Допетровская Русь

Крестьяне в Московском государстве

В Московском государстве обрабатывавшее землю население делилось на три больших разряда: на крестьян черносошных, которые жили на «черных», или государственных, землях, на крестьян дворцовых, обрабатывавших земли, приписанные ко дворцу государя, и на крестьян, которые жили на землях, принадлежавших, как вотчины или поместья, служилым людям и монастырям.

Самое слово «крестьянин» однозначаще со словом «христианин». Называть земледельцев крестьянами стали приблизительно с XIV века, быть может, в отличие от язычников дикарей-звероловов финнов, в стране которых стало жить с XII века христианское население, перебиравшееся сюда с беспокойного юга и начавшее здесь заниматься земледелием. В южной Руси земледельцев звали просто «люди», или «черные люди», «смерды».

В Московском государстве крестьянином называли человека только тогда, если он занимался обработкой земли. Бросал человек тех времен землю, переставал и называться крестьянином. Тогда он становился вольным, гулящим человеком, как тогда называли людей, не пристроившихся ни к какому определенному делу.

Земля, на которой жили черносошные крестьяне, считалась государственной, «за государем», как вообще вся земля в Московском государстве была государева, но крестьяне могли распоряжаться занятою ими землей на всей своей воле. «Земля великого государя, – говорили они, – а нашего владения», или: «земля Божья да государева, а роспаши и ржи наши».

Крестьяне черных волостей могли передавать свои участки земли, или «повытки», как они тогда назывались, по наследству, вкладывать их в монастырь, закладывать, продавать, а выборные или приказные судьи утверждали эти сделки; для записи этих сделок велись особые «вервные» книги: «вервь» – земельная мера, определяемая веревкой установленной длины.

Черносошные крестьяне жили отдельными семьями на своих участках земли. Семьи эти достигали иногда очень больших размеров и составляли целые деревни, которые или обрабатывали общее имущество сообща, или делились. При этих дележах часто уговаривались, что в имуществе считать по-прежнему общим и что поделить. Движимое имущество делили обыкновенно начисто, оставляя в общем пользовании пашню – «деревню», лодки, долговые обязательства, заключенные до дележки. Условия раздела писались в особой грамоте, в которую иногда включалось условие «жить вместе и пити и ести вместе». Грамоты, в которых записывались условия совместной жизни, назывались «складными грамотами», а сами заключившие условия складниками. Бывало и так, что складники владели каждый своей долей пахотной земли, а прочими угодьями, лугами, рыбными ловлями и т. п. все складники пользовались вместе, не в разделе.

Деревни, выросшие не из одной семьи, устраивались на сходных началах: каждая семья владела как собственностью, тем участком земли, который распахала и очистила от леса под пашню или луг, но лесом, поемными лугами, рыбными ловлями, выгоном вся деревня владела сообща, переделяя обыкновенно эти угодья ежегодно для пользования на жеребья, по скольку придется на семью согласно уговору.

Казенные сборы и повинности волость платила и отбывала вся «за один», т. е. правительство назначало сумму податей на всю деревню или волость, и крестьяне сами разверстывали эту сумму на отдельные хозяйства по их состоятельности.

«Крестьяне, – пишет Котошихин, – доходы денежные и иные собирают сами меж себя, сколько с кого доведется, смотря по их промыслам и животам, и на землю, сколько под кем лежит земли и сеется хлеба и косится сенных покосов».

Крестьяне сами следили за тем, чтобы «тяглая земля», значащаяся по казенным описям обрабатываемой, не пустовала; не допускать запустения было в интересах самих крестьян, потому что тогда долю, следуемую с запустелой земли, пришлось бы платить тем, кто свою землю обрабатывал; крестьянин не мог просто бросить свою землю и уйти, он должен был, если хотел уйти, продать свой «повыток», поставить на свое место другого хозяина; на выморочные «повытья» деревня сама «сажала» крестьян «к себе в тягло», уступая эти повытья своим или пришлым земледельцам на условиях, которые примут обе стороны. Суть этих условий заключалась в том, что человек, занимавший определенный повыток, обязывался «землю впусте не покинуть», т. е. при уходе посадить на нее вместо себя, «на свое место», «жильца доброго, платежного» и «тягло государево тянути с волостью вместе».

Московское правительство мало вмешивалось в права черных людей на землю, которую они обрабатывали, но зорко следило за одним, чтобы черная земля впусте не оставалась и платила в государственную казну все причитающиеся с нее сборы.

В XVI веке было установлено законом запрещение черносошным крестьянам оставлять свои участки земли без заместителя; ушедших без заместителя деревня или волость получила право «выводить назад бессрочно и беспошлинно» оттуда, куда они ушли или бежали, «и сажали их по старым деревням, где кто в которой деревне жил прежде того». По Уложению царя Алексея Михайловича черносошным крестьянам было запрещено продавать или уступать свои земли тем, кто пользовался правом не платить казенных платежей.

