Другой Брежнев

Глава 9 «НУЖНО СТРОИТЬ ПАМЯТНИКИ НЕ ГЕНЕРАЛАМ, А БОРЦАМ ЗА МИР»

«Я навсегда запомнил этот мудрый совет». В эпоху Брежнева отношение к западным деятелям в СССР постепенно менялось. Прежний революционный взгляд на них окончательно выветривался, в них начинали видеть «таких же людей, как и мы». От этого вполне человеческого общения оставалось немного и до полного понимания. Вот любопытный и довольно характерный эпизод. По воспоминаниям индийского посла Трилоки Натха Кауля, при первой встрече Леонид Ильич протянул ему три русские шоколадные конфеты. И предложил: «Съешьте одну за свою страну, другую — за себя и третью — за ваших детей».

«Позже я узнал, — писал Т. Кауль, — что это было его первым ходом в разговоре с большинством иностранных представителей… Он произвел на меня впечатление человека обходительного, мягкого, приятного и доброжелательного».

Леонид Ильич охотно и подолгу беседовал с иностранными гостями, даже не очень высокого ранга. Американский дипломат Аверелл Гарриман говорил: «Я установил своеобразный рекорд: однажды наша беседа затянулась с часу дня до одиннадцати вечера». Брежнев рассказывал американскому президенту Ричарду Никсону, как получил важный урок дипломатии. Когда Леонид Ильич еще только делал первые шаги в политике, один очень известный старый большевик сказал ему, что важно установить именно личные, доверительные отношения с людьми.

— Я навсегда запомнил этот мудрый совет, — признался Брежнев.

Никсон охотно поддержал собеседника:

— Если мы предоставим решение всех вопросов бюрократам, они никогда не добьются прогресса.

— Они просто похоронят нас в груде бумаг, — подытожил Леонид Ильич. (По другому поводу, встретив волокиту, Брежнев замечал: «Везде и во всем так. Возражений нет, но вымолвить «да» — увольте. Еще бы, решение тянет за собой ответственность».)

Никсон сохранил в памяти этот разговор и в своих мемуарах гадал, кто же мог дать такой совет Брежневу. Неужели Сталин? Но сам Леонид Ильич сразу раскрыл этот секрет своему переводчику:

— Знаешь, Витя, я не хотел Никсону говорить, но это был Вячеслав Михайлович Молотов…

«Пригласили — так проявляйте гостеприимство». В ходе переговоров с иностранными деятелями Брежнев старался по возможности расположить их к себе, установить хорошие человеческие отношения. Некоторые из его коллег по старинке, наоборот, считали, что с западными руководителями следует держаться сухо и строго, без улыбок, на расстоянии.

В мае 1972 года Брежнев впервые принимал в СССР президента США Никсона. Хотя вьетнамская война в это время была в разгаре, Брежнев оказал гостю самый радушный прием. Незадолго до этого от американских бомб погибли несколько советских моряков. А. Бовин вспоминал: «В Политбюро начались дебаты: как же мы будем принимать главу всех империалистов Никсона, если он так непотребно ведет себя во Вьетнаме. Горячее было обсуждение. Но Брежнев сказал: при всей важности социалистического Вьетнама отношения с империалистической Америкой для нас гораздо важнее. И Никсон приехал». Эта встреча открыла эпоху разрядки 70-х.

«Нужно строить памятники не генералам, а борцам за мир…»

— Посмотри, — говорил тогда Косыгин, — как Никсон обнаглел. Бомбит и бомбит Вьетнам, все сильнее. Сволочь. Слушай, Леня, а может быть, нам и его визит отложить?

— Ну что ты! — воскликнул Брежнев.

— А что! Бомба будет что надо!..

— Бомба-то бомба, да кого она больше заденет? — возразил Леонид Ильич.

Позднее в одной из речей Брежнев намекнул, с какой борьбой дался этот переломный приезд Никсона:

— Вы помните, товарищи, — тогда к нам впервые должен был приехать президент США; но в разгаре была война во Вьетнаме. Положение было непростым.

Генсеку советовали «дать достойную отповедь» заокеанскому гостю. Но Брежнев даже в мелочах настаивал на проявлении всяческого радушия. Подгорный предложил не устраивать президенту многочисленной встречи у трапа самолета.

— Голо будет на аэродроме, — не согласился генсек. — И вообще, не надо походить на китайцев. Вон Чжоу Эньлай: пришел в своих широких штанах, угрюмый, и повел Никсона внутрь аэровокзала. Это не годится. Мы — культурные люди…

Глава государства Н. Подгорный предложил показать гостю песни и пляски ансамбля Советской армии. Конечно, выступление армейских артистов выглядело бы скрытой угрозой, хотя и вполне дипломатичной.

— Это не то, чем мы можем блеснуть, — возразил Брежнев.

Президент захотел обратиться с речью к советским телезрителям — ему предоставили прямой эфир. «С Никсоном можно иметь дело», — заметил Брежнев после этой встречи. Президента поселили не где-нибудь, а в Кремле, что считалось особой честью. Прохожие могли полюбоваться небывалым зрелищем — над кремлевскими башнями развевался американский звездно-полосатый флаг! Президенту отвели покои рядом с Оружейной палатой. Его помощник Генри Киссинджер вспоминал: «Покои,'отведенные Никсону, были грандиозны и с великолепной мебелью в стиле рококо…

Никсон был в приподнятом настроении: созерцание окружавших древностей и тот факт, что он был первым американским президентом, когда-либо останавливавшимся в Кремле, затронули романтическую жилку в его характере». На таком почете для гостя тоже, очевидно, настоял Брежнев. «Во время моего секретного визита, — добавлял Киссинджер, — он показал мне с огромной радостью серию просторных и элегантных комнат, где будет жить Никсон, явно ожидая одобрения».

Главы двух стран обменялись подарками: президент получил катер на подводных крыльях, а генсек — роскошный автомобиль «Кадиллак Седан» черного цвета. Киссинджеру, который в Москве отпраздновал свой день рождения, кремлевские кондитеры испекли огромный торт…

Но тогда Леонид Ильич еще оставался только одним из трех высших руководителей страны. Раздосадованный холодностью своих коллег — главы государства Подгорного и главы правительства Косыгина, — генсек как-то в сердцах пожаловался на них своему переводчику Виктору Суходреву:

— Знаешь, Витя, ну и коллеги у меня! Пригласили человека в гости, так хоть улыбайтесь, проявляйте гостеприимство, как всегда бывало на Руси. Так нет же, идут с каменными лицами.

Между прочим, дочь генсека Галина любила рассказывать похожую на легенду историю, как ее отец посреди ночи запросто пришел в спальню президента с бутылкой хорошего коньяка в руках. И в дружеском разговоре стал уговаривать главу Америки закончить войну во Вьетнаме. Они проговорили всю ночь, и в 1973 году война была и вправду окончена…

Разговор с гостем о Вьетнаме действительно был, но вел его не один Брежнев, а все три руководителя Кремля. Как писал Никсон: «Мы все собрались в маленькой комнате и пошли на обед. В течение трех часов они наседали на меня по вопросу Вьетнама. Никто не уступал ни пяди. Не было подано ни грамма алкоголя. А в одиннадцать вечера мы отправились на роскошный ужин с водкой, русскими винами и шампанским. Здесь не велось уже никаких серьезных разговоров».

«Президент хочет, чтобы я с ним прошел к артистам». Никсон быстро почувствовал, что Брежнев принимает его сердечнее, чем его кремлевские коллеги. И стал оказывать ему ответные знаки уважения. Брежневу было и приятно, а порой и слегка неловко. В Большом театре все смотрели балет Чайковского «Лебединое озеро». Но за кулисы к артистам Никсон позвал именно Леонида Ильича. В. Суходрев вспоминал: «Когда концерт закончился, Никсон предложил Брежневу пройти с ним на сцену и поблагодарить артистов за доставленное удовольствие. Брежнев с каким-то извиняющимся видом обратился к своим коллегам:

— Ну вот, понимаете, президент хочет, чтобы я с ним прошел на сцену к артистам.

Он как бы спрашивал их позволения на это. Косыгин сухо улыбнулся и, как мне показалось, несколько снисходительно промолвил:

— Ну что ж, иди, Леонид, иди…»

Сам Никсон вспоминал: «Когда я смотрел «Лебединое озеро» в Большом театре… Брежнев отвел меня за кулисы, чтобы познакомить с прима-балериной. Я был разочарован. Она была приятной особой, но я бы не сказал, что привлекательной. Я лучше запомнил ее прекрасное исполнение роли на сцене».

