Допетровская Русь

Суд в Московском государстве

В Киевской Руси одной из обязанностей князя было «судити людем в правду», «по праву», «по старине и пошлине». В пользу князя, как верховного судьи, шли различные судебные пени и штрафы. Таким образом суд был для князя доходной статьей.

Князь судил виновных и разбирал споры сам или чрез своих тиунов. Судебные дела решало также и вече. По делам духовным, т. е. касавшимся церкви или людей, принадлежавших к церкви, судьями были митрополит и епископы.

Судили по обычаю, как повелось от дедов, или, если возникал новый небывалый случай, судьи ждали указаний от князя или веча. Раз данное такое указание продолжало служить руководством и дальше, если возникал опять такой же случай. Судебные обычаи частью передавались по памяти, частью были записаны. Такой записью древних судебных обычаев были, например, Русская Правда, Псковская Судная грамота, составленная в XIV веке, Новгородская Судная грамота 1475 года; древние судебные обычаи записаны также в договоре смоленского князя Мстислава с Ригой, Готландом и немецкими городами, заключенном в 1229 году. Много судебных обычаев записано в других грамотах, купчих, рядных и уставных, дошедших до нас от XIII и XIV веков. Законы церковные собраны в «Уставе Владимира Св. о церковных судах», в «Уставе Ярослава Мудрого о церковных судах», в «Уставе великого князя Всеволода о церковных судах и о мерилах торговых» и в других памятниках.

Но обычаи суда в разных местах были не одинаковы, судьи, особенно недобросовестные, могли толковать обычаи, как хотели, так что возникало много вражды и неудовольствия.

С XIII века в северо-восточной Руси начинает устанавливаться порядок и строй жизни, которые определяются выражением «удельный». Эта удельная Русь распадалась на множество больших и малых княжений, живших каждое своей обособленной жизнью. Во главе каждого княжения стоял удельный князь-собственник всей земли своего княжения. Он правил этой землей через своих наместников и волостелей; эти наместники и волостели князя были и судьями для жителей тех волостей, которыми управляли; как за управление, так и за суд они получали корм с населения в виде различных судебных пеней и штрафов; волостели и наместники судили свободное волостное и посадское население, сидевшее на землях «черных».

Но в удельном княжестве были еще земли дворцовые, были «пути» – отдельные доходные статьи князя, к которым приписывали земли и людей в различных местах княжества; этими «путями» управляли «бояре путные» и «путники», иногда лица, лично зависимые от князя, его собственные холопы, взысканные за верность милостью князя; «путные бояре» и «путники» были и судьями над людьми, приписанными к их путям. В удельных княжествах были затем вотчины богатых бояр и монастырей, на землях этих вотчин проживало немало народа, арендовавшего землю у этих владельцев, или зависевших от них по долгу, найму, закладников и т. п. Судьями над этими людьми являлись вотчинники – боярин, монастырь. В жалованных грамотах, которые князья давали вотчинникам, подтверждая их права на владение, обыкновенно оговаривалось и право суда вотчинников в пределах их вотчин: «а ведает свои люди сам (боярин или игумен) или кому прикажет, а кому будет чего искать (на боярине или игумене) ино их сужу яз сам князь великий, или мой боярин введенный».

Таким образом в удельное время прямая судебная власть князя действовала не во всей земле его княжения и не над всем населением; рядом с судом князя, в равном с ним положении, был суд владельческий – бояр и монастырских игуменов в их владениях; даже княжеские «наместники» и «волостели» судили не от имени князя, а от своего и получаемый от суда доход сдавали не в княжескую казну, а брали себе, как «корм», т. е. как свой личный доход. Наместники и волостели не имели права вмешиваться в суд вотчинников. Когда возникали дела, затрагивавшие лиц, тянувших по суду к разным судьям, когда, например, истец должен был судиться у наместника, a ответчик, живший на монастырской земле, знал только суд своего игумена, то назначался «сместный суд»; наместник князя и посланный игуменом старец съезжались в таком случае «на рубеже» соседящих областей, людьми которых значились истец и ответчик, и совместно, т. е. сообща разбирали такое дело; всеми судными доходами местные судьи делились поровну, и виновный платил, что с него причиталось, на обе стороны. Если такие «вобчие» судьи не могли даже после долгой «при», т. е. судебного спора, прийти к единогласному решению, то они обращались к третейскому суду, «заряжали себе третьего», которому и отдавали на окончательное решение спорное дело; таким третейским судьей мог быть какой-либо князь, игумен, боярин, «кого себе излюбят» сместные судьи, не «доспевшие» согласно приговора.

О томе, что в подобном случае следовало бы обратиться к князю, как решительному судье, не слыхать в тогдашней жизни. Государственного суда, как мы его понимаем, в удельное время не существует, потому что не существует еще и государства; удельное княжество прежде всего вотчинное владение, хозяйство каждого данного князя, и суд в этом княжестве-вотчине – одна из многих доходных статей князя-хозяина и теснейшим образом связан с управлением: управитель и судья всегда совмещаются в одном лице, и судебная деятельность является одной из сторон деятельности по управлению. А так как управление имело своей задачей собрать больше прибытка, то и суд действовал в удельное время больше всего как доходная статья. С этой точки зрения суд в удельные времена стремится, налагая наказание на виновного, наказать его так, чтобы судье было прибыточно, а не убыточно; убыточны были такие наказания, как ссылка, смертная казнь, а прибыточны – пеня и штраф.

Поэтому суд удельных времен тщательно бережет еще от времен Русской Правды доставшееся ему воззрение на преступление, как на хозяйственный ущерб, который преступник должен возместить, заплатив штраф и пеню; в удельное время исчезает, напр., из обычая такое наказание, как «поток и разграбление», которое по Русской Правде назначалось за конокрадство и состояло в том, что виновного изгоняли, может быть, даже казнили смертью, а имущество его разбирали по рукам; в удельное время поток и разграбление понимают так, что виновного отдают в холопство, т. е. рабство, а именье его «отписывают», т. е. конфискуют, отбирают в казну государя.

