Другой Брежнев

Глава 6 «МЫ РАЗВЕНЧИВАЕМ КУЛЬТ…»

«Карнавальная ночь». Название знаменитого фильма Эльдара Рязанова, снятого в 1956 году, очень точно совпало с тем, что происходило в эпоху «оттепели». Снова, как в 20-е годы, сбрасывали памятники, переименовывали улицы и города, «выносили святые мощи из храма». Как по мановению волшебной палочки (а вернее, с помощью ножниц) Сталин исчез из старых фильмов. Художник Владимир Серов переписал заново две свои картины. На одной из них на месте Сталина образовалась зияющая пустота. А на другой из этой пустоты вдруг возник какой-то безымянный красногвардеец…

«Превращение Сталина в пустоту» шло полным ходом. По всей стране на кострах горели его парадные портреты. Инженер Кирилл Иванов вспоминал, как в ноябре 1961 года участвовал в сносе самого большого памятника Сталину на берегу Волги. Происходило это ночью, зрителями были только рабочие и чекисты. «На голову была накинута тросовая петля, и трактор потащил по площадке двухметровую сталинскую голову. Народ ликовал. Крики, шутки вперемешку с матом… Во время подтаскивания трос, упершись в нос Сталина, прорезал верхнюю губу и там был намертво зажат медной оболочкой. «Закусил, закусил», — с громовым смехом раздалось вокруг. Теперь смеялись все: и секретарь обкома… и кагэбэшники. Мне особенно запомнился шофер автомобиля, на который должна была грузиться голова. Он стоял на подножке автомашины, держался рукой за борт и, как репинский запорожец, подняв голову кверху, безудержно хохотал».

Точно так же, под покровом ночи, вынесли тогда и тело Сталина из Мавзолея. Красную площадь заранее оцепили, выход из Мавзолея загородили фанерой. Перед захоронением с мундира вождя сняли Золотую Звезду Героя, а золотые пуговицы срезали и заменили на латунные…

Но как различались все эти развенчивающие действия в годы революции и теперь! Тогда разоблачение «святых мощей», взрывы церквей, снос памятников происходили открыто, явно, среди бела дня, на глазах у народа. Это и был карнавал в своих традиционных формах. Ему радовались, им гордились. Например, одна из карикатур 1930 года изображала толпу, наблюдающую за взрывом Симонова монастыря.

«Батюшки! Никак конец света!» — горестно восклицает старушка богомолка.

«Нет, бабушка! — весело возражает ей молодой парень. — Конец тьмы!»

В 1961 году все те же действия совершались незаметно, в отсутствие народа, под покровом ночи. Это тоже был карнавал, но карнавал ночной, как будто стесняющийся самого себя. Однако любой карнавал, даже такой, — это перемены, а откуда взялась жажда перемен в обществе 50-х годов? Можно сказать и так: сказка немыслима без превращений, в том числе бесследных исчезновений, обращения человека в предмет или животное. В карнавале оно совершается благодаря маске, гриму, костюму, новому имени…

На страницах журналов и газет 30-х годов мы найдем немало волшебных образов. Вот розовые очки, маскирующие опасность: граната сквозь них кажется букетом, а фашистская фуражка — обычной кепкой. Вот всевозможные оборотни: например, хамелеон, который на красном ковре краснеет, а на сером фоне — сереет. («Враг принимает окраску той среды, в которой он находится», — поясняет подпись.) Только схваченный красной великанской рукой, этот хамелеон выдает свой истинный цвет, густо покрываясь свастиками; из его лап вываливаются револьвер, нож и бомба… А вот волшебные ежовые рукавицы, усеянные острыми стальными шипами. Все эти «волшебные предметы» вовсе не безобидны — это не детская игра, а настоящая опасная магия. Здесь каждый может превратиться в карнавальное чудище — шакала, змею или собаку. «Проклятая помесь свиньи и лисицы… стая бешеных псов… люди-чемоданы с двойным дном» — такие фантастические образы рождались в этой борьбе.

Но к 50-м годам люди — по крайней мере в высших слоях общества — уже устали от подобных превращений. Полуночного стука в дверь приходилось опасаться, как колдовства, превращающего в свинью или собаку. В 1951 году, обращаясь к читателям газеты «Правда», британский политик Герберт Моррисон весьма метко указал на этот самый острый для тогдашнего советского общества вопрос. Он написал, что в Британии люди живут гораздо спокойнее: «Стука в дверь рано поутру не приходится бояться. Это не полиция. По всей вероятности, это стук или молочника, или почтальона. Хотелось бы мне знать, может ли каждый из вас открыто сказать, что он испытывает такое же чувство личной безопасности, какое испытывает любой британский гражданин».

