать подобие патриаршего благословения. Никон, не знавший удержу в порывах своего гнева, проклял боярина. Такая страшная кара легкомысленного и глупого поступка вызвала большое негодование. Впоследствии спросили греческого митрополита города Газы: «Да стоит ли за это проклинать?» Митрополит ответил: «Если бы мышь съела освященный хлеб, нельзя было бы сказать, что она причастилась: так и благословение собаки не есть благословение. Шутить священными вещами и делами не подобает, но и в малых делах недостойно предавать проклятию, ибо это значит считать его за ничто».

Не довольствуясь принадлежавшими патриаршей кафедре огромными земельными владениями, Никон, вопреки запретам Уложения увеличивать патриарху и архиереям земельные имущества, выпрашивал у царя все новые и новые угодья, деревни и земли. Построил три новых монастыря – Воскресенский (Новый Иерусалим), Иверский и Крестовый (Ставрос), которые не были приписаны к патриаршей кафедре, а составляли личную собственность самого Никона. Эти свои монастыри Никон хотел сделать самыми богатыми из всех русских монастырей; он приписал к ним 14 старых монастырей; снабдил свои монастыри богатейшей утварью, выстроил великолепные храмы и дал им во владение множество доходных статей и угодий. «В этих монастырях и их угодьях Никон властвовал и распоряжался, как независимый правитель, был маленьким царьком, не признающим никакой другой власти, кроме своей».

Великий государь патриарх не замечал охлаждения к нему государя; строил свой Воскресенский монастырь, по подобию великой иерусалимской церкви, спорил и ссорился с боярами, по-прежнему был крут с подчиненными, даже в церкви часто «смирял их по малу», т. е. бил жезлом и просто руками. Государь со всех сторон получал жалобы и челобитные на высокомерие, гордость, суровость патриарха, на его недоступность. «Устроено у него, у святителя, – читаем в одной жалобе, – подобно адову подписанию, страшно приблизиться ко вратам, потому что одни ворота, да и те заперты. Священники не смеют ходить в церкви к (патриаршему) благословению, а не то, чтобы что о неведомых вещах спросить… При прежних патриархах те, что приезжали ставиться в священники, зимней порой могли ждать патриаршего выхода в крестовой, а ныне и в сенях не велено стоять; так и мучатся зимою на крыльце». «Видишь ли, государь, – твердили просители, – как он возлюбил стоять высоко и ездить широко. Управляет этот патриарх вместо Евангелия бердышами, вместо креста топорками. Татарам жить гораздо легче».

Царь стал избегать свиданий с патриархом даже при торжественных случаях. Летом 1658 года был у царя обед: угощали приехавшего в Москву грузинского царевича Таймураза. Патриарха на обед не пригласили. Он послал тогда своего служащего во дворец узнать, что это значит? Окольничий Хитрово расчищал в это время путь царевичу, шедшему на обед, и делал это по-старинному: колотя палкой направо и налево в теснившейся ко дворцу толпе. Попался ему под палку и патриарший посланец. «Не дерись, Богдан Матвеевич, – закричал он, – я пришел с делом!» – «Ты кто такой?» – спросил Хитрово. «Патриарший человек, с делом посланный!» – ответил тот. «Не дорожися!» – крикнул ему Хитрово и ударил его палкой по лбу «и уязви его горько зело». Тот пошел и сказал патриарху; патриарх пожаловался на самоуправство Хитрово государю, но никакого ответа не получил. Через два дня после этого пришел к патриарху боярин Ромодановский и сказал ему: «Царское величество на тебя гневен: ты пишешься великим государем, а у нас один великий государь – царь!» – «Называюсь я великим государем не сам собой, – отвечал Никон, – так восхотел и повелел его царское величество, на то у меня и грамоты есть, писанные царской рукой!» – «Царское величество, – продолжал боярин, – почтил тебя, как отца и пастыря, но ты этого не понял; теперь царское величество велел мне сказать тебе, чтобы ты вперед не писался и не звался великим государем, и почитать тебя (таковым) впредь не будет!» Никон не сказал на это ни слова, но в тот же день самовольно оставил патриаршество и удалился в свой Воскресенский монастырь.

Такого решительного поступка никто не ожидал, и событие это вызвало большое недоумение по всему городу. «Точно сплю с открытыми глазами и все это вижу во сне», – сказал сам царь Алексей Михайлович. Послали просить Никона вернуться, но он не слушал никаких увещеваний, отказался приехать в Москву, именовал себя «бывшим патриархом», просившим у него благословения говорил: «Прошло мое благословение, я более не патриарх!»

Поднялись тогда во дворце, особенно среди врагов Никона, толки о необходимости избрания нового патриарха, а пока поручили ведать все церковные дела крутицкому митрополиту Питириму. В Вербную субботу Питирим, по царскому повелению, совершил обряд шествия на осляти. Когда слух об этом дошел до Никона, он послал царю письмо, где называл поступок Питирима «олюбодействованием седалища великого архиерея» и добавлял, что если царь хочет избрать нового патриарха, то «да призовется наше смирение», и «мы передадим Божественную благодать, как сами ее приняли; как от света воссияет свет, так от содержащего Божественную благодать приидет она на новоизбранного чрез рукоположение, а в первом не умалится, как свеча, зажигая многие другие свечи, не умаляется в своем свете». Другими словами, Никон, оставляя патриаршеский престол, раздумал отказываться от патриаршеского достоинства, и России таким образом предстояло двоепатриаршество. Тогда решили обратиться к суду восточных патриархов.