Когда все судебные штрафы и взыскания поступали в пользу судьи, составляли его «корм», то судья, являвшийся к тому же всегда и управителем, был особенно заинтересован в том, чтобы к нему поступало на суд возможно больше всякого рода тяжебных дел и преступлений: ведь это все только увеличивало его «корм»; судьи удельных времен явно ведут дело так, чтобы набрать себе побольше прибытка, а поступающие к ним дела затягивают, чтобы иметь побольше корма с тяжущихся и подсудимых. Тогда и наступили времена, о которых пишет псковской летописец XV века, характеризуя судей своего времени: «У наместников и у их тиунов и у дьяков великого князя правда их, крестное целование, взлетала на небо, а кривда в них нача ходити, и нача быти многая злая в них». Тогда создалось народное сказание о Шемякином суде, суд стал страшен, разорителен, потому что в основу его легло не восстановление попранной злой волей правды, а выгоды судьи.

Московское государство возникло из удельного княжества, создавалось постепенно, по мере того как Москва вбирала в свои пределы и под высокую руку московского государя удельные княжества. Этот рост Москвы был, однако, ростом удельного княжества, т. е. удельные порядки продолжали существовать на всей территории, какая составила землю Московского государства, и московский великий государь, царь и самодержец вырастал в это свое значение, оставаясь во многом по характеру своей власти удельным государем. Поскольку новое государство в своем устройстве оставалось удельным княжеством, постольку в нем жили и продолжали действовать начала, создавшиеся в удельное время, только теперь они действуют на более обширной территории.

Но когда защита и охрана всей великорусской страны легли на московского государя, то стало необходимым позаботиться, чтобы суд во всех частях страны был устроен одинаково и как можно меньше зависел от самоволен судей.

Старые и новые течения в практике суда московских времен мешались самым причудливым образом; установить, когда именно суд нового характера сменил прежние удельные порядки, невозможно; при таких условиях государственный характер обновляемого суда в значительной мере являлся невыдержанным и выступал далеко не всегда явственно. Новое содержание было скрыто под старыми формами. Но то новое, что неизбежно несло с собой это превращение удельного княжества в государство, не могло не отражаться на устройстве суда. Самое важное в этом новом было то, что устанавливалась известная обязательная зависимость между «всякими судиями» и центральной властью.

Ради всего этого при Иване III, в 1497 году, было издано письменное собрание законов и установлен порядок суда. Это собрание законов получило название Судебника.

При внуке Ивана III, царе Иване Васильевиче Грозном, Судебник был пересмотрен (в 1550 г.), дополнен новыми статьями, и приказано было руководствоваться впредь при суде им.

В устройстве суда оба Судебника имели много общего. Судьями и в том и в другом являются управители городов и волостей, как было и в удельные времена. По Судебнику Ивана III судили наместники и волостели, по Судебнику Ивана IV стали судить те, кто заменил прежних наместников и волостелей, т. е. воеводы в пограничных городах, земские и губные старосты там, где жители получили право выбирать их себя. Оба Судебника много заботятся, чтобы сделать суд возможно справедливым и нелицеприятным. Судебник Ивана III предписывает присутствовать на суде волостелей и наместников избранным к тому населением «лучшим людям». Судебник царя Ивана Грозного указывает, чтобы «лучшие люди» не только присутствовали при суде, но и чтобы скрепляли своими подписями судный список, т. е. подробную запись всего дела. Точную копию судного списка – «противень» – судья должен был вручить старосте, и она хранилась у него. Судебник Ивана Грозного назначает наказания судьям за неправильный суд и за лицеприятие. Если узнается, что судья или дьяк взяли взятку и обвинили несправедливо, то с них приказывалось взыскать весь иск, сколько он стоил, все пошлины втрое и, сверх того, взять штраф, какой государь укажет. Если дьяк, т. е. главный писарь суда, без ведома судьи, взявши взятку, составит судный список или запишет дело не так, как было на суде, то с него приказывалось взыскать половину того, что следовало бы с виновного судьи, и сверх того посадить в тюрьму; если подьячие, т. е. младшие писаря, без ведома судьи или дьяка запишут что-либо не так, взявши взятку, то их били за это кнутом.

Почти целых сто лет, с 1550 по 1649 год, судился московский народ по Судебнику Грозного царя. В случаях исключительных, когда Судебник не давал решения, руководствовались царскими указами. Указов накопилось скоро так много, что трудно стало разбираться в их море, к тому же они часто противоречили один другому, а затем многие положения Судебников устарели и оказались не в соответствии с новыми житейскими отношениями, менявшимися и осложнявшимися в трудном и сложном процессе превращения удельных порядков в государственные, который переживал русский народ во второй половине и конце XVI века и в первой половине XVII века. При царе Алексее Михайловиче было составлено в 1649 году новое собрание законов, названное «Книга Уложенная» или просто – «Уложение».

Уложение по своему содержанию много обширнее и значительнее Судебников, так как охватывает все стороны тогдашнего действующего права и излагает законодательный материал, если не совсем стройно, то все же в достаточно систематизированном виде. Уложение разбито на 25 глав, заключающих в себе 967 статей, в которых изложены основные положения права государственного, уголовного и гражданского судопроизводства и судоустройства, как все это было выработано жизнью Московского государства; затем в Уложении содержится ряд постановлений о стрельцах, казаках, корчмах, дается определенное положение прав и обязанностей отдельных сословных групп, и наконец особенно выделены вопросы, важные для того времени, – «о денежных мастерах, которые учнут делати воровские деньги», о подделывателях печатей и др. Уложение – не только практическое руководство для судьи и управителя, излагающее способы и порядок восстановления нарушенного права, но оно пытается изложить самые основы права и гораздо полнее Судебников охватывает область законодательства. Задачей Уложения являлось дать такой законодательный сборник, по которому «всяких чинов людям от большого до меньшого чину суд и расправа была во всяких делах всем ровна», т. е. чтобы суд и расправа были для всех одинаковы, чтобы и боярина и простого человека судили одним и тем же судом в правду, «не стыдяся лица сильных и избавляя обидимого от руки неправедного». Уложение признает только государственный суд и решительно порывает с унаследованным от удельных времен порядком передачи суда в пользование и корм отдельным лицам и избавления «по грамоте» от общего порядка суда различных лиц и учреждений. Дополнением к Уложению были так называемые «Новоуказные статьи», «Устав о татебных, разбойных и убийственных делах», изданный в 1669 году, закон «о поместьях и вотчинах» 1676 года и некоторые другие узаконения.