«Много я наговорил лишнего?» Через год, в июне 1973 года, Леонид Ильич впервые побывал в Америке. Президент Никсон оказал гостю уважение, поселив его в своем личном доме в Калифорнии. Дом этот назывался «Каса Пасифика» («Дом Мира»).

После ужина главы двух стран беседовали в непринужденной обстановке. «Никсон предложил вина и виски, — вспоминал советский посол Анатолий Добрынин. — Брежнев предпочитал «чистые» виски (чтобы «не портить их водой») и быстро захмелел. Разговор… перешел на сетования Брежнева о том, как нелегко быть Генеральным секретарем, как ему приходится в отличие от президента США выслушивать «всякие глупости» от других членов Политбюро и учитывать все-таки их общее мнение. Он стал жаловаться, называя конкретные фамилии (Косыгина, Подгорного), что некоторые из его коллег «подкапываются» под него и что ему все время приходится быть начеку. Никсон явно чувствовал себя не в своей тарелке, слушая — хотя и не без интереса — все эти «откровения» подвыпившего Брежнева… В конце концов мне, не без помощи Никсона, удалось увести сильно захмелевшего Брежнева в отведенную ему комнату».

На следующий день генсек поинтересовался у своего посла:

— Анатолий! Много я наговорил вчера лишнего?

Посол ответил, что было такое дело, хотя он старался не все переводить.

— Это ты правильно сделал, — сказал Брежнев. — Черт меня попутал с этим виски, я к нему не привык и соответственно не рассчитал свою дозу.

«Больше таких срывов у него не было», — добавлял Добрынин к своему рассказу. Однако вполне возможно, что никакого «срыва» Брежнев не допускал, а сознательно и с тонким расчетом шел на откровенность. «Срыв от выпитого виски» был придуманной Брежневым легендой для своих. Признавая, что в Кремле идет борьба, и пытаясь найти в этой борьбе сочувствие не у кого-нибудь, а у главы Америки, он невольно делал Белый дом своим личным союзником. В. Суходрев передавал слова генсека так: «Брежнев неожиданно стал жаловаться, как нелегко находить ему общий язык, в том числе и в вопросах разоружения и улучшения отношений с США, со своими коллегами в руководстве, особенно выделяя Подгорного и Косыгина».

По словам переводчика, выпивка в этот вечер была для генсека самой традиционной. Это тоже говорит в пользу того, что Брежнев просто придумал всю красочную историю с виски. Суходрев писал, что президент угощал их водкой «Столичная». «Никсон не преминул заметить, что он специально припас эту бутылку ради своего гостя. Брежнев поднял рюмку, произнес короткий тост и залпом по-русски выпил. Никсон поначалу сделал маленький глоток, по-американски, но, увидев, как поступил Брежнев, последовал его примеру». Разлив водку по рюмкам, официант собирался унести бутылку. «Тогда Брежнев сказал по-русски, мол, оставь ее на столе, а уж мы с ней сами разберемся… Одним словом, эту бутылку «Столичной» к концу ужина мы “усидели”».

В Америке генсек встретился и с главой американских коммунистов Гэсом Холлом. Но общая атмосфера всей поездки была такова, что, когда генсек вернулся домой, встречавший его в аэропорту Михаил Суслов полушутливо заметил:

— Хорошо, что ты встретился с Гэсом Холлом, а то уж думали — не забыл ли, что ты коммунист.

Книга о поездке Леонида Ильича, выпущенная в Москве, называлась «Время больших перемен». Еще в Америке генсек как-то заметил: «Если мы с Никсоном в 74-м доделаем то, что начали, мне обеспечено место в истории».

Однако в 1974 году вокруг Никсона разразился знаменитый «уотергейтский скандал» (он разгорался уже в дни поездки Брежнева). Главе Белого дома грозило судебное преследование. В апреле, беседуя с американским послом, Брежнев выразил удивление, как это в Америке дошли до того, чтобы обвинять президента в неуплате налогов. (Правда, это было не главное и не единственное обвинение.) Леонид Ильич сказал, что «уважает президента за то, что тот дает отпор противникам». Генсек даже написал письмо, где ободрял главу Белого дома и советовал оставаться на своем посту. Но, несмотря на этот совет, в августе Никсон все-таки ушел в отставку. Брежнев сожалел об этом и говорил: «Хоть он и был нашим противником, с ним можно было вести переговоры».

Позднее Леонид Ильич рассказывал:

«Я… говорил с глазу на глаз Никсону. Я ему предложил: давайте наш Верховный Совет и ваш конгресс торжественно заявят, что никогда каждая из наших стран ни под каким видом не нападет на другую ни ядерным, ни каким другим способом. Примем такие законы и объявим об этом на весь мир. И добавим, что, если кто-либо третий нападет на одного из нас, другой поможет обуздать нападающего. Никсон очень, помню, заинтересовался этим предложением. Но потом его затравили и сбросили. Так это все и кануло».

«Не всем эта линия нравится». Советские военные не слишком одобряли политику разоружения и разрядки, которую в 70-е годы проводил Брежнев. По словам А. Бовина, Брежнев встречал здесь «колоссальное сопротивление». В кругу своих помощников в 1976 году Леонид Ильич как-то заметил:

— Я искренне хочу мира и ни за что не отступлюсь. Можете мне поверить. Однако не всем эта линия нравится. Не все согласны.

— Ну что вы, Леонид Ильич, — сказал ему на это А. Александров-Агентов, — 250 миллионов в стране — среди них могут быть и несогласные. Стоит ли волноваться по этому поводу?!

— Ты не крути, Андрюша, — запальчиво возразил Брежнев. — Ты ведь знаешь, о чем я говорю. Несогласные не там где-то среди 250 миллионов, а в Кремле. Они не какие-нибудь пропагандисты из обкома, а такие же, как я. Только думают иначе!

Порой Брежневу приходилось идти с военными на довольно жесткие столкновения. Однажды такой спор вспыхнул между Брежневым и министром обороны маршалом Гречко. Позднее маршал признал себя неправым. Но генсек укоризненно заметил ему:

— Ты меня обвинил в том, что я пренебрегаю интересами безопасности страны, на Политбюро в присутствии многих людей, а извиняешься теперь с глазу на глаз, приехав в Завидово.

В другой беседе Брежнев пересказывал эту историю:

— Да, так он и выразился, — предаются интересы Советского Союза. Уже после Владивостока звонил и извинялся. Мол, погорячился. Я ему в ответ: так не пойдет. Назвал предателем при всех, а берешь слова назад втихую.

Леонид Ильич сожалел об огромных деньгах, которые идут на «оборонку». Он риторически спрашивал:

«Нужно строить памятники не генералам, а борцам за мир…»

— Неужели ты думаешь, мы не понимаем, что защита мира сегодня — это десятки миллиардов, которые пошли бы на нужды народа?

Описывал, как это происходит: к нему приходит министр, рассказывает о военных достижениях американцев.

— Министр обороны мне заявляет, что, если не дам, он снимает с себя всю ответственность. Вот я и даю, и опять, и опять. И летят денежки…

В начале 70-х годов Брежнев обсуждал с генералами и маршалами крупное соглашение с Америкой — об ограничении стратегических вооружений (ОСВ-1). «В рамках ОСВ, — признавал позднее Г. Киссинджер, — жертва требовалась — если она вообще требовалась — со стороны Советов». Конечно, советские военные выступали против. Тогда Брежнев спросил у них:

— Ну хорошо, мы не пойдем ни на какие уступки, и соглашения не будет. Развернется дальнейшая гонка ядерных вооружений. А можете вы мне как главнокомандующему Вооруженными Силами страны дать здесь твердую гарантию, что в случае такого поворота событий мы непременно обгоним США?..

От такой постановки вопроса военачальники растерялись; сказать «да» никто из них не рискнул.

— Так в чем же дело? — продолжал генсек. — Почему мы должны продолжать истощать нашу экономику, непрерывно наращивая военные расходы?..

В мае 1972 года соглашение ОСВ-1 торжественно подписали Брежнев и Никсон.

