Другой Брежнев

Глава 8 «НАРОД ДОЛЖЕН ПОЛУЧИТЬ СПОКОЙНУЮ жизнь»

«Народ был неуверен в завтрашнем дне». Настроения, царившие в октябре 1964 года, можно определить словами — усталость от перемен. Больше всего люди хотели пожить спокойной жизнью, отдохнуть от любых потрясений. Так чувствовало если не все общество в целом, то уж, во всяком случае, его высшие слои. Карнавал стал ненавистен во всех его проявлениях, вплоть до стиля и манеры поведения.

— писал поэт Борис Слуцкий.

В день, когда Брежнев возглавил страну, возвращаясь из Кремля, он в нескольких словах выразил, как понимает победившие настроения общества. «При Сталине, — заметил он, — люди боялись репрессий, при Хрущеве — реорганизаций и перестановок. Народ был неуверен в завтрашнем дне». И заключил: «Поэтому советский народ должен получить в дальнейшем спокойную жизнь для плодотворной работы».

Похожие мысли Леонид Ильич высказывал не только соратникам, но и в беседах с родными. Например, своему брату он говорил:

— Не знаю, Яша, сколько проживу, думаю только о том, как можно больше сделать для народа. Страдалец он великий, потому заслуживает лучшей участи. Нищета наша страшная меня всегда убивала. Разве человек рожден для лишений? Разве русский народ хуже тех же чехов или немцев? Он тоже должен сытно есть, удобно спать, чтобы хорошо работать.

«Не народ для нас, — любил повторять он, — а мы для народа». Замечал: «И только одно хвастовство, и только один у каждого вопрос: «Какую роль при этом я буду играть?» А если при этом он не будет играть никакой роли, — сразу расслаблен, разжиживается и растекается как кисель…» Одного собеседника он с иронией спрашивал:

— Что ты все думаешь о себе. Ты бы подумал о людях. Не хочется?..

Брежнев сознавал, что спокойствие его эпохи только кажется прочным и нерушимым, а на самом деле — очень хрупко. В середине 60-х годов в обществе много говорили и писали об экономической реформе. Но сам генсек в разговоре как-то признался:

— Да что вы, какие реформы! Я чихнуть даже боюсь громко. Не дай бог камушек покатится, а за ним лавина. Наши люди не знают, ни что такое истинная свобода, ни что такое капиталистические отношения. Экономические свободы повлекут за собой хаос. Такое начнется… Перережут друг друга.

Он говорил:

— Распугать невозможно, а разрубить — что-то умрет; вот и быстрее Мао умру…

— И пусть они говорят на своем Западе, что мы живем в стране дураков. Сами они дураки, если не понимают, какой хороший у нас дурак…

«Скоро вас реабилитировать придется, а вы — Троцкого». Одно из важных проявлений карнавала — бесконечные развенчания, разоблачения и обратные действия. Высшие слои общества к 1964 году устали и от того, и от другого. Общее желание заключалось в том, чтобы все оставалось на своих местах: и в настоящем, и в прошлом. Это ярко проявилось в следующей истории.

В ноябре 1967 года торжественно отмечалось 50-летие Октябрьской революции. Еще летом Брежневу подготовили черновик доклада к этой годовщине. «Мы попробовали, — вспоминал А. Бовин, — осторожненько начать реабилитацию ближайших сподвижников Ленина: Троцкого, Бухарина, Зиновьева, Каменева. И вставили в доклад аккуратную фразу, что, мол, большая роль в октябрьском перевороте принадлежит следующим товарищам…

Вызывает. Сидит хмурый, явно расстроенный. Теребит в руках бумагу: «Читайте».

Читаем. Текст приблизительно такой: как только посмели эти негодяи даже подумать о реабилитации заклятых врагов партии и советского государства. Таких ревизионистов не только нужно немедленно гнать из ЦК, но и вообще из партии. И подписи важных официальных академиков».

— Доигрались, — невесело пошутил Леонид Ильич, — скоро вас реабилитировать придется, а вы туда же… Троцкого…

И пояснил свое отношение: «Ребята, я вам ничего не говорю, но вы поймите, партия еще не готова. Не поймут нас. Не пришло еще время».

«Нужно же народу за какую-то идею зацепиться». Как видим, сам Брежнев ничуть не разделял суеверного ужаса, которым в те годы еще окружали имя Троцкого. Примерно так же — трезво, спокойно — он в глубине души относился и к идее коммунизма. Яков Ильич Брежнев однажды спросил у брата, уже руководившего страной:

— Леня, как ты думаешь, будет когда-нибудь коммунизм?

— Ты это о чем, Яша? — засмеялся в ответ Леонид Ильич. — Какой коммунизм? Царя убили, церкви уничтожили, нужно же народу за какую-то идею зацепиться…

— Лучше суеверие, — убежденно замечал генсек, — лучше глупое, лучше черное, но с верой в завтрашний день. Это борьба и греет, посох и палица, пика и могила.

— Да, может быть, и неверен «план здания», но уже оно бережет нас от дождя, от грязи… Главное — крыша над головой…

Вообще Брежнев часто проявлял неожиданный «либерализм» в идейных вопросах. Например, в 1966 году в кабинет генсека зашел советский посол в США Анатолий Добрынин. Леонид Ильич обратил внимание на необычный позолоченный значок на груди дипломата и спросил, что это такое. Оказалось, это предвыборный сувенир Уинтропа Рокфеллера с призывом голосовать за него на губернаторских выборах. Посол получил этот значок в подарок от самого Рокфеллера. Генсек не только не отчитал посла за столь странную «предвыборную агитацию», но даже одобрил. «Брежнев тут же «уполномочил» меня, — вспоминал Добрынин, — передать У. Рокфеллеру, что он тоже «мысленно» голосует за него».

«Сталину вще воздадут должное». В своих первых речах Брежнев несколько раз, очень скупыми словами, упомянул о Сталине. Но это были совсем не простые упоминания! Вокруг них в обществе разгорелась ожесточенная борьба.

Как уже говорилось выше, после 1961 года образ Сталина исчез отовсюду. Его тело вынесли из Мавзолея, памятники разрушили, изображения на зданиях и в метро — стерли. Государственный гимн превратился в «песню без слов», потому что в нем тоже упоминалось запретное имя. Оно исчезло с карты страны, из названий улиц, только в некоторых городах Грузии сохранились «улицы Джугашвили». Появился анекдот, что на надгробной плите Сталина выбили надпись: «Иосиф Джугашвили, участник Тифлисской демонстрации». После 1964 года многие ожидали «воскрешения» Сталина. В народе ходили разговоры о том, что Сталин лежит в могиле в целости и сохранности, потому что гроб был загерметизирован. Теперь его тело достанут и снова положат в Мавзолей.

Впервые Брежнев упомянул Сталина в торжественном докладе по случаю 20-летия Победы. Историк С. Семанов вспоминал: «Что началось в зале! Неистовый шквал аплодисментов, казалось, сотрясет стены Кремлевского дворца, так много повидавшего. Кто-то стал уже вставать, прозвучали первые приветственные клики…» Кажется, рядом с оратором, совсем как тень датского короля, появился призрак самого Сталина. Брежнев стал быстро читать следующие фразы, и взбудораженный зал невольно затих. «Привидение» неохотно удалилось.

Следующее упоминание Брежнев сделал в ноябре 1966 года, на родине Сталина — в Грузии. Он перечислил семь грузинских революционеров, Иосиф Сталин был назван в общем ряду, по алфавиту. Но только его имя слушатели встретили аплодисментами. Это была новая демонстрация любви к умершему вождю…

Что сам Брежнев думал о Сталине? По словам А. Бовина, «он относился к Сталину с уважением… Он симпатизировал Сталину и внутренне не мог принять его развенчание». Леонид Ильич объяснял свою позицию: «Сталин очень много сделал и, в конце концов, под его руководством страна выиграла войну — ему еще воздадут должное». «Как ни удивительно, — вспоминала Любовь Брежнева, — дядя предугадал, что после смерти его будут так позорить. Он, я помню, сказал: «У народа нет памяти». И привел пример Сталина». «Он (народ) быстро меня забудет, — заметил Леонид Ильич, — и даст себя обмануть, как будто в первый раз. За Сталина шли на смерть, а потом топтали его могилу ногами». Как-то раз генсек сказал: «Чтобы поговорить с большим человеком на равных, маленькие пытаются поставить его на колени…» Но Брежнев и шутил над развенчанием культа: «Отец народов выплачивает Родине-матери алименты…».

В те годы Леонид Ильич, видимо, довольно часто размышлял над оценкой Сталина. Кремлевский врач-стоматолог Алексей Дойников рассказывал: «Леонид Ильич часто заходил ко мне просто побеседовать. Причем иногда наш разговор был довольно острым. Однажды он спросил: «Как вы считаете, надо реабилитировать Сталина или нет?» Я ответил, что реабилитировать, конечно, надо, но не так, как все думают. Надо сказать, что было положительного и что отрицательного. И не говорить плохо о покойнике».