Черные люди признаются со стороны правительства владельцами черной земли лишь постольку, поскольку оказываются исправными плательщиками казенных податей. В Устюжском уезде случилось, что крестьяне-«вотчичи», владевшие давно участками земли, бросили их «от бедности» и стали «шататься меж двор»; пока они «шатались», начальство отдало их земли «иным крестьянам»; вернувшись на прежние места, старинные «вотчичи» стали просить, чтобы им отдали прежние их деревни, которые числятся за ними «по старым писцовым книгам и крепостям», или взыскать стоимость земли с тех, которые теперь пашут их деревни; но правительство отказало «вотчичам» в иске на том основании, что, пока они «бегали по иным городам, не хотя платить податей», новые владельцы «пустые деревни строили и подати платили».

Таким образом черные крестьяне были собственниками своих земель лишь постольку, поскольку это не нарушало видов правительства, и простого распоряжения великого государя было достаточно, чтобы отдать ту или иную черную землю в поместье или пожаловать в вотчину служилому человеку.

Тогда черносошный крестьянин из работника на себя и плательщика казенных сборов становился работником и на служилого человека, не переставая быть плательщиком казенных сборов.

В таком положении оказалось в XVI веке большинство земледельческого населения страны; создавался такой порядок постепенно, по мере того как московское правительство, устраивая оборону страны, раздавало все больше и больше земель служилым людям.

К концу XVII века черносошное крестьянство главной массой сосредоточилось в северных уездах Московского государства, где правительству не было нужды испомещать служилых людей за отдаленностью этих уездов от границ, угрожаемых неприятелем.

Для ведения своих общих дел – раскладки податей, жеребьевки и переделок угодий и для суда – черносошные деревни и волости каждая выбирала себе старосту, сотских и «судеек», «человек с десять» – все это «выборные люди, тех волостей крестьяне, и судятся меж себя по царским грамотам и без грамот, кроме уголовных и разбойных дел», читаем в описании России XVII века Котошихина.

В серединных и южных уездах Московского государства черносошных крестьян, «своеземцев», было мало, а к концу XVII века почти совсем не стало. Здесь вся земля стала быть «в службе», была роздана в поместья служилым людям или издавна, как вотчины, принадлежала им, знати, монастырям, церквам и архиерейским кафедрам. Здесь крестьяне должны были арендовать участки земли в вотчинах и поместьях больших и малых служилых людей и во владениях духовенства.

Как и в наше время, крестьяне жили тогда в деревнях. Поселения тогдашних крестьян имели следующий вид: вокруг небольшой деревянной церковки-обыденки[15] размещалось беспорядочно пять-шесть крестьянских дворов, редко больше. То было «сельцо». Церковь ставилась обыкновенно на пригорке. С невысокой колокольни можно было увидеть в некотором отдалении от сельца «деревни», совсем не похожие на то, что мы теперь называем этим именем. Тогда деревней называли два-три двора (а то и один – починок), возникшие среди леса, деревьев, отсюда и самое название – деревня.

Около каждого двора расстилалось свое пахотное поле, всегда огороженное ради защиты посевов от диких зверей. За оградой тянулся лес или шла нетронутая целина. Пахотная земля делилась на три поля: озимое, яровое и пар. Часто около заселенного починка можно было видеть заброшенную пашню, подле нее развалившуюся избушку, иногда не одну и не две. Брошенные пашни и покинутые избы, строившиеся, кстати сказать, очень легко, тянулись иной раз на довольно большое расстояние. Зато путнику случалось вдруг среди дремучего леса набрести на расчищенные участки земли и проехать одну за другой несколько деревень в два-три двора, встретить даже сельцо.

Такой непривычный для глаза современного человека вид тогдашней деревни зависел от того, что свободный арендатор чужой земли, крестьянин, был волен оставить ее и перейти в другое место, к другому землевладельцу, конечно, рассчитавшись с первым. Точно так же и землевладелец мог согнать со своей земли крестьянина, покончив с ним все расчеты по аренде.

В поисках лучшей земли и более легкой обработки, крестьяне переходили от одного землевладельца к другому. Поэтому и встречались в деревнях заколоченные избы, заброшенные поля.

Каждый крестьянин договаривался с землевладельцем особо и селился на том участке земли, какой по уговору заарендовывал, иногда один, а иногда с детьми, племянниками и братьями. Случалось, что и не родственники, сговорившись, снимали вместе один участок земли.

Обыкновенно крестьянин снимал столько земли, сколько был в силах обработать, занимал земли, «куда топор, коса и соха ходили», т. е. насколько сил хватит, отчего и самое пользование землей долгое время называлось «посильем».

Земля измерялась тогда «обжами» на севере России и «вытями» в местах около Москвы. Размер выти и обжи зависел от качества почвы. Выть доброй земли заключала в себе до 18 десятин в трех полях, выть худой – до 24 десятин и даже более.

Некоторые крестьяне брали целую выть, другие половину, третьи четверть, даже одну шестую и восьмую части.