В 1974 году Брежнев встречался во Владивостоке с новым президентом США Фордом. Г. Арбатов вспоминал, что Брежнев снова «имел длинный, очень острый и громкий спор с военным руководством… Об этом я знаю как от наших участников, так и от американцев, рассказывавших, что в решающий момент беседы советский лидер выставил всех из кабинета и чуть ли не час говорил по телефону, да так громко и эмоционально, что шум был слышен даже через стены и закрытые двери». «Разговор состоялся крутой, — свидетельствовал Валентин Зорин, — он кричал так, что было слышно через дверь». Этот разговор происходил, когда в Москве была уже глубокая ночь.

Глава государства Николай Подгорный требовал от Брежнева «поднажать на Вашингтон». Это означало срыв встречи. «Возражения Подгорного буквально взорвали Брежнева», — писал А. Добрынин. Генсек возбужденно заявил: «Хорошо… Я сейчас объявлю Форду о прекращении встречи с ним, а сам сразу вылечу обратно в Москву, где соберем Политбюро. Я там вместе с Громыко выступлю против вас с Устиновым, и пусть Политбюро нас рассудит».

Услышав такой жесткий ультиматум, Подгорный сдался. Он примирительно заявил, что Брежневу на месте, конечно, виднее, как решать дела с американцами. Но в этой истории любопытно и то, что Брежнев не очень старался скрыть свой спор от американцев. Вероятно, он опять-таки давал им понять: в Кремле есть и «ястребы», и «голуби» и сам он принадлежит к последним. В конце концов так решили и на Западе. Генри Киссинджер писал: «Как-то раз Брежнев предался воспоминаниям. Он рассказал о своих юных годах, проведенных на Украине, и об участии отца в Первой мировой войне. Пережив такую бойню, отец понял, что самая благородная цель — мир; он неустанно твердил это. И Брежнев был согласен: мы достигли исторического момента, когда нужно строить памятники не героям войны, не генералам, а борцам за мир».

К Брежневу на Западе стали относиться с подчеркнутым уважением, которое немало изумляло многих его спутников. «Меня удивляло колоссальное почтение, — писал Е. Чазов, — которое не только высказывали, но и подчеркивали при визитах главы государств». Леонид Ильич не без ноток гордости заметил в одной из речей: «В беседах с иностранными государственными деятелями иногда приходится слышать такие рассуждения, что, мол, в миролюбие Брежнева мы верим, а вот как насчет других у вас, в СССР, — это-де еще неизвестно…»

«Сделайте еще одно фото для истории». Во время поездки по Америке в 1973 году Брежневу были оказаны высочайшие почести. Впервые Вашингтон посещал не глава правительства СССР, а именно вождь советских коммунистов. Выглядело это весьма необычно. А. Добрынин вспоминал: «Запомнился в этой связи по-своему исторический момент, когда мажордом громко объявил собравшимся о появлении Брежнева, приглашая тем самым всех встать: «Дамы и господа! Генеральный секретарь Коммунистической партии Советского Союза!» Такое впервые прозвучало под сводами Белого дома. Брежнев, да и сопровождающие его сотрудники, как и все присутствовавшие, почувствовали необычность ситуации». Титул Брежнева американцы обычно произносили неполно, без слов «ЦК», но от этого он звучал только еще более весомо.

Посол выделял и другую яркую церемонию, проведенную 18 июня: «Запомнилась официальная торжественная встреча… на ухоженном газоне южной лужайки Белого дома, где на специальном подиуме вместе с президентом США стоял Брежнев. Пожалуй, для него лично это был момент наивысшего триумфа, ибо что могло быть еще выше: он, равный самому американскому президенту, руководитель страны, равной самим США по военной мощи, по ракетам и ядерным боеголовкам. Торжественный ритуал, исполнение гимнов, артикулы почетного караула…» После окончания этой церемонии Брежнев весело бросил Никсону: «Мы движемся вперед!»

Непринужденными шутками генсек перебрасывался и с фотографами: «А ну-ка сделайте еще одно фото для истории!»

Вечером в тот же же день президент устроил торжественный обед в Белом доме в честь советского гостя. Музыкальный ансамбль исполнил песни из популярных мюзиклов. Леонид Ильич весь этот день пребывал в очень хорошем настроении. «После концерта, — писал В. Суходрев, — Брежнев поднялся на сцену и поблагодарил каждого участника, уделив особое внимание хорошеньким участницам… Когда я сделал движение, чтобы взять у него микрофон для перевода, он разыграл смешную сценку: будто я хочу отобрать микрофон, чтобы лишить его слова, а он не поддается. Американцам все это очень понравилось. Они вообще такое любят…»

«Ничего, что я с Картером расцеловался?» Среди множества привычных вещей и явлений, которые в свое время попыталась опрокинуть революция, оказался и такой повседневный обряд, как рукопожатия. В 20-е годы в советских учреждениях велась настоящая борьба с этой привычкой. Печатались плакаты, разъяснявшие, что при пожатии рук от человека к человеку передаются вредные микробы. «Рукопожатия отменены» — это объявление красовалось почти в каждом кабинете. Кроме того, считалось, что между товарищами необходимы прямота и откровенность, а «китайские церемонии», вроде рукопожатий, только мешают этому. Синеблузники распевали частушки:

Потом изгнанные бытовые обряды стали постепенно возвращаться, воскрес и обычай рукопожатий. Более того, для демонстрации тесной товарищеской близости в 60-е годы рукопожатие уже выглядело недостаточным.

И тогда в СССР возникла традиция — при встречах с руководителями дружественных стран обниматься и обмениваться троекратным поцелуем. Этот ритуал неожиданно пришел из числа православных обрядов и обозначал тесную дружбу и братство.

Братские поцелуи сделались своего рода «знаком» Брежнева. Он действительно был одним из отцов этой новой традиции. Например, в материалах первого «брежневского» съезда партии (1966 год) прямо сказано: «Товарищ Брежнев… обнимается, целуется». Не все в Кремле были в восторге от этого нововведения. По свидетельству чекиста В. Кеворкова, глава чекистов Юрий Андропов «никак не мог смириться с распространившимся при Брежневе ритуалом мужских затяжных поцелуев в губы». Усвоивший многое из духа 20-х годов, Юрий Владимирович считал, что такие поцелуи разносят заразу. В частном разговоре он возмущался поведением одного кремлевского гостя:

«Это же надо себе представить! Выходит из самолета совершенно больной человек, из носу капает, глаза слезятся, весь в поту, и тут же целоваться лезет! Ну, извинись, скажи, что болен… Да и вообще, за каким дьяволом нужно мужчинам лобызать друг друга! За всю жизнь я не перецеловал столько женщин, сколько за эти дни мужиков. Вот уж поистине отвратительное зрелище…»

Но прямо возражать против поцелуев казалось неприличным. «Поцелуи, несомненно, область интимная, — замечал Кеворков, — и вторгаться в нее не было разрешено никому». И все-таки «оппозиция» по этому вопросу деликатно высказывалась Брежневу. «Ему не раз тактично указывали на необязательность такого проявления чувств, — вспоминала дипломат Галина Науменко. — Но он только посмеивался». Леонид Ильич ценил вновь изобретенный обычай именно за эту необязательность, которая давала ему некоторую свободу действий. «Эта чисто славянская черта, — добавляла Галина Науменко, — умело использовалась в большой политике… Брежнев-то, и замечали это не многие, целовался далеко не со всеми». Он мог сердечно расцеловать Жоржа Помпиду — главу дружественной, хотя и «западной», Франции. И всего лишь холодно пожать руку «великому вождю» Северной Кореи Ким Ир Сену (с которым не целовался никогда).