Таковы были собрания законов Московского государства, по которым судился московский люд XV–XVII веков.

Как в удельное время суд принадлежал удельному князю, так и в Московском государстве XV и первой половины XVI века он принадлежит царю, великому государю. К нему обращались с жалобами на несправедливость судей, он только мог отменять приговоры, постановлять новые, назначать самих судей и сменять их. От государя право судить, т. е. разбирать споры и наказывать преступления, имели его наместники и волостели. Наместники и волостели «кормились» судом; в их пользу, как жалованье за службу по управлению, шла половина всех штрафов и денежных пеней по суду.

Наместники и волостели московского государя XV и первой половины XVI века были, следовательно, так же заинтересованы в суде, как и судьи удельных времен; они так же кормились от суда и так же стремились к тому, чтобы у них судебных дел было больше. Так как в старину суд начинал действовать только тогда, когда к нему обращались тяжущиеся и потерпевшие, то множество дел и преступлений ускользали от суда наместников и волостелей. Народ, не видя правды в суде, предпочитал решать все недоразумения в своей среде полюбовно, мириться «не ставя судей», «не тягався перед судьей», «положа по любви», «не ходя в суд». Наместники и волостели жаловались великому государю, что люди «под суд им не даются», и заботливо стали тянуть к своему суду «прибытия своего для» всякие случаи столкновений и недоразумений среди подвластного им населения. «Учинится бой в пиру», подравшиеся помирятся, но об этом узнает волостель и требует с помирившихся «гривну»; подбросят кому-нибудь на двор чужую вещь или «найдут что во дворе или пустой хоромине», и наместник, «сведав о том», объявляет домохозяина вором и требует с него штраф; найдут мертвое тело человека, погибшего «напрасной», т. е. случайной смертью, наместник подозревает убийство, хватает тех, кто ему кажется виновными, держит их у себя «в погребе», «в железах», чтобы не упустить штрафа за душегубство; кончат мировой сделкой обыватели какое-нибудь имущественное недоразумение, наместник не признает такого «самосуда» и соглашается признать помирившимися стороны, если внесут ему 2 или 4 рубля. Для установления таких «корыстных» случаев наместник держит при себе особых слуг, «доводчиков», которые разъезжают по всей подчиненной ему волости и смотрят, как бы не «изубыточился» корм их господина; в больших селениях то постоянно, то временно наместник держит своих тиунов, которые и судят от его имени; эти тиуны и доводчики бывали из холопов наместника; доводчики и тиуны кормились на счет населения и разъезжали на обывательских лошадях; это была тяжелая повинность для населения, потому что тиуны и доводчики старались не только о «корме» своего господина, но и себя не забывали; поездки эти сопровождались всевозможными вымогательствами; доводчик, отправляясь в объезд, брал обыкновенно лишнюю подводу, чтобы было на чем увезти свою личную добычу. Потом, когда происходила отмена наместничьего суда, было запрещено «доводчику ездити по стану» с особой слугой и особой своей подводой «своего для прибытка» и было предписано, «где доводчик ночует, тут ему не обедати, а где обедает, тут ему не ночевать»; тяжко, следовательно, приходились населению эти ночевки и обиды, если понадобилось в законе сделать о них такую оговорку.

Тиуны судили дела на месте и докладывали их наместнику только в исключительных случаях, когда сами хотели; также и наместники докладывали судебные дела великому государю в Москву, когда этого хотели сами. Но потом государство стало требовать от наместников «обязательного» доклада. Установился также обычай, что недовольные судом наместничьих тиунов могли жаловаться наместнику, а на суд наместника жаловались царю. Царь или сам разбирал эти случаи, или присылал своего боярина разобрать дело и поставить свой приговор. Еще великий князь Василий Димитриевич установил в 1397 году, как общее правило, право населения «бить челом» ему на злоупотребления кормленщиков – «а над кем учинят (наместники) продажу, а ударят ми на них челом, и мне князю великому вельти наместнику стати перед собою на срок». Тогда же сокращается в значительной степени суд вотчинников над живущими в их вотчинах людьми. Таким образом по мере роста государства устанавливалась известная последовательность суда, то, что мы называем судебными инстанциями; затем государство указывает, что верховным источником суда является правительственная власть, а следовательно, суд не должен быть чьей-либо доходной статьей, не может делиться, отчуждаться, отдаваться в кормление и на откуп, становится государственным учреждением и общественной должностью.

Наместники, волостели и бояре судили не единолично. Так как они «кормились» судом – штрафами, пенями и судебными пошлинами, то можно было ждать, что будет немало злоупотреблений с их стороны ради желания получить возможно больше пеней и пошлин. Чтобы оградить народ от таких случаев, по Судебнику было установлено, что ни наместник, ни волостель и никакой другой судья без старосты города и лучших, избранных к тому населением города и уезда людей судить не может.

Во многих областях были совсем уничтожены наместники и волостели. «Жаловали мы прежде бояр своих и князей и детей боярских, – писал в 1555 г. царь Иван Грозный в одной грамоте, – города и волости давали им в кормленье, но нам от всех жителей были челобитья великие и докука беспрестанная, что наместники наши и волостели и их люди преступают указы наши и причиняют зло и убытки жителям; а от наместников и волостелей были нам челобитья великие и докука беспрестанная, что посадские и волостные люди под суд им не даются, кормов не дают и бьют их; во всем этом были меж людьми и наместниками поклепы и тяжбы великие, а от этого всего на посадах многие дворы, а в уездах деревни и дворы запустели, и потому наши дани и оброки сходятся не сполна; и мы, жалуючи людей, из-за тех великих зол и убытков, наместников и волостелей от городов и волостей отставили и велели во всех городах и волостях учинить старост излюбленных, которые бы меж людей управу чинили и рассудить бы их умели вправду, бескорыстно и безволокитно».