Однако Брежнев понимал, что полное «восстановление доброго имени» Сталина невозможно (так же, как и его главного противника — Троцкого!). Поэтому просто были, в духе новой эпохи, смягчены крайности прежнего развенчания. Сталин вернулся в исторические фильмы, романы, книги. Когда он появлялся на экране, в кинозале среди зрителей нередко вспыхивали аплодисменты. Некоторые водители стали прикреплять портреты Сталина к ветровому стеклу своих автомобилей. Вокруг его имени не утихали литературные споры, перешедшие в самиздат…

И самому генсеку пришлось однажды поаплодировать Сталину. Правда, он постарался сделать это спокойно, без особого пыла. Сотрудник генсека А. Черняев описывал эту сценку так: «5 декабря 1981 года в Кремлевском Дворце съездов в присутствии всего Политбюро отмечалось 40-летие битвы под Москвой. Разные выступления сопровождались кадрами кинохроники на большом экране за спиной президиума. Появился Сталин: бурные аплодисменты. Все встают. Брежнев нехотя приподнялся, хлопает».

Еще одним осторожным символическим шагом стало появление памятника Сталину на его могиле. Первый памятник Сталину после 1961 года! Да к тому же в столь священном месте — на Красной площади, у Кремлевской стены! Это событие произошло вскоре после 90-летия Сталина, в 1970 году. Бюст изваял скульптор Николай Томский.

Однако на этом оправдание Сталина приостановилось. Хотя многие ветераны войны требовали пойти дальше: вернуть Волгограду имя Сталина. Как вспоминал бывший руководитель столицы Виктор Гришин, в Кремль «часто шли письма от волгоградцев: верните нам славное имя Сталинград. Их даже на Политбюро показывали». На что Леонид Ильич «просто сказал: есть такие письма… но не стоит, наверное. Хотя вон в Париже есть и площадь Сталинграда, и улица». Впрочем, ветеранам все-таки сделали небольшую уступку: в городе на Волге появился новый проспект — Героев Сталинграда…

«Он избран — это и есть реабилитация». Как ни странно, похожая история (с появлением в зале «призрака») при Брежневе произошла с вполне живым человеком — Георгием Жуковым.

После октября 1964 года опалу с маршала сняли. Стали писать о его заслугах, победах, таланте полководца. Он напечатал воспоминания (Евгений Матвеев видел эту книгу в рабочем кабинете Брежнева с пометками генсека). Жуков стал появляться на различных мероприятиях. Его встречали грандиозными овациями, весь зал поднимался с мест, иногда даже звучали крики: «Слава маршалу Жукову!»

В 1971 году Жукова избрали делегатом очередного съезда КПСС. Конечно, так решил Кремль. Это обозначило вершину нового признания и почета для маршала. Он собирался отправиться на съезд при всех регалиях, в маршальском мундире. Несомненно, его появление вызвало бы настоящую бурю восторга в зале — приветственные овации, всеобщее вставание, наверное, здравицы в его честь. Этот триумф мгновенно стал бы главной новостью съезда. В стране и мире его восприняли бы как знаковое событие, как возрождение «культа Жукова»… И если с «тенью» генералиссимуса еще как-то можно было совладать, то с живым маршалом пришлось бы гораздо труднее.

«Собрался ехать, — вспоминала Анна Миркина, редактор его мемуаров. — Сшили новый мундир. Волновался, ведь это первое публичное его появление на партийном съезде после долгих лет забвения. Но случилось непредвиденное. Галине Александровне (супруге Жукова. — А. М.) отказали в гостевом билете. Тогда, не долго думая, она позвонила Л. И. Брежневу».

Очевидно, Леонид Ильич сразу оценил все ближние и дальние последствия появления Жукова.

— Неужели маршал собирается на съезд? — спросил он.

— Но он избран делегатом!

— Я знаю об этом. Но ведь такая нагрузка при его состоянии! Четыре часа подряд вставать и садиться. Сам не пошел бы, — пошутил Леонид Ильич, — да необходимо. Вот горло болит — вчера ездил к медицине, не знаю, как доклад сделаю. Я бы не советовал.

— Но Георгий Константинович так хочет быть на съезде — для него это последний долг перед партией. Наконец, сам факт присутствия на съезде он рассматривает как свою реабилитацию.

— То, что он избран делегатом, — веско произнес Брежнев, — это и есть признание и реабилитация.

Георгий Константинович после этого разговора очень расстроился, даже до слез. Он, конечно, тоже предвкушал грядущий триумф и был страшно разочарован советом генсека. Но на съезд не поехал…

Между прочим, для многих в 70-е годы «тени» Сталина и Жукова почти слились воедино. Например, у автора этой книги сохранился самодельный календарик на 1977 год. Такие календарики тогда печатались в самиздате и продавались в поездах. В нем много фотографий Сталина — с сыном Василием, с матерью, с Лениным… На первой странице обложки — парадный портрет Сталина в военной форме, а на последней — такой же парадный портрет маршала Жукова.

«Мы направим этой церкви особый подарок». «Оттепель» была эпохой жесткой борьбы с «религиозными предрассудками». Каждый год в стране сносили около тысячи церквей, многие храмы закрывали. Летом 1964 года взорвали церковь Спаса Преображения — кафедральный храм митрополита Московского. Верующие в назначенный день отказались покидать здание и продолжали службу. Их выдворяли из собора с помощью милиции… В печати того времени высмеивались горе-строители, которые боятся разрушать храмы. На одной карикатуре 1961 года у архитекторов, выстроивших дом рядом с ветхой церковью, с возмущением спрашивают:

— О чем вы думали, когда строили новый дом?

Они жалко оправдываются:

— Мы думали, что эта церквушка — памятник старины.

После октября 1964 года отношение к религии смягчилось, массовые сносы и закрытия храмов прекратились. В 70-е годы кое-где даже начали открывать новые церкви. Никого уже не удивляло, что в день 60-летия Октябрьской революции на кремлевском приеме Леонад Ильич поднимал бокал вместе с Патриархом Пименом и митрополитами. А глава духовенства произносил тост за «великий праздник»…

Брежнев подписывал указы о награждении Патриарха всея Руси Пимена орденами Дружбы народов и Трудового Красного Знамени «за большую патриотическую деятельность в защиту мира» (ордена получали также и муфтий, и католикос всех армян).

Конечно, все это полностью укладывалось в общий поворот к «спокойной жизни». Но многие верующие объяснили все по-другому. Появилась любопытная легенда о предсказании, которое будто бы получил Брежнев. Его мать, Наталия Денисовна, в середине 60-х годов жила на родине сына, в Днепродзержинске. Историк Сергей Семанов излагал указанную легенду так: «Наталия Денисовна. была глубоко верующей православной женщиной, воцер-ковленной, прихожанкой храма… На паперти храма обитал известный всему городу юродивый. Когда Брежнев после снятия Хрущева неожиданно для всех стал во главе партии, юродивый якобы крикнул ей по выходе со службы: «Слушай, скажи своему, если не станет трогать Церковь, будет царствовать спокойно»… Нет сомнений, что в той или иной форме это предание стало известно Леониду Ильичу».

Кстати, в быту в 70-е годы Леонид Ильич относился к религии вполне терпимо. «Будучи Генеральным секретарем, — писала Любовь Брежнева, — Леонид Ильич позволял себе съесть кусочек пасхи, крашеное яйцо и пропустить рюмочку по поводу церковного праздника…» Когда скончалась мать Брежнева, ее отпевали в московском Елоховском соборе. А потом в годовщины ее смерти генсек даже просил брата пойти в церковь, поставить свечку за упокой ее души… Руководитель Польши Э. Терек вспоминал, как однажды он показал Леониду Ильичу старинную церковь и заметил:

— Вот в этой церкви меня крестили.

— В этом случае, — ответил Брежнев, внимательно посмотрев на собеседника, — мы направим этой церкви особый подарок.

«А мы все безграмотных новаторов поддерживаем». Помимо всего прочего, октябрь 1964 года подвел черту под разделением мировой науки на западную и советскую — революционную. Окончательно закатилась звезда академика-агронома Трофима Лысенко, который всю жизнь воевал с «буржуазной генетикой». Хрущев еще верил в его открытия, как в одно из «советских чудес». Академика даже приглашали выступать на XX съезде партии, хотя он и был беспартийным. Теперь Трофим Денисович полностью потерял доверие властей. В энциклопедиях о нем появилась убийственная фраза, что ряд его идей не нашел ни подтверждения, ни применения. А в печати замелькали карикатуры с ехидными намеками. На одной из них некий ученый, например, с торжеством объявляет:

— После многих лет опытов мы добились того, что на этой яблоне стали расти груши, а на той груше — яблоки!