Однако настоящий переворот в традиции поцелуев произошел 18 июня 1979 года. Во время встречи в Вене президент США Джимми Картер неожиданно решил выйти за рамки протокола. «Ко всеобщему удивлению, — вспоминал переводчик В. Суходрев, — Картер потянулся к Брежневу и стал левой рукой обнимать его за плечи. Брежнев в ответ тоже потянулся к американцу, и два президента на глазах у изумленной публики вдруг поцеловались». В. Медведев отмечал, что обнимались и целовались они «подчеркнуто долго». Окружающие стали улыбаться и аплодировать… Но поскольку Москва и Вашингтон еще были главными противниками в «холодной войне», происшедшее выглядело явным нарушением традиций. Потом Леонид Ильич даже обеспокоенно спросил у своего переводчика: «Скажи, Витя, а ничего, что я с Картером расцеловался? Но ведь это он первый…»

Переводчик в ответ заверил генсека, что все сделано правильно — у него самого это не вызывало никаких сомнений. Однако этот маленький жест заслуживает определенного внимания. Ведь одним простым движением будущий Нобелевский лауреат перевернул вверх дном весь смысл установившегося обычая. Если следовать его смыслу буквально, получалось, что глава Кремля и глава Белого дома являются друзьями и единомышленниками! Подобный взгляд на вещи и победил позже, спустя десятилетие. Но уже при Брежневе, как мы видим, к нему делались некоторые, пусть символические, шаги. По замечанию бывшего дипломата О. Гриневского, лидеры расцеловались «к великому неудовольствию своих близких окружений».

Любопытно, что даже самый маленький шаг истории всегда разделяет людей, как лакмусовая бумажка, и запоминают они его совершенно по-разному. В. Медведев вспоминал, как любовался уважительным жестом президента США. А другие сочли происшедшее абсурдом, нелепой выходкой… Например, Евгений Бовкун потом украшал увиденное такими сочными карнавальными подробностями: «В числе других журналистов я был свидетелем редкой сцены. Брежнев, подписав договор об ограничении стратегических вооружений, на радостях полез целоваться к Картеру и едва не повалил его на пол. Телохранители бросились поднимать обоих, а советские телеоператоры стыдливо отводили в сторону объективы своих кинокамер». На Западе этот поцелуй окрестили «медвежьей хваткой», причем говорили, что Брежнев чуть не задушил Картера в своих объятиях.

Однако, вопреки этим легендам, Леонид Ильич как раз тогда был весьма раздражен неискренним и двуличным, как он считал, поведением Картера. В том же 1979 году Леонид Ильич жаловался французскому президенту: «За кого он меня принимает? Он без конца шлет мне письма, очень любезные письма. Но я не просил его мне их писать!.. А затем, в конце недели, я узнаю, что он отправляется куда-нибудь на Средний Запад или в какой-нибудь университет. И тут он принимается меня оскорблять! Он обзывает меня так грубо, что я никак не могу этого стерпеть. Он считает, что я ничего не знаю. Но я получаю все его речи. Значит, он считает, что со мной можно так обходиться! Да что же он за человек? Что о себе воображает?..»

Впрочем, вечером после встречи Брежнев заметил: «Картер — человек неплохой, но слабый. Не дадут ему ничего сделать. Много сил в США, которые никогда не согласятся с разоружением…»

Как и прежде, Леонид Ильич старался быть деликатным и радушным по отношению к своему высокому собеседнику. После встречи Брежнев был утомлен и предупредил Картера, что не пойдет с ним слушать венскую оперу. Но тот начал его уговаривать…

«Ну что ж, — согласился генсек, — если господин Картер пойдет, то и товарищ Брежнев будет там».

И отправился в Венский оперный театр на «Похищение из сераля» Моцарта. После встречи Картер заявил журналистам, что здесь, в Вене, он приобрел себе нового друга — в лице Леонида Ильича…

Сама же традиция поцелуев и объятий, с легкой руки Брежнева, стала расти и шириться не только в Советской стране, но и по всей планете. Этому не помешали ни советские насмешки над мужскими поцелуями (их сравнивали с поцелуями геев), ни западные (здесь речь шла о вампирах). Сотрудник ЦК Валерий Болдин вспоминал: «Целоваться стали все — секретари ЦК… советские и хозяйственные работники, военные и педагоги, пенсионеры и молодежь. Даже старые друзья, которые раньше ограничивались пожатием руки, теперь приникали к губам товарищей и наслаждались радостью общения. Это было какое-то поветрие… Я не совсем теперь уверен, что объятия и руководителей Запада не зародились на доброй российской почве, зашагав и в Америку, и в Африку. Целовались все — белые, желтые, чернокожие, христиане и мусульмане, буддисты и атеисты».

Поцелуи Брежнева в фольклоре. Публичные поцелуи в 70-е годы несколько выбивались из общего стиля эпохи, скупой на яркие жесты. Поэтому в советском фольклоре они послужили поводом для множества едких насмешек и шуток.

Поцелуй в фольклоре всегда мыслится как превращение. Безобразная лягушка от поцелуя становится прекрасной царевной, страшное чудовище — добрым молодцем, а спящая в гробу царевна оживает. Таковы поцелуи во всем своем сказочном разнообразии — от поцелуя вампира (один человек делается пищей другого) до поцелуя влюбленных (два человека сливаются в одно).

Поцелуй Брежнева в фольклоре наделялся такой же волшебной, преобразующей силой. Те, кого поцеловал Леонид Ильич, надолго или навсегда сливаются с ним. Вот одна из таких шуток: «Самый долгий поцелуй в мире зафиксирован во время встречи Л. Брежнева с Т. Живковым — три часа! За это время советский руководитель успел произнести приветственную речь и выслушать ответное выступление болгарского руководителя».

Позднее, в 1989 году, на разрушенной Берлинской стене появилось огромное граффити — картина художника Дмитрия Врубеля, изображавшая подобный поцелуй (Брежнева с Хонеккером). Эта фреска стала символом окончания «холодной войны» и долгие годы пользовалась большим успехом у туристов. Распространялись тысячи открыток с изображением этой картины. Русская подпись под ней гласила: «Господи! Помоги мне выжить в объятиях этой смертной любви».

Ясно, что с символической точки зрения после своего поцелуя Картер и Брежнев — вожди Востока и Запада — тоже стали другими и окружающий мир изменился вместе с ними. Это ощущение — неизбежного превращения от поцелуя — также отразилось в некоторых анекдотах. Например, таком: «Чего больше всего боялся президент Рейган при встрече с Брежневым? — Что тот его поцелует».

«Я готов положить к вашим ногам всю Москву!» Братские поцелуи были не единственной «выдумкой» Леонида Ильича по части жестов. На важных встречах он часто вел себя живо и непосредственно, как «простой парень»: тряс гостям руку, похлопывал их по спине. Ричард Никсон писал, что генсек «часто вскакивал, когда хотел особо подчеркнуть мысль», «хлопал собеседника по коленке, толкал локтем в ребра или обнимал, чтобы придать особое значение моменту». «Его поведение и юмор были почти озорными на встречах с общественностью», — замечал Никсон. Журналисты «Штерна» после беседы с Брежневым в 1973 году пожаловались, что он едва не раздавил им руки в радушных рукопожатиях. (Что было неудивительно — с юных лет Брежнев отличался физической силой.)

В том же 1973 году Брежнев поразил окружающих, когда галантно поцеловал руку Рут Брандт, супруге канцлера ФРГ. После этого случая среди дипломатов пошли разговоры о том, что Леонид Ильич просто влюбился в красивую первую леди Западной Германии. Это был достаточно необычный жест для советского общества, ведь подобная галантность долгое время осуждалась. В 20-е годы синеблузницы пели со сцены куплеты:

(Впрочем, именно синеблузники порой целовали на сцене ручки «дамам», когда изображали западную светскую жизнь.)

Сама Рут Брандт вспоминала: «С Брежневым мне было легко. Он был обаятельным человеком, обладал чувством юмора, имел импульсивный характер, и его легко можно было растрогать до слез». А историю полученного ею «непротокольного» поцелуя госпожа Брандт передавала так. Во время переговоров Леонид Ильич неожиданно попросил разрешения побеседовать с ней наедине. «Мы присели на диван, — писала она. — Я думала, что он хочет сказать мне что-нибудь важное, сокровенное, но когда переводчик стал переводить, то это оказались лишь несколько забавных анекдотов. Брежнев взял меня за руку, улыбнулся, поднял свои густые темные брови и с вожделением посмотрел на меня. Плутишка! Было заметно, как он старался произвести впечатление, и я решила подыграть ему…»

Когда в июле 1975 года супруги Брандт совершали ответный визит в советскую столицу, Брежнев приветствовал их, картинно распахнув руки в широких объятиях, и полушутливо воскликнул:

— Фрау Брандт, я готов положить к вашим ногам всю Москву!

Фотографии четы Брандт появились во многих советских изданиях. Редактор одного женского журнала тогда призналась Рут Брандт:

— Вы первая женщина в вечернем платье, попавшая на обложку нашего журнала. До сих пор там появлялись одни трактористки!