Люди хотели пожить в обычном, не волшебном мире, где никого ни во что нельзя превратить. Именно ради того, чтобы покончить с превращениями, они готовы были снова крушить памятники и развенчивать богов и героев.

«Великий и любимый». «Верховный волшебник» Советской страны не мог не чувствовать этих настроений и понимал, что станет их неизбежной жертвой. Поэтому на рубеже 1952–1953 годов он приступил к очередным превращениям.

Дело врачей-убийц! На страницах печати вновь возникла огромная рука, хватающая за шиворот кремлевского врача — «убийцу в белом халате». С него слетают белая докторская шапочка и привязанная улыбчивая маска, под ней обнаруживаются зловещие черные очки, а из кармана сып-лютея американские доллары… Но ведь у врачей-убийц должны быть и вдохновители? Кто же они?

На пленуме ЦК в октябре 1952 года Сталин вдруг обрушился с обвинениями на своих старейших соратников — Вячеслава Молотова и Анастаса Микояна. Можно себе представить, как были потрясены слушатели этой речи, среди которых был и Леонид Брежнев. У них на глазах два божества — Микоян и Молотов — вдруг превратились в зловещих карнавальных чудищ. Потом им, правда, предоставили слово для ответа. Константин Симонов вспоминал: «Странное чувство, запомнившееся мне тогда: они выступали, а мне казалось, что это не люди, которых я довольно много раз и довольно близко от себя видел, а белые маски, надетые на эти лица, очень похожие на сами лица и в то же время какие-то совершенно непохожие, уже неживые. Не знаю, достаточно ли я точно выразился, но ощущение у меня было такое, и я его не преувеличиваю задним числом».

Леонид Ильич прямо не участвовал в этой борьбе, но могучая сила, как и в 1937 году, понесла его наверх. И теперь она подняла его уже на такую заоблачную высоту, что невольно кружилась голова. 6 октября 1952 года Брежнев выступал на съезде ВКП(б). Свою речь он, по обычаям того времени, закончил словами:

— Да здравствует наш вождь и учитель, великий и любимый товарищ Сталин!

Брежнев, конечно, не удивился, когда узнал, что съезд избрал его в состав Центрального Комитета: этого он ожидал. Первое заседание ЦК началось для новичков с небольшого конфуза: по привычке они вскочили и хотели встретить Сталина громом рукоплесканий. Они не знали, что здесь, в самом средоточии высшей власти, делать так не полагалось. Сталин резко оборвал их:

— Никогда этого здесь не делайте.

Новички растерянно смолкли. Затем последовала потрясающая речь одного бога против двух других, от которой слушателей бросало и в жар, и в холод. Один из ее слушателей Дмитрий Шепилов вспоминал: «Я, тогда не обстрелянный новичок в этом зале, затаив дыхание, слушал Сталина. А ощущение было такое, будто на сердце мне положили кусок льда».

И наконец, новый сюрприз для нашего героя — Сталин начал зачитывать список будущих кандидатов в члены Президиума ЦК. И самым первым — по алфавиту — Брежнев слышит свою фамилию! О таком внезапном взлете он и мечтать не смел! И, как будто одного этого потрясения мало, вновь звучит фамилия Брежнева. Он избирается еще и секретарем ЦК! Занимает — страшно сказать — ту же должность, что и сам Сталин!

А сам Сталин, кстати говоря, попытался от этой должности отказаться. Скорее всего, он просто хотел проверить, насколько крепка его поддержка.

— Я уже стар, — неожиданно заявил он. — Бумаг не читаю. Изберите себе другого секретаря.

Но это было уже чересчур! Зал возмутился, все вскочили на ноги, бурно выражая свое несогласие. Шум перекрыл басовитый голос маршала Семена Тимошенко. Он выразил общее мнение:

— Народ не поймет этого!

Брежнев был, наверное, не последним в числе протестующих — ведь не зря в одной из своих речей он называл Сталина «родным отцом»…

«Опасное дело — зависеть от расположения Сталина». «Бог умер! Сталин умер!» — эти слова звучали для советских граждан в 1953 году почти одинаково. Невольно рождалось сомнение: если Бог вдруг оказался смертен, то был ли он настоящим Богом? Умер не один человек, рухнула целая вселенная.

Разоблачение Бога — в прямом смысле слова — началось еще до его смерти. Евгения Гинзбург вспоминала, что уже бюллетени о болезни повергли начальство в мучительное недоумение. Ведь в них говорилось что-то о «белке в моче» Сталина, о том, что ему ставятся пиявки. «Наверно, так же были бы оскорблены в своих лучших чувствах древние славяне, если бы им объявили вдруг, что у Перуна повысилось кровяное давление. Или древние египтяне, если бы они неожиданно узнали, что у бога Озириса в моче белок». Еще большим потрясением стало известие о его смерти… Говорили, что на похоронах Сталина Леонид Брежнев горько плакал — впрочем, как и тысячи других людей.

