Другой Брежнев

Глава 12 «ВЗЯЛ КОРОНУ — ДЕРЖИ»

Поздравляя в 1978 году шахматного чемпиона мира Анатолия Карпова, Леонид Ильич с улыбкой сказал ему на глазах у телекамер: «Взял корону — держи, потому что за корону, знаешь, дерутся. А мы тебе желаем успеха, никому не отдавай, спокойно себе… (Тут генсек замялся, видимо, он хотел сказать «царствуй»). Вообще, народ уже стал к тебе привыкать».

Отчасти эти слова выражали и его собственную линию поведения.

«Кто поверит, что я читал Маркса?» Оказавшись в кресле генсека, Брежнев не скрывал, что недостаточно подкован в теории: «Я ведь не ученый, а политик». «Вы не очень-то там загибайте, — советовал он своим помощникам. — Пишите проще, не делайте из меня теоретика, иначе ведь все равно никто не поверит, что это мое, — будут смеяться… Ведь все же знают, что я не теоретик». Вычеркивал из речей чересчур сложные и затейливые фразы: «Слишком учено… Что-то умничаем, диссертацию пишем». Даже просил вычеркивать цитаты из классиков: «Ну кто же поверит, что Леня Брежнев читал Маркса?»

Бывший сотрудник Брежнева Александр Бовин излагал эту или похожую историю несколько иначе: «Помню, в какое-то важное выступление мы ему вставили пассаж из Гегеля. Ну очень он был к месту».

«Ребята, ну кто же поверит, что я Гегеля читал? — засмеялся генсек, прочитав эту речь. — Вычеркивайте!»

В одной беседе Брежнев сослался на Шопенгауэра, но тут же простодушно признался: «Из Шопенгауэра я прочел только первую половину первой страницы; но на ней-то первою строкою и стоит это: «Мир есть мое представление».

«Он не стеснялся признаться, что чего-то не знает или не понимает, — замечал Бовин. — И это производило хорошее впечатление… Умел слушать». Например, в начале 60-х годов Брежнев признавался: «Никогда я с этой чертовой внешней политикой дела не имел и совсем в ней не разбираюсь. А теперь вот выбрали президентом, и приходится заграничными делами заниматься».

Послу в Вашингтоне Добрынину он говорил, когда тот просил генсека дать «указания на будущее»: «Какие тебе еще указания, ты лучше меня знаешь, как вести дела с американцами. Главное, чтобы был мир».

Когда Федор Бурлацкий стал читать Брежневу длинный доклад по части теории, тот «с подкупающей искренностью» сказал: «Мне трудно все это уловить. В общем-то, говоря откровенно, я не по этой части. Моя сильная сторона — это организация и психология».

Впрочем, он умел схватить и «суть вопроса», оценить массу непонятных сведений. Ю. Королев вспоминал, как обсуждались проекты законов в Верховном Совете: «Часто, без особого внимания выслушав наши речи… он комментировал их так, по-чапаевски: “Все, что вы тут наговорили, чепуха, юристы умеют запутать любое дело. Вы скажите мне, сколько этот закон будет стоить, вот тогда и решим, принимать его или обойдемся”».

А при первой встрече Брежнева и Бовина в октябре 1964 года между ними состоялся весьма характерный разговор. Ознакомившись с каким-то подготовленным в аппарате текстом, Леонид Ильич спросил:

— Вот ты можешь объяснить мне, что такое конфронтация?

Его собеседник слегка опешил, но отвечал:

— Конечно, могу.

— А ты можешь объяснить мне, что такое боровая дичь?

— Да так, догадываюсь. Но не очень, — признался Бовин.

— Давай договоримся так, — предложил Брежнев, — ты мне будешь рассказывать про конфронтацию, ая тебе — про боровую дичь.

«Вот с этого и началась моя работа с Л. И.», — вспоминал Бовин.

«Представьте себе, что вы члены Политбюро…» А. Бовин так характеризовал Брежнева в годы своей работы с ним (1964–1972): «Брежнев был нормальным мужиком: доступным, простым и абсолютно вменяемым. С ним можно было спорить, орать до хрипоты и доказывать свою правоту…»

Нередко сам генсек просил поспорить: «Представьте себе, что вы члены Политбюро, спорьте, а я послушаю».

Иногда споры в Завидове длились долго, генсек оставлял спорщиков, а вернувшись, весело спрашивал: «Ну что, договорились?»

«Не стеснялся спрашивать совета и прилюдно, — писал помощник генсека А. Алексавдров-Агентов. — Бывало даже так: идут переговоры с иностранной делегацией, причем в ее составе есть люди, понимающие по-русски, а Брежнев, высказав какое-либо соображение, поворачивается ко мне, сидящему рядом, и громко спрашивает: “Я правильно сказал?”». Как-то раз помощник показал Брежневу цитату из какого-то журнала, которая ему очень понравилась: «Нервный человек не тот, кто кричит на подчиненного, — это просто хам. Нервный человек тот, кто кричит на своего начальника». Прочитав это, Леонид Ильич расхохотался и заметил: «Теперь я понял, почему ты на меня кричишь».

У помощника генсека сохранилась записка 1975 года, в которой рукой Брежнева написано: «Ты мой честный критик, я отвечаю тебе за это своими чувствами».

Но, конечно, Брежнев не любил, когда подобные споры вспыхивали на виду у множества людей — ведь это умаляло его власть. Как-то раз он мягко одернул министра сельского хозяйства В. Мацкевича: «Ты, Володя, при людях мне не возражай, я Генеральный секретарь, в этом кабинете Сталин сидел. Зайди позже, когда один буду, и скажи, что считаешь нужным».

«Обстановка была жизнерадостной, — вспоминал Бовин, — подчас веселой в чисто человеческом плане. Он не отталкивал от себя людей, которые гораздо больше знали, чем он… Вокруг него не было неравных. Мы все были одинаковы…» «Обычно наши посиделки проходили в Завидове. За стаканом чая. Чепуха все это, будто бы Брежнев без бутылки не садился за стол. Вечером за ужином он мог пропустить рюмку-другую, но за работой — никогда». Об этих посиделках в Завидове рассказывали такую историю. Как-то раз в самый разгар ожесточенного спора вокруг текста речи подъехал генсек. Зашел в комнату, отпустил какое-то замечание. И один из спорщиков, не разобравшись, сгоряча бросил ему: «А ты, дурак, молчи! Ты-то чего встреваешь?»

За столом мгновенно воцарилась зловещая тишина. Все остолбенели, ожидая грозы. Но Леонид Ильич ничего не сказал, молча вышел за дверь. Потом долго ходил по коридору, причем тихо говорил: «Нет, я не дурак! Я Генеральный секретарь… Это, ребята, вы зря…»

Почему Брежнев был столь терпим к выходкам своих советников? Однажды он не без юмора привел слова одного древнего философа: «Пусть твой дом будет местом встречи мудрецов, сиди во прахе у их ног, учись и будь им предан, и пей жадно их слова».

Но и сам Брежнев умел бросить острое словцо, «подколоть» своих высокоученых помощников. «Вот сидим мы, — рассказывал Бовин, — обсуждаем какой-нибудь предстоящий доклад, спорим до ругани над каждой фразой, а он слушает, слушает, а потом с ухмылкой говорит: “Спорите, спорите, а чего спорите? Вот выступлю с трибуны, а назавтра что скажу — станет цитатой”».

«Он относился к себе с достаточным чувством иронии», — добавлял Бовин.

«Тяжело носить шапку Мономаха». Один из руководителей Грузии Петр Родионов вспоминал о Брежневе в 60-е годы: «Мог вдруг разоткровенничаться. Насчет того, например, как тяжело ему носить «шапку Мономаха», что в голове под этой шапкой и ночью прокручивается все, над чем приходится думать днем. А думать приходится ой как много и о многом!» Леонид Ильич жаловался тогда на переутомление: «Приходится буквально все вопросы решать самому». Г. Шахназаров описывал такую сценку: «Он обхватил голову руками и, покачиваясь, проговорил: “С ума сойти можно, никто не хочет брать на себя ответственность, все всё валят на меня”». Но когда генсеку предложили облегчить себе ношу — передать часть назначений на места, он возразил: «Кадры нельзя упускать из рук. Дашь палец — руку откусят».

«То есть тяжела шапка Мономаха, — подытоживал этот разговор Г. Шахназаров, — но уж лучше я в ней похожу, снимешь — потом ищи-свищи».

«В отличие от своих предшественников на этом месте я не руковожу, а работаю», — говорил Брежнев в 1972 году. Выражался Брежнев о своей работе и более простыми словами. Один раз, когда кто-то из соратников отправился в отпуск, Брежнев вздохнул:

— Да-а, ну и коллеги у меня: кто в отпуск, кто еще куда… А ты сиди один, дядя Леня, и мудохайся…

Когда у него самого спрашивали, где и когда он будет отдыхать, генсек иногда весело отвечал: «Пойду отдыхать при коммунизме».