На другом рисунке он выставляет на всеобщее обозрение бессмысленного уродца — помесь зайца и черепахи:

— Это результат наших опытов.

На третьем — гордо показывает гигантский колючий «кактус анисовый» с шипастыми яблоками. Его коллега хмуро спрашивает:

— Ну, хорошо, скрестили с яблоней, а как будете плоды снимать?

«Хрущев с ним всю жизнь носился, — говорил позднее Брежнев о Лысенко. — Он ведь ничего нам не дал, а вреда принес немало. И не надо иметь семь пядей во лбу. Съезди на Запад и посмотри у них продуктивность сельскохозяйственного производства. А мы все безграмотных новаторов поддерживаем».

В научных кругах уже само смещение Хрущева встретили весьма сочувственно, даже с радостью. Рассказывали, например, такой случай: один генетик через день после этого события подарил другому свою работу с надписью «Первый день после Хр.» (что можно понять и как «Первый день христианской эры»).

Одним из научных противников Лысенко в 30-е годы был академик Николай Вавилов, погибший в 1943 году в Саратовской тюрьме. «В начале 60-х, — писала Любовь Брежнева, — мне пришлось присутствовать при разговоре об академике Николае Вавилове, к которому, насколько я знаю, Леонид Ильич относился с уважением и сочувствием. Помню, как трудно было дяде говорить об этом, голос его срывался и в глазах блестели слезы, когда он сказал: «Николая Ивановича живым бросили охранники в яму с известью». Я была так потрясена, что начала плакать. Так что, когда через несколько лет я попросила дядю рассказать подробнее, он сказал: «Опять тут мне концерт устроишь со слезами. Ну тебя, ты меня чуть до разрыва сердца не довела». Но я не отступала, и он сказал, что Николай Иванович был в коме, так что не почувствовал ничего. Он был измучен тюремной жизнью, унижениями, оскорблениями, у него была тяжелая форма дистрофии и серьезное нарушение обмена веществ, он терял зрение, плохо слышал от недоедания и нехватки витаминов, периодически объявлял голодовку, ноги у него были распухшие, и ходить он практически уже не мог, так что, как сказал дядя, сам уже просил смерти».

«Запомните, погода делается в Кремле!» Любопытно сравнить, как постепенно изменялась сама атмосфера советских публичных церемоний. О том, как неуклонно возрастала их серьезность, можно судить по таким цифрам. В речах Ленина (за пять советских лет) находим около 50 случаев смеха слушателей, у Сталина за 20—30-е годы — около 200. А во всех речах Брежнева с 1964 по 1982 год смех отмечен менее 10 раз!

Чем объяснить это постепенное исчезновение смеха? Дело в том, что даже в самом тихом и спокойном смехе слышатся отзвуки того неудержимого карнавального хохота, который переворачивал вверх дном весь мир. Общественная жизнь — съезды, собрания, демонстрации — все более становилась похожа на парадное, торжественное богослужение. В ней воцарилась благоговейная и ненарушимая серьезность.

Все меньше смеялись на съездах партии, особенно во время их самой торжественной части — отчета ЦК. Например, в 1939 году, слушая доклад Сталина, делегаты засмеялись одиннадцать раз. В 1961 году, слушая доклад Хрущева, — пять раз. А в 1966 году доклад Брежнева прервался смехом только один-единственный раз. Писатель Михаил Шолохов, во время речи которого на том же съезде засмеялись 14 раз, счел нужным извиниться: «Прошу прощения за то, что я разрешил себе улыбнуться на этой высокой трибуне».

В 1981 году лишь однажды промелькнула некая тень улыбки — возникло «оживление в зале». Это произошло, когда Брежнев припомнил комический сюжет фильма Эльдара Рязанова «Ирония судьбы, или С легким паром». А на следующем съезде (1986 год) во время политического доклада Горбачева, не было даже такого легкого «оживления»! Царила торжественная, благоговейная тишина, прерываемая только аплодисментами. Советский Союз стоял накануне своего краха…

Победу этой «похоронной» серьезности нередко объясняли очень просто: тем, что сам Брежнев не понимал шуток, не имел чувства юмора. (Кстати, на этой его черте построен не один десяток анекдотов.) Но в действительности Брежнев любил и шутить, и смеяться. А. Аджубей замечал: «Редко я видел его хмурым. Он излучал оптимизм». Кремлевский врач-стоматолог Алексей Дойников рассказывал: «Вообще это был веселый человек. Ко мне в кабинет он ни разу не входил без шутки. Причем они всегда были красивые и остроумные». «Анекдоты умные любил, — замечал А. Бовин, — но не любил скабрезные».

Некоторые шутки Леонида Ильича со временем сами превратились в нечто вроде анекдотов. Рассказывают, например, такой случай. Первый секретарь Крымского обкома, встречая однажды Брежнева, пошутил, что крымчане к приезду генсека постарались на славу: приготовили хорошую погоду. «Запомните, — тотчас в тон ему возразил Брежнев, — погода делается в Кремле!» Другой раз, когда заговорили о погоде, Леонид Ильич сказал: «Ну вот, стоит мне улететь, как ерундить принимается даже погода!»

Когда принимался план на 1977 год и речь зашла о малом поголовье скота, Леонид Ильич насмешливо заметил: «Сколько раз я вам говорил: заведите два раза в неделю постные дни». В 1970 году генсек осматривал дом-музей семьи Ульяновых (в бывшем Симбирске). В столовой гид сообщил ему:

— А здесь Ульяновы обедали.

— Надеюсь, не за казенный счет? — тут же сострил Брежнев.

Рассказывали, что городские власти встревожились от этой шутки и спешно отменили намеченный великолепный банкет. Деликатесы и напитки попали в обычные магазины, где их смогли купить рядовые граждане…

Самые серьезные мысли Брежнев старался облечь в форму шутки. Например, уговаривая одного из соратников перейти на менее значимую должность, сказал ему:

— Надо дать дорогу молодым товарищам, подержался за власть, дай другим подержаться.

Предшественники Брежнева в Кремле тоже любили пошутить, остро и ехидно. Но у шуток Леонида Ильича было характерное свойство: они обычно никого не задевали.

Юморист Евгений Петросян удивлялся тому, как заразительно и по-детски открыто смеется Леонид Ильич: «Я выступал не раз и не два перед Брежневым. Иногда он сидел не в ложе, а в зале, и мне было видно, как он смеется. Забавная картина: он всплескивал руками, открывал рот, откидывался на спинку сиденья, оборачивался налево и направо — реагировал, как ребенок…»

В общем, как мы видим, дело было, конечно, не в личной серьезности самого Брежнева, а в жестких требованиях времени.

«Этот фокус я смотрел бы всю ночь». Редкие шутки, которые попадаются в речах Брежнева, — вполне «серьезные», ничуть не легкомысленные. Например:

«Мы… против того, чтобы переговоры уподоблялись той, с позволения сказать, «конференции по разоружению», которая была в свое время высмеяна Ярославом Гашеком. Как известно, его герои, одурев от бесчисленных ночных заседаний и банкетов, стали, вроде бы из добрых побуждений, призывать вооружаться всех, кого попало. (Смех в зале)».

Или: «Наверное, кое-кто и перехватил через край с похвалами, без этого у нас на юбилеях редко обходится. (Смех)».

Часто бывало так, что Брежнев в разговоре шутил, а собеседники воспринимали его слова совершенно серьезно и оставались в недоумении. На заседаниях Политбюро Леониду Ильичу иногда приходилось оговариваться: «Извините, это шутка». Сама мысль о том, что Генеральный секретарь шутит, казалась в 70-е годы почти невероятной. «Однажды, помню, — говорил певец Лев Лещенко, — на даче у Брежнева произошел любопытный случай. Акопян показывал фокусы, и в одном из них из его ладони вылетали червонцы».

«Этот фокус я смотрел бы всю ночь», — пошутил Брежнев.

«Вечером все присутствовавшие на концерте артисты стали собираться домой, а Акопян, наоборот, принялся вновь раскладывать все для фокусов. К нему подошли охранники и спросили: «Что это вы делаете?». А он ответил: “Леонид Ильич сказал, что будет ночью меня смотреть”». Если иронии генсека не понял даже такой знаменитый «шутник», как иллюзионист Арутюн Акопян, то что уж говорить об остальных людях!

Когда на переговорах иностранные собеседники Брежнева вдруг говорили что-то по-русски, он мог в шутку сказать переводчику:

— Переводи!

У некоторых после этого складывалось четкое впечатление, что Брежнев уже ничего не соображает. Во Франции в 1977 году переводчик серьезно возразил генсеку:

— А чего переводить? Он с вами по-русски говорит.