Выборные судьи носили различные названия, как кажется, смотря по обширности подведомственной им волости. Так, они назывались излюбленными головами, если судебная власть их простиралась на целый округ, где не было ни наместников, ни воевод; в меньших областях, в городах и посадах выборные судьи назывались излюбленными старостами; в слободах и селах они назывались просто земскими судьями, или судейками.

В избрании судей участвовали все жители округи, для которой судья избирался. Избирание записывалось в особые списки, которые назывались «выборными» или «излюбленными» списками. Избранные судьи отправлялись с этими списками в Москву, в тот приказ, к которому был приписан избравший их округ. Здесь, в приказе, избранных приводили к присяге. Выборные судьи зависели и от своих избирателей, «если посадские люди и волостные крестьяне захотят выборных своих людей переменить, – гласит закон, – то им всем выбирать лучших людей», но потом, в XVII веке, эта статья перестала действовать, и выборные судьи остались подчиненными только московским приказам.

Выборные судьи ведали все дела гражданские и мелкие уголовные; судили они по Судебнику. Но судить они могли только людей, живших в пределах их области, а иски на посторонних людей принимать не могли. В таких случаях выборные судьи должны были отсылать дела в Москву, в тот приказ, к которому дело относилось или к которому город был приписан. Приказ решал такое дело сам или поручал его «третейскому» или «данному» судье.

«Третейских» судей или избирали сами тяжущиеся, или их назначало правительство. Они судили по общему закону, и решение их должно было быть единогласным. Приговор их был столь же обязателен, как и приговор казенных судей.

«Данные» судьи были лица, назначаемые судьями или приказами для рассмотрения одного какого-нибудь дела. Им поручалось обыкновенно осмотреть спорную землю, произвести обыск, выяснить на месте, в чем состоит спор. Окончив дело, они докладывали его назначившему их судье или приказу. Данные судьи, следовательно, выражаясь по-тогдашнему, судили, но не вершили дела, являлись больше следователями, чем судьями в полном смысле этого слова. Приговор ставил обыкновенно пославший их судья или приказ.

На суде выборных судей должны были так же, как и на наместничьем суде, присутствовать лучшие люди или целовальники, т. е. целовавшие крест, принесшие присягу в том, что кривить душой на суде не будут; число их было различно; закон требовал, чтобы их было «сколько пригоже, чтобы обиды и продажи никому не было от судей».

При выборном суде состояли для письмоводства дьяки и подьячие, а также пристава и доводчики.

Все эти должности так же, как и целовальники, были выборные. Списки их, по избрании, представлялись в Москву, в соответствующий приказ, где выбранные и утверждались в своих должностях, но по утверждении в должности они зависели только от того приказа, который их утвердил, а не от избирателей.

Итак, по Судебникам и Уложению, судьями были те чиновники, назначенные государем или избранные населением, которые управляли уездом и городом. В Московском государстве, следовательно, как и в удельное время, суд и управление соединялись в одних руках.

Для вызова на суд тяжущихся при судье состояли доводчики, или пристава. Тот, кто желал судиться, обвиняя другого в несправедливости по отношению к себе, подавал судье челобитную, в которой прописывал, чего стоит его иск, и просил выдать «приставную память» для вызова в суд ответчика. Если оказывалось, что иск стоит издержек, то дьяк надписывал челобитную, получал за это с истца пошлину и давал доводчику «приставную память», т. е. повестку к ответчику явиться на суд. Доводчик или сам отправлялся за ответчиком, или посылал за ним своего помощника. Прочитав или выслушав «приставную память», ответчик давал доводчику поручную запись, в которой соседи его ручались за него в том, что он явится в указанный срок на суд отвечать на обвинение. Если же он не мог дать поручной записи, то доводчик арестовал его и держал у себя под арестом до дня суда. Если ответчик, несмотря на поручную запись, все-таки не являлся на суд, то на него выдавалась «бессудная грамота», т. е. он считался виновным без суда.

Явившись на суд, истец и ответчик должны были подать «ставочное челобитье», в котором объявляли о своей явке и готовности стать на суд.

Прежде всего судья обращался к истцу, который должен был рассказать, в чем состоит дело и что он ищет с ответчика. Потом судья обращался к ответчику и говорил ему: «Отвечай!» Выслушав обе стороны, судья снова обращался к истцу и спрашивал, чем он может доказать свой иск. Истец перечислял тогда все свои доказательства. Судья обращался к ответчику и спрашивал, соглашается ли он с этими доказательствами, с тем, что говорят свидетели, представленные истцом купчие грамоты, расписки и т. п., или он может сослаться на своих свидетелей и представить свои бумаги. Если все свидетели и бумаги были тут же на суде, то свидетелей опрашивали, бумаги рассматривали; в противном случае судья давал срок тяжущимся на представление доказательств. Суд занимал, таким образом, несколько заседаний. Все, что происходило на суде, записывалось дьяком в особый судебный список, в котором обозначалось поименно, кто судил и какие лучшие люди при суде присутствовали.

Таким образом суд, первоначально бывший по преимуществу устным, становится постепенно письменным. В XVII веке письменные доказательства становятся самыми главными, решающими дело. По Уложению прямо предписывается «суда не давать и челобитий не принимать» по вопросам о займах и ссудах, если не окажется у истца «кабал и заемных памятей и иных никаких крепостей», а Котошихин в своем сочинении «О России» говорит, что на суде по вопросам о займах «верить не велено никому, хотя бы на какое дело 20 человек свидетелей было, все то ни во что без крепостей». И другие дела стали понемногу обволакиваться морем разных записанных «обысков» и расспросных речей, «докладов» и т. п. Все это затягивало суд, превращало его живое дело в письменное канцелярское, отдавало и истца и ответчика в полную власть пишущих на суде людей – подьячих.