«Я несу тяжелую ношу, — признавался он в 1969 году. — Посмотрите, при ком Политбюро проработало от съезда до съезда. Хотя у нас на заседаниях бывают резкие споры». «Я, например, подписываю некоторые решения, хотя с ними не согласен, — говорил он. — Правда, таких решений было очень немного. Так я делаю потому, что большинство членов Политбюро проголосовало “за”». В 1973 году, мягко погасив один спор, Леонид Ильич пожаловался собеседникам: «Нужно иметь канаты, а не нервы, чтобы спокойно воспринимать все это».

«Видишь мир сквозь бумаги…» Оказавшись на вершине власти, Брежнев довольно остро переживал, что от живой жизни его стал отделять некий «бумажный» барьер. Однажды, уже будучи генсеком, Леонид Ильич признался своему помощнику: «Знаешь… все-таки, оценивая пройденный путь, я прихожу к выводу, что самый лучший пост из тех, что мне приходилось занимать, — это пост секретаря обкома партии. И возможность сделать что-то больше, и в то же время можешь сам наглядно видеть и реальную обстановку, и результаты своей работы. Можешь регулярно бывать на заводах, в полях, общаться со многими людьми, чувствовать их настроение. А здесь, в Кремле, сидишь и видишь мир сквозь бумаги, которые кладут тебе на стол».

Соратники, даже самые надежные, старались отгородить генсека от других людей. Брежнев как-то с юмором заметил: «Меня окружают милые, симпатичные, очень преданные люди, медленно сжимающие кольцо…»

Впрочем, Брежнев нашел частичное противоядие. Он старался черпать сведения не из чтения бумаг, а из живых разговоров с людьми. «Беседы с людьми заменяли ему чтение книг, — замечал А. Бовин. — Вместо того чтобы читать какую-нибудь толстую книжку, посвященную, например, Польше, он беседовал с людьми и что-то узнавал». «Брежнев умел использовать людей, “как книги”», — замечал Александров-Агентов. «Никакие бумаги, — говорится в воспоминаниях Брежнева, — никакие телефонные звонки не заменят встреч с людьми… Всякого рода рапорты, идя по инстанциям снизу вверх, имеют свойство искажаться. Притом всегда в одну сторону — в сторону облегчения, сглаживания острых углов».

«Если кому-то не нравится жить в нашей стране…» Юрий Владимирович Андропов в брежневском руководстве был весьма необычной, выделявшейся фигурой. А. Бовин вспоминал о нем: «Он, пожалуй, был самый продвинутый из всех членов Политбюро. Хотя и не имел высшего образования. Где-то учился на боцмана. Но он очень много читал. Помню, пришел к нему в больницу, а у него на тумбочке лежит томик Платона. Я говорю: «А это зачем?» Отвечает: “Как это зачем? А как я с вами буду спорить, если не буду читать?”». Было известно, что Андропов коллекционирует пластинки с американским джазом.

Помимо всего прочего, Юрий Владимирович был поэтом. И в некоторых отношениях даже необычным поэтом. Он, например, использовал в стихах бранные словечки (вроде «ж…а» и еще более крепкие). А на разочарованный вопрос «Зачем же вы испортили хорошие стихи?» отвечал: «А по-моему, я их обогатил». Некоторые стихи он публиковал, хотя и не под своей фамилией, например «Письмо волжского боцмана председателю Мао». Среди его стихотворений есть следующее:

Ему приписывают и такие строки:

По многим чертам своей личности — искренней вере в идеалы, бескорыстности, твердости и идейной непримиримости — Андропов скорее относился к прошлому, первому поколению большевиков. Он сожалел и о прежнем названии партии — большевистская. Неудивительно, что именно такому человеку в советском руководстве досталась госбезопасность — то есть реальная борьба с внешними и внутренними противниками. В том числе со вновь возникшей оппозицией, диссидентами. Андропов убежденно говорил: «Расшатать любой строй, особенно там, где полно скрытых пружин для недовольства, когда тлеет национализм, очень легко. Диссиденты — это враги нашего строя, только прикрывающиеся демагогией. Печатное слово — это ведь оружие, причем сильное оружие, которое может разрушать. И нам надо защищаться».

Брежнев был в курсе деятельности диссидентов, читал некоторые их документы. «Самое удивительное, — рассказывал В. Медведев, — что лично Брежнев относился к диссидентам спокойно. Но приходил Андропов, как истинный коммунист, стоящий на столбовом социалистическом пути, докладывал, сам же давал ответы на поставленные вопросы, и Брежнев отвечал: “Ну и давай занимайся. Если комитет считает, что…”».

Примерно таким же было отношение Леонида Ильича и к отказникам (желающим эмигрировать, которым власти отказывали в разрешении на выезд). По свидетельству Юрия Чурбанова, как-то в разговоре генсек резко заметил: «Если кому-то не нравится жить в нашей стране, то пусть они живут там, где им хорошо». «Он был против того, чтобы этим людям чинили какие-то особые препятствия, — добавлял Чурбанов. — Юрий Владимирович, кажется, придерживался другой точки зрения…»

Динмухамед Кунаев вспоминал, как однажды заговорил с Брежневым о мерах, которые нужно применять по отношению к диссидентам: «Я высказал ему свои сомнения. Брежнев долго не отвечал, а потом, глядя в сторону, проговорил: «Ну а что делать? Андропов говорит, что они мутят воду. Вредят. Народ будоражат».

На этом наш разговор и закончился».

В описанной сценке (если верить мемуаристу) любопытны детали: и то, что Леонид Ильич стесненно «глядел в сторону», и то, что он отвечал чужими словами, как бы не от своего имени.

Любовь Брежнева вспоминала свой разговор о диссидентах с отцом, Яковом Ильичом Брежневым. Тот припомнил события 1937 года, когда самого будущего генсека едва не схватили чекисты.

— Погибать бы нашему Леониду на лесоповале, — заметил он.

— Жаль, что он там не побывал, — задиристо ответила племянница генсека. — Возможно, в этом случае у него рука бы не поднялась отправлять туда молодых ребят.

— А он и не отправляет, — с обидой возразил Яков Ильич. — Это все андроповские штучки.

— Что же, выходит, страной правит Андропов, а не Брежнев и даже не Политбюро? — продолжала спорить племянница.

— Выходит, так, — согласился Яков Ильич.

Все это, конечно, не означало, что Леонид Ильич разделял идеи диссидентов. Своей племяннице, сочувствовавшей им, он как-то укоризненно сказал: «Интересы свои ставите во главу угла, а чуть прищемили вас на общее благо — в диссиденты».

С декабря 1965 года диссиденты стали ежегодно проводить демонстрации на Пушкинской площади (эта традиция продолжалась вплоть до 90-х годов). Первая демонстрация была устроена в защиту двух писателей — Юлия Даниэля и Андрея Синявского. Их обвинили в том, что они тайно передавали на Запад и печатали там произведения, которые остро сатирически высмеивали советский строй. Анастас Микоян писал в мемуарах: «Помню, как Суслов и его чиновники… начали «дело Даниэля и Синявского»… Это дело очень походило на позорную войну Хрущева против Бориса Пастернака… Как будто все сговорились оттолкнуть интеллигенцию от партии. Невероятно! Я зашел к Брежневу… долго внушал ему, что никакой пользы не будет от такого разноса за публикации под псевдонимами за рубежом, а тем более суда над писателями, о чем уже говорили всерьез… И убедил. Вместо уголовного суда он согласился ограничиться товарищеским судом в Союзе писателей».

Но подобное решение не нашло поддержки у остальных руководителей Кремля, и судебный процесс все-таки состоялся. За осуждение писателей выступил не только Михаил Суслов, но и — особенно резко — так называемая «молодежь» в руководстве, в том числе тогдашний глава КГБ Семичастный. Он сам вспоминал свой спор на эту тему с одним из кремлевских руководителей Петром Демичевым. Тот сказал:

— Наверное, придется их выпускать.

— Петр Нилович, этого не будет, — жестко ответил главный чекист.

— Но нас же критикуют по всему миру!

— Нас критикуют с 1917 года, — возразил Семичастный, — терпели — вытерпим и сейчас.

Об отношении главного чекиста к этому делу стало широко известно. Как писал историк Рой Медведев, «в Москве ходили слухи о том, что Семичастный якобы просил санкции на арест нескольких сотен или даже нескольких тысяч человек».

«Сахаров — большой ученый». Одним из наиболее авторитетных вождей диссидентского движения являлся академик Андрей Дмитриевич Сахаров. Брежнева постоянно держали в курсе его деятельности, как, впрочем, и в курсе деятельности других известных диссидентов. В течение 70-х годов опального академика не раз резко критиковали в печати, но оставляли на свободе. За прежние заслуги к Сахарову решили проявлять, как выразился однажды Брежнев, «сверхтерпеливое отношение». Его фотография и статьи о нем оставались во всех энциклопедиях, хотя в них появилось многозначительное добавление: «В последние годы отошел от научной деятельности».