«В баню пошел — снять». В 1923 году неожиданное словесное сражение разгорелось вокруг, казалось бы, бытовой мелочи — галстука. В 1957 году дискуссия вспыхнула вокруг другого бытового явления — бани. Но теперь споры кипели не по всей стране, а только в стенах Московского Кремля.

Мы уже говорили о символическом значении бани. В послевоенные годы баня стала одним из излюбленных развлечений руководства. Что она собой представляла? Это были маленькие очаги карнавала — особого мира, живущего по иным законам. Здесь царили равенство, простота и откровенность общения. Поведение в духе позабытого общества «Долой стыд» в бане никого не удивляло, лишь бы ограничивалось ее стенами.

Естественно, что противник, враг мог присутствовать в бане только в незримом качестве «карнавального черта». Если же он оказывался здесь живым и настоящим — то он просто переставал быть противником. Одним из первых эту границу рискнул нарушить Хрущев, когда в Финляндии попарился в бане с финляндским президентом. Потом в Москве ему пришлось выслушать за это немало суровых упреков. В июне 1957 года на Пленуме ЦК разгорелась целая дискуссия по «банному вопросу». Хрущев оправдывался:

— Пошел я не потому, что хотел в бане париться, а считал бестактным отказаться… Что делают в бане? Парятся. Я тоже парился. По кружке пива выпили, песни пели. Кекконен спляснул немножко, шутили, смеялись… Вы представляете себе: президент… приглашает гостей в баню, а гости плюют и уходят. Это же обижает, оскорбляет их.

Вячеслав Молотов возражал:

— А я считаю, что надо вести себя более достойно.

В спор вмешивались голоса из зала:

— Нам стыдно слушать об этом.

— Товарищ Молотов, вам осталось уборную вытащить, так вы опустились низко.

Между прочим, Брежнев в этой «банной дискуссии» поддержал Хрущева. Он высмеивал доводы его противников: «В баню пошел — снять» (с поста Первого секретаря).

Забавно, что в 70-е годы эта ситуация повторилась, только с точностью до наоборот. В 1971 году в гостях на крымской даче Брежнева побывал Вилли Брандт. Генсек в тот раз сам широко распахнул двери перед западными журналистами. «Он пустил на территорию владений, — писал В. Кеворков, — где обыкновенно проводил свой летний отдых, иностранных журналистов, охотно продемонстрировал им громадный плавательный бассейн с морской водой и, нажав кнопку, предложил посмотреть, как высоченная четырехметровая стена при этом медленно и торжественно откатывается в сторону, образуя выход прямо в Черное море». Генсек и канцлер вместе прогуливались, любовались природой и плавали в Черном море. Брежнев, по словам Брандта, купался «по многу часов». Совместное купание и обернулось для канцлера неожиданным скандалом. «Фотографы, — рассказывал Брандт, — запечатлели меня… в тот момент, когда я вместе с Брежневым вхожу в воду, чтобы поплавать». Эти фотографии шокировали многих на Западе. Журналисты особенно возмущались тем, что купальщики разделись до трусов. Брандта обвиняли в «политическом стриптизе»…

Похожую историю рассказывали и про президента Форда. Во Владивостоке они с Брежневым купались в бассейне. Когда американский президент выбирался из воды, у него неожиданно лопнула резинка на плавках…

Однако Леонида Ильича никто из коллег не упрекал за эти купания в «стриптизе» или недостойном поведении. Близкое, «домашнее» общение с западными деятелями вошло в порядок вещей.

«Какой ты, к лешему, посол?» В 1945 году Брежнев не попал во Францию — по его словам, этому помешала командировка в Москву, на Парад Победы. Зато в 60-е и 70-е годы он объездил почти все континенты. Разумеется, посетил все страны Варшавского договора (кроме Албании), некоторые — до десятка раз. Кроме того, побывал:

— в Африке: в Гвинее, Гане, Марокко и Судане;

— в Азии: в Индии (3 раза), Монголии (2 раза), Иране и Афганистане;

— в Америке: в США, Канаде и на Кубе;

— в Европе: во Франции (4 раза), ФРГ (3 раза), Югославии (4 раза), Финляндии (2 раза), Австрии и Италии.

Проездом он посещал и некоторые другие страны, а всего совершил более 80 иностранных поездок. Судя по всему, из западных стран больше всего Леонида Ильича по-прежнему привлекала Франция. Там он побывал четырежды — в 1971, 1973,1974 и 1977 годах.

Виктория Петровна рассказывала об одной из этих поездок: «…И во Франции была с Леонадом Ильичем. Там у меня конфуз вышел. Прилетели мы, торжественная встреча, а вдалеке демонстрация стоит с плакатами. И среди плакатов такое содержание: «Виктория Петровна! Вы — еврейка! Помогите своему народу! Пусть евреев отпустят на родную землю». А мне неудобно. Я не еврейка, хотя говорили, что была очень похожа. И сказать, что не еврейка, неловко, еще подумают, что я от нации своей отказываюсь, как это у нас бывало. Вообще, я вам скажу, действительно не любила я эти поездки и, если можно не ехать, не ездила. Ничего в них не видишь. Сидишь в машине и слышишь экскурсовода: «Повернитесь направо — Эйфелева башня, налево — собор Парижской Богоматери». А выйти и провести хоть полчаса в соборе — нет времени. Все по верхам. Я так не люблю».

Несмотря на такую спешку, насколько позволяло время, Брежнев до последних лет жизни любил знакомиться с чужими странами. Когда в 1979 году Леонид Ильич впервые прибыл в Вену, он сказал советскому послу в Австрии: «Я здесь в первый и, может быть, в последний раз и хочу посмотреть город, про который столько слышал. Вы садитесь в первую машину, а мы поедем за вами».

Разведчик Игорь Дамаскин вспоминал о дальнейшем: «Посол, как человек дисциплинированный, побежал садиться в первую машину, Брежнев сел в свою… С послом же получилась накладка. Только он собрался сесть в первую машину, охранники его останавливают и спрашивают: «Вы кто такой?» Тот говорит: «Я посол». — «Ах, вы посол, так ваше место в машине номер двадцать три». — «Так мне же Брежнев приказал дорогу показывать». — «Мы ничего не знаем, нам таких приказов не поступало, а дорогу и без вас найдут». Ну, посол пожал плечами, сел куда приказано, и вся эта кавалькада тронулась».

Разумеется, с московскими шоферами, не знавшими чужого города, ничего интересного повидать Брежневу не удалось. Машины немного покружили по случайным улицам, постояли у светофоров и вернулись обратно. Леонид Ильич снова вызвал посла и, узнав причину неудачи, не на шутку разозлился: «Какой ты, к лешему, посол, если не смог настоять на своем и сесть в машину, в которую тебе приказано было!»

Но никаких строгих мер к злополучному дипломату принимать не стали, и он благополучно остался на своем месте.

«Надо уметь разговаривать с людьми». Демонстрации, подобные описанной Викторией Петровной, встречали Брежнева во многих столицах мира. Так было и в Канаде в 1974 году. Тогдашний советский посол в Оттаве А. Яковлев вспоминал приезд Брежнева: «Прямо у трапа он обнял меня, расцеловал, потом взял под руку и спросил:

— Ну что будем делать?

— Вот еврейская делегация встречает вас, хотят поговорить.

— Ни в коем случае, — вмешался представитель КГБ.

— А как посол считает? — спросил Леонид Ильич.

— Считаю, что надо подойти к ним. — Группа была за изгородью.

— Тогда пошли! — и Брежнев энергично зашагал к группе демонстрантов. Состоялась достаточно миролюбивая беседа. Брежнев был очень доволен. «Надо уметь разговаривать с людьми», — ворчал он, ни к кому не обращаясь. Поручил мне взять у демонстрантов письменные просьбы и направить их в ЦК на его имя».

«Да, я деспот». Во Франции в 1977 году на званом приеме побеседовать с генсеком пожелал газетный магнат Робер Эрсан, известный своими правыми и антикоммунистическими убеждениями.

— А что он про меня пишет? — поинтересовался Леонид Ильич у своего сопровождения.

— Да всякое, — отвечали ему. — Деспотом вас называет.

Возмущенный Брежнев повернулся к издателю:

— Это почему вы меня деспотом обзываете?