Снимая у землевладельца посильную долю выти или обжи, крестьянин в особом письменном условии, «порядной грамоте», уговаривался с землевладельцем, сколько он ему будет платить за пользование землей. За землю он должен был платить и деньгами: около рубля в год с двора, и работой, отдавая землевладельцу пятую, шестую часть, а иногда и половину урожая; кроме того, крестьянин обязывался доставлять на помещичий двор известное количество съестного запаса. «Новоприходец» почти всегда должен был представить нескольких поручителей, которые ручались, что он будет жить за их порукой в селе «во крестьянех», пашню пахать и двор строить, поля городить, пашни и луга расчищать, жить тихо и смирно, корчмы не держать и никаким воровством не воровать. В случае неисполнения обязательств, крестьянин, или его поручители, платили «заставу» – неустойку. Как черносошные крестьяне несли «государево тягло» все за один, сообща, так и крестьяне, арендовавшие служилую или вотчинную землю, должны были тоже сообща платить казенные сборы и нести повинности. В порядных с землевладельцем съемщик земли обязывался «государские подати давать в волость», «по волостной разности», платить со своего участка что причитается «с волостными людьми вместе».

Земля, при тогдашних очень грубых и неумелых способах обработки, доставляла много затруднений земледельцу. Дикую, поросшую иногда вековым лесом землю приходилось расчищать и разделывать, перед тем как засеять, с большим трудом.

Для обработки земледелец нуждался в рабочем скоте и орудиях, для засева нужны были семена, да сверх того приходилось иметь под рукой хлеб для прокорма, пока земля не принесет своего плода. Кроме того, надо было заплатить подати. Для уплаты податей, как и на первое обзаведение на новом месте, на прокорме до нового урожая нужны были средства. А откуда их было взять тогдашнему крестьянину при его бродячем образе жизни?

Новосел-арендатор шел тогда к помещику и просил дать ему взаймы, в «ссуду» или на «подмогу», денег на покупку земледельческих орудий, коровы, лошади, просил дать семян, одолжить самые орудия и т. п.

Помещик охотно исполнял такие просьбы, но брал с крестьянина особую запись, вроде векселя, или, по-тогдашнему, «кабалу». В кабальной записи прописывалось, сколько брал крестьянин взаймы, устанавливался срок уплаты, проценты. В счет уплаты за взятые взаймы деньги, семена, орудия, лошадь, как и за аренду земли, крестьянин должен был работать на помещика, обрабатывать хозяйскую землю. Это называлось «изделье», или «боярское дело».

Уйти от хозяина крестьянин мог, только рассчитавшись с ним, т. е. уплатив ссуду – «боярское серебро», выплатив аренду, все оброки – денежные и припасами, да еще внеся так называемое пожилое, сбор, взимавшийся с крестьян как бы за пользование хозяйским двором и избой. В конце концов получалась довольно крупная сумма, собрать и выплатить которую для крестьянина было очень трудно, тем более что ссуда давалась, например, за очень большой процент – до 20 %, «на пять рублей шестой», по-тогдашнему; ссуду хлебом надо было возвратить с «насыпью» и т. д.

Обыкновенно переходы крестьян совершались по окончании сельских работ или перед их началом. Чаще по окончании, а именно около Юрьева дня осеннего (26 ноября).

Этот срок установился сам собой, вытекал из самого свойства земледельческого труда: землевладельцу было невыгодно согнать крестьянина с земли перед жатвой и до окончания молотьбы, крестьянину точно так же не представлялось никаких выгод бросать свой участок, не сжав посеянного хлеба. Благодаря такой необходимости, и установился обычай отходить крестьянам осенью, по окончании сельских работ.

Но установленный обычаем срок был недостаточно тверд. Несмотря на обычай, недовольный всегда мог рассчитаться с хозяином среди лета и уйти. От таких случаев терпел убытки хозяин, терпел и крестьянин. Тогда, по закону, по Судебнику царя Ивана, в 1550 году был установлен один срок для перехода крестьян, именно обычный Юрьев день. «А крестьянам отказываться, – гласил закон, – из волости в волость и из села в село один срок в году: за неделю до Юрьева дня осеннего и неделя после Юрьева дня осеннего».

Как только наступало 26 ноября, Юрьев день, все крестьянство Московского государства приходило в движение. Кто мог и хотел, тот рассчитывался со своим хозяином, собирал свой скарб, какой был, привязывал к возу за рога корову, если она была, и со всей семьей отправлялся на новые места, к новому землевладельцу, о котором приходилось слышать хорошие отзывы.

Хозяева обыкновенно очень неохотно отпускали со своей земли желавших уйти крестьян и, рассчитываясь с ними, старались насчитывать на них как можно больше; уходившие же крестьяне всячески стремились показать, что их долг гораздо меньше, нежели говорит хозяин. Отсюда возникали споры и ссоры, драки и «грешное смертное убийство».