После суда дело переходило в «вершению», т. е. судья ставил свой приговор, а если не решался рассудить дело, то докладывал высшему судье: боярину, начальнику приказа, а боярин – Боярской Думе и царю. При докладе спорного дела в московском приказе присутствовали и обе тяжущиеся стороны. Выслушав доклад, судья спрашивал: «Таков ли был ваш суд?» Если стороны начинали «лживить» судный список, говорили, что «суд был, да не таков», то судья производил поверку с помощью присутствовавших на суде старосты и лучших людей, которые предъявляли выданную им копию с судного списка. Решение судьи заносилось в судный список и прочитывалось сторонам. Выигравшему дело давалась в свидетельство его правоты «правая грамота».

Если истец не доказал иска, то ответчик оставался в своих правах, и дело тем кончалось. Но если обвинялся ответчик, то он должен был уплатить цену иска или возвратить вещь, если иск был не денежный, а шел о какой-нибудь вещи, например, о неправильно захваченной земле или другом имуществе.

Если ответчик не мог или не хотел платить, то его ставили «на правёж», т. е. выводили на площадь перед зданием суда, обнажали ему ноги и били по икрам палками все время, пока заседал суд. Рассказывают, что богатые люди, которые не хотели платить долга, давали хороший подарок судебным приставам, и те били их легко, тогда как бедных людей, которые не могли сделать приставам подарка, били жестоко. По словам одного иностранца, перед судом всегда стояло с восхода солнца до 11 часов утра более 10 таких должников; над ними трудились несколько доводчиков, которые, разделив между собою виновных, ставили их в ряд и, начав с первого, били тростью длиною в полтора локтя, поочередно ударяя каждого по три раза по икрам и таким образом проходя ряд от одного края до другого. Многих с правежа увозили домой в телегах, так как идти они не могли.

Если в течение месяца должник, поставленный на правёж, не успевал разделаться со своим кредитором, то суд оценивал и продавал имущество должника в пользу кредитора; если имущества должника не хватало или его совсем не было, должника отдавали «головой до выслуги» кредитору, т. е. должник должен был работать на него, пока не заработает своего долга. По закону было установлено, что мужчина погашал в год пять рублей своего долга, женщина – два рубля с полтиной тогдашних. Неоплатный должник становился, следовательно, как бы рабом своего кредитора, и господин имел право его наказывать, как своего раба. Выдаче головой подлежали, впрочем, не все должники, а только люди низших чинов – крестьяне, посадские, мелкие служилые люди. Люди высших служилых чинов головой не выдавались, но правежу они подлежали тоже, а после правежа с них взыскивали долг, продавая все их имущество. Впрочем, и от правежа большой служилый человек мог отделаться, выставив на правёж вместо себя кого-нибудь из своих холопов. Люди думных чинов не подлежали правежу.

До половины XVI века на суде, кроме показаний свидетелей, письменных и вещественных доказательств, были еще и незнакомые нашему времени виды доказательств. Таково было, например, «поле», т. е. поединок. Если одна сторона в подтверждение своего иска говорила, что она «крест целует и на поле биться лезет», то судья обращался к другой и спрашивал: «целует ли она крест и на поле биться лезет ли?» Если сторона соглашалась, то это называлось «досудиться до поля».

Тяжущиеся могли выходить на поединок со всяким оружием, кроме пищали и лука. Происходило «поле» при окольничьем и дьяке, которые, приехав на «поле», спрашивали у бойцов, кто у них стряпчие и поручники, и приказывали этим лицам быть при поединке, но без оружия; людей посторонних дьяк и окольничие должны были удалять, а сопротивлявшихся и желавших насильно остаться хватали и отводили в тюрьму. Бились противники пешие: бой открывался копьем, потом принимались за другое оружие. Досудившиеся до поля могли выставлять драться вместо себя наемных бойцов; обыкновенно так и делали, и в Москве, по словам иностранцев-современников, жили люди, которые тем и промышляли, что выходили по найму драться за других на «поле». Тот, кто сам или его боец оказывался побежденным, объявлялся виновным.

По свидетельству иностранцев, наблюдавших случаи судебных поединков, «поле» редко проходило мирно. Всегда набиралась толпа зрителей, зорко следившая за бойцами и подзадоривавшая их самих и их поручителей; поручители, заботясь об интересах своих бойцов, только высматривали случая, когда, по их мнению, противник поступал неправильно, и тотчас хватали палки и колья и бежали на помощь своему, а к противнику меж тем, тоже с дрекольем, поспевали его поручители, и с обеих сторон начиналась драка, «приятно занимавшая зрителей», как говорит один наблюдатель-иностранец.

Понятно, что и правительство и духовенство не очень покровительствовали «полю». Еще в начале XV века митрополит Фотий запрещал священникам давать св. причастие тем, кто выходил на «поле»; убитых на поединке воспрещалось предавать церковному погребению, а кто убьет, тот отлучался от церкви на восемнадцать лет. Мало-помалу обычай этот вывелся, и наконец указом 1556 года было вообще предписано, что если стороны досудятся до поля, то присуждать им не поле, а крестное целование. Это называлось дать дело «на душу истцу».

Один иностранец так описывает судебное крестоцелование: «Церемония происходит в церкви; в то время как присягающий целует крест, деньги, если об них идет дело, висят над образом; как скоро присягающий поцелует крест перед этим образом, ему тотчас отдают деньги». Иностранец этот рассказывает далее, что судебное крестоцелование считалось делом столь святым, что никто не смел нарушить его и никто из москвитян не решался поцеловать крест ложно.

Другой живой наблюдатель тогдашней русской действительности отмечает в своих записках, что русские люди вообще старались не доводить дела до крестного целования, тяжущиеся неохотно прибегали к нему, и все очень неблагоприятно смотрели на человека, поцеловавшего крест в судном деле. Предпочитали в таких случаях просто бросить жребий, и тогда тот, кому он доставался, считался выигравшим дело. Один англичанин испытал на себе порядок решения его дела с московскими купцами посредством жребия.