А потом было разоблачение «культа личности» на XX съезде. Верховное божество добра и правды вдруг обратилось в свою противоположность. Правда, это превращение тоже поначалу было тайным: оно произошло на закрытом заседании съезда. Открыто Хрущев только осудил «культ личности, который превращает того или иного деятеля в героя-чудотворца». Брежнев тоже свдел в этом зале, даже выступал на съезде. Александр Яковлев вспоминал впечатление, которое произвел на слушателей доклад Хрущева: «В зале стояла гробовая тишина. Не слышно было ни скрипа кресел, ни кашля, ни шепота. Никто не смотрел друг на друга… Я встречал утверждения, что доклад сопровождался аплодисментами. Не было их… Уходили с заседания, низко наклонив головы. Шок был невообразимо глубоким».

Для Леонида Ильича смерть Сталина означала немедленное падение с Олимпа. «Видно, кое-кто помнил, — замечал по этому поводу один из руководителей Кремля Ну-риддин Мухитдинов, — как Брежнев рыдал на похоронах Сталина». К власти вернулись те, кого Сталин готовился отстранить. Они не желали видеть рядом с собой новичков. Брежнев мгновенно лишился своих постов — секретаря ЦК и кандидата в члены Президиума. Его сделали начальником Политуправления Военно-морского флота. Он вновь облачился в военную форму… В качестве утешительного приза он чуть позже получил новое воинское звание — генерал-лейтенанта.

Брежневу была совсем не по душе его новая работа. Поутру, когда ему приносили деловые бумаги, он морщился и ворчал:

— Опять эти ЧП, учения, собрания и портянки… Надоело.

Позднее Леонид Ильич говорил, что с ним «после Сталина неправильно и несправедливо поступили — по существу, выбросили за борт». В начале 60-х его однажды стали расспрашивать про историю этого «падения»:

— Кто это вас подсадил так?

— Мало вы понимаете нашу структуру, — отвечал Леонид Ильич. — Все закономерно. Слишком рано я стал секретарем ЦК, да и связывали мое выдвижение с личностью Сталина. Опасное это дело — зависеть от его расположения, но мне повезло: побывал в Президиуме ЦК… но, видно, не имел еще достаточных связей.

«Тут он интригующе посмотрел на окружающих», — вспоминал его сотрудник Юрий Королев.

— Да-да. Связи и окружение наверху иногда гораздо важнее личных заслуг и качеств. Так вот, не хватило их у меня. А тут новое руководство, Маленков — аппаратчик, у него свои собственные подходы к кадрам. Я его расположением не пользовался. Был молод и горяч. Порядок я в армии и на флоте наводил недолго, около года, но авторитет у военных заработал, а это иногда, при определенных ситуациях, очень много значит.

— А как вы оттуда выбрались? — продержали расспрашивать его слушатели. — Видно, нелегко это было?

— В политике все нелегко. И вверх и даже вниз. Главное, стойкость и целеустремленность. И повезло мне: попал в Казахстан, на целину, лучшую школу для приобретения опыта трудно найти. Да и недоброжелатели там меня достать не смогли. А главное, ближе к народу, к его взглядам и привычкам, быть попроще, не задаваться, как у нас говорят. Помните песню: «А слава тебя найдет»? Ну и самому поработать надо…

В июне 1953 года Брежнев принял участие в аресте Лаврентия Берии. По понятным причинам этот арест боялись доверять чекистам, и его произвела группа военных во главе с маршалом Жуковым. Леонид Ильич тоже попал в эту группу. Он охранял снаружи двери комнаты отдыха, куда сразу после ареста отвели Лаврентия Павловича. Всесильный чекист мгновенно превратился в «матерого врага народа» и «агента британского империализма». Начальник охраны Брежнева Александр Рябенко говорил: «Брежнев был очень смелым, решительным человеком. Он участвовал в аресте Берии, о чем мало кто знает…» Кстати, Леонид Ильич прекрасно понимал условность всех этих обвинений. Позднее, когда зашла речь о судьбе сына Берии, он заметил кому-то из соратников:

— Что ты делаешь вид, будто не знаешь, что все это дутое дело…

Через некоторое время судьба вновь начала поднимать Брежнева наверх. На XX съезде партии в 1956 году он занял те же посты, которых лишился в день смерти Сталина.