Чем дольше заживался крестьянин на земле какого-либо одного помещика, тем тяжелее становилось ему рассчитаться с ним, а следовательно, и уйти. Долг все рос и становился наконец неоплатным. К концу XVI века громадное большинство русского крестьянства потеряло вследствие задолженности возможность уйти от одного землевладельца к другому и крепко осело на той земле, к которой привязывал его долг землевладельцу. Таких безысходно задолжавших крестьян стали называть «старожильцами», и еще в XV веке входит в обычай говорить про таких крестьян, что они «крепки» к такой-то деревне и не имеют права уйти с нее. Старожильцев, если они бегут, возвращают на прежнее место, а с укрывателей их берут штраф. Так задолженность крестьянина делала его старожильцем, а старожильство прикрепляло к земле, сажало на землю плотно, «безысходно» и «вечно».

Имея право уйти от хозяина, когда хочет, крестьянин тех времен часто не может сделать этого, потому что не в состоянии рассчитаться с помещиком, потому что он зажился на его земле, «за ним».

Но жить крепко на одних и тех же местах, за одним и тем же хозяином крестьянам было тяжело, во-первых, вследствие того, что плохая обработка земли способствовала частым неурожаям; во-вторых, благодаря постоянным войнам, которые вело в то время Московское государство, сильно увеличивались податные тягости; наконец сами заимодавцы – хозяева земли – подчас круто обходились со своими должниками-крестьянами.

Иностранцы, посещавшие в то время Россию, говорят, что крестьянам Московского государства жить трудно, так как имущество их «не защищено от посягательств сильных», т. е. кредиторов-землевладельцев и сборщиков казенных платежей.

Помещики и их приказчики и старосты, собирая с крестьян повинности, делали это с большой суровостью. Неисправных плательщиков морили голодом и «нещадно» били, отбирали за оброк то скот, то улья, то хмель. Но случалось, что с обедневшего крестьянина и взять было нечего – нет ни коровы, ни лошади, ни другой животины, а вместо хлеба в закромах на дворе стоит воз лебеды. «Мы на тех бедных деньги правили, – писал один тогдашний приказчик своему хозяину, – а они кричат: взять негде». Приходилось давать отсрочки таким беднякам, давать им снова взаймы и тем еще больше привязывать их к земле и лишать возможности уйти к другому помещику.

Тогда задолжавшие неоплатно помещикам крестьяне, не будучи в состоянии рассчитаться и уйти от хозяев, начинают бегать без расплаты.

Московское государство сводило в то время счеты с давнишними притеснителями Руси – татарами, завоевало Казань и Астрахань и довольно удачно отбивалось от крымцев. Падение татарских царств по Волге и постройка оборонительных линий городков-крепостей по южной степной границе открыли и обезопасили для заселения пустовавшие до того богатые земли заокского и нижневолжского чернозема. Крестьяне и бежали туда.

Рабочих рук становилось поэтому в наиболее населенной околомосковской части государства все меньше; добывать рабочую силу землевладельцам делалось все труднее, и не потому только, что много крестьян разбежалось, но и вследствие того, что большинство тогдашнего крестьянства сидело крепко на месте, привязанное задолженностью землевладельцам. При таких обстоятельствах случалось, что у одного хозяина скоплялось задолжавших ему крестьян больше, чем для его хозяйства требовалось, другому же не хватало. Тогда, по нужде, крестьянский переход превратили в обычай своза крестьян.

Обыкновенно владельцу, на земле которого сидело много задолжавших ему крестьян, другой хозяин, нуждавшийся в рабочих, предлагал уступить ему часть за выплату их долга. Случалось и так, что нуждавшиеся в крестьянах хозяева и просто подговаривали задолжавших другому владельцу крестьян бросить их хозяина и перейти к ним, причем брались уплатить их долг. Богатые землевладельцы держали даже особых отказчиков, т. е. людей, которые занимались тем, что ездили из села в село и подговаривали крестьян переходить на земли тех, кому отказчики служили. Если тот хозяин, у которого «отказывали» таким путем крестьян, сам нуждался в работниках, то возникали драки и побоища.

Как только приближалось дело к Юрьеву дню и по селам покажутся, бывало, отказчики, переодетые странниками, купцами, прасолами, так и начинались у помещиков усиленные заботы по охране своих крестьян, как бы не сбегли. Помещик вооружал своих холопей, днем и ночью ходил дозором, присматривался и прислушивался – не видать ли отказчика, не собирается ли кто из крестьян уйти.

Дорожить так крестьянами заставляло помещика то, что без них его земля могла остаться без обработки, сам он, следовательно, без хлеба и без средств не мог нести государеву службу.

Особенно страдали от крестьянских побегов и уходов мелкие служилые люди, на землях которых крестьянам жилось тяжелее, потому что мелкий помещик ни помочь в больших размерах крестьянину деньгами и хлебом, ни заступиться за него перед судом или чиновниками не мог так успешно, как какой-нибудь большой, родовитый боярин или богатый монастырь.

Мелкие и средние помещики потому давно стали осаждать правительство просьбами о сыске беглых крестьян, о запрещении переходов.

Правительство тем охотнее выслушивало эти жалобы, что от крестьянских побегов и переходов оно само терпело убытки. Подати в то время собирались с обрабатываемой земли.