Он рассказывает, что, когда истцы не согласились на мировую сделку, предложенную по приглашению судей ответчиком, то судьи, засучив рукава, взяли два восковых шарика одинаковой величины и в каждый закатали бумажки с именами тяжущихся. Из стоявшей тут же многочисленной толпы судьи вызвали первого попавшегося высокорослого человека, которому велели снять колпак и держать перед собою. В колпак ему положили оба шарика и вызвали из толпы другого высокорослого человека, который, засучив правый рукав, вынул из шапки один шарик за другим и передал судьям. Судьи громко объявляли всем присутствовавшим, какой стороне принадлежал первый вынутый шарик. Эта сторона и выигрывала дело.

На неправильное решение суда можно было жаловаться, но такая жалоба, по тогдашним понятиям, была жалобой на судью, как бы обвинением его, и обвинителю предстоял не разбор его дела другим судьей, а суд с судьей, решением которого он был недоволен и на неправильность решения которого жаловался.

Так был устроен в Московском государстве гражданский суд, т. е. разбор тех дел, где нет преступления, а есть только спор, тяжба двух сторон, причем и самое разбирательство спора на суде происходит по жалобе суду одной из сторон; без этой жалобы чувствующей себя обиженной стороны суд сам таких дел не начинает.

Но есть целый ряд дел, которые суд должен сам начинать, чтобы восстановить преступленную злой волей справедливость; например, нанесение с злым умыслом одним человеком другому вреда, убытка, смерти. Такие дела называются уголовными. Суд, разбирая их, не только восстановляет нарушенную справедливость, но и наказывает виновника, сделавшего это нарушение.

В Московском государстве времен Ивана III и уголовные и гражданские дела разбирали и решали те же наместники и волостели, которые разбирали дела гражданские. Но уже в малолетство Грозного царя отдельные области и уезды государства начинают получать «губные грамоты», по которым такие важные уголовные преступления, как разбой и грабеж, выделяются из суда наместников и волостелей, и разыскивать разбойников, хватать их и судить поручается выборным из жителей уезда губным старостам. Вот одна такая грамота, данная в 1539 году белозерцам и каргопольцам:

«Князьям и детям боярским, отчинникам и помещикам и всем служилым людям, и старостам, и сотским, и десятским, и всем крестьянам: моим – великого князя, митрополичьим, владычним, княжим, боярским, помещиковым, монастырским и всем без исключения. Били вы нам челом, что у вас в волостях многие села и деревни разбойники разбивают, имение ваше грабят, села и деревни жгут, на дорогах много людей грабят, разбивают и убивают многих людей до смерти. А иные многие люди разбойников у себя держат, а к иным людям разбойники с разбоем приезжают и разбойную рухлядь к ним привозят. Мы к вам посылали обыщиков своих, но вы жалуетесь, что от наших обыщиков большие вам убытки, и вы с нашими обыщиками лихих людей и разбойников не ловите, потому что вам волокита большая, а сами разбойников обыскивать и ловить без нашего ведома не смеете. Так вы бы, меж собою свестясь, все вместе, поставили себе в головах детей боярских, в волости человека три или четыре, которые бы грамоте умели и которые годятся, да с ними старост да десятских и лучших людей крестьян человек пять или шесть, и между собою в станах и волостях лихих людей разбойников сами обыскивали бы по нашему крестному целованию, вправду без хитрости.

Где сыщете разбойников или тех, кто их у себя держит и разбойную рухлядь принимает, то вы таких людей пытайте накрепко, а допытавшись и бивши кнутом, казните смертью. Я положил это на ваших душах, и вам от меня опалы в том нет, и от наших наместников и волостелей продажи (т. е. взыскания) вам нет.

Если разбойник с пытки объявит о своих товарищах в других городах, то вы об них пишите грамоты в те города к детям боярским, которые там поставлены в головах для этих дел, и обсылайтесь между собой немедленно. Кого поймаете в разбое, кого доведете, того казните; кто разбойников поймал, в каких делах они уличены, – все это пишите на список подлинно, а которые из вас грамоте умеют, то прикладывали бы к спискам руки. По недружбе друг другу не мстите, без вины людей не хватайте и не казните никого, но обыскивайте накрепко.

А не станете разбойников обыскивать и брать, или не станете за разбойниками ездить, хватать их и казнить, или станете разбойников отпускать и им потакать, то я велю на вас на всех взыскивать по жалобам тех людей, кого в ваших волостях разобьют, без суда, вдвое, а самим вам от меня быть в казни и в продаже. А которых разбойников ведомых поймаете и, обыскав, казните, тех имения и подворья отдавайте людям, которых поставите у себя в головах, они же пусть отдают тем людям, которых казненные разбойники разбивали, смотря по их искам; сколько у какого разбойника возьмете и раздадите истцам, записывайте все на списки; а что после этой раздачи останется, перепишите и положите, где пригоже, и отпишите об этом в Москву, к нашим боярам, которым разбойные дела приказаны».

Со времен царя Ивана Грозного стали строго разделять уголовные дела: дела мелкие, вроде татьбы, т. е. воровства, остались подсудны суду наместников, а по отмене наместничьего суда – суду земских старост и судеек, дела же разбойные, душегубные отошли в ведение губных старост. Губные старосты не должны были вступаться в суды наместничьи или земских старост и земских судеек, а эти последние не могли вмешиваться в суды губных старост.

В царствование Грозного был выработан особый устав для суда губных старост – «Устав о разбойных и татебных делах», который определил ведомство уголовного суда, порядок судопроизводства, следствия, удовлетворения пострадавших от разбоя и грабежа.

Уложение царя Алексея Михайловича, усилив наказания за татьбу, разбой и грабеж, оставило в силе все узаконения Разбойного устава с его дополнениями.

Губные старосты были подчинены особому Разбойному приказу. Выбранные к губной службе должны были явиться в Разбойный приказ; здесь приводили их ко кресту, т. е. к присяге, и вручали им «наказные памяти, по чему им разбойные и убийственные и татинные дела ведати», здесь же судили их самих за злоупотребление властью.