«Мы как-то решили, — писал А. Бовин, — попробовать организовать его (Брежнева) встречу с Сахаровым… Брежнев не возражал. Даже проявил интерес. Но решил «посоветоваться» с Сусловым. И Суслов, как мы и боялись, отсоветовал». В дневнике Леонида Ильича за 1973–1974 годы есть упоминания об этой несостоявшейся встрече: «8 сентября. О Сахарове — принимать или нет. Еще раз посоветуюсь в ЦК… 11 сентября. Еще раз поговорить с Алексеем Николаевичем (Косыгиным) о приеме Сахарова».

Когда в начале 1980 года Сахаров публично осудил войну в Афганистане, терпение властей закончилось: академика выслали в город Горький.

Ю. Чурбанов писал об отношении Брежнева к Сахарову: «Леонид Ильич относился к Сахарову не самым благожелательным образом, не разделял, естественно, его взгляды, но он выступал против исключения Сахарова из Академии наук. Суслов настаивал, причем резко, а Леонид Ильич не разрешал и всегда говорил, что Сахаров большой ученый и настоящий академик».

В 1981 году создалась опасная для жизни Сахарова ситуация. Он объявил голодовку, которая могла иметь для него самый трагический исход. В это время, 4 декабря 1981 года, академик Петр Капица направил Брежневу послание в защиту Сахарова. Перед этим Капица обратился с большим письмом на ту же тему к председателю КГБ Андропову. В письме он обстоятельно доказывал, что для государства полезно терпеть инакомыслие таких людей, как покойный академик Иван Павлов или академик Сахаров. «Чтобы выиграть скачки, нужны рысаки, — писал он. — Однако призовых рысаков мало, и они обычно норовисты… На обычной лошади ехать проще и спокойнее, но, конечно, скачек не выиграть». Отвечая на это письмо, Андропов написал: «Уважаемый Петр Леонидович! Внимательно прочитал Ваше письмо. Скажу сразу, оно меня огорчило». И обстоятельно объяснил, что остается при своем мнении.

В послании Брежневу Капица обращался уже не к доводам рассудка, а к чувствам. Вот текст этого короткого обращения: «Глубокоуважаемый Леонид Ильич! Я уже очень старый человек, и жизнь научила меня, что великодушные поступки никогда не забываются. Сберегите Сахарова. Да, у него-большие недостатки и трудный характер, но он великий ученый нашей страны. С уважением, П. Л. Капица».

Это послание было прочитано генсеком и, очевидно, произвело впечатление. Что неудивительно — Капица выразил мысль («великодушные поступки не забываются»), с которой, вероятно, вполне был согласен и сам Леонид Ильич. Требования Сахарова были удовлетворены, он прекратил голодовку.

«Пока я в этом кабинете, крови не будет». Самым заметным событием в истории движения отказников стало «большое самолетное дело». В июне 1970 года группа евреев-отказников попыталась угнать за границу самолет. Попытка не удалась, всех их арестовали у трапа самолета. Предводителем группы был Эдуард Кузнецов — диссидент, еще при Хрущеве осуждавшийся за чтение на площади вольнолюбивых стихов. На суде подсудимые вели себя довольно смело, некоторые заканчивали свои речи гордыми восклицаниями:

— В следующем году в Иерусалиме! Если я забуду тебя, Иерусалим, пусть отсохнет моя правая рука!

— Шалом-алейхем! Мир тебе, Земля Израиля!

Двоих подсудимых (Кузнецова и Марка Дымшица) приговорили к расстрелу, еще восемь человек — к лишению свободы. Этот приговор огласили 24 декабря 1970 года.

Однако вскоре после этого Брежневу позвонил президент США Ричард Никсон. Он попросил не портить американцам праздник и еще до Нового года отменить смертные приговоры. Брежнев обещал выполнить просьбу и распорядился об этом. Генсеку попытались возразить, что до Нового года никак не удастся уложиться в судебные сроки. Однако Леонид Ильич отмел все возражения.

В результате уже 30 декабря собрался Верховный суд России. И в последний день старого года судьи успели отменить смертные приговоры Дымшицу и Кузнецову. Американцы получили обещанный новогодний подарок… Парижская эмигрантская газета «Русская мысль» назвала это смягчение приговоров «лучшим подарком к Новому году».

Помилование «самолетчиков» вполне отражало общую линию Брежнева — не доводить борьбу до «крови». Писателю Константину Симонову генсек однажды сказал: «Пока я жив… — И сразу уточнил: — Пока я в этом кабинете, крови не будет».

«Хотели упрятать нынешнее руководство в подземелье». Брежневу приходилось бороться за свою «корону» вовсе не с открытой оппозицией — диссидентами, а с ближайшими соратниками. И здесь Леонид Ильич был сильнейшим игроком. «В этих политических шахматах, — замечал Г. Арбатов, — он был настоящим гроссмейстером». Обычно он побеждал не силой, а своей всегдашней мягкостью: уступал, уступал, и противник сам ломал себе шею. Правда, этот поединок генсека с «кремлевской оппозицией» чрезвычайно напоминал схватку с каким-то сказочным чудовищем, вроде Лернейской гидры: на месте отрубленной головы сразу отрастала новая, еще сильнее и опаснее прежней.

Первой оппозицией Леониду Ильичу стали те самые люди, которые поддержали его в октябре 1964 года. Уже очень скоро они перешли в число недовольных. Они не понимали, почему высшая власть ускользнула из их рук. П. Родионов вспоминал свою встречу с Николаем Игнатовым в 1965 году: «Беседа шла в комнате отдыха за чашкой чая. После обмена несколькими ничего не значащими фразами Игнатов совершенно неожиданно для меня принялся буквально поносить Брежнева. “Дураки мы, — говорил он в нервной запальчивости, — привели эту хитренькую Лису Патрикеевну к власти. Ты посмотри, как он расставляет кадры!.. Тех, кто поумнее и посильнее, держит на расстоянии. Вот и жди от него чего-либо путного”». Под теми, кто «поумнее и посильнее», говоривший имел в виду, конечно, и самого себя.

Из недовольных возникла группа — «молодежь», или «младотурки», как их тогда называли. Возглавлял их самый молодой член Политбюро Александр Шелепин. Кроме личных, с Брежневым его разделяли и политические разногласия. Шелепин предлагал восстановить дружбу с Китаем, который как раз переживал самый разгар «культурной революции». Для этого, в частности, требовалось вернуть «доброе имя» Сталину. Эта идея и стала знаменем Шелепина в глазах общества. «Дискуссии были жаркие», — писал А. Александров-Агентов. В. Семичастный вспоминал: «Брежнев частенько говорил с раздражением Шелепину: “У вас по всем вопросам отличные от моего мнения”».

Шелепин считался «сильной личностью». Когда он возглавлял Лубянку, чекисты уважительно окрестили его Железным Шуриком. «Этот молодой человек может принести слишком много хлопот», — говорил о нем Микоян. Брежнев, наоборот, тогда казался временной, слабой, случайной фигурой. Говорили, что вскоре его заменит более сильный деятель.

«Леонид Ильич, конечно, хороший человек, — выражая это мнение, как-то заметил Н. Егорычев, — но разве он годится в качестве лидера такой страны?»

«В узком кругу друзей, — вспоминал Егорычев, — я тогда говорил: “Брежнев не потянет”». Сторонник «молодежи» А. Яковлев однажды бросил помощникам генсека:

— Не на того ставите, братцы!

— Что ты прилип к «бровастому»? — уговаривал кто-то из «молодежи» А. Бовина (около 1966 года). — Ему недолго быть. А у нас все уже почти в руках.

— Ребята! — ответил тот. — Я вас не видел, и разговора у нас никакого не было!

У «молодежи» в руках действительно находились силовые ведомства — КГБ и МВД. И дело явно шло к отставке Брежнева. Это подтверждал, между прочим, А Микоян, который рассказывал: «Совершенно неожиданно для меня группировка Шелепина в начале 1967 года обратилась ко мне с предложением принять участие в их борьбе против группировки Брежнева. С июня 1966 года я уже не был в составе Президиума ЦК, но членом ЦК и членом Президиума Верховного Совета оставался. И вот мне сообщили, что группировка Шелепина недовольна политикой Брежнева и что ее поддерживает большинство членов ЦК. В начале 1967 года мне предложили принять участие в борьбе против Брежнева: выступить первым, исходя из моего авторитета в партии, после чего они все выступят и сместят Брежнева с поста Первого секретаря. Это предложение сделали, конечно, тайком, через моего младшего сына. Сын добавил от себя, что его заверили, что я буду восстановлен в Президиуме ЦК и т. д.». Но опытный Микоян воздержался от того, чтобы возглавлять заговорщиков. Он передал им осторожную фразу: «Я не могу выступать застрельщиком в их борьбе».