Для крестьян было очень невыгодно, когда кто-либо из их однодеревенцев переходил к другому землевладельцу, на другую деревню. Ведь тогда в деревне становилось одним плательщиком менее, долю подати, платившуюся ушедшим, приходилось раскладывать на оставшихся, потому что государству, казне не было дела до отдельных уходов. Каждому из оставшихся в деревне становилось поэтому тяжелее.

Понятно, что крестьяне всячески старались удерживать односельчан, желавших уйти. Когда не действовали уговоры, пускали в ход силу, требовали, чтобы уходивший, по крайней мере, заместил себя другим крестьянином. Но если это было трудно исполнить на землях черносошных, то на землях владельческих найти себе заместителя, пожалуй, было и невозможно.

К концу XVI века, когда вследствие войн царя Ивана чрезвычайно возрос податной гнет, а с другой стороны, кроме заокских земель и Поволжья, открылись для заселения сибирские страны, усилились побеги крестьян.

Заселение степей крестьянами было выгодно правительству – обрабатывалась и укреплялась, благодаря этому, за Россией огромная полоса земли. Но жалобы служилых людей, лишавшихся рабочих рук, большие пространства заброшенных пашен в середине государства, уменьшение количества плательщиков податей и беспорядок в сборе их – все это заставило правительство посмотреть на дело иначе. К концу XVI века было постепенно переписано платящее подати население и составлены писцовые книги, в которых крестьяне-тяглецы, как черносошные и дворцовые, так и живице на владельческих землях, были записаны там, где их переписи застали. По писцовым книгам тогда и начали устанавливать старожильство в спорных случаях при крестьянских побегах.

При царях Федоре Ивановиче и Борисе Федоровиче правительство произвело ряд усиленных сысков беглых дворцовых крестьян и посадских людей; беглецов хватали, устанавливали по писцовым книгам, откуда они бежали, и либо водворяли обратно, либо сажали на новое место отбывать государево тягло.

В 1597 году при царе Федоре Ивановиче и правителе Борисе Годунове был издан указ, имевший задачей борьбу с крестьянскими побегами из поместных и вотчинных земель. В указе этом говорится, что «которые крестьяне из-за бояр, из-за дворян и из-за других владельцев из поместий и вотчин выбежали до нынешнего 1597 г. за 5 лет, те подлежат возвращению на старые земли; те же, которые бежали более чем за 5 лет до указа, и землевладельцы не вчинили до 1-го сентября 1592 г. о таких беглых иска, возвращению не подлежат, и зависимость их от прежних владельцев уничтожается». Указ этот говорит только о беглых крестьянах, бежавших за пять лет до 1597 года, и в нем только устанавливается срок для исков о возврате этих беглых, причем даже не ставится никакого постоянного срока на будущее время для сыска и возврата тех беглых, которые убегут после 1597 года. Поэтому совершенно напрасно считали прежде, что этим указом, или каким-либо другим, изданным за пять лет до 1597 года, устанавливалось общее прикрепление крестьян к земле и произошла общая отмена Юрьева дня. Такого указа издано не было; если бы он даже был затерян, то о нем, как об акте первостепенной важности, сохранились бы упоминания в других документах того времени; но таких упоминаний не встречается, и потому говорить об отмене Юрьева дня в 1592 или 1597 годах и считать Бориса Годунова, тогдашнего правителя русского государства, виновником закрепощения крестьян не приходится. Указ 1597 года имел в виду освобождение судебных учреждений от громадного числа скопившихся там исков землевладельцев о возвращении им их беглых должников-крестьян и устанавливал срок для сыска беглых и возвращения их на незаконно покинутые ими места.

В 1601 году царь Борис издал указ, в силу которого свозить друг у друга крестьян позволялось только мелким землевладельцам и притом не более двух за один раз, землевладельцы же крупные совсем лишались права отказывать крестьян. В 1602 году указ этот был повторен, причем отказывать крестьян позволялось только с согласия самих отказываемых. Изложенными указами царь Борис думал пресечь передвижение крестьянства на земли крупных владельцев и задержать опустение земель мелких. Сделать это являлось необходимым потому, что из мелких землевладельцев состояла почти вся военная сила государства. Исправными воинами эти мелкие землевладельцы могли быть только тогда, когда были сыты, т. е. когда получали достаточный доход со своих поместий, чего не могло быть при недостаче в их поместьях рабочих рук. Запрещая крупным владельцам отказ крестьян и сохраняя право его за мелкими, правительство стремилось обеспечить мелким владельцам рабочую силу. Но, ограничивая таким путем своз, указы еще более стесняли свободу передвижения крестьян: задолжавшему крестьянину теперь не оставалось никакого выхода из его тяжелого положения, кроме бегства, а беглого стремились воротить на его прежнее место и землевладелец, и государство, и своя братия крестьяне – соседи-однодеревенцы.