В 1666 году прибыли в Москву вселенские патриархи, александрийский и антиохийский, с полномочиями от остальных – константинопольского и иерусалимского. На суде царь сам выступил обвинителем Никона. Никон вел себя на суде резко и гордо, не как обвиняемый, а как обвинитель. Суд патриархов постановил: лишить Никона патриаршего сана и простым монахом сослать в монастырь. Но Никон до конца жизни продолжал именовать себя патриархом, а похоронить себя завещал в своем любимом Новом Иерусалиме, выбрав для могилы место, которое соответствовало по положению тому месту в старом Иерусалиме, где церковно-историческое предание указывает могилу царя и первосвященника Мельхиседека.

Никон в том деле, какое он провозгласил и защищал, мог бы быть не один; его воззрения пришлись очень по душе многим русским архиереям, но они не поддержали Никона, от которого видели так много притеснений; когда же Никон был низвергнут и осужден, то на соборе в 1667 году снова возник вопрос о том, что светская власть не должна вмешиваться в дела церковные и что над духовными владыками она не имеет никаких верховных прав. «Низвергнуть Никона, поработителя архиереев, – говорит проф. Н.Ф. Каптерев, – и в то же время доставить торжество его идеям, что священство выше царства, это значило бы для архиереев разом освободиться не только от подавляющего их преобладания патриаршей власти, которой в лице Никона был бы дан хороший урок, но и от вмешательства в их епархиальные дела государственной власти, которая, не менее патриаршей, очень сильно давала чувствовать себя каждому архиерею». Поэтому скоро выяснилось, что русские архиереи будут поддерживать на соборе воззрения осужденного ими же патриарха Никона. Но правительство царя Алексея Михайловича не могло допустить такого исхода дела. Мнение русских архиереев правительство решило опровергнуть мнением более авторитетным. На востоке к патриархам еще до собора царь обратился с особой грамотой, в которой ставил на благовоззрение вселенских учителей ряд вопросов об отношении духовной и светской власти. Патриархи, соборно обсудив царские вопросы, прислали царю ответы за собственноручными подписями; в своих ответах патриархи торжественно провозглашали, что царская власть выше духовной, так как царь есть наместник самого Бога на земле, и что патриарх, как и всякий архиерей, наравне со всеми другими подданными, обязан царю безусловным во всем повиновением и в случае сопротивления «да страждет казнь, яко бесправильное нечто сотворивый».

Ответ патриархов решал вопрос так, как то было желательно светской власти, но на соборе в 1667 году русские архиереи, воспользовавшись присутствием двух патриархов, стали возражать на грамоту патриархов; особенно горячо оспаривали решение восточных патриархов Павел, митрополит крутицкий, и Иларион, архиепископ рязанский. Они и подняли на соборе вопрос об отношении светской и духовной власти, называя мнение восточных патриархов неполным и односторонним, вынесенным без достаточного обсуждения вопроса. Начались очень горячие прения, после которых собор постановил, что царь самостоятелен и независим в делах гражданских, а патриарх самостоятелен и независим в делах церковных, и что ни один из них не должен вмешиваться в область ведения другого.

Но осуществить в жизни такое серединное постановление оказалось невозможным. Выбор патриарха находился в зависимости от царя всея Руси; после Никона этой высокой степени не достигал ни один сколько-нибудь самостоятельный, сильный характером и энергией человек. Светская власть явно превозмогала.

Так закончилась наиболее яркая и последняя сильная борьба духовной и светской власти на Руси. Духовенству пришлось подчиниться и превратиться в таких же покорных слуг царской власти, как и все другие чины тогдашнего русского общества. Петр Великий, признав патриаршество несовместным со своим самодержавием, уничтожил патриаршество, установив вместо него Святейший Правительствующий Синод, т. е. собрание архиереев, созываемых по выбору правительства для управления церковью. Тем самым было решительно определено место духовных сановников в государстве. «Ведал бы всяк епископ меру чести своея, – гласил закон Петра Великого, – и невысоко бы о ней мыслил: дело убо великое, но честь никаковая»; указывая затем, что епископы – только орудия спасающей благодати Божией, закон подчеркивал: «честь (епископов) умеренная есть, а лишняя и, почитай, равно царская да не будет»…

Наблюдать за деятельностью Синода, как представитель светской власти, был назначен обер-прокурор. Члены Синода при вступлении в должность обязаны были давать присягу, как все чиновники, но с таким добавлением: «признаю и клятвою утверждаю, что верховный судья сего Св. Синода есть император всероссийский, наш государь всемилостивейший».

Таким образом во главе управления церковью, по законодательству Петра Великого, стала самодержавная императорская власть. Как блюститель правоверия и всякого в церкви святого благочиния, как христианский государь, как верховный защитник и хранитель догматов православной церкви, император всероссийский именуется в законе (Основн. Госуд. Зак., ст. 42) главой церкви. Как глава церкви, император всероссийский управляет ею чрез посредство учрежденного самодержавной властью Синода (ст. 43). Императору же принадлежит право верховного и окончательного суда над архиереями.

Главнейшие пособия: Преосв. Макарий «История русской церкви», т. X; С.М. Соловьев «История России с древнейших времен», т. XI; А.С. Павлов «Курс церковного права»; М. Писарев «Домашний быт русских патриархов»; Н.Ф. Каптерев «Патриарх Никон и царь Алексей Михайлович»; А.Я. Шпаков «Государство и церковь в их взаимных отношениях в Московском государстве».