— Ну, видите ли, — решил проявить дипломатическое искусство его собеседник. — «Деспот» по-гречески значит «повелитель, хозяин в своем доме»… Вы ведь хозяин у себя в стране?

— Хозяин!

— Вот, значит, по-гречески и получается — деспот.

Удовлетворенный объяснением Брежнев похлопал Эрса-на по плечу:

— Да, значит, я деспот.

«Нам следует передать Индии атомную бомбу». Не надо думать, что Леонид Ильич не выдвигал никаких новых и необычных идей, в том числе и на мировой сцене. Но атмосфера времени была такова, что любая по-настоящему свежая идея встречала всеобщее неприятие и постепенно глохла. Даже если эту идею предлагал сам Брежнев.

Однажды, например, он придумал неожиданный шаг в развитии дружбы с Индией. «Для Индии нам ничего не жалко», — повторял генсек. «Он решил, — вспоминал А. Александров-Агентов, — что нам следует передать Индии атомную бомбу или по крайней мере технологию ее изготовления. Уже с первого раза мы, услышав об этой идее, принялись дружно отговаривать Брежнева. Это был бы громадный риск. Если сегодня у власти в Дели Индира Ганди с ее дружественной СССР политикой, то кто гарантирует, какое там будет руководство завтра и какую политику оно будет проводить?.. И вскоре дело это затихло, Брежнев к нему больше не возвращался».

Другая задумка Брежнева была связана с принятием в Советский Союз новой республики — Монголии. Расширение советских границ для той эпохи было бы, конечно, шагом революционным. Хотя на гербе Страны Советов по-прежнему красовался земной шар, в те годы уже почти никто в мире не воспринимал СССР как зародыш «Мировой Советской республики». «Думаю, — писал Александров-Агентов, — что это была его личная идея… Я, со своей стороны, делал все, что мог, чтобы побудить Леонида Ильича отказаться от этой мысли. Ссылался на национальные чувства монголов, на неизбежную негативную реакцию в окружающем мире и т. д. Думаю, что и другие собеседники едва ли поддерживали мысль Брежнева». Но Брежнев все-таки высказал ее руководству Монголии, — однако и здесь не встретил поддержки. Не найдя нигде сочувствия, Леонид Ильич отказался от своей идеи.

«Такого еще не было в истории России». Мир в Европе Брежнев считал своим главным достижением. Он с удовольствием подсчитывал годы мира в Европе. «25 лет мы ни в кого не стреляем, — замечал в 1971 году, — боремся за мир». Спустя десятилетие говорил: «Ведь 36 лет нет войны, такого еще не было в истории России». «Я уверен, — сказал он однажды, — что, спроси каждого из наших людей, готов ли он отдать последний рубль ради мира, каждый ответит согласием. Мы сильны, и это сохраняет мир…» «Народ нас поймет, за мир надо платить», — добавлял генсек. Иногда даже прямо объяснял этим те или иные бытовые трудности в стране. В середине 70-х, посещая Запорожье, он беседовал с железнодорожниками. Спросил:

— Как живете?

— С колбасой туговато, — ответили ему, — одна варенка.

— Сделаем все, чтоб и копченая колбаса была, — сказал Брежнев. — Сейчас и мне трудно. В Москву едут одни просители, то с Африки, то с Индии, всем помогать надо…

Главное, чего Брежнев добивался в Европе, — полного признания послевоенных границ. В пользу Берлинской стены он, по словам Любови Брежневой, приводил неожиданный довод: «Мой дядя говорил: “Берлинскую стену разрушить? Да никогда! Такое начнется! Все, что в подполье сидит, всплывет, весь наш — он не говорил «рынок» — цех о себе заявит!”». «Ее не то что разрушать, ее охранять, как святыню, надо!» — восклицал генсек. Но Брежнев вполне понимал и чувства западных немцев по поводу разделения Германии. Вилли Брандт описывал свою беседу с ним в 1971 году: «Он положил мне руку на колено и сказал: «В том, что касается Германии, Вилли Брандт, я вас хорошо понимаю. Но ответственность за это несем не мы, а Гитлер». А может быть, он даже сказал, что теперь мы ничего не можем изменить?» Вообще договариваться с немцами было непросто. Советский министр иностранных дел Андрей Громыко в откровенной беседе признавался сыну:

— Я не сумасшедший, чтобы менять итоги войны. Если мы им уступим, то прокляты будем всеми замученными и убитыми. Когда я веду переговоры с немцами, то, случается, слышу за спиной шепот: «Не уступи, Андрей, не уступи, это не твое, а наше».

Брежнев очень не хотел, чтобы переговоры с Западной Германией закончились одной пустой шумихой, и однажды, обращаясь к Громыко, выразился так: «Мне рассказывали или я читал где-то, что на Каспии был буксир с необыкновенно сильным гудком. Он выходил в море подальше от берега и давал сигнал, да такой, что слышно было на весь Каспий — едва берега не рушились. Но именно в этот сигнал уходил весь пар, и назад к берегу «крикуна» тянули другим буксиром… Не получилось бы так, что и нас после всего шума вокруг договоров обратно на буксире тащить придется».

Мысль о том, что мир в Европе — это признание итогов войны, звучала во время переговоров постоянно. И в шутку, и всерьез. Брандта потрясли слезы на глазах Брежнева, когда тот вспоминал свои военные годы. Но минувшая война давала и поводы для шуток. Однажды в Западную Германию вместе с генсеком прилетел его помощник, у которого была сломана рука. При встрече с Брандтом Брежнев подозвал этого человека и, указывая на загипсованную руку, сказал:

— Смотри, Вилли, я тебе его привез, чтобы ты не забывал про Вторую мировую войну!

И в конце концов Леониду Ильичу удалось достичь успеха. 12 августа 1970 года в Екатерининском зале Кремля Брандт и Косыгин торжественно подписали Московский договор. «СССР и ФРГ… рассматривают как нерушимые сейчас и в будущем границы всех государств в Европе», — говорилось в нем. Генсек присутствовал на церемонии. Это была его крупная победа. «Поскольку Брандт и Косыгин могли подписывать бумаги лишь сидя, — замечал В. Кеворков, — то на фотографии Брежнев возвышался, словно монумент, над двумя низко склоненными головами, с высоты благословляя все то, что происходило ниже его пояса».

Но Брежневу пришлось еще немало поволноваться, когда за договор голосовали депутаты бундестага. Исход голосования висел на волоске. «Леонид Ильич был в эти дни как ходячий клубок нервов, — писал А. Александров-Агентов, — то выскакивал из зала, где шла работа, то возвращался, выкуривая сигарету за сигаретой». Наконец пришла долгожданная новость. «Брежнев сразу повеселел. Ужин в этот вечер за большим столом в Завидове (Леонид Ильич всегда столовался вместе со всеми) прошел на подъеме».

В народе многие еще помнили, что после прошлого договора с Германией вскоре вспыхнула война. Сам Леонид Ильич рассказывал в своем кругу о таких забавных событиях:

— В трех районах — на Смоленщине, в Белоруссии и Предуралье население расхватывает соль, мыло и спички: «С немцами договор подписали. Значит — скоро война». Глубоко сидит в людях трагедия 1941–1945 годов.

Некоторые западные деятели предупреждали Брежнева против чересчур тесной дружбы с немцами. Например, Жорж Помпиду заметил ему: «За этими молодчиками нужен глаз да глаз как на Западе, так и на Востоке».

Леонид Ильич в таких случаях отвечал, что не может поручиться за всю Западную Германию, но лично Вилли Брандту он безусловно доверяет.

В 1975 году в признании итогов войны была поставлена окончательная точка — главы почти всех стран Европы, США и Канады подписали Хельсинкский акт. От имени СССР свою подпись поставил Брежнев. Незадолго до этого он говорил:

«Если заключим соглашение, а к этому все идет, то посмотрим, что скажут некоторые товарищи, которые были против переговоров. Они самого главного не понимают, что это соглашение является юридическим признанием статус-кво в Европе, подводит черту под разговорами о границах, признает ГДР, а это залог того, что не только внуки, но и правнуки наши будут жить спокойно, не боясь нападения со стороны Германии. А то, что, говорят, в гуманитарном разделе много пунктов с вмешательством во внутренние наши дела, так ведь большинство из этих пунктов имеется в нашей Конституции…»

«Я друзей в беде не бросаю». Известны весьма меткие оценки Брежневым некоторых иностранных деятелей. Например, о том же Вилли Брандте он однажды высказался так: «…благородный политик, не способный на предательство, но которого, однако, легко предадут другие…» Это предсказание Брежнева сбылось: в 1974 году вокруг канцлера неожиданно разразился громкий скандал. Выяснилось, что один из его близких сотрудников был шпионом ГДР. Кроме того, Брандта обвиняли в отношениях с женщинами, которые также могли работать на иностранную разведку. Выполнявший дипломатические поручения Вячеслав Кеворков вспоминал свою беседу на эту тему с Леонидом Иль-ичом. Генсек спросил:

— Что там происходит с моим другом Брандтом?