Таким образом крестьянин в конце XVI века и в начале XVII века по закону продолжает считаться свободным арендатором земли, которую может покинуть, рассчитавшись с землевладельцем, но на деле он, в силу указанных обстоятельств, почти лишен возможности уйти с того участка земли, на котором осел. Прикрепление к земле отягощается усилением зависимости от землевладельца по долгу ему, который крестьянин, заживаясь на земле помещика или вотчинника, теряет возможность уплатить. Тогдашний закон ставил неоплатных должников в личную зависимость от кредитора. Неоплатный должник становился временным, – до выплаты долга, или вечным холопом своего кредитора. Землевладельцы и начинают смотреть на задолжавших им крестьян, не имеющих возможности уйти с их земель, как на своих холопов.

Так как «охолопливание» грозило государству потерей большого количества плательщиков, потому что холопы считались собственностью своих господ и казенных податей не платили, то правительство хотело оградить крестьян от холопства и запретило в половине XVI века считать задолжавших крестьян холопами. Но, заботясь о казенных выгодах и о содержании военной силы, правительство должно было ограничить по закону право крестьянского перехода и почти уничтожить отказы. Тем самым крестьяне только крепче привязывались к земле, т. е., другими словами, к уплате податей и к содержанию служилых людей.

В действительной жизни получалось: как бы ни задолжал крестьянин землевладельцу, последний никоим образом не смеет оторвать его от земли, взять к себе во двор для личной услуги, словом, не может распорядиться им как холопом. Но, по своей задолженности, стесненный по закону в своем праве перехода, крестьянин конца XVI века стоит на холопьем положении: он слишком во многом зависит от помещика, чтобы тот не мог злоупотреблять своею властью.

В XVII веке условия, способствовавшие закрепощению крестьянства, продолжали существовать, и крестьянская крепость все росла и росла. Первые 13 лет XVII века ознаменованы в нашей истории событиями, которые мы привыкли называть Смутным временем, а тогдашние русские люди называли «великою розрухою Московского государства». Еще войны царя Ивана сильно расстроили государство требованиями усиленной службы от служилых людей и усиленных платежей с тяглых, т. е. главным образом с крестьянства. Во время Смуты эти требования еще усилились.

Когда Смута кончилась, последствия ее долго еще давали знать о себе. Государство было разорено. Города обезлюдели, целые деревни стояли пустыми, с избами, в которых находили иногда, как рассказывает один современник, только человеческие кости. Земля «запустела» во всех краях и на севере и на юге, где собственно началась и преимущественно свирепствовала Смута.

В Белозерском уезде, например, в вотчинах Белозерского монастыря до 1612–1613 годов насчитывался 1231 крестьянский двор, взрослых мужчин в этих дворах числилось 1450 чел.; пахали эти дворы 6083¹/₂ четвертей пашни и собирали 18 765 копен сена. В 1617–1618 годах в тех же вотчинах считается только 145 дворов, в них 145 взрослых мужчин, а пашут они всего 253¹/₆ четверти земли и собирают 8366 копен сена. В трех станах Орловского уезда в 1597 году считалось 752 двора и 816 взрослых мужчин, а в 1625 году числится только 51 двор и 76 взрослых мужчин.

Опустелая земля упала в цене, а благодаря уменьшению количества крестьян поднялась цена на крестьянский труд; обеднение же крестьян и помещиков привело к тому, что крестьяне стали больше нуждаться в ссуде от помещиков, а помещики стали эту ссуду дороже ценить. Поэтому крестьянин, забирая взаймы на более тяжелых условиях, становился в большую зависимость от заимодавца-помещика, а помещик, дорожа крестьянином, как работником, которого найти стало трудно, начинает прилагать все усилия, чтобы удержать навсегда за собой этого работника, раз порядившегося за ним «во крестьяне». С крестьян начинают требовать обязательств не уходить от помещиков, «быть по сей записи и впредь за государем своим во крестьянех крепку», «жить где он, государь, укажет» и «с того участку никуда не сойти», жить в той деревне «и впредь за кем та деревня будет» и за ссуду «жить в крестьянстве вечно и никуды не сбежать» – вот какого рода обязательства пришлось брать на себя обнищавшему крестьянину первой половины XVII векка. Из этих обязательств и стала вырастать и складываться крестьянская крепость, или «вечность крестьянская», как говорили в XVII веке. Таким образом в житейской практике постепенно создавалось прикрепление крестьян к помещикам, вырабатывалась личная зависимость крестьян от помещиков.

Отдельные меры правительства создавали чрезвычайно благоприятные обстоятельства для роста и усиления этой зависимости крестьян от землевладельцев.

От служилых людей за все время Смуты и долго после нее требовалась усиленная служба. Справлять службу сколько-нибудь порядочно представлялось возможным лишь тогда, если за служилым человеком жило достаточно крестьян, иначе откуда же служилый человек, занятый всю жизнь на службе, мог достать средства на вооружение и на прокорм на время похода? Теперь эти средства приходилось выжимать с обнищавшего крестьянства, искавшего в бегстве спасения от усилившейся тяготы.

Но искать беглых дозволялось по закону всего 5 лет – срок очень небольшой; поэтому служилые люди стали просить правительство об отмене сроков для сыска беглых.