Таким образом население только выбирало губных старост, а раз выбранные они становились ответственны в своей деятельности не перед избирателями, а перед Разбойным приказом, как приставленные к государеву делу чиновники.

Выборщики отвечали своим имуществом за избранных ими губных старост в случае неисправности их службы.

Губные старосты не только должны были ловить и судить разбойников, но и накрепко «обыскивать» всякое подозрение в разбое, когда оно возникало на кого-нибудь. Одним из средств сыска был обыск, т. е. допрос местных жителей о том, кто у них на посаде или в уезде разбоем занимается, лихим людям притон дает, верны ли слухи, что вот такой-то и такой-то промышляют грабежом и разбоем. Губные старосты, или их помощники и подчиненные, должны были для таких опросов разъезжать по всему уезду. Не требовалось, чтобы показывавший сам видел или имел верные доказательства для обвинения кого-нибудь в разбое; для того чтобы назвать кого-нибудь разбойником и душегубом, ведомым лихим человеком или хорошим добрым человеком, довольно было, если обзывавший так другого сам верил этому.

На основании многих согласных показаний, что такой-то человек ведомый разбойник и не только теперь, но и «допреж сего крадывал», оговоренного хватали, на имение его накладывали арест. Обвиненный мог обвинить самих обыскных людей только в тех случаях, когда не все обыскные люди согласно говорили о нем, что он вор и разбойник, а были голоса и за его доброе поведение. Тогда приказывалось «сыскати про то всякими сыски». Если обвинительные речи доказчиков оказывались ложными, то, по Уложению, предписывалось «взыскать с виновных пени и десятого человека бити кнутьем». В 1669 году велено было давать веру только тем обвинителям, которые о душегубстве «ведают подлинно, или видели и скажут имянно». Оговорение человека называлось «облихованием» его.

Облихованного человека немедленно брали под стражу, а его имущество описывали.

В назначенный день обвиненного приводили на суд к губному старосте, в губную избу. Если обвиненный запирался, не хотел рассказать подробности преступления, назвать соучастников и т. п., то его подвергали пытке. По свидетельству Г. Котошихина, одним из самых употребительнейших видов пытки был такой: обвиняемому связывали сзади руки в опущенном положении, привязывали к ним веревку, которую перекидывали через блок, укрепленный в потолке, и этой веревкой тянули руки вверх, причем они, по мере поднятия тела, выворачивались из плеча. В этом положении пытаемого били кнутом или палкой, встряхивали, подпаливали медленным огнем и при этом расспрашивали, признает ли он себя виновным, сделал ли вот это и это, были ли тут такие-то и т. п. Редкий мог стерпеть мучительную боль и не ответить на вопросы так, как того желал судья, т. е. зачастую совершенно несогласно с истиной; невинному приходилось в таких случаях наговаривать на себя, виновному говорить не то, что он мог бы сказать.

Пытке обвиненный подвергался не один раз, а три. Если в первой пытке он сознавался в том, в чем его обвиняли, его пытали еще раз: не виноват ли, дескать, в иных разбоях и грабежах. Если пытаемый оговаривал кого-либо в соучастии, оговоренного ставили с ним «с очей на очи», т. е. приводили на суд, ставили перед обвиняемым и спрашивали, знает ли он его, и при этом снова пытали, не снимет ли, дескать, оговора, не скажет ли, что он оговорил приведенного ложно. Все оговоренные привлекались к делу; это называлось привлечение «по языку». Оговоренного арестовали, и если оговоривший продолжал и на пытке утверждать, что говорит правду, начиналось дело и тоже с пыткой против оговоренного. Запрещено было только давать веру оговору обвиняемым тех, кто его представил на суд и захватил на месте преступления.

Пытке в Московском государстве подвергались лица всех чинов без исключения, кроме думных, которые не могли быть и наказываемы телесно. Если, напр., на обыске говорили, что такой-то помещик составил шайку разбойников из своих холопов и грабит вместе с ними, то хватали и помещика и его холопов, но прежде пытали холопов, а потом самого помещика.

Обвиненного в преступлении ожидала смертная казнь или кнут. Смертью казнили чрез повешение, обезглавливание, утопление, сажание на кол и т. п. Чаще всего употреблялось повешение, а другие виды казни употреблялись редко, разве за какие-нибудь необычайные преступления. За воровство и даже убийство, если это не был разбой, т. е. убийство, соединенное с грабежом, смертной казни подвергали редко; в большом ходу был кнут и батоги.

Иностранцы, наблюдавшие тогдашнюю русскую жизнь, ярко обрисовывают жестокость этих наказаний. Батоги были самым обыкновенным и употребительным наказанием, которому одинаково подвергались и простые и чиновные люди за важные и неважные нарушения закона. В Москве, по замечанию одного иностранца, редкий день проходил без того, чтобы кого-нибудь не били на площади батогами. Часто употреблялся и кнут, который иностранцы описывают, как самое жестокое и варварское наказание. По Уложению, вора, попавшегося в первый раз, после пытки били кнутом, резали прочь левое ухо, заключали в тюрьму на работу в кандалах на два года, а потом ссылали на жительство в украинные города. Попавшегося в воровстве второй раз тоже били кнутом, резали прочь правое ухо, сажали в тюрьму на работу на четыре года и потом ссылали на жительство в украинные города; за третье воровство присуждалась смертная казнь. На место казни преступника вывозили с зажженной восковой свечой, которую он держал в связанных руках.

Один иностранец так описывает виденное им в 1634 году в Москве наказание кнутом девятерых преступников, в числе которых была одна женщина, воровски продававших запрещенный тогда табак и водку; кнут был из воловьей жилы и имел на конце три хвоста, острые как бритва, из невыделанной лосиной кожи. Преступникам дали 25 ударов, преступнице – 16. При наказании на площади присутствовал подьячий с бумагой в руках, где означено было число ударов для каждого преступника; всякий раз как палач отсчитывал предписанное число, подьячий кричал: «Полно!» Затем преступников связали парами, продававшим табак повесили на шею по рожку с табаком, а продавцам водки – по склянке с этим напитком, и в таком виде повели всех по городу, и хотя некоторые из них еле стояли на ногах, их все-таки продолжали бить. Проведя с полмили по улицам, их повели опять на площадь, где происходила казнь, и тут отпустили.