Выслушав объяснения, уточнил:

— Подожди, подожди… Я в толк не возьму… Ты говоришь, охранники рассказывают про женщин, которые бывали у Брандта, так я тебя понял?

— Так.

«Из последовавшего затем диалога становилось ясно, что Брежнев не просто близко к сердцу воспринял все происшедшее с Брандтом, но невольно отождествил в несчастии себя с ним. А представив себя в роли преследуемого, обиделся, затем возмутился и дал волю своим чувствам… У него было ощущение, что с фотоаппаратом лезли не в постель Брандта, а в его собственную».

— Ты мне объясни, — возмущался генсек, — кому нужны охранники, которые вместо того, чтобы заботиться о безопасности, подглядывают в замочную скважину?! Гнать их надо, да не вон, а под суд за нарушение должностных инструкций! И потом, что за следствие, которое не понимает, что бабы существуют не затем, чтобы им рассказывать государственные секреты, а совершенно для других целей? Ведь это же не детективный роман, а жизнь!

— Леонид Ильич, — заметил его собеседник, — немецкая госбезопасность считает, что…

— А немецкая безопасность вообще сидит в заднице, где ей и место, и если там есть приличные люди, они обязаны пустить себе пулю в лоб, а не следствие против канцлера вести, которого не смогли уберечь! Получается, что канцлер должен ходить по кабинетам, открывать двери, заглядывать своим сотрудникам в лица и по глазам выяснять, кто из них шпион, а кто нет. А безопасность за что деньги получает? Не знаешь? И я не понимаю.

От ярости у Леонида Ильича, видимо, пересохло во рту, он отпил из стакана и продолжал расспросы:

— Брандта какими-то фотографиями с девицами пугают, если он не подаст в отставку? Ты их не видел?

— Да их, скорее всего, нет в природе.

— Вот и я так думаю. А предположим, и есть, так я бы за них еще деньги приплатил, особенно если я на них настоящим мужчиной выгляжу. И уж никак не в отставку… Ты вот что ему скажи: газетная бумага — сродни туалетной, только грязнее, вот из этого ему и надо исходить. И передай: я друзей в беде не бросаю. Нужно будет — мы все перевернем, а его в обиду не дадим. Я вот думаю: может, мне письмо ему ободряющее написать или устное послание передать?

Брежнев и вправду, в своей манере, написал Брандту такое ободряющее письмо. Но это не помогло: в мае 1974 года канцлер ушел в отставку. В германских газетах писали, что он поступил мужественно, ушел с гордо поднятой головой. Леонид Ильич был раздосадован такой развязкой и говорил: «С высоко поднятой головой от противников бежит только олень, так у него для этой осанки множество рогов на голове вырастает… Вот сразу видно, что Брандт не воевал! Пройди он через эту кровавую мясорубку, он отнесся бы к интригам окружавшей его камарильи как к назойливости осенней мухи: прихлопнул бы ее голой рукой».

О новом канцлере Гельмуте Шмидте после встречи с ним генсек замечал: «Вот этот в отставку добровольно не подаст! Он прошел фронт и знает, что на завоеванных позициях надо держаться до конца».

Возмущался Леонид Ильич и поведением восточногерманской разведки: ведь генсек и канцлер строили мирное будущее для всей Европы и мира: «А вокруг вдруг начинается какая-то мышиная возня, сплетни про девиц и фотографии… И кто затеял это? Представь себе, наши немецкие друзья! А вот как я буду выглядеть при этом, «друзей» совершенно не интересует, они сводят счеты!»

О бывшем канцлере Брежнев отзывался с сочувствием: «Вилли нужно поддержать и почаще приглашать в Москву».

Действительно, Брандт как глава социал-демократической партии и председатель Социнтерна несколько раз посещал Москву. Его принимали со всем почетом, на высшем уровне. Рут Брандт писала о такой встрече в 1975 году: «Вилли рассказал мне о беседе с Брежневым с глазу на глаз. Брежнев якобы не скрывал своего раздражения по поводу того, что ГДР умудрилась усадить в приемной канцлера своего шпиона. Вилли был уверен, что Брежнев ничего не знал об этом».

«Я должен повидать этого человека!» Любопытна история знакомства Леонида Ильича с премьер-министром Баварии Францем-Йозефом Штраусом. Он возглавлял партию Христианско-социальный союз — самую правую среди крупных партий Западной Германии. В мае 1973 года Брежнев впервые посещал ФРГ. «В ходе подготовки к визиту, — писал В. Кеворков, — встал вопрос: какое внимание должен Генеральный секретарь уделить оппозиции? Наиболее проблематичной и вызвавшей максимум разногласий оказалась идея его встречи со Штраусом. В те годы в Советском Союзе Штрауса воспринимали лишь как «поджигателя войны»… Брежнев попросил нас выяснить мнение Брандта на этот счет и был искренне удивлен, узнав, что канцлер с энтузиазмом высказался в пользу такой встречи».

Леонида Ильича чрезвычайно развеселила характеристика баварца, которую дал один из его противников, Эгон Бар: «Штраус представляет собой мощную атомную электростанцию с предохранителями от сельского электродвижка». Посмеявшись, генсек твердо сказал: «Я должен повидать этого человека!»

И их знакомство состоялось (а позднее у них бывали и другие встречи). Штраус говорил Брежневу не совсем обычные вещи. Он уверял его в своем добром расположении к России. «Хоть я и был ранен под Сталинградом», — добавлял он. Штраус высказал мысль, которая произвела на Брежнева сильное впечатление:

«Господин Генеральный секретарь, может быть, я не слишком хороший политик, поскольку часто был близок к цели, но ни разу ее не достиг, оставаясь вечно вторым. Но, поверьте, я неплохой историк, а потому вот о чем хочу вам напомнить: в те времена, когда Россия и Германия были вместе, в Европе неизменно царили мир и порядок. Стоило им вступить в междоусобицу, и в Европе начинался полный хаос. Так было и так будет».

Эти слова Штрауса генсек потом часто вспоминал и приводил как веский довод в пользу хороших отношений с ФРГ. Штраус развивал свою мысль и дальше, выступая за дружбу двух стран:

— Если нам это удастся, мы выставим американцев из Европы — на черта они нам тут нужны? Но только отдайте нам ГДР.

«На подобный демарш Брежнев ответил только ухмылкой», — вспоминал Александров-Агентов. Но, как ни удивительно, между двумя бывшими фронтовыми офицерами завязалось нечто вроде личной дружбы. А. Черняев описывал встречу Брежнева и Штрауса в ноябре 1981 года: «Я стоял на улице у главного подъезда… Вдруг команда «На караул!» солдатам у входа, на лестнице и частично в аллее. Из двери выходят Штраус и Брежнев под ручку. Мы… ахнули от удивления. Штраус… прославлен был советской пропагандой чуть ли не как фашист, как крайний реакционер, во всяком случае. И вот — пожалуйста! Никто до него не удостоился такой чести». Леонид Ильич проводил Штрауса до самой его машины, прощально взмахнул ему рукой. «Свора теле-, фото- и просто журналистов бежала рядом, щелкала, припадала на колени, обегала с боков и спереди. Еще бы — неслыханная сенсация!».

«Бог не простит нам…» Иногда на переговорах Брежнев прибегал к необычным выражениям, чтобы убедить своих собеседников. В 1979 году в Вене он встречался с президентом США Джимми Картером. Как писал дипломат О. Гриневский, «на первом заседании Леонид Ильич наповал сразил американского президента, когда заявил: «Бог не простит нам, если мы потерпим неудачу».