Так как в данном случае желания служилых людей сходились с выгодами правительства, то оно охотно шло навстречу их желаниям. Еще указом 1607 года, при царе Василии Шуйском, велено было не только хватать беглых крестьян и возвращать их прежним хозяевам, но и взыскивать с них большой штраф за побег (около 100 р. на наши деньги) и пеню в возмещение убытков, понесенных хозяином. Этот указ имел большое значение для дальнейшей судьбы владельческих крестьян. До издания его бегство крестьян не считалось преступлением: беглых только хватали и возвращали к прежним хозяевам; теперь за бегство наказывают.

При царе Михаиле в 1641 году срок для сыска беглых удвоили, назначили в 10 лет. Но, по мнению мелких землевладельцев, и этого было слишком мало. Ссылаясь на то, что крупному владетелю очень легко, сманив крестьянина у мелкого служилого человека, скрывать его в своих дальних вотчинах 10 лет, а потом владеть им по закону, служилые люди продолжали усиленно ходатайствовать о совершенной отмене срока для сыска беглых. В 1647 году, при царе Алексее Михайловиче, правительство увеличило этот срок еще на 5 лет, а на будущее время для крестьян, которые побегут или будут вывезены после 1647 года, когда была закончена податная перепись и составлены переписные книги тяглого населения государства, срок сыска отменялся совсем: беглых позволялось искать и требовать по суду назад всегда, без срока, «без урочных лет».

Беглых было так много и ловля их приносила такие выгоды, что на Руси тех времен возник род вольного промысла по сыску беглых. Сыщики жили в пограничных городах и зорко наблюдали за всеми новоприходящими. Сыщики-начальники были во всех городах. Хозяин, у которого бежал крестьянин, обращался к такому начальнику-сыщику, сообщал ему приметы бежавших; тот спешно слал сведения своим подчиненным на границу, и беглецу надо было иметь много сноровки, чтобы спастись от цепких «крючков». За сыск надо было, конечно, заплатить, и хозяин охотно платил, отдавал сыщику какую-нибудь «женку или девку» из найденных да рубля два-три тогдашних деньгами.

Но, признавая за владельцами крепость на крестьян, закон XVII века стремился и ограничить крепостную власть помещиков над крестьянами. Землевладелец, во-первых, отвечал за податную исправность крепких ему крестьян перед казной: если они не могли внести казенные платежи, то казна взыскивала их с землевладельца; во-вторых, закон предоставлял землевладельцу крепостные права на детей и младшую родню крепкого ему крестьянина только тогда, когда он давал им земли и ссуду на обзаведение. Эти и некоторые другие ограничения преследовали одну цель: предупредить стремление землевладельцев превратить крепких им крестьян, плательщиков казенных налогов, в своих холопей-рабов.

Еще при первом самозванце, в 1606 году, был запрещен переход крестьян в холопство. Холоп – вещь, принадлежащая господину; крепостной крестьянин – такой же подданный государства, как и землевладелец, которому он крепок. Охраняя крепостных от рабства, закон охранял интересы государства. Холоп не может платить податей, потому что он весь собственность господина; крепостной крестьянин потому и ограждался законом от холопства, что должен был платить казенные подати и кормить военного слугу государства, землю которого обрабатывал.

В 1649 году, при царе Алексее Михайловиче, Земский Собор утвердил общее собрание законов, «Уложение». Оно и дало крестьянству XVII века окончательное устройство, прикрепив его бесповоротно к земле решительным запрещением переходов и своза крестьян.

По Уложению крестьяне прикрепляются к тем участкам, на которых они были записаны в писцовых книгах, т. е. в поуездных описях земли и населения, составленных при царе Михаиле в 1625 году, и в переписных книгах 1646–1647 годов. Прикрепление касалось не одних только домохозяев, но распространялось и на их семейства, на живущих при отце детей, братьев и племянников. Подтверждалось, что срока для сыска беглых нет, своз также отменялся. Принявший беглого или свезший крестьянина у другого владельца обязывался выдать его обратно и уплатить по 10 р. тогдашних, или около 100 р. по нашему счету, за каждый год незаконного владения трудом беглого крестьянина. Такое решительное прикрепление крестьян к земле, а тем самым и к землевладельцам, отмечается в Уложении как новая, еще небывалая мера. «По нынешний государев указ, – читаем в 11-й гл. Уложения, ст. 3, – государевой заповеди не было, чтобы никому за себя крестьян не принимати, а указаны были крестьянам урочные годы».

Еще в XVI веке Юрьев день лишился почти всякого практического значения в жизни, но все же, при исключительных обстоятельствах, крестьянин, имея право рассчитаться со своим хозяином, мог уйти от него.

Со дня издания Уложения крестьяне потеряли это право, и Юрьев день остался жить только в памяти крестьянства, живо поддерживавшейся теми дедушками и бабушками, которые знали и помнили Юрьев день. С тех-то пор, в ответ на эти воспоминания, пошла жить и дожила до нашего времени поговорка: «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!»