— Тогда не надо, — согласился Леонид Ильич.

Та же история повторилась в 1981 году в Праге, где Брежнев присутствовал на съезде правящей партии. Оратор — Густав Гусак, чтобы сделать приятное гостю, закончил свою речь на русском языке, называя Леонида Ильича по имени. Брежнев выслушал, обернулся к своему переводчику и шутливо спросил:

— А ты почему мне не переводишь?

Ни один человек в огромном зале не засмеялся, воцарилась недоуменная, гробовая тишина.

«Что же вы не аплодируете?» В ремарках речей Сталина отмечены многие оттенки смеха слушателей: веселое оживление, смех, общий смех, взрыв веселого смеха, общий хохот и даже гомерический хохот всего зала. В речах Брежнева от всего этого многообразия уцелели только редкие ремарки: «смех, аплодисменты», «смех в зале».

Зато, как будто в утешение, сами аплодисменты сохранили все карнавальное буйство оттенков. Они бывали бурными, продолжительными, долго не смолкающими, переходящими в овацию. Овация вспыхивала, гремела с новой силой, бывала мощной, бурной, горячей, продолжительной, долго не смолкающей, со здравицами, криками «Ура!», «Браво!» и «Слава!». «Ура!» прокатывалось, перекатывалось, разносилось, звучало, гремело, бывало дружным, могучим, мощным, несмолкаемым, многократным, многоголосым. Нередко все вставали, «зал стоя устраивал овацию», «снова и снова гремела овация». В самый приподнятый момент на сцену иногда выбегали пионеры — юные мальчики и девочки — с букетами алых цветов в руках. Цветы вручались руководителям. Завершалось все это пением революционного гимна «Интернационала»:

Со стороны поведение хохочущих или рукоплещущих людей нередко кажется диким, необычным, нелепым. Почему? Потому что общий смех и аплодисменты — действия карнавальные, и вне этой стихии понять их невозможно. Они выражают две стороны карнавала, два его полюса. Смех и хохот снижают, разоблачают, уничтожают, как бы подгоняя тем самым время. Рукоплескания, наоборот, возвышают, венчают, закрепляют — словом, время останавливают.

Количество рукоплесканий на съездах партии неуклонно возрастало. От личности руководителя здесь мало что зависело. В 1939 году отчету Сталина аплодировали 14 раз. Для сравнения:

Хрущеву в 1956 году — 81 раз;

Брежневу в 1981 году — 126 раз;

Горбачеву в 1986 году — 133 раза.

В 70-е годы, даже засмеявшись, слушатели непременно «разбавляли» свой смех аплодисментами. Они как будто чувствовали, что взрывы смеха могут разрушить весь привычный мир. И обязательно старались погасить его разрушающее действие…

Леонид Ильич мог и подшутить над залом по поводу рукоплесканий. В одной из речей в 1977 году он после какой-то фразы шутливо спросил: «Что же вы не аплодируете?» Зал заулыбался и зааплодировал.

«Весь мир насилья мы разрушим…» Пение революционного гимна в 70-е годы все больше становилось формальностью. На торжественных съездах пели не собравшиеся в зале, а записанный на пленку могучий хор голосов. Только некоторые подпевали, а многие стояли даже не открывая рта. Сама мысль о том, что руководители страны будут петь, как какие-то актеры на сцене, казалась несолидной.

Брежневу, наоборот, нравились песни, в которых от слушателей требовалось участие. Вероятно, в этом тоже проявлялось его «актерское» прошлое. Певец Муслим Магомаев вспоминал: «Одну песню я должен был исполнить обязательно — это итальянская партизанская песня «Белла, чао», о которой меня заранее попросили. Эта песня очень нравилась Брежневу. Впервые он услышал ее в Кремлевском Дворце съездов на концерте… Я пел, а весь огромный зал стал мне подхлопывать, потому что именно это с непосредственностью делал Леонид Ильич. Потом это стало у него чуть ли не привычкой. В Берлине, когда объявили «Белла, чао», я увидел, как сидевший в первом раду Брежнев наклонился к Алиеву и показывает ему: мол, сейчас будем работать, хлопать. И действительно, Леонид Ильич отхлопывал громче всех. Так и повелось: если в зале оказывался Брежнев, то при исполнении «Белла, чао» мне уже было не обойтись без обязательных прихлопов…»

А Лев Лещенко рассказывал о банкете с участием генсека в 1974 году: «Что мы только там ни пели в этот вечер вместе с Леонадом Ильичом, довольно верно подпевавшим каждой песне, — и песни военных лет, и «Подмосковные вечера», и «Забота у нас такая»… А некоторые известные песни он даже сам и запевал».

Из-за своей любви к песне Леонид Ильич однажды едва не угодил в скандал. В декабре 1975 года он приехал в Варшаву, где проходил съезд правящей партии. Когда начал исполняться «Интернационал», Брежнев поднялся со своего места, повернулся лицом к залу и стал жестами подбадривать делегатов, чтобы они пели. Он хлопал в ладоши и как бы дирижировал залом. Как вспоминал бывший глава польской партии Эдвард Терек, тогда «едва удалось избежать скандала». Позднее таких происшествий не случалось: Брежнев, как и все, спокойно стоял, даже не делая вида, что поет.

«Совсем не парламентские выражения». В официальных выступлениях Брежнева начисто отсутствуют площадные словечки, ругательства, богохульства, непристойности. М. Бахтин называл все эти речевые явления «искрами единого карнавального огня, обновляющего мир». Действительно, подобные словечки всегда таят в себе превращение — например, человек превращается в животное или предмет, или его тело распадается на отдельные части. Высокое превращается в низкое, и наоборот.

Если сравнить сочинения Ленина, Сталина, Хрущева и Брежнева, то мы увидим, как постепенно угасали эти «искры». В текстах Ленина ругательства, непристойности, богохульства занимают совершенно законное место. Это — необходимые краски в его речевой палитре, без которых она бы заметно оскудела. Например, любую мысль о «боженьке» Ленин с негодованием называет «скотоложеством и тру-положеством». В лицо противников летят хлесткие словечки — дурак, говно, опасный мерзавец, растлитель, сволочь, проститутка… Ленинская ругань свободно обращается и на него самого и его соратников: коммунистическая сволочь, комговно, «нас всех надо вешать на вонючих веревках». Переходы от высокого стиля к низкому у Ленина необыкновенно легки, они сливаются воедино.

У Сталина высокий и низкий стили разделены более четко. Однако и последним он пользуется вполне свободно. В его речах мелькают бранные слова вроде: выродки, изверги, мерзавцы, пройдохи, жулики, мошенники, убийцы, сумасшедшие, гнусный, дрянь, дурак, блевотина. Насмешливо поминаются и бог, и черт, и аллах, и архиепископ Кентерберийский. С легкостью он может обругать и самого себя (скажем, написать: «я свински ленив»). Попадаются и «непристойные» словечки (блудить языком, оскопить) и шутки. Например, такая: «У нас имеется решение национализировать всех женщин и ввести в практику насилование своих же собственных сестер». (Сочинения, 10, 218). А в записках «не для печати» Сталин шутит и еще более вольно, предлагая подвесить одного наркома «за яйца»: «Если они выдержат, его следует признать невиновным, как по решению суда. Если они не выдержат, его следует утопить в реке».

Образ Хрущева и его эпохи кажется немыслимым без сочных фраз о «кузькиной матери», «господах пидорасах» и т. д., которыми он так любил украшать свои речи. В них встречаются черти, уроды, зловоние, жирные мухи, падаль, мусор, помойная яма, мерзость и жуть, мозги набекрень, сборища трясунов, «грязная мазня, которую может намалевать любой осел своим хвостом». Но эти выражения уже вызывали у слушателей некоторый шок, оторопь. Казались в устах первого лица какими-то чужеродными, скандальными вкраплениями. В газеты подобные фразы попадали не всегда. Д. Шепилов вспоминал: «Помню, во время встречи с шахом Пехлеви тот похвалил наши успехи, что вызвало такую реплику Хрущева: «А вы что думали, мы тут ноздрями мух давили?». В знаменитой книге о поездке Хрущева в США «Лицом к лицу с Америкой» можно найти немало колоритных фраз советского премьера, вроде:

— У нас в Советском Союзе мы привыкли любоваться лицами актеров, а не их задами. (После просмотра канкана.)

— Если девица, родившая ребенка, хочет и впредь считать себя девицей… все равно на деле она уже никогда ею не будет.

— Их надо обнажить… их надо публично высечь, их надо поджарить, как чертей, на сковородке.

— Так называемый венгерский вопрос у некоторых завяз в зубах, как дохлая крыса: им это и неприятно и выплюнуть не могут.