Иностранцы, рассказывая о московском судопроизводстве, резко подчеркивают его грубость и жестокость. Мелкие служащие суда, подьячие, доводчики и пристава обращались очень жестоко с подсудимыми. Иногда человека, обвиняемого в каком-нибудь грошовом деле, если он не мог представить поручителей, хватали, заковывали в цепи и сажали в тюрьму, где он должен был сидеть иногда очень долго, пока дело его не назначалось к слушанию. Такой обвиняемый, быть может, несправедливо, находился, однако, всецело в распоряжении тюремщика-доводчика или пристава и должен был много терпеть от его произвола и вымогательств. Ходатаев и поверенных никаких на суде не допускалось, и каждый сам должен был, как умел, излагать свое дело и защищаться.

Так как суд в Московском государстве был неразрывно связан с управлением, а лица, ведавшие областное управление, были в то же время и судьями, то понятно, что высшие места по управлению в Московском государстве, сосредоточенные в Москве, приказы, были и высшими судами, по сравнению с судами воевод, земских судеек и губных старост.

Почти всякий приказ имел свою долю судебной власти, так как почти к каждому приказу были приписаны города, доходы с которых в этот приказ поступали.

Для жителей этих городов приказ, собиравший с них деньги, и был важнейшим судебным местом, сюда они жаловались и на «неправду» своих судей, от этого приказа зависевших, как управители. Так, город Романов был приписан к Посольскому приказу – здесь романовцы и судились, когда были недовольны судом своих судей. Недаром и начальники носили звание судей. Затем каждый приказ судил тех людей, которые были подчинены ему по роду своих занятий или службы. Так, например, даже Мастерская Государева палата чинила расправу между мастеровыми людьми, работавшими на дворец.

Большое судебное значение имели приказы Поместный и Холопий – названия их уже показывают, какие дела могли там вершиться. Были еще и чисто-судебные приказы – Судные приказы Московский и Владимирский, ведавшие преимущественно запутанные случаи в гражданских делах вообще и гражданские дела служилых людей в частности. Приказ Большого Прихода, т. е. ведомство государственных доходов, судил гостей, откупщиков и таможенников. Ямской приказ, ведомство путей сообщения, судил ямщиков. Монастырский приказ судил по жалобам на духовенство и монастырских крестьян. Приказ Разбойный ведал, как показывает его название, дела уголовные. Разбойный приказ утверждал всех судей по разбойным делам; сюда доставлялись списки со всех судных дел по разбоям, вершившихся в городах.

При таком обилии мест разного значения, к которым можно было обратиться с просьбой начать судебное разбирательство, положение московского человека тех времен бывало иногда довольно незавидное: при обилии судей он часто не знал, куда ему надо обратиться за судом. Одно и то же дело могло начаться в разных приказах: или в том, которому был подсуден ответчик, или в том, которому было подсудно дело. Так, в 1621 году Владимирский Судный приказ поднял судное дело против шуйского губного старосты, как служилого человека. Но шуйский губной староста мог подлежать суду Разбойного приказа, как лицо ему подначальное, а как шуянин – приказу Галицкой четверти, к которому Шуя была приписана.

Только Уложение царя Алексея внесло несколько больше порядка в эту путаницу судей и судебных мест.

Высшее в Московском государстве место, ведавшее судебные дела, куда обращались за разрешением очень сложных и запутанных случаев и самые приказы, была Боярская Духа. Судебные дела поступали в Думу по докладу судей приказов. Судья приказа докладывал дело царским думцам устно. Бояре слушали и, «поговоря», ставили свое решение. Непременно в Думе разбирались дела по жалобам на наместников и воевод, причем Дума сама назначала размеры штрафа с обвиненного.

Бояре рассматривали всякое прошение, поступавшее в Думу, и если находили его законным, то решали дело; если же находили, что данное дело может по закону решить и соответствующий приказ, то пересылали его туда. Наконец Дума судила все те дела, которые передавал на ее рассмотрение царь.

Выше думского боярского суда был и мог быть только суд царя. Судиться прямо у великого государя добивались, как особенной чести, и эта честь жаловалась очень немногим по особой грамоте, называвшейся тарханной. Тарханные грамоты выдавались преимущественно монастырям. Царь Иван отменил тарханные грамоты, но они как-то все же продолжали действовать и в XVII веке. Никакой земский судейка, никакой губной староста не имел права въезда во владения, обозначенные в тарханной грамоте: там судил сам царь или боярин, которому царь прикажет.

При царе Иване Васильевиче Грозном для разбора просьб, подаваемых царю, был учрежден особый приказ, названный Челобитным. «Как государь куды пойдет, – говорит Котошихин, – бьют челом всякие люди, и перед государем (идущий) боярин и дьяк того приказу принимают челобитные и по ним расправу чинят, а которых дел не могут (рассудить), те к государю вносят». При царе Алексее Михайловиче подобное значение имел и приказ Тайных Дел.

Таков был в общем суд в Московском государстве XVI–XVII веков. Свою основную черту – нераздельное соединение судебной власти с властью по управлению – старинный суд сохранил до времен Петра Великого, когда была сделана попытка разделить дело суда и управления, но только со времен императрицы Екатерины II суд отделяется от управления. Другие свойства – многописьменность, тайну судебного производства, медленность его – русский суд сохранил еще дольше, до преобразования суда при императоре Александре II, давшем России суд гласный, скорый, правый и милостивый.

Главнейшие пособия: Б.Н. Чичерин «Областные учреждения России в XVII в.»; Ф.М. Дмитриев «История судебных инстанций»; В. Сергеевич «Лекции и исследования по древней истории русского права»; В.О. Ключевский «Сказания иностранцев о Московском государстве»; его же «Курс русской истории», ч. III; Б.И. Сыромятников «Очерк истории суда в древней и новой России».