Итак, по Уложению крестьяне обязывались наследственно и потомственно крепко сидеть на тех местах, где их застали переписи 1625 и 1646–1647 годов.

Помимо порядных, которые продолжали заключаться и после 1649 года, Уложение установило новый способ для поступления в крестьяне «вольных людей». Желавший сделаться крестьянином должен был идти в Поместный приказ; здесь его расспрашивали, действительно ли он вольный, потом записывали в крестьяне и «отдавали» в крестьянство служилому человеку в вечную крепость. Положение крестьян, живущих неисходно на владельческих землях, явно сближается тогда с положением холопов. Но Уложение старается все-таки отличать крестьян от холопов; оно запрещает крестьянам давать на себя служилые кабалы; в делах гражданских крестьянин имеет право иска и является ответчиком; Уложение устанавливает штраф за бесчестье и увечье крестьянина, крестьянин может даже вступать в торговые сделки с землевладельцем.

Но Уложение нигде не говорит, в чем заключается суть отношений крестьян и землевладельцев; оно слишком мало обеспечивало личность крестьянина, не устанавливало наказания господину за неумышленное убийство крестьянина или за жестокое обращение с ним, причинившее смерть; Уложение совсем не определяло, сколько землевладелец должен дать земли крестьянину и какие повинности, в каких размерах может он с крестьянина требовать; Уложение дозволило далее, в случае задолженности землевладельца, когда ему «откупиться нечем, править с него иск в поместьях и в вотчинах, на людях его и на крестьянах».

Не давая ясного и точного определения прав и обязанностей землевладельцев и крестьян, Уложение предоставляло создать эти обычаи житейской практике. А житейские отношения тех времен вели к тому, что землевладелец привыкал обращаться с крестьянами, живущими неисходно на его земле, часто еще и задолжавшими ему, как давно привык обращаться со своими холопами.

Землевладельцы XVII века считают крестьян своими «подданными», устраивают браки между ними, как сами хотят, заставляют их насильно ходить в церковь, даже меняются крестьянами, не спрашивая их, хотят они того или нет. Обычай мены скоро превращается в куплю-продажу.

Так как при всем этом землевладелец был еще и судьей крестьян, живших на его земле, судил их во всех делах, «кроме разбойных и иных воровских дел», то произвол его по отношению к крестьянам был особенно тяжел. На дворах землевладельцев второй половины XVII века стоят тюрьмы, в большом употреблении кандалы, колодки, битье кнутом, батогами, пытка часто по самым незначительным поводам. В 1650 году бобыль деревни Мурашкиной Миронка, хватив лишнего в государевом кабаке, сказал «скаредные и бранные» слова про боярина Морозова, которому деревня Мурашкина принадлежала. Приказчик вкинул Миронку в тюрьму и написал боярину; бобыль, протрезвившись в тюрьме, послал боярину челобитную, в которой винился перед боярином и просил его смиловаться. Боярин не смиловался и приказал приказчику расспросить Миронку накрепко и пытать его, не по наущенью ли чьему говорил он такие слова, а затем «бить Миронка кнутом без пощады» и держать в тюрьме, «а как кожа подживет, – писал боярин, – выняв, велеть в другой ряд бить его кнутом же без пощады» и потом снова кинуть в тюрьму, «чтобы ему плуту, вору впредь воровать и незабытных слов говорить было неповадно». Миронка с пытки винился, что говорил те «невежливые слова своею глупостью, хмелем пьянски», но распоряжение боярина было выполнено над ним со всей строгостью.

Таким образом в действительной жизни к концу XVII века крестьяне, живущие на владельческих землях, оказываются в полной зависимости от землевладельцев. Так прикрепление к земле неизбежно вырождалось в прикрепление к владельцу земли. Крестьяне, жившие неисходно на владельческих землях, при таких условиях мало чем отличаются от холопов; только то, что крестьяне платят государственные подати, а холопы не платят, и является отличием этих двух подневольных разрядов населения Московского государства. Но это отличие определяет отношение обоих разрядов по закону к государству, а перед землевладельцем в обычных житейских отношениях холоп и крестьянин равны. Как с холопами, помещики и обращаются с живущими неисходно на их землях крестьянами.

При Петре Великом государство стало брать подати и с холопов и возложило на них, как и на крестьян, несение рекрутской повинности. Тем самым и в законе положение крестьян, живущих на владельческих землях, стало одинаково с положением холопов. Холопство слилось с крестьянством. Тогда и установилось одинаково в жизни и в законе то крепостное состояние крестьянства, живущего на владельческих землях, развитие которого является характерной особенностью жизни русского народа в XVIII веке.

Главнейшие пособия: В.О. Ключевский «Происхождение крепостного права в России»; его же «Отмена холопства в России»; М.А. Дьяконов «Очерки из истории сельского населения в России XVI и XVII вв.»; его же «Очерки общественного и государственного строя древней Руси»; И. Забелин «Большой боярин в своем вотчинном хозяйстве»; А.С. Лаппо-Данилевский «Разыскания по истории прикрепления крестьян в Московском государстве XVI–XVII вв.».