— Я вам не одну дохлую кошку могу подбросить…

Напротив, речи Леонида Ильича после 1964 года в этом смысле отличались пуританской чистотой. Это — почти беспримесный, чистый «высокий стиль». Про Брежнева был бы совершенно неуместен анекдот, который рассказывали в свое время про Хрущева (редакторы указали Хрущеву на две ошибки в его докладе — «засранцы» пишется вместе, а «в жопу» — раздельно). Самые крепкие выражения, которые можно отыскать в речах Брежнева: «маньяк Гитлер», «изуверский режим Пол Пота», «грязная война американцев во Вьетнаме»… Хотя Леонид Ильич, безусловно, был хорошо знаком с «совсем не парламентскими выражениями», как это мягко названо в его мемуарах.

Письменно ругаться Брежнев тоже не любил — в его личных записях грубые слова попадаются нечасто. Генерал Д. Волкогонов, прочитавший весь его дневник, отметил в нем из ругани только единственное словечко «шваль».

Не любил Брежнев бранных слов и за столом. «В брежневском застолье, — писал Г. Шахназаров, — ценились острое словцо, забавная байка, анекдот. При этом категорически исключалось сквернословие. Однажды Леонид Ильич рассказал нам, что на ужине в Берлине Галина Вишневская позволила себе выругаться в его присутствии. «С тех пор не могу ее видеть!» — с чувством заключил генсек».

Однако при деловых беседах в товарищеском кругу Леонид Ильич не избегал бранных словечек. Это можно объяснить: карнавальное общение между людьми (допускающее бранную речь) теперь возникало только в частных, близких отношениях. Генерал КГБ В. Медведев рисует чрезвычайно характерную картину поведения Брежнева: «Мог иногда ввернуть и мат. Но когда ругал кого-то официально, держался также официально — обращался холодно, по фамилии и даже на «вы». Если же честил, как свой своего, тогда — по имени и с матерком».

Может показаться странным: веселый человек — и почти никогда не шутил в выступлениях. Не избегал крепкого словца — и никогда не бранился публично. Но таковы были требования эпохи, которым должен был следовать даже первый человек в стране!

Жестикуляция Брежнева. Даже жесты Брежнева определялись победившим стилем новой эпохи. Хрущев на трибуне нередко грозил кому-то пальцем или кулаком, мог с гордостью показать слушателям огромный кукурузный початок. В историю вошел самый знаменитый его жест в ООН, когда он снял с ноги ботинок и стал им стучать по столу. В 1961 году на съезде партии об этом рассказывал зять премьера журналист Алексей Аджу-бей:

— Никита Сергеевич Хрущев ботинок положил таким образом (впереди нашей делегации сидела делегация фашистской Испании), что носок ботинка почти упирался в шею франкистскою министра иностранных дел, но не полностью. В данном случае была проявлена дипломатическая гибкость! (Смех. Бурные аплодисменты.)

А излюбленным жестом Никиты Сергеевича был взмах рукой вперед и вверх, которым он как бы и призывал к движению, и указывал путь. Этот решительный взмах изображали на плакатах, один из которых — огромный, в три человеческих роста — украшал праздничную демонстрацию на Красной площади. Но подобная яркая жестикуляция уже не позволялась кому угодно. Например, когда поэт Андрей Вознесенский читал стихи с трибуны и стал отбивать ритм поднятой рукой, Хрущев счел его поведение нескромным. И с возмущением спросил у него:

— Вы что руку поднимаете? Вы что, нам путь рукой указываете? Вы думаете, вы вождь?

Леонид Ильич на публичных церемониях держался гораздо более сдержанно, нежели его предшественник. Едва ли не самым сильным жестом, который он себе позволял, было приветственно помахать рукой с трибуны Мавзолея. Именно этот жест Брежнева перешел позднее на плакаты — не резкий взмах, призывающий к движению, как у Хрущева, а спокойное приветствие. В 70-е годы одним из украшений праздничных демонстраций на Красной площади стала автомашина с большим фотопортретом Леонида Ильича. На этом гигантском, в несколько человеческих ростов, портрете он был запечатлен с рукой, поднятой все в том же приветственном жесте.

Несмотря на всю скупость этого жеста, он тоже стал поводом для смеха. В фильме «Обыкновенное чудо» (1978), еще при жизни Брежнева, артист Евгений Леонов, игравший роль Короля, повторил этот знаменитый жест генсека. «Выход был торжественным и под звуки марша, — вспоминал режиссер картины Марк Захаров. — Я попросил Евгения Павловича остановиться на несколько секунд и приветствовать собравшихся, слегка приподняв руку, как это делали в то время члены Политбюро на трибуне Мавзолея… В день премьеры фильма в Доме кино, когда Евгений Павлович поднял руку, начался общий и демонстративный восторг с повальным хохотом».

Такое в общем скованное поведение входило в противоречие с живой натурой Брежнева. Во всяком случае, при более тесном общении он вел себя совершенно иначе. Канцлер ФРГ В. Брандт называл его «непоседливым человеком»: «Перемены в настроении, русская душа, возможны быстрые слезы… Он производил впечатление изящного, живого, энергичного в движениях, жизнерадостного человека. Его мимика и жесты выдавали южанина, в особенности если он чувствовал себя раскованно во время беседы». Генри Киссинджер вспоминал: «Его настроение быстро менялось, и он не скрывал своих эмоций… Его руки были постоянно в движении, он крутил часы, сбивал пепел с вечно дымящейся сигареты, бряцал своим портсигаром по пепельнице. Он не мог держаться спокойно. Пока его замечания переводились, он неустанно вставал из своего кресла, ходил по комнате, громко объяснялся с коллегами и даже без объяснений покидал комнату, а потом возвращался. Поэтому при переговорах с Брежневым присутствовало ощущение эксцентричности… Однажды он принес игрушечную пушку, обычно используемую, по его словам, на заседаниях Политбюро. Она не выстрелила. Возня с ней, чтобы она заработала, заботила его гораздо больше, чем важность того, что я говорил. Наконец штуковина сработала. Брежнев с важным видом стал ходить по комнате, как человек, победивший соперника. Короче, Брежнев был… подлинный русский».

— Я сознаюсь, — добавлял позднее Киссинджер, — что мне нравился Брежнев… Он был такой жизнерадостный человек. Приятный… У него была одна черта, которая меня обескураживала. Мы обычно встречались в его кабинете. Он говорил что-то, а потом не сидел, ожидая перевода, а отходил, звонил куда-то в другом конце комнаты. А когда переводчик заканчивал и я начинал говорить, он все еще где-то шлялся… Я говорил, а он ходил, и когда я договаривал, он приходил и слушал переводчика…

«На каждую букашку составить бумажку». Сама атмосфера выступлений Генерального секретаря, торжественных съездов, демонстраций все более приближалась к атмосфере богослужений. Хрущев в своих речах любил живые импровизации, часто отступал от заранее написанного текста. По оценке историка Абдурахмана Авторханова, «его импровизации, пусть внешне и необтесанные, всегда были дерзкие, вызывающие, полные народного юмора, со ссылками больше на Библию, чем на Маркса и Энгельса».

Брежнев таких отступлений уже не делал и неизменно читал готовый текст, обычно довольно сухой. Эта перемена не была случайной: сразу после октября 1964 года Брежнев попросил, чтобы стиль его речей отличался от «болтливой манеры» предшественника. «Правда», явно подразумевая Хрущева, осудила «прожектерство, хвастовство и пустозвонство». На обложке «Крокодила» тогда появилась карикатура: с трибуны снимают целую звонницу огромных колоколов. Докладчик с солидной лысиной (тоже, вероятно, намек на Хрущева) недоуменно взирает на это: «А как же теперь доклады делать?..»

Многие, если не все, считали, что Леонид Ильич просто не способен выступать живо, от себя. Однако вплоть до начала 60-х годов Брежнев свободно обходился без «бумажки» и показывал себя превосходным оратором. «Как он говорил! — вспоминал генерал Игорь Илларионов одну из его речей, произнесенную в Смольном. — Без всяких бумаг, дельно и так зажигательно!» Журналист А. Мурзин слышал такие отзывы о Брежневе 50-х годов: «Был оратором, мог говорить и час, и два без бумажки». Брежнев старался украсить свои речи яркими фактами, литературными ссылками. «Однажды он попросил найти ему книгу «Мятеж» Фурманова, — писал М. Жихарев. — Книгу ему передали, и он взял оттуда некоторые факты… Чувствовались деловитость и большая его эрудиция».

В 1956 году, выступая на тему о сельском хозяйстве, Брежнев пошутил — под общий смех процитировал Марка Твена: «В этом году следует ожидать позднего урожая зерновых. Поэтому фермерам лучше приступить к высаживанию кукурузных стеблей и посеву гречневых блинов с июля, а не с августа».