Картер был настолько поражен, что Генеральный секретарь Коммунистической партии обращается к Всевышнему, что тут же пометил это в своем желтом блокноте…» Но этот блокнот (такими в Белом доме пользовались многие) Леониду Ильичу не понравился: в привычке записывать за собеседником каждое слово ему виделось что-то мелочное. После переговоров он отзывался о Картере так: «А этот Картер мужик вроде бы ничего! Только уж больно скучный! И с разоружением у него ничего не получится — не дадут ему это сделать».

«Европейцу трудно понять китайцев». Весьма сложно и даже опасно складывались отношения СССР с Китаем. В годы «оттепели» отношения накалились настолько, что Хрущев публично называл Мао Цзэдуна «старой галошей». После октября 1964 года многим казалось, что теперь прежняя дружба восстановится. В ноябре в Москву прибыл китайский премьер Чжоу Эньлай. На праздничном банкете в Кремле на глазах у всего дипломатического корпуса к нему обратился советский министр обороны маршал Родион Малиновский.

«Давайте выпьем за советско-китайскую дружбу, — громко, во всеуслышание произнес он. — Вот мы свое дело сделали — выбросили старую галошу — Хрущева. Теперь и вы вышвырните свою старую галошу — Мао Цзэдуна, и тогда дела у нас пойдут наилучшим образом. Полный порядок будет…»

Возмущенный до глубины души, китайский премьер побледнел, бросил какую-то негодующую реплику и тут же ушел с банкета. Затем немедленно отбыл на родину. Но все-таки впечатление о том, что возродить былую дружбу легко, сохранялось. Например, Косыгин уговаривал Леонида Ильича поехать в Пекин и убежденно восклицал:

— Мы — коммунисты, и они — коммунисты, и не может быть, чтобы не смогли договориться, глядя друг другу в глаза!

Брежнев подобные «идейные» доводы считал несерьезными и холодно отвечал своему премьеру:

— Если уж ты считаешь это до зарезу нужным, то сам и поезжай.

И Косыгин в 1965 году отправился в Китай, но никакого успеха в восстановлении дружбы не добился… Вообще Брежнев относился к ссоре с Пекином спокойно. «Без Китая жили и проживем», — говорил он. Вскоре в Китае началась «культурная революция», которая во многом вдохновлялась идеями борьбы с влиянием Кремля.

Летом 1969 года возник вопрос о том, надо ли упомянуть о разногласиях с Пекином на международном совещании компартий. Когда на Политбюро обсуждался проект доклада Брежнева, он встал со своего места и начал прохаживаться вдоль стола, рассуждая вслух:

— Тут ни слова о Китае. Вы все знаете, что они говорят о нас, о нашей политике. Ая молчу? Перед лицом всех братских партий — молчу? И это как будут понимать? Боимся? Или, может, мы не правы? Не то делаем?

Все согласились: да, надо прямо сказать о разногласиях…

В том же 1969 году между двумя странами едва не разразилась настоящая война. Бои вспыхнули в марте на острове Даманский. Этот остров в реке Уссури вплотную прилегал к китайскому берегу. Летом на острове жили китайские рыбаки. Китайские крестьяне косили здесь траву, собирали хворост, рубили дрова. Однако зимой по льду сюда приходили советские пограничники. Сначала между пограничниками двух стран ежедневно происходили перепалки, потом — кулачные схватки. 2 марта загорелся первый бой… За три недели погибли 58 советских воинов и около 800 китайцев. Пограничные бои продолжались и летом. В Пекине стали популярны лозунги «Долой новых царей!» и «Разобьем собачьи головы Брежнева и Косыгина!»

А советская печать высмеивала Мао в довольно острых карикатурах. На одной, например, в ночной темноте люди со свечками в руках молятся на него:

— Да здравствует самое яркое, самое красное солнце!!!

На другом рисунке толпа с портретом Мао идет по лезвию ножа…

Некоторые в Кремле были за то, чтобы нанести по Китаю мощный удар. Но Брежнев решительно выступил против. И в конце концов большую войну удалось предотвратить. В 1971 году Леонид Ильич замечал В. Брандту: «Европейцу очень трудно понять китайцев. Мы с вами знаем, что эти стены белые. Но если бы сюда явился китаец, он бы настаивал на том, что они черные».

Политику Китая в отношении Москвы он назвал «кровожадной» и жестко добавил: «В такой ситуации царь объявил бы войну». Однако он стремится к миру. Нападения со стороны Китая опасаться не стоит: «В ближайшее время Китай не будет представлять военную опасность».

В начале 1972 года Пекин посетил американский президент Никсон. Москву особенно обеспокоила фраза, которую президент произнес на торжественном банкете в Шанхае: «Сегодня вечером оба наши народа держат будущее всего мира в своих руках». Когда в Москву приехал Генри Киссинджер, генсек стал расспрашивать его об отношениях с Китаем. Для беседы Брежнев выбрал самый дружеский, доверительный момент: когда они вместе пили и закусывали на охотничьей вышке в Завидове. В. Суходрев писал: «Брежнев без обиняков взял быка за рога: прямо спросил Киссинджера: “Как объяснить политику сближения с Китаем, которую проводит президент США?”»

Генсек припомнил знаменитые шанхайские слова Никсона. На это Киссинджер ответил, что эту фразу президент сказал без подготовки, экспромтом, к тому же после доброй порции рисовой водки маотай. А на первое место Вашингтон ставит все же отношения с Кремлем. Леонид Ильич был очень доволен таким ответом и потом пересказал его своим коллегам. Кстати, рисовую водку маотай Киссинджер живописал и в своих мемуарах, вспоминая все тот же шанхайский банкет: «убийственный напиток, который, по-моему, не используется как горючее для самолетов только потому, что слишком легко воспламеняется. А о его воспламеняемости мы получили наглядное представление, когда Никсон по возвращении в Вашингтон захотел продемонстрировать силу этого напитка своей дочери. Он вылил бутылку маотая в чашу и поджег его. К его ужасу, чаша разлетелась на куски, и горящие струи маотая залили весь пол». Но все-таки, наверное, дело было не только в выпитом маотае: ведь своим неожиданным тостом Никсон заработал очки и в Пекине, и в Москве…

«Мировую войну затевать из-за них на собираюсь». В 1967 году на Ближнем Востоке вспыхнула арабо-израильская Шестидневная война. Она закончилась полным разгромом арабов — союзников Кремля. Израильские войска дошли до Суэцкого канала. В те дни рассказывали, что Брежнев трое суток оставался в Кремле, следил за ходом сражений. Он так комментировал ход военных действий: «В Суэцком канале нас уже макнули физиономией. Скоро черед дойдет до Нила. Столько советников держим в египетской армии. Ни черта они не насоветовали, как не научили египтян наши училища. Вместо того чтобы принять бой… завидев израильский самолет, катапультируются».

Тогда же Советский Союз разорвал дипломатические отношения с Израилем. Брежнев в частной беседе объяснял это решение: «Знаешь, меня начали обвинять, что симпатизирую сионистам, недолюбливаю арабов, мусульман. МИД представил проект решения о разрыве с Израилем, мы приняли…»

«Вот все, что он объяснил, — вспоминал Н. Мухитдинов. — Вероятно, так и было».

Осенью 1973 года в Москве прекрасно знали о том, что на Ближнем Востоке приближается новая война. «В один прекрасный день мы проснемся, — говорил Андрей Громыко президенту США, — и узнаем, что там разгорелся настоящий пожар». Брежнев предупреждал президента Сирии Хафеза Асада, что последствия войны могут быть совсем не теми, на которые рассчитывают арабы.

«Дело ваше, — говорил генсек, — но… смотрите».

Когда эта война — война Судного дня — закончилась, Леонид Ильич в разговоре с Громыко весьма резко высказывался о действиях арабских союзников Москвы:

«Мы сколько лет им предлагали разумный путь. Нет, они хотели повоевать. Пожалуйста: мы дали им технику, новейшую — какой во Вьетнаме не было. Они имели двойное превосходство в танках и авиации, тройное — в артиллерии, а в противовоздушных и противотанковых средствах — абсолютное превосходство. И что? Их опять раздолбали. И опять они драпали. И опять вопили, чтобы мы их спасли. Садат (президент Египта. —А. М.) меня дважды среди ночи к телефону подымал. Требовал, чтобы я немедленно послал десант и т. п. Нет! Мы за них воевать не будем. Народ нас не поймет. А мировую войну затевать из-за них тем более не собираюсь. Так-то вот».