И предложил: пусть они сами выскажутся на Пленуме, и тогда он решит, как себя вести…

Однако «слабый» Брежнев все-таки взял верх над своими «железными» соперниками. Как же ему это удалось? Мы уже говорили, что желающему надеть корону бывает чрезвычайно опасно признаваться в этом. Вожделенный венец, словно по волшебству, мгновенно ускользает. И Леонид Ильич решил победить соперников этим магическим средством. О Железном Шурике распространился слух, который его сторонники горячо опровергали, — что будто бы еще в юности у него спрашивали:

— Кем ты хочешь стать в жизни?

— Вождем, — уверенно отвечал мальчик.

Но одних легенд, даже самых зловещих, было все же недостаточно. Требовалось, чтобы «молодежь» открыто проявила свои намерения, для чего Брежнев использовал другое средство (которое уже помогало ему в 1957 году) — болезни, а вернее, слухи о них. Он постарался усилить впечатление от своей слабости. Заговорили, что генсек серьезно болен, сам за власть не держится и вскоре уйдет в отставку. Участники «молодежной» группы обрадовались и не стали скрывать своих чувств. «Были и среди нас дурачки, — признавался Николай Месяцев, — которые, поддав, вставали на стол и кричали: “Да здравствует Шелепин!”». Во время поездки Шелепина в Монголию кто-то из его окружения (по некоторым данным, это и был Месяцев) провозгласил тост: «За будущего Генерального секретаря ЦК!»

И публично запел песню «Готовься к великой цели». «Тем самым судьба «молодежного» клана была предрешена», — писал А. Яковлев. Рассказывали, что после этой истории член Политбюро Дмитрий Полянский ехидно спросил у Месяцева: «Ну, как дела, член теневого кабинета?».

Общее мнение склонилось к тому, чтобы поддержать «слабого» генсека против его «железного» соперника. «Не хватало нам этого комсомольского диктатора!» — стали говорить руководители. Теперь оставалось только найти предлоги, чтобы снять «младотурок» с их постов. Самой сильной фигурой в их руках был глава КГБ В. Семичастный. Леонид Ильич уже пытался убрать эту фигуру мягко, с помощью «пряника». Вскоре после октября 1964 года он неожиданно поинтересовался у главного чекиста:

— А не пора ли тебе перейти в нашу когорту?

— Рано, Леонид Ильич, — скромно отвечал тот. — До вашей когорты я еще не дорос, да после недавних больших событий мне надо спокойно завершить в органах то, что, придя на Лубянку, я поставил перед собой как цель.

Конечно, по признанию Семичастного, оба они лукавили во время этой беседы. Но Брежнев понял, что «пряник» не сработал, надо действовать иначе. Вскоре отыскался и подходящий предлог, на Запад бежала дочь Сталина Светлана Аллилуева. И в мае 1967 года Семичастного отправили в отставку. На заседании Политбюро Леонид Ильич предложил поставить во главе чекистов Юрия Андропова, чтобы «приблизить КГБ к ЦК партии». Услышав это, Семичастный взорвался от возмущения:

— Как это приблизить? А где я? Я был далеко, что ли? Товарищи дорогие… Я член ЦК и никогда от него не отдалялся!

Один из участников заседания бросил ему в ответ:

— Но кто-то же должен отвечать за поступок Светланы!..

— Тебя обязали обеспечить охрану, — добавил Подгорный, — а ты этого не сделал.

И Семичастного назначили в правительство Украины…

Несмотря на это поражение, сигнал к атаке на Генерального секретаря все-таки прозвучал. С ним на Пленуме ЦК выступил глава столичного обкома Егорычев. Это произошло в июне того же 1967 года. «Кончилось… дело тем, — писал Микоян, — что секретарь МК Егорычев, соратник Шелепина, выступил на Пленуме ЦК с резкой, но малообоснованной критикой Министерства обороны и ЦК в руководстве этим министерством: Москва, мол, плохо подготовлена к внезапному нападению со стороны США. В ответ выступили маршалы и генералы…» Только что арабские союзники Кремля потерпели сокрушительное поражение от Израиля. Егорычев попытался превратить этот разгром в личное поражение генсека. П. Шелест запомнил главную мысль всей речи: «Если такое положение с обороной Москвы, то что же делается в целом по стране?» Оратор упомянул и фамилию Брежнева как верховного главнокомандующего, отвечающего за все эти неурядицы. Он рассчитывал, что его речь, как камешек, сдвинет лавину: один за другим все начнут его поддерживать и осуждать генсека. Собираясь на трибуну, он предупредил одного из соратников — Александра Яковлева: «Сегодня буду резко говорить о военных, которых опекает Брежнев».

«Я не советовал Николаю Григорьевичу выступать на эту тему, — писал тот, — сказав ему, что аудитория еще не готова к такому повороту событий».

«Нет, я уже решил, — твердо отвечал тот. — Вот увидишь, меня поддержат».

Но никакой лавины, вопреки ожиданиям, не случилось: все вышло ровно наоборот, хотя даже в Политбюро оппозиция имела сторонников. Г. Воронов рассказывал: «Когда после выступления Егорычева был объявлен перерыв, я покидал зал вместе с Шелепиным, и он мне говорит: «Во, Геннадий Иванович, выступление! А?» Я отвечаю: «Стоящее». И, оглянувшись, вдруг вижу, что сзади, в двух шагах, идет Леонид Ильич и смотрит на нас…» Не встретив никакой поддержки на Пленуме, Егорычев на следующий день пришел к генсеку и попросил об отставке.

«Напрасно ты так драматизируешь, — сказал Брежнев. — Подумай до завтра».

«Назавтра я снова прихожу к нему, — рассказывал Егорычев. — Он спрашивает: “Ну как? Спал?” — “Спал”, — отвечаю. “Ну и как решил?” — “Я еще вчера сказал, как решил”. — “Ну ладно. Какие у тебя просьбы?” — “Просьба одна: я должен работать…” — “Не волнуйся, работа у тебя будет”». Через некоторое время Егорычева направили послом в Данию, где он пробыл 14 лет. Его насмешливо называли после этого принцем Датским и шутили, что теперь в окрестностях замка Эльсинор он сможет обдумать гамлетовский вопрос: «быть или не быть?». Судьбы остальных оппозиционеров тоже сложились довольно характерно:

Месяцева назначили послом в Австралии;

Яковлева сделали послом в Канаде;

Вадим Тикунов (бывший глава МВД) стал послом в Верхней Вольте…

Между прочим, А Бовин, хотя и не бывший в оппозиции, тоже прооил отправить его послом — в Люксембург. Но Брежнев не согласился.

«Тебе еще работать надо!» — возразил генсек.

Довольно мастерски было покончено с Шелепиным. Вначале, в 1967 году, его поставили во главе советских профсоюзов. Это было понижением, однако он оставался в Политбюро. В Железном Шурике по-прежнему видели соискателя «короны». Поэтому на съезде партии в 1971 году он получил довольно много для члена Политбюро голосов против — несколько десятков.

Надо заметить, что советские диссиденты в те годы, конечно, не особенно любили Брежнева, но Шелепин вызывал у них еще большую неприязнь. Среди них ходила шутка:

— Что за столкновение у Брежнева с Шелепиным?

— Конфликт плохого с еще худшим.

Шелепин считался крайним, «махровым» сталинцем. Казалось бы, мнение диссидентов не имело для Кремля особенного веса. Но с их легкой руки такую же неприязнь к Шелепину испытывал весь западный мир. К тому же на Западе помнили, что при Железном Шурике чекисты убили некоторых деятелей эмиграции (например, Степана Бандеру). И Брежнев блестяще использовал все это. Шелепина направили с визитом в Англию. В Лондоне вспыхнули мощные демонстрации протеста: британцев возмутило, что бывший глава госбезопасности возглавляет профсоюзы. Демонстранты заготовили яйца и пакеты с молоком, чтобы закидать ими высокого гостя. Правда, сам он сумел уйти от этих «угощений» через другие двери, но молоко и яйца все равно полетели в шофера советского посольства… В общем, поездка с треском провалилась. После такого скандала Шелепина в апреле 1975 года исключили из Политбюро «в связи с его просьбой» и понизили в должности.