А. Александров-Агентов отмечал, что в начале 60-х годов Леонид Ильич проявлял «пристрастие к «красивым» публичным выступлениям, эмоционально воздействующим на аудиторию… В этом было что-то актерское… Иногда приходилось прямо-таки сдерживать его в этом отношении». В 1961 году в Африке «Президент Брежнев» (как его здесь называли) произнес около десятка речей, в Индии — двадцать одну речь. Поездка в Индию прошла особенно триумфально. В эти дни Индия начала и выиграла молниеносную войну против Португалии, заняла Гоа, Даман и Диу. Португальский гарнизон капитулировал.

Узнав о начавшейся войне, Леонид Ильич, оказавшийся в центре событий, уже через несколько часов произнес речь в поддержку Индии. Неру за это особо поблагодарил гостя. «Реакцию Москвы, — писал А. Александров-Агентов, — можно было выразить словами «молчание — знак согласия». Разумеется, после этого вся поездка проходила на ура. Брежнев заявлял:

«Индийский народ выступил за правое, справедливое дело. Он добился своего, и ему теперь аплодируют свободолюбивые люди всей земли!»

Вместе с Неру Брежнев выступал на стотысячных митингах, приветствовал индийцев словами «Намастэ!» и «Намаскарам!», а его встречали всеобщим ликованием и криками: «Хинди, руси — бхай, бхай!» Зато в Москве весь этот триумф восторга явно не вызвал. Сообщения о поездке плавно переместились с первых полос газет на вторые и четвертые, а речи Брежнева из репортажей вообще исчезли.

«Театральная манера публичных выступлений Брежнева (с годами она стала убывать, сглаживаться) и стиль его поведения во время заграничных поездок не очень-то нравились Хрущеву, — замечал Александров-Агентов. — Сам актер (хотя и другого жанра), он, вероятно, воспринимал поведение своего «президента» как намек на конкуренцию, стремление слишком «выдвинуться». И, бывало, бросал иронические реплики на эту тему. Они, конечно, доходили до Брежнева и не просто расстраивали его, но повергали в немалый страх». Он стал просить составителей своих выступлений: «Поскромнее, поскромнее, я не лидер, я не вождь…»

В речах Леонида Ильича до 1964 года встречается немало забавных пословиц, шуток, просторечных оборотов. Вот, например, отрывки из его речей в 1961 году:

«Сколько бы они ни пытались выдать порося за карася, — скрыть от народа правду невозможно… Как говорит русская пословица: борода хоть и апостольская, зубы все равно остаются дьявольскими».

«Как говорит африканская пословица, «голодный кот никогда так не обходителен, как при виде лакомого куска».

«Такие руководители могут и на каждую букашку составить бумажку и в пылу административного восторга предписать — и как свату сидеть, и как свахе плясать».

Кстати, в разговорной речи Леонид Ильич любил повторять и другие насмешливые пословицы про всемогущую «бумажку», зачастую не вполне приличные. По словам Любови Брежневой, он любил выражаться так: «Без бумажки я какашка, а с бумажкой — человек».

Леонида Ильича порой раздражало однообразие речей, которые для него составлялись. Он мог ехидно спросить: «Что-то такое я где-то уже говорил. И о волжских богатырях, и о героях целины, или я ошибаюсь?»

Он замечал со вздохом: «То ли потому, что часто за последние годы говорим слишком много, все кажется знакомым, как будто нет ничего нового. Создается такое впечатление…»

Тех, кто выступает непонятно, слишком заумно, Брежнев не одобрял. Как-то заметил: «Головатый мужик Горбачев, но нельзя не упомянуть о такой его черте характера, как пристрастие к демонстрации эрудиции и интеллекта в областях, далеких от обычного круга интересов жителей «страны дураков»…» «Просто и красиво, — вот как надо, — советовал Брежнев своим помощникам. — Вечером перед сном просматривал «Советский цирк». И там про революцию. Но так здорово написали, доходчиво, понятно. Попробуйте, ребята, чтобы за душу брало…»

«Слишком земной доклад, — сказал как-то, выслушав текст. — Так не подходит. Нужна значительно более высокая вышка…»

Может показаться, что после октября 1964 года Брежневу уже незачем было скрывать красноречие, которым он пользовался прежде. Но вместо этого он стал скрывать его еще более тщательно, чем раньше. Как решить эту странную загадку? Ясно, что от живой речи на трибуне Леонид Ильич отказался вполне сознательно. Видимо, он просто почувствовал, что слушателей все больше раздражает слишком живая, слишком свободная речь первого лица. Слушая его, все с беспокойством готовят себя к любым поворотам и неожиданностям. Разве не эта непредсказуемость восстановила всех против Хрущева? Сколько анекдотов и шуток высмеивало «болтливость» Никиты Сергеевича: «Можно ли завернуть слона в газету? Да, если это газета с речью Хрущева». «Чем отличается заяц от Хрущева? Заяц трепаться не любит». Но дело было вовсе не в том, что Хрущев произносил длинные речи — Брежнев делал то же самое, но мало кому в голову приходило упрекнуть его в болтливости. Дело было именно в живой речи первого лица, в ее непредсказуемости. И, следуя требованиям эпохи, Брежнев от этой непредсказуемости отказался.

«Государственный деятель должен знать, как себя вести». Впрочем, бывали и исключения. В-мае 1976 года Леонид Ильич однажды выступал экспромтом и в начале речи даже шутливо показал залу пустые карманы: «Я без шпаргалок!»

Слушатели — партийные работники — восприняли его речь на ура. Из мемуаров Брежнева: «Тема меня увлекла, но на часы все-таки поглядывал. Говорю председательствующему:

— Буду, пожалуй, закругляться.

— Нет, — отвечает, — продолжайте, пожалуйста.

Через какое-то время:

— Может, мне достаточно выступать?

— А мы, — улыбается, — не торопимся. У нас есть время.

И в зале, как пишут в стенограммах, “оживление”».

А Александров-Агентов описывал другой такой случай: «Во время одной из своих поездок в ГДР в 70-е годы он с удовольствием принял предложение военных… и выступил перед офицерами в Бюнсдорфе с большой и эмоциональной речью экспромтом, без каких-либо предварительных заготовок. Эта речь… была очень яркой и доступной по форме, причем начисто лишенной каких-либо воинственных, агрессивных ноток». Леонид Ильич говорил о сочувствии и поддержке тем, кто служит вдали от Родины.

Во Франции в 1971 году Леонид Ильич однажды попал в довольно щекотливую ситуацию. Он посетил Марсель, мэр которого социалист Гастон Дефер находился в оппозиции президенту. Встречу с советским гостем мэр решил использовать в своих предвыборных целях. В приветственной речи по адресу Брежнева Дефер неожиданно стал критиковать Елисейский дворец, а закончил таким упреком: «Государственный деятель должен во всех ситуациях знать, как себя вести и что делать». Очевидно, мэр не сомневался, что в ответ Брежнев прочитает заранее заготовленную речь, поблагодарит его за прием и тем самым как бы поддержит его критику.

Журналист Владимир Катин рассказывал о дальнейшем так: «Леонид Ильич ухватил казусную ситуацию и неторопливо сложил листочки с заготовленной речью сначала вдвое, затем вчетверо, сунул их в боковой карман пиджака и стал говорить не по написанному. И начал с того, чем закончил свою тираду мэр: «Вы правы: государственный деятель во всех случаях жизни должен знать, как себя вести и что делать…» А далее вежливо, но нравоучительно пояснил, что негоже в распри внутренней политики впутывать руководителя иностранной державы. В общем, получилась и достойная отповедь, и наглядный пример того, как государственное лицо должно вести себя в неожиданной ситуации».

В Америке в 1973 году Леонид Ильич тоже произнес одну незапланированную речь. В конце ее он обратился к своему переводчику:

— А как будет по-английски «до свидания»?

— Гуд бай! — ответил переводчик.

— Гуд бай! — громко провозгласил генсек. Весь этот обмен репликами чуткие микрофоны донесли до ушей публики. Леонид Ильич всегда любил украшать свои речи вкраплениями на местных языках вроде «Ауф видерзеен», «Вива Куба» или даже «Зенде бад Афганистанэ дуст!» (в 1963 году, когда его принимал афганский король).

Как и у любого оратора, у Брежнева случались во время выступлений разные неожиданности. Леонид Ильич в таких случаях на удивление просто выходил из положения. Один раз на трибуне он нечаянно обронил и разбил свои очки. «Тут же он простодушно, — писал В. Медведев, — по-детски обратился к залу: «Товарищи! Двое очков разбил сегодня. У кого какие есть?»

Начальник личной охраны велел нам иметь полный запас очков всех видов. К футлярам мы приклеивали бумажки: «для дали», «для чтения», «для докладов» — и заполняли ими наши карманы. У одного только начальника охраны очков для чтения было трое».