«Народ прав — не как идея, а как натиск». От народного празднества и карнавала один шаг до волнений и беспорядков. И в этом смысле восстания в Венгрии, Новочеркасске, Кенгире, Тбилиси, волнения в Польше стали закономерной частью «оттепели». В 1959 году и Брежневу пришлось напрямую столкнуться с этой стихией — знаменитой стихией «русского бунта». Правда, в годы молодости Леонида Ильича эта стихия захлестнула всю страну, да и сам он во многом был ее порождением. Он замечал, уже будучи генсеком: «Мне кажется, народ прав — не как идея, а как натиск, как воля, как отчаяние…» Но теперь Брежневу следовало, наоборот, противостоять этой стихии, вводить ее в берега.

Восстание в городе Темиртау вспыхнуло стихийно; как это часто бывает, из-за бытовых неурядиц. На стройку Карагандинского металлургического комбината со всей страны приехала молодежь. Палатки строителей украшали разнообразные надписи, например «Привет из Тбилиси» или «Одесса-мама». Жилось в палатках трудно, питьевую воду хранили в больших цистернах, которые раскалялись под жарким летним солнцем. В какой-то момент выяснилось, что вода испортилась. Собралась негодующая толпа. Милиция невольно усилила волнения, когда задержала нескольких «зачинщиков». После этого восставшие штурмом взяли отделение милиции, чтобы освободить арестованных.

Восстание приобретало размах. Кроме милиции, разгромили столовые, магазины, ларьки, брали оттуда продукты и спиртное. Очевидец событий шофер Михаил Христенко вспоминал: «Вечером 1 августа 1959 года я возвращался в Темиртау на грузовике… Когда мы проезжали палаточный городок в восточной части города, нам стали попадаться разные группы. В машину начали кидать камни — разбили стекла, фары. Мы еле выбрались… Комсомольцы кругом пьяные ходят. Нашу автобазу разгромили, угнали, по-моему, 18 машин… В общем, ужас что было. Солдаты еще стояли у здания треста КМС, так они в них стреляли исподтишка. Оружие какое-то они, кажется, в РОВД взяли, которое потом разгромили».

Брежнев прибыл в Темиртау, чтобы руководить наведением порядка. Среди разгула уличной стихии он сохранял полное самообладание. Динмухамед Кунаев (после этих событий возглавивший Казахстан) писал: «Мне понравилась решительность Брежнева в те дни. Безбоязненно он появлялся среди групп зачинщиков беспорядков и разговаривал с ними спокойно, но и довольно сурово. Люди невольно подтягивались, крики и гам стихали, и можно было вести разговор в спокойном тоне».

Но без применения силы не обошлось. Во время столкновений с войсками, по официальным данным, погибли 16 участников восстания, более сотни были ранены. Через три дня в городе восстановился порядок. При жизни Брежнева эта страница его биографии — восстание в Темиртау — никогда не упоминалась. Возможно, он считал, что применение оружия против толпы, хоть оно и было неизбежно, бросает на него определенную тень.

Как ни странно, в известном смысле восставшие добились успеха. Бытовые условия улучшились, местное руководство сменили. Кроме того, Брежнев специально приезжал в январе 1959 года в Казахстан, чтобы отправить в отставку прежнего руководителя республики.

«Мы сговорились стоять насмерть». «И в мирное время иногда приходится крикнуть: “Полундра!”» — сказано в мемуарах Брежнева. Один из таких моментов в его жизни наступил в июне 1957 года, когда вспыхнула жесткая схватка между Н: Хрущевым и большинством Президиума ЦК (потом его назвали «антипартийной группой»). На стороне первого секретаря остались Брежнев, Микоян, Фурцева. Борьба началась 18 июня. Как заявлял потом Брежнев, «18 июня они предстали уже без масок». В этот день происходила встреча с венгерскими журналистами. Спустя несколько дней, на заседании ЦК, Брежнев рассказывал о событиях этого напряженного дня:

— Перед тем как принимать журналистов, мы собрались в маленькой комнате. Товарищ Микоян сказал товарищу Фурцевой на ухо: «…Они, видимо, сговорились…». Я говорю: «Что делать?». Она говорит: «Давайте пригласим Жукова».

Так родилась идея, которая повернула весь ход событий. Именно поддержка министра обороны Георгия Жукова и военных потом решила все дело. Началась встреча с журналистами.

— После первого вопроса, — продолжал свой рассказ Брежнев, — я выскочил из зала и побежал. Георгия Константиновича Булганин, зная, что будет заседание по этому делу, зная, что товарищ Жуков является твердым, волевым, принципиальным и честным человеком, за несколько часов до этого отпустил за город на учение, чтобы он не участвовал в этом заседании…

Выбежав из зала, Брежнев по телефону связался со сторонниками Хрущева, которых в этот день не было в Кремле. Главное — удалось