Между прочим, еще Хрущев предсказывал Железному Шурику подобную судьбу. Шелепин рассказывал, как он прощался с уходившим на пенсию Хрущевым: «Все стояли. Никита Сергеевич подходил к каждому, пожимал руку… Подойдя ко мне, он произнес: «Поверьте, что с вами они поступят еще хуже, чем со мной». Эта его пророческие слова сбылись…»

Сам Леонид Ильич после этой победы как-то заметил, что «молодежь» хотела бы «упрятать нынешнее руководство в подземелье». Впрочем, он не держал зла на своих бывших соперников. Уже в день отставки Семичастного Брежнев заметил, что «не хочется его и обижать сильно». Семичастный стал работать в Киеве и вспоминал один из приездов Брежнева на Украину. «Вдруг в аэропорту он меня нашел. Обнял меня и при всем народе ходил со мной… Анекдоты мы друг другу рассказывали». «Он был великий артист». При последней их встрече произошел такой разговор:

— А ты никак поседел, — заметил Брежнев.

— Еще бы! После всего того, что произошло, я рад, что у меня на голове остались хотя бы седые волосы.

— Это почему так? Ты плохо себя чувствуешь?

— Не могу дождаться, когда все кончится.

«Посмотрел на меня внимательно, — писал Семичастный, — видимо, не понял, что я имею в виду.

— Мое изгнание, — пояснил я коротко». Но тут в разговор вмешались, и он прервался — как оказалось, навсегда.

«Как бы эти охотники неожиданных трофеев не привезли». Отправляясь на Украину, Семичастный в сердцах бросил Подгорному и Шелесту, которые боролись против него: «Брежнев выставит вас еще почище, чем меня».

И действительно, во главе второй оппозиции Брежневу оказались именно те, кто помог ему победить «молодежь». И в первую очередь Подгорный — глава Советского государства. «Сначала Подгорный во всем поддерживал Брежнева, — рассказывал Кирилл Мазуров. — К середине 70-х годов он по многим вопросам стал с ним спорить». По словам Шелеста, Подгорный его «чисто по-товарищески предупредил»: «Не будь слишком откровенным с Брежневым».

А Брежнев как-то заметил Андропову: «Я слышал, что Подгорный и Шелест уже второй раз выезжали на охоту вместе. Как ты думаешь, что бы это могло значить? Присмотрись-ка, Юра, повнимательнее, как бы эти охотники нам неожиданных трофеев не привезли».

К «оппозиции Подгорного» примыкал и член Политбюро Дмитрий Полянский. В 1972 году П. Шелест записывал в дневник: «С Полянским мы часто разговариваем по всем вопросам. Кажется, он меня правильно понимает и разделяет все мои мысли по поводу непомерно растущего «культа» Брежнева. Согласен и с тем, что тот совершенно устранился от руководства страной, а целиком увлечен ролью “борца за мир во всем мире”». Однажды, встретив несогласие коллег, Брежнев пригрозил, что уйдет в отставку. «Что ты пугаешь нас своим уходом, — неожиданно возразил Полянский, — уйдешь, другой придет».

О Шелесте в эти годы генсек язвительно замечал:

— Этот Шелест… почуял, что хочу его заменить, и давай цитировать старинные письма хохляцких царей к российскому государю… Еще несколько лет назад… был весь собрание хороших преданных слов, разумных замыслов, скорых ответов, учтивых насмешек и приятных приключений, а нынче, порох, вон куда гнет, на публику играет…

Мне докладывали, приехал на Донетчину — и давай в обкоме устраивать имитационную игру «Робинзон». Каждому из участников игры — членам обкома партии — предложил выступить в роли Робинзона, оказавшегося на необитаемом острове. Задачей Робинзона у него является как можно скорее построить лодку, строительство которой требует 100 рабочих дней… По условиям его игры Робинзон может очередной день посвятить строительству лодки только в том случае, если на этот день у него есть еда, одежда и жилье… И это все плел член Политбюро… Даже за него как-то неловко… И при этом товарищи из обкома должны были делать вид, что играют… подсчитывают, анализируют, планируют и т. д. И это в шахтерском крае… Робинзон, Гулливер, Чебурашка…

В качестве козыря против генсека Подгорный попытался использовать тему его здоровья. В середине 70-х годов, когда Брежнев лежал в больнице, глава государства внезапно решил его навестить. Лечивший генсека врач Евгений Чазов писал: «Для меня это было странно и неожиданно, потому что никогда прежде он не только не навещал Брежнева в больнице, но и не интересовался его здоровьем… Я успел сообразить, что он пришел неспроста, хочет увидеть Брежнева… а затем «сочувственно» рассказать на Политбюро о своем визите к своему давнему другу и о том, как плохо он себя чувствует». Конечно, это могло бы стать поводом к отстранению Брежнева по состоянию здоровья.

Но Чазов встал в дверях перед главой государства и не пустил его, пользуясь «правом врача». Тот, естественно, пришел в негодование:

— Ты что, Председателя Президиума Верховного Совета СССР не знаешь? Не забывай, что незаменимых людей в нашей стране нет.

— Сейчас ему нужен покой, — твердо возразил врач. — Ни я, ни вы не знаем, как он воспримет ваш визит. Он может ему повредить…

Ворча, недовольный Подгорный удалился. А Чазов немедленно сообщил о происшедшем главному чекисту — Андропову. Тот был крайне обеспокоен услышанным и с тревогой повторял:

— Что же делать? Подгорный может рваться к власти.

— Юрий Владимирович, — наивно спросил Чазов, — но почему обязательно Подгорный? Неужели не может быть другой руководитель — вот вы, например?

— Больше никогда и нигде об этом не говорите, — ответил главный чекист, — еще подумают, что это исходит от меня…

Встревожились и другие сторонники Брежнева в Политбюро — Суслов и Кириленко. Они риторически спрашивали:

— Зачем нам нужно иметь двух генеральных секретарей?

Решили сообщить о случившемся самому генсеку, когда он лучше себя почувствует. Леонид Ильич сразу понял, к чему идет дело.

— Хватит бездельничать, — заявил он, — надо приглашать товарищей и садиться за подготовку к съезду.

После этого развернулась решительная борьба против Подгорного. При выборах ЦК на XXV съезде он получил 193 голоса против. Это были огромные цифры — например, против вождя «молодежи» Шелепина в свое время проголосовали только 36 делегатов. И это тогда уже считалось много! (Другой вождь оппозиции — Полянский — тоже собрал много голосов «против»).

Хотя почва под «президентом» СССР стала зыбкой, он вел себя по-прежнему уверенно. Журналисты Владимир Соловьев и Елена Клепикова писали: «Весной 1977 года Подгорный отправился в длительное путешествие по африканским странам. Судя по внезапным изменениям маршрутов, по незапланированным визитам, по высокомерию и самоуверенности почетного путешественника, его вояж носил импровизаторский, вдохновенный и независимый характер. Так путешествует полноправный руководитель страны, а не третий член ее триумвирата… Впервые его путешествие обратило на себя внимание всего мира. Он возвращался на крыльях победы в Москву…»

Но тут его ждали неприятные новости. В мае 1977 года собрался Пленум ЦК. И вдруг один из ораторов — глава Донецкого обкома Б. Качура — предложил сделать генсека (Брежнева) еще и главой государства. А другой выступавший предложил вдобавок вывести Подгорного из Политбюро. Отставка главы государства ожидалась. Но то, что его исключают и из Политбюро, было для зала сюрпризом. Совершенно неожиданно услышав эти предложения, Подгорный побагровел, вскочил с места и попросил слова. Вел заседание Суслов, который сказал ему: «Ты посиди, подожди. Ничего пока!»

Подгорный растерянно сел обратно, а Суслов поставил вопрос на голосование. Все проголосовали «за»… Маленький «государственный переворот» совершился. Подгорный был ошеломлен такой стремительностью и напором. Формально он, впрочем, еще оставался — на две-три недели — главой государства. «Пленум закрылся, — вспоминал В. Гришин. — В комнате Президиума сразу после окончания Пленума растерянный Н.В. Подгорный сказал: «Как все произошло неожиданно, я работал честно» — и расстроенный ушел». П. Шелест замечал по поводу этих событий: «И вновь знакомый прием: внезапность, быстрота и натиск». Этим сочетанием Леонид Ильич добивался победы над самыми сильными противниками…

16 июня 1977 года Подгорного уже окончательно отправили в отставку, и государство возглавил Брежнев. О событиях этого дня Леонид Ильич писал заболевшему соратнику К. Черненко: «Заседание сессии Верховного Совета прошло хорошо, я бы сказал, великолепно. Бесконечные аплодисменты. Особенно бурно было встречено выступление Михаила Андреевича Суслова. После него я выступил с благодарностью… Мой ответ был принят депутатами очень тепло. Считай, что ты был среди них». Между прочим, парой дней ранее больной Черненко рвался прийти на эту сессию, но генсек отговорил его другим письмом: «Ты пишешь, что «ничего, это пройдет через день-два, и я выйду на работу». Не обижайся, но я даже рассмеялся. Думаю, какой прыткий: температура почти 40, а он сходил, видимо, в туалет, вышел оттуда, и температура стала 36,5. Так не бывает, Костя…»

Но Подгорный не хотел окончательно отправляться на покой и попросил сделать его директором какого-нибудь крупного совхоза. Леонид Ильич позвонил ему и стал убеждать:

— Коля, ну зачем тебе это? Подумай сам: сейчас ты уйдешь на большую пенсию, со всеми привилегиями, как бывший член Политбюро, а позже — с должности директора совхоза? Подумай сам…

В конце концов Подгорный согласился… Иначе повел себя отправленный на пенсию Петр Шелест. Прошел год, и он позвонил Брежневу:

— Я хочу работать.

— Ну, давай, мы дадим тебе пост начальника главка.

— Никакого начальника главка. Я хочу ид ти на завод работать!

— Да что ты, на завод?

— Да, на завод. Среди рабочего класса, там истина, а не среди вас.

— Ну, ладно, я даю согласие.

И Шелест еще около десяти лет проработал на крупном заводе начальником конструкторского бюро.

Сильным союзником Леонида Ильича в борьбе с «оппозицией Подгорного» стал глава чекистов Юрий Андропов. В апреле 1973 года Пленум ЦК отправил на пенсию Шелеста. И не случайно именно тогда Леонид Ильич вдруг отступил от текста своей речи, чтобы похвалить Андропова. Он сказал, по воспоминаниям слушателей, примерно следующее:

«КГБ под руководством Юрия Владимировича оказывает огромную помощь Политбюро во внешней политике. Обычно думают, что КГБ — это значит только кого-то хватать и сажать. Глубоко ошибаются. КГБ — это прежде всего огромная и опасная загранработа. И надо обладать способностями и характером. Не каждый может не продать, не предать, устоять перед соблазнами. Это вам не так, чтобы… с чистенькими ручками. — Брежнев выразительным жестом потер ладонью о ладонь. — Тут нужно большое мужество и большая преданность».

«Только наши всеобщая хитрость и сноровка не уйдут в час захода всех светил». Неожиданно острая схватка в Кремле вспыхнула вокруг писателя Александра Солженицына. С конца 60-х годов он оказался одним из самых известных в мире диссидентов. В советской печати его жестко критиковали. Брежнев по этому поводу рассказывал: «Суслов ходит, словно тень от облаков. Говорит:

— На хера нам этот Солженицын сдался, только делаем ему рекламу.

А я ему ответил:

— Успокойся. И он, как мы, сгинет. Только наши всеобщая хитрость и сноровка не уйдут в час захода всех светил…»

Любопытно, что нечто очень похожее в 1972 году писал Брежневу уезжавший в эмиграцию поэт Иосиф Бродский:

«Мы все приговорены к одному и тому же: к смерти. Умру я, пишущий эти строки, умрете Вы, их читающий. Останутся наши дела, но и они подвергнутся разрушению. Поэтому никто не должен мешать друг другу делать его дело».

Слова Леонида Ильича можно понять и как своеобразное развитие этой мысли… Сам он склонялся скорее к «мягкому» отношению к Солженицыну. После присуждения писателю в 1970 году Нобелевской премии возникла идея выслать его на Запад. Против этого возражал, в частности, министр внутренних дел Николай Щелоков. Он направил генсеку записку о писателе. «Объективно Солженицын талантлив, — писал министр. — Это — явление в литературе… Было бы крайне выгодно, чтобы его перо служило интересам народа». Леонид Ильич внимательно прочитал записку и подчеркнул в ней такие фразы (видимо, вызвавшие его одобрение):

«“Проблему Солженицына” создали неумные администраторы в литературе».

«В данном случае надо не публично казнить врагов, а душить их в объятиях. Это элементарная истина, которую следовало знать тем товарищам, которые руководят литературой».

«В истории с Солженицыным мы повторяем те же самые грубейшие ошибки, которые допустили с Борисом Пастернаком».

«По отношению к творческой интеллигенции позиция должна быть более гибкой, более терпимой, более дальновидной».

«Проблема Синявского и Даниэля не снята, а усугублена. Не надо таким образом усугублять проблему и с Солженицыным».

«Солженицыну нужно дать срочно квартиру. Его нужно прописать, проявить к нему внимание. С ним должен поговорить кто-то из видных руководящих работников, чтобы снять у него весь тот горький осадок, который не могла не оставить травля против него. Короче говоря, за Солженицына надо бороться, а не выбрасывать его. Бороться за Солженицына, а не против Солженицына».

В сентябре 1973 года Александр Солженицын направил лично Брежневу свое «Письмо вождям Советского Союза». Солженицын писал о возможной войне с Китаем; о том, с какими идеями можно выиграть такую войну. Генсек внимательно прочитал это письмо. Но не согласился с ним. Потом заметил: «Он пишет, в отличие от всех предыдущих писем, несколько иначе, но тоже бред».

Спустя два месяца, в декабре, Брежнев снова перечитал это письмо и написал на нем: «Считаю, что необходимо, чтобы все товарищи прочли его письмо». Но к этому времени вопрос о Солженицыне встал ребром: на Западе печаталась его новая книга — «Архипелаг ГУЛАГ». В ней писатель осуждал советские порядки начиная с 1917 года, едко высмеивал их. Теперь проповедовать в Кремле мягкое отношение к нему было уже чистым самоубийством.

7 января 1974 года вопрос о Солженицыне обсуждало Политбюро. Прежняя мягкость могла обернуться против самого Брежнева, поэтому он начал резко:

— Во Франции и США… выходит новое сочинение Солженицына — «Архипелаг ГУЛАГ»… Этот хулиганствующий элемент Солженицын разгулялся. На все он помахивает, ни с чем не считается. Как нам поступить с ним?

Заранее подготовленное предложение внес Андропов.

— Я считаю, — сказал он, — что Солженицына надо выдворить из страны без его согласия. В свое время выдворили Троцкого из страны, не спрашивая его согласия.

— Очевидно, — заметил Брежнев, — сам Солженицын такого согласия не даст… Надо учитывать то, что Солженицын даже не поехал за границу за получением Нобелевской премии…

Но затем обсуждение пошло не по плану. Слово взял глава государства Подгорный и резко возразил против идеи высылки:

— Во многих странах — в Китае открыто казнят людей; в Чили фашистский режим расстреливает и истязает людей; англичане в Ирландии в отношении трудового народа применяют репрессии, а мы имеем дело с ярым врагом и проходим мимо, когда он обливает грязью все и вся… Мы должны его судить по нашим советским законам… и заставить его отбывать наказание в Советском Союзе. Если мы его вышлем, то этим покажем свою слабость… Если мы его вышлем за границу, то и там он будет нам вредить.

Подгорного полностью поддержал глава правительства Косыгин:

— Возьмите вы Англию. Там уничтожают сотни людей. Или Чили — то же самое. Нужно провести суд над Солженицыным и рассказать о нем, а отбывать наказание его можно сослать в Верхоянск, туда никто не поедет из зарубежных корреспондентов: там очень холодно.

Против высылки высказался и бывший глава «молодежи» Шелепин, еще заседавший тогда в Политбюро:

— Высылка за границу, по-моему, не является подходящей мерой. По-моему, не следует впутывать иностранные государства в это дело.

Было отчего растеряться — все кремлевские оппозиционеры, старые и новые, вдруг объединились и выступили стройными рядами. В меньшинстве оказался сам Брежнев. Между тем суд над нобелевским лауреатом вызвал бы мировой скандал. Такой скандал ударял по главе Лубянки, но рикошетом — и по самому генсеку. Он мог лишиться главного сторонника, а кроме того, это могло привести к краху всей политики разрядки.

Чекист В. Кеворков позднее писал: «Оба выступления (Косыгина и Подгорного. — А. М.) не на шутку напугали Андропова, и, рассказывая об уже свершившемся, он нервничал так, как будто все неприятное предстояло ему пережить еще раз».

Но Леонид Ильич умел выпутываться и не из таких положений. Он раздумчиво начал:

— Вопрос в отношении Солженицына, конечно, не простой, а очень сложный… Каким образом нам поступить с Солженицыным? Я считаю, что лучший способ — это поступить в соответствии с нашими советскими законами.

После этих слов в записи заседания значится: «Все: Правильно». Оппозиции на минуту показалось, что она одержала победу. Но генсек осторожно возразил на мысль о том, что писатель «и там будет нам вредить».

— Мы не побоялись отпустить из страны Аллилуеву. Все это мы пережили. Я думаю, переживем и это…

Однако тут же оговорился:

— Высылать его, очевидно, нецелесообразно, так как никто его не примет.

Заметим, как генсек аккуратно подменил доводы своих противников («мы покажем свою слабость», «и там он будет нам вредить») на другой: «никто его не примет». Ну а если примут, так и хорошо. Устно Политбюро проголосовало за то, чтобы Солженицына «привлечь к судебной ответственности». Но в протоколе значилось только: «Ограничиться обменом мнениями, состоявшимся на заседании Политбюро ЦК КПСС по этому вопросу».

Вскоре удалось получить согласие правительства Западной Германии на высылку писателя в эту страну. 12 февраля 1974 года Солженицына арестовали, днем позже — выслали в ФРГ. Юрий Андропов рассказывал своим коллегам, что Солженицын «пришел в старом полушубке, грубых башмаках и шапке, как для отправки в колонию. В КГБ ему сказали, что такой маскарад не нужен. Он был переодет в нормальный костюм…»

Е. Чазов вспоминал: «Однажды Ю. Андропов встретил меня в необычном для него радостном возбуждении. Чувствовалось, что ему хочется выговориться. «Вы знаете, у нас (конечно, он подразумевал не Политбюро или ЦК, а КГБ) большая радость. Нам удалось отправить на Запад А. Солженицына. Спасибо немцам, они нам очень помогли».

Что касается соображения о том, что «и там он будет нам вредить», то Брежнев возражал на это так: «Писатель Солженицын — как детектив-одиночка, которого ненавязчиво отдадим американцам и где нам послужит вполне очевидным способом, наполняя нашу страну новыми идейками, за которые эти американские балбесы еще будут давать валюту…»

«Ко мне все лезут, чего-то хотят, и нет выхода». В момент наиболее острой борьбы с «оппозицией Подгорного» Леонид Ильич несколько раз заговаривал о своей отставке. «Хочу на отдых, — говорил он. — Надо уходить в отставку». «Я знаю, — вспоминал его внук Андрей, — что он два или три раза поднимал этот вопрос в кулуарных беседах в Политбюро и дома — и бабка ему говорила, и сам он говорил: “Да, пора уходить, потому что уже устал”». В декабре 1975 года Брежнев пожаловался в частном разговоре: «Устал. Чувствую себя плохо… А ко мне все лезут, чего-то хотят, и нет выхода».

В 1976 году, по воспоминаниям охраны, Леонид Ильич сказал жене: «Видимо, мне надо попросить товарищей, чтобы меня сменил кто-то. Я тяжело себя чувствую, и руководить страной мне тяжело». Обратился к соратникам по Политбюро: «Устаю. Может быть, действительно уйти на пенсию?». Но они резко возражали против: «Что ты, Леня! Ты нам нужен, как знамя, за тобой идет народ. Ты должен остаться. Работай гораздо меньше, мы тебе будем во всем помогать, но ты должен остаться».

Иногда супруга Леонида Ильича сама спрашивала:

— Леня, может, ты уйдешь на пенсию?.. Пусть молодые…

— Я говорил, не отпускают, — отвечал он.

Однажды Брежнев прямо поставил этот вопрос перед Андроповым:

— А не уйти ли мне на пенсию? Чувствую себя плохо все чаще. Надо что-то предпринимать.

В других мемуарах этот вопрос генсека излагался более обстоятельно:

«Слушай, Юра, ты ведь знаешь, как я доверяю тебе, поэтому мне так важно твое мнение. С разных сторон до меня доходят слухи, что я стар, плох и мне пора уходить. Да ты и сам видишь, как мне тяжело. То же говорят и мои домашние. Ну, сколько можно, в самом деле, работать?»

«Андропов среагировал мгновенно и очень эмоционально, — рассказывал Андрей Громыко, — что было неожиданно для меня: «Леонид Ильич, вы только живите и ни о чем не беспокойтесь, только живите. Соратники у вас крепкие, не подведем». Эту фразу — «вы только живите», сказанную каким-то неестественным для него жалостливым тоном, слышу даже сейчас. Брежнев был очень доволен, весь буквально растаял и со слезами на глазах сказал: “Если вы все так считаете, то еще поработаю”».

«Член ЦК предателем быть не может». Кто же оказался во главе третьей, последней оппозиции Брежневу? Конечно, это был тот самый человек, который помог ему одержать предыдущую победу, — Юрий Андропов.

Аресты в высших слоях общества в эпоху Брежнева были почти исключены. Но все же Леонид Ильич не хотел, чтобы его коллеги ощущали свою полную безнаказанность и творили все, что угодно. Как-то раз он мимоходом бросил им:

— На каждого из вас у меня есть материалы.

«Мы, правда, не спросили, — вспоминал В. Гришин, — что за материалы и откуда они, но предполагали, что из КГБ».

А глава КГБ Юрий Андропов на вопрос об арестах смотрел иначе. В известном смысле Брежнев и Андропов были антиподами друг друга. Брежнев — человек, насмешливо называвший официальную идеологию «тряхомудией», и Андропов — человек, искренне в нее веривший. Рано или поздно между ними должно было произойти столкновение. Но благодаря уступчивости и мягкости Леонида Ильича этот час откладывался. Обычно Брежнев предпочитал соглашаться с близкими соратниками; узнав их мнение, кивал: «Ну и ладушки… Пусть так и будет». Все же был вопрос, по которому Леонид Ильич не мог последовать своей излюбленной мягкой тактике. И здесь ему пришлось выдержать весьма серьезное столкновение с Андроповым.

Генерал КГБ Виктор Чебриков рассказывал: «Я помню такой случай. Ю. В. показал мне записку, с которой он был на докладе у Брежнева. О том, что член ЦК КПСС такой-то по всем признакам является агентом американской разведки. Леонид Ильич прочел и сказал: «Член ЦК предателем быть не может». Ю. В. при мне порвал эту записку, а подозреваемый еще много лет трудился на своем посту». Скорее всего, этот случай был осторожной пробой сил со стороны Андропова, «разведкой боем».

«Юра, этого делать нельзя». Следующей пробой сил со стороны Андропова стало «дело Медунова». Руководитель Кубани считался одним из «любимцев» генсека. В сочинениях Брежнева — немало поздравительных посланий на имя Медунова. Однажды после критики в Кремле Леонид Ильич лично успокаивал его по телефону: «Ты не переживай и не очень обращай внимание на случившееся. Работай спокойно».

Брежнев — танкист. 1936 год, Забайкалье. Этот снимок молодого Брежнева часто публиковался в 70-е годы.

Родители Леонида — Илья Яковлевич и Наталия Денисовна Брежневы (с семейной фотографии). 1930 год.

Гимназист Леонид Брежнев (с матерью, братом Яковом и сестрой Верой).

Супруги Брежневы. 1935 год.

За шахматной доской. Ход Брежнева заставил его противника серьезно задуматься… Начало 30-х годов.

На петлицах бригадного комиссара Брежнева еще красуются ромбы. На груди — первый орден Боевого Красного Знамени. 1942 год.

Форменные ромбы сменились новенькими погонами полковника.

В руке Леонида Ильича — мундштук с папиросой. 1943 год.

В госпитале: к больничной пижаме приколоты новенькие ордена. 1942 год.

На Малой земле с сослуживцами. 1943 год.

Братья Яков и Леонид Брежневы на фронте. Карпаты, 1944 год.

Автопортрет Брежнева военных лет: поза и в особенности трубка в руке заставляют вспомнить облик Верховного главнокомандующего тех лет. «В каждом солдатском ранце хранится маршальский жезл» — не эту ли мысль в слегка шутливой форме вкладывал Брежнев в свою фотографию?

Война окончена. Одна из любимых фотографий Брежнева — на параде Победы в Москве, под знаменем фронта.

На груди генерал-майора Брежнева — семь боевых орденов и медалей.

День, о котором столько мечталось на фронте. Возвращение в родной дом.

Брежнев на «Запорожстали». Традиционная рабочая кепка еще непривычно смотрится вместе с английским костюмом.

В руке Леонида Ильича — неизменная папироса. 1947 год.

Жара в цехе заставила Леонида Ильича снять галстук. 1947 год.

Брежнев на рубеже 40-50-х годов. Пролетарская кепка у руководителей, согласно моде этого времени, уступила место шляпе.

Брежнев — глава Советского государства. В Индии в 1961 году его ожидала почетная поездка на убранном в золотую попону слоне.

Октябрь 1964 года на время привел к власти этот триумвират — Брежнева, Косыгина и Микояна. А на трибуну Мавзолея Леонид Ильич поднимался тридцать лет — с 1952 по 1982 год.

Награждение первого космонавта планеты Юрия Гагарина.

С президентом США Никсоном. 1973 год, Кэмп-Дэвид.

В одном автомобиле с президентом США. За рулём — Леонид Ильич.

С бокалами в руках. Президент Франции Жискар дЭстен и Брежнев умели находить общий язык.

Теплые объятия с главой Афганистана Бабраком Кармалем. 1981 год.

Дружба Брежнева и президента Югославии Иосипа Броз Тито (на первом плане) завязалась еще в 1961 году. Помогали этому и общие увлечения — такие, как любовь к охоте. На поясе Леонида Ильича — кольт, подаренный американским артистом Чаком Коннорсом. Залесье, Украина.

С супругой Викторией Петровной и матерью Наталией Денисовной.

Снимок сделан после награждения Леонида Ильича первой звездой Героя Советского Союза. Декабрь 1966 года.

На избирательном участке с супругой Викторией Петровной.

Этот снимок входил в официальные фотоальбомы Леонида Ильича.

Курящий генсек — такая фотография не могла бы появиться в его официальном фотоальбоме в 70-е годы.

С дочерью Галиной. Конец 60-х годов.

Во всем мире знали о любви Леонида Ильича к хорошим автомобилям. Здесь он рядом со своей «Чайкой».

Бродить с охотничьим ружьем по лесу — излюбленное увлечение генсека. Завидово.

Генсек любил испробовать и необычные виды охоты — такие, как соколиная охота. Возле озера Иссык-Куль, 1970 год.

Веточка дуба или сосны на шляпе — не просто украшение. Это знак удачной охоты.

Охота на уток. Охотничье хозяйство. Завидово. 1975 год.

Вершина почета и славы — в мундире Маршала Советского Союза, после награждения орденом «Победа». На столе — любимые часы генсека в форме корабельного штурвала.

Со времен оттепели чекистам запретили следить за руководителями партии. Но Андропову удалось собрать материалы против Медунова. В. Медведев стал свидетелем решительной схватки по этому вопросу между Брежневым и Андроповым:

«В один прекрасный день я находился в кабинете Леонида Ильича, когда ему позвонил Андропов… Леонид Ильич взмахом руки попросил остаться. Юрий Владимирович докладывал о первом секретаре Краснодарского обкома партии Медунове, говорил о том, что следственные органы располагают неопровержимыми доказательствами того, что партийный лидер Кубани злоупотребляет властью, в крае процветает коррупция. Как обычно, Брежнев ждал конкретного предложения.

— Что же делать?

— Возбуждать уголовное дело. Медунова арестовать и отдать под суд».

Подобный арест перечеркнул бы всю политику, которую столько лет старался проводить Брежнев. Если даже людей такого ранга можно отправлять за решетку, то много ли останется от «спокойной жизни», от «уверенности в завтрашнем дне»? Все это хорошо понимали оба собеседника, но говорить прямо ни тот, ни другой, разумеется, не хотели. В разговоре наступило напряженное молчание…

«Брежнев, всегда соглашавшийся, долго не отвечал, потом, тяжело вздохнув, сказал:

— Юра, этого делать нельзя. Он — руководитель такой большой партийной организации, люди ему верили, шли за ним, а теперь мы его — под суд? У них и дела в крае пошли успешно. Мы одним недобросовестным человеком опоганим хороший край… Переведи его куда-нибудь на первый случай, а там посмотрим, что с ним делать.

— Куда его перевести, Леонид Ильич?

— Да куда-нибудь… Заместителем министра, что ли».

Хотя Андропов и не добился ареста Медунова, но он все-таки одержал немалую победу, показал свою силу. Михаил Горбачев (в те годы — близкий сторонник главного чекиста) вспоминал: «На аппарат ЦК, на всех секретарей обкомов освобождение Медунова произвело сильное впечатление. Знали, что его опекал сам Генеральный секретарь, считали «непотопляемым», и вдруг… Авторитет Андропова стал расти буквально на глазах».

«Я сам его боюсь». «Умный, хитрый, жестокий», — говорил Брежнев об Андропове. Любовь Брежнева рассказывала такой эпизод: «Однажды мы пришли с отцом к Леониду Ильичу в кабинет на Старую площадь. «Только что Андропов от меня ушел», — сказал дядя и невольно показал на стул напротив. Отец, совсем было приземлившийся на этот стул, вскочил как ужаленный. “Что, Яша, боишься Андропова? — засмеялся дядя. — Я сам его боюсь. Бог с ним, есть в нем что-то очень темное…”

Важным оружием против генсека стали различные темные слухи — о бриллиантах, «сладкой жизни» его родных. Работник ЦК В. Прибытков писал: «Была произведена «утечка информации» о незаконных валютных операциях детей генсека, при этом говорилось, что они чуть ли не бегут за границу». Историк Илья Земцов пересказывал ту же легенду: «Из кулуаров КГБ поползли слухи: дочь и сын Брежнева ездили в Италию и оставили там в каком-то банке миллион долларов. И сразу возникал вопрос: зачем? Ответ напрашивался сам собой: под Брежневым зашаталось кресло. Галина и Юрий планируют бегство на Запад…».

«Всюду обсуждали амурные похождения дочери Брежнева — Галины Леонидовны, — рассказывал генерал КГБ Ф. Бобков, — ее увлечение драгоценностями и любовь к дорогим подаркам». Андропов не только знал об этих слухах, но и сам повторял их. Конечно, с оговоркой, что «все это неправда». В разговоре с А. Яковлевым Юрий Владимирович как-то заметил, что служивые люди «распустились»: «Что-то уж слишком разговорился служивый люд. Болтают много. Например, распространяют сплетни о семье Леонида Ильича, особенно о дочери Галине. Говорят о взятках, коррупции, о пьянстве… Все это ложь».

«Конечно, Андропов лукавил, — писал позднее Яковлев, — но я терялся в догадках, зачем он затеял со мной этот разговор. То ли на что-то намекал, то ли хотел испытать меня на реакцию, то ли еще что-то».

Сатира на Брежнева. В декабре 1981 года страна торжественно отметила последний прижизненный день рождения Леонида Ильича. Совершенно неожиданным образом на это событие откликнулся ленинградский журнал «Аврора».

Декабрьский номер «Авроры» открывался крупным заголовком — «К семидесятипятилетию Генерального секретаря ЦК КПСС, Председателя Президиума Верховного Совета СССР Леонида Ильича Брежнева». Ниже помещалась цветная репродукция картины Дмитрия Налбандяна «Выступление Л. И. Брежнева на конференции в Хельсинки». Генсек в очках, белой рубашке, нарядном красном галстуке выступает с трибуны. В этом, конечно, не было ничего особенного.

А на семьдесят пятой странице журнала (явно не случайные цифры!) целиком разместился небольшой сатирический рассказ детского писателя Виктора Голявкина «Юбилейная речь». В нем высмеивался некий неназванный «писатель». Здесь важно отметить, что самого Брежнева в то время часто иронически называли «летописцем» или «писателем». В любом важном кабинете стояли восемь, а потом и девять томов его сочинений в бело-зеленых суперобложках. В 1980 году за мемуары (о них мы еще расскажем) ему вручили Ленинскую премию по литературе.

Рассказ Голявкина начинался так: «Трудно представить себе, что этот чудесный писатель жив. Не верится, что он ходит по улицам вместе с нами. Кажется, будто он умер. Ведь он написал столько книг! Любой человек, написав столько книг, давно бы лежал в могиле. Но этот — поистине нечеловек! Он живет и не думает умирать, к всеобщему удивлению. Большинство считает, он давно умер — так велико восхищение этим талантом. Ведь Бальзак, Достоевский, Толстой давно на том свете, как и другие великие классики. Его место там, рядом с ними. Он заслужил эту честь! Вот он сидит передо мной, краснощекий и толстый, и трудно поверить, что он умрет. И он сам, наверное, в это не верит. Но он, безусловно, умрет, как пить дать. Ему поставят огромный памятник, а его именем назовут ипподром — он так любил лошадей. Могилу его обнесут решеткой. Так что он может не волноваться. Мы увидим его барельеф на решетке».

На рисунке к рассказу и вправду изображалась кладбищенская решетка. Над ней — деревья с гнездами, похожими на вороньи. В одном из гнезд сидел Пегас…

Рассказ завершался так: «Позавчера я услышал, что он скончался. Сообщение сделала моя дочка, любившая пошутить. Я, не скрою, почувствовал радость и гордость за нашего друга-товарища.

— Наконец-то, — воскликнул я, — он займет свое место в литературе!

Радость была преждевременна. Но, я думаю, долго нам не придется ждать. Он нас не разочарует. Мы все верим в него. Мы пожелаем ему закончить труды, которые он еще не закончил, и поскорее обрадовать нас. (Аплодисменты)».

«Юбилейная речь» немедленно приковала всеобщее внимание. Как отмечали В. Соловьев и Е. Клепикова, «веселый рассказ Виктора Голявкина приобрел шумную славу… 30-копеечный номер продавался на черном рынке за 25 рублей, по рукам ходили машинописные и ксерокопии рассказа». Его зачитывали по западным радиостанциям и, как утверждали, в эти моменты глушение — особые помехи в эфире, не позволяющие их слушать — исчезало. На Западе многие считали, что все это небывалое осмеяние генсека могло произойти только с согласия главного чекиста — Андропова… На обложке журнала «Ньюсуик» в апреле 1982 года появилось изображение гипсового бюста Брежнева, покрытого трещинами.

И Андропов одержал-таки победу, занял кресло Генерального секретаря (мы еще вернемся к окончанию их поединка). Только победа эта оказалась пирровой…