В 1982 году в Азербайджане в прямом эфире Брежнев начал произносить какую-то речь. Вскоре стало ясно, что текст этой речи — явно не для данного случая. (Позднее рассказывали, что в ней говорилось о каких-то грубых нарушениях закона в республике.) Когда недоразумение выяснилось, Брежнев улыбнулся залу:

— Я не виноват, товарищи! Придется читать сначала…

Слушатели засмеялись этой шутке и стали с облегчением аплодировать.

«Не возражаете, если рабочий день продлится до двух ночи?» На банкетах и иных неофициальных мероприятиях Леонид Ильич и в 70-е годы порой давал волю своему красноречию и произносил очень яркие тосты и речи. Так было, например, в Новороссийске в сентябре 1974 года.

Певец Лев Лещенко, бывший тогда на праздничном банкете, писал о поведении генсека: «Он был, что называется, очарователен… Леонид Ильич извинился перед собравшимися, так объяснив причину своей задержки: «Вы знаете, дорогие друзья, устал я немножко за эти дни. Я ведь встаю в семь утра, в восемь уже начинаю работать и ложусь спать в два часа ночи. Не будете возражать, если сегодня мы все будем жить по режиму Генерального секретаря и мой рабочий день продлится до двух ночи?» Все засмеялись, захлопали в ладоши: «Конечно, с удовольствием!» И тогда он начал говорить свой тост. Он говорил минут тридцать без всякой бумаги, и все это было очень трогательно, очень толково, очень разумно и очень взвешенно. Он вспоминал о войне, рассказывая о маршалах, генералах и рядовых солдатах с одинаковым ко всем уважением, включая и своего тогдашнего денщика. В этом не было никакой позы, нарочитости, пафоса, что мне, как человеку, избегающему всяческой риторики, понравилось больше всего… Наш… банкет в его присутствии как-то незаметно, сам по себе преобразился в уютную дружескую вечеринку, где на время забывались дистанции между чинами, званиями и должностями. Все веселились от души».

«Экономика должна быть экономной». Всего за годы своего правления Брежневу пришлось произнести более 500 различных речей и докладов. В этих речах смысл тщательно зашифрован, скрыт под слоем штампов, иероглифов. По замечанию Любови Брежневой, «на трибуне… ему приходилось читать не то, что он думал». Таково было условие времени — описывать действительность 70-х годов словами, пришедшими совсем из другой эпохи, вроде: «революция», «революционеры», «товарищи», «красное знамя свободы», «светлое будущее», «мировое освободительное движение» и т. д.

Конечно, в речах Брежнева можно найти отрывки, изложенные и более простым, почти разговорным языком. Например, в 1970 году он говорил: «Видел я здесь, в Баку, интересную скульптуру — символ раскрепощения женщины-азербайджанки, в гневном порыве срывающей с себя чадру. Вы хорошо знаете, чем была для женщин недоброй памяти чадра, которая символизировала ее бесправное и рабское положение. По сути дела, она мало чем отличалась от тюремной решетки, с той лишь разницей, что женщина носила свою ограду от мира на себе». Но характерно, что, даже снижая свою речь до повествования («видел я здесь…»), оратор ведет разговор о символах. Если присмотреться к содержанию речей Леонида Ильича, то выяснится, что они почти целиком посвящены тем или иным символам. Более того, сами его доклады — своего рода символы, иероглифы, всегда несущие в себе некое тайное значение, загадку. Именно как символы, иероглифы следует читать такие, скажем, фразы его речей:

«Мир, о котором мечтал Ленин, будет построен!»

«Мы, товарищи, были и остаемся революционерами».

«Будьте всегда верны Знамени революции!».

Сам Леонид Ильич просил ставить в свои речи больше «ударных» моментов — энергичных и утвердительных фраз. Они обычно вызывали отклик слушателей в виде аплодисментов. Например:

«Это приговор истории, и он неотвратим».

«Мы с уверенностью смотрим в будущее, зная, что оно будет светлым и прекрасным».

«Мы уверены в своих силах».

«Почва у нас крайне неподходящая для произрастания подобных сорняков».

«Не примут этого народы. Не примут!»

«И весь мир должен знать: этой дорогой мы будем идти и впредь!»

«Мы встали на этот путь и с него не свернем».

«Так было и так будет».

«Это было верным вчера и остается верным сегодня».

«Хочу сказать — безнадежное это занятие».

«Не бывать этому, не бывать никогда!»

Некоторые фразы из речей Леонида Ильича стали «крылатыми». Ими украшали здания и плакаты, перешли они и в фольклор. Вот некоторые из них:

«Все во имя человека, все для блага человека». (А анекдот переворачивал смысл этой фразы, добавляя к ней: «И мы даже знаем имя этого человека».)

«Золотые руки сделали белое золото» (1973, эта фраза о хлопке стала знаменитой в Узбекистане).

«Широко шагает Азербайджан!» (1978).

«Экономика должна быть экономной» (1981). (Это высказывание породило несколько шуток. В одной из них преемники урезают крылатую фразу: Михаил Горбачев оставляет от нее только «Экономика должна быть!», а Борис Ельцин и того меньше — «Экономика должна…». Между прочим, рассказывали, что в тексте речи Брежнева было написано иначе: «Экономика должна быть эффективной», а оратор просто оговорился. В результате и появились крылатые слова…)

Другие фразы не попадали на плакаты, но приживались в устной речи. Например, выражения «с чувством глубокого удовлетворения», «в этой связи» (вместо привычного «в связи с этим»), «время вносит свои коррективы»…

Фольклор хорошо почувствовал свойство речей генсека нести «скрытый смысл», отразив его в ряде анекдотов. Например, таком:

«На Красной площади проходит демонстрация. В колоннах несут плакаты «Свободу Леониду Ильичу Брежневу!». Охрана недоумевает:

— В чем дело — Леонид Ильич на свободе…

— Не обманывайте нас! Мы сами слышали по радио: «В заключении Леонид Ильич Брежнев сказал…».

Каждый слушатель мог понимать услышанное по-своему, вкладывать в него свой собственный смысл. Это видно, в частности, из такого неожиданного анекдота:

«Вопрос к наркоману:

— Почему всегда так хорошо аплодировали Брежневу?

— Всем нравилось, когда он говорил: план партии — план народа…»

А среди хиппи гуляла история о такой будто бы сказанной Брежневым речи. Он якобы заявил:

— Товарищи… В стране у нас появились хиппи. Они любят музыку, украшения, пьют водку и борются за мир… Я тоже все это люблю… и я тоже борюсь за мир… Значит, я тоже хиппи…

«Расти, милая». Государственная жизнь эпохи протекала в форме пышных, торжественных ритуалов. Главным их участником был сам Леонид Ильич. Например, 8 мая 1967 года в Москве в Александровском саду он открывал новый памятник — Могилу Неизвестного Солдата. Большой факел зажег знаменитый летчик Алексей Маресьев, лишившийся на войне ступней обеих ног, но продолжавший боевые вылеты. Затем передал его в руки Брежневу. «Он наклоняет факел к могиле, — писали в газетах, — и в то же мгновение над ней вспыхивает пламя. Вечный огонь горит!»

Что же нового, своего внес Леонид Ильич во все эти ритуалы? Пожалуй, новыми были нотки чувствительности, сентиментальности. Они не нарушали серьезности различных церемоний, но делали их чуть более живыми. Порой Брежнев обращался к умершим, иногда даже к неодушевленным предметам. В апреле 1970 года в Ульяновске, посадив березку, генсек ласково сказал ей: «Расти, милая». В 1982 году на похоронах Суслова обратился к покойному: «Спи спокойно, дорогой друг! Ты прожил большую и славную жизнь…»

Священник Дмитрий Смирнов позднее вспоминал, как его поразила эта услышанная фраза: «Интересно, к кому он обращался? А он ведь был главный атеист страны… Но это же религиозный акт, когда человек к трупу обращается с такими словами, то есть он обращался к чему-то невидимому, принадлежащему иному миру».

Еще одним новшеством стали… слезы. Пожалуй, только при Брежневе подобная слабость перестала считаться недопустимой для «первого коммуниста планеты». В 1979 году Г. Соколов писал о встрече Брежнева с однополчанами: «На его глазах показались слезы». Такую фразу трудно представить в отношении, скажем, Сталина при его жизни. Даже в анекдотах встретить плачущего Сталина вряд ли удастся.

15 февраля 1982 года слезы генсека увидели миллионы телезрителей, и многие были прямо-таки поражены этим зрелищем. Умер генерал-полковник Константин Грушевой, старый и близкий друг Леонида Ильича. Об их дружеских отношениях упоминалось в мемуарах Брежнева: там говорилось, что именно от него Леонид Ильич узнал в 1941 году о нападении Германии. Хоронили покойного на Новодевичьем кладбище. «Брежнев, присутствовавший на этих похоронах, — писал историк Рой Медведев, — неожиданно упал, разразившись рыданиями, возле гроба своего друга. Благодаря телевидению этот эпизод видели многие, но для большинства он остался неразгаданным».

Любопытным образом Брежнев обошелся и с официальным обращением — «товарищи». Первоначальная теплая окраска этого слова от частого употребления почти стерлась. Уже Сталин хорошо почувствовал это, и в июле 1941 года добавил к слову «товарищи» знаменитые «церковные» слова «Братья и сестры!». Брежнев пошел по иному пути: он просто внес в это обращение все ту же нотку чувствительности — «Дорогие товарищи!». Эти слова звучали и до него, но Леонид Ильич говорил их особенно часто. Эти слова стали его знаком, символом. В своих речах с 1964 года он произнес их несколько сотен раз; мог повторить 5–6 раз за одну речь, иногда даже усиливая:

— Дорогие товарищи, дорогие мои друзья!

«Праздник удался». Праздники эпохи Брежнева уже не переворачивали весь мир, не переодевали его с ног до головы в новые одежды, а только слегка украшали. Революционные даты календаря в 70-е годы отходили на второй план. На первое место среди праздников постепенно выдвинулся Новый год. Эту перемену закрепил и сам Леонид Ильич, когда обратился к стране с личным новогодним обращением.

31 декабря 1970 года, за несколько минут до полуночи, он выступил по радио и телевидению с «Новогодним поздравлением советскому народу». Поздравление он закончил словами: «С Новым годом, с новым счастьем, дорогие товарищи!» Когда Леонид Ильич договорил эти слова, на экране появились Кремлевские куранты, своим боем возвестившие наступление Нового года. Со временем поздравления первых лиц государства стали привычной частью новогоднего праздника, наравне с боем курантов, исполнением гимна, елкой и Дедом Морозом. Позднее эту традицию продолжили и преемники Брежнева в Кремле.

В целом количество праздников в эпоху Брежнева увеличилось. С 1965 года праздничным днем признали Восьмое марта, чуть позже сделали нерабочими все субботы. «Что говорить, — заметил Брежнев в одной из речей, — приятнее и удобнее отдыхать два дня подряд, чем один день». Тогда же снизили на пять лет возраст, дающий право на пенсию.

Сам Брежнев стал чем-то вроде «живого праздника». Более сотни раз с 1964 года он выступал на различных награждениях. Вокруг него старались поддержать атмосферу постоянной праздничности. «Праздник удался», — заявил он однажды во время юбилейной поездки в Грузию. «Для нас это были незабываемые дни», — сказал после поездки по Азербайджану. Он принимал парады и демонстрации, открывал памятники, разрезал алые ленты, поздравлял, дарил и награждал. Девушки в национальных костюмах преподносили ему хлеб-соль, символические ключи от городов. Вот характерные строки из газет о поездках Брежнева:

«Звучит медь оркестров. Всюду радостные лица».

«Колышутся на ветру алые флажки, гирлянды цветов, отовсюду несутся слова привета».

«То и дело возникают хороводы, в вихре танца кружится молодежь. Темпераментную лезгинку сменяет групповой яллы. Мужественный джанги приходит на смену лирическому вагзалы…»

Вершиной всего этого праздника стала Московская Олимпиада 1980 года, которую тоже открывал Брежнев. Вообще Олимпиада была весьма необычным событием для советского общества. Достаточно сказать, что по традиции Игры посвящались богу Зевсу. В 1980 году в них удивительно сплелись античная языческая и советская символики. «Известия» вполне серьезно сообщали о молитве Зевсу в день зажжения олимпийского огня:

«Я обращаюсь к тебе, о Зевс, — провозгласила главная жрица храма Геры, — чтобы лучи Феба зажгли факел, пламя которого, перенесенное на стадион в Москву, озарит своим сиянием благородные и мирные соревнования народов всего мира!»

Леонид Ильич прервал свой отдых и вернулся в столицу только для того, чтобы открыть Олимпиаду. Он произнес здесь одну из самых коротких своих речей (она даже не вошла в его собрание сочинений). Перед этим над стадионом прозвучал перезвон Кремлевских курантов и гимн Советского Союза. Вот полный текст этой речи:

«Уважаемый господин президент Международного олимпийского комитета! Спортсмены мира! Уважаемые гости! Товарищи! Я объявляю Олимпийские игры 1980 года, знаменующие XXII Олимпиаду современной эры, открытыми!»

Затем был зажжен трехметровый огонь в бронзовой чаше. В небо взмыли двадцать два белых голубя (потом взлетели еще пять тысяч птиц). «Перед зрителями как бы оживают страницы древней истории — эпохи первых олимпиад, — рассказывали газеты. — На беговой дорожке появляется величественная процессия — юноши в греческих туниках несут амфоры. Следом движутся древнегреческие квадриги — колесницы, запряженные четверкой лошадей. Девушки устилают лепестками роз путь, по которому на стадион вступают спортсмены…» В параде участвовали спортсмены из 81 страны. Новинкой этих празднеств стала большая трибуна-экран, на которой из тысяч разноцветных флажков складывались мозаичные картины — то плывущие лебеди, то березовая роща…

На церемонии закрытия Игр всем запомнился огромный игрушечный медвежонок — талисман Олимпиады, улетавший в небо на разноцветных воздушных шариках. Медведь прощально махал лапой, звучала трогательная песня:

А на трибуне-экране из глаз медвежонка покатились крупные слезы… Олимпийский медведь стал, пожалуй, самым ярким карнавальным образом эпохи.

И в последний раз Леонид Ильич появился перед народом тоже на празднике — 7 ноября 1982 года. Этот день стал как бы завершением целой эпохи, праздничным прощанием с ней, хотя в тот момент мало кто об этом подозревал…

«Так поднимем же бокалы…» Более сотни своих официальных речей Брежнев произносил за накрытым столом — на торжественных завтраках, обедах и ужинах. Такой была и последняя его речь — 7 ноября 1982 года. Эти речи заканчиваются словами: «Я поднимаю этот бокал… Предлагаю тост… Провозглашаю тост… Так поднимем же бокалы…». Темы тостов, разумеется, были весьма разнообразны: «За ваше здоровье, товарищи! За здоровье Их Величеств короля Карла XVI Густава и королевы Сильвии! За здоровье Его Величества шахиншаха и Ее Величества шахини! За боевое единство революционеров всех стран! За успехи эфиопской революции! За мир во всем мире! За здоровье участников сегодняшнего парада! За американский народ! За великий наш советский народ! За вашу солнечную республику!»…

Когда приходил момент поднять бокалы, все окружающие старались чокнуться с самим Леонидом Ильичом. Иногда выстраивалась целая «очередь к бокалу» генсека — из иностранных дипломатов и гостей. Вокруг него возникала пестрая толпа — в ней мелькали военные мундиры генералов и рясы священников… Все эти застольные речи и тосты, конечно, тоже отражали дух времени: стремление превратить жизнь в один нескончаемый праздник, пиршество, застолье. Леонида Ильича в 70-е годы никто не стремился изобразить полным трезвенником. На одной из официальных фотографий тех лет генсек пьет вино со стариками, одетыми в кавказские костюмы, с газырями на груди и кинжалами за поясом. Снимок назывался: «С уважением к долгожителям»…

Фольклор отразил все это в таком анекдоте: «Ожил Ленин и попросил подшивку газеты «Правда»… Читает: «Прием в Кремле», «Завтрак в Кремле», «Обед в Кремле»…

«Что вы мне дали? — возмущается Ленин. — Это же меню!»

«Пока я жив, хлеб дорожать не будет». В мемуарах Брежнева много страниц посвящено хлебу. Приводится даже такая колоритная казахская пословица: «Коран — священная книга, но можно наступить на Коран, если надо дотянуться до крошки хлеба». «Леонид Ильич всегда был противником повышения цен на хлеб, — писал Ю. Чурбанов, — хотя некоторые члены Политбюро на этом настаивали. Он говорил: “Пока я жив, хлеб в стране дорожать не будет”».

В одной из речей Брежнев заявил: «Есть две вещи, которые всегда были и будут наиболее близки моему сердцу… Эго — хлеб для народа и безопасность страны».

В официальном образе Брежнева хлеб сделался своего рода символом. Карагандинский скульптор Анатолий Билык в середине 70-х изваял бюст генсека с тремя колосками пшеницы на груди. Он вспоминал, что не всем это тогда понравилось: «Мне доказывали, что я неправильно изобразил генсека: «Вместо колосков нужны Звезды Героя, а вы почему-то три колоска ему на грудь положили». Я стоял на своем. У меня, как художника, его образ ассоциировался с колосками, так как Брежнев принимал участие в поднятии целины». В конце концов скульптура получила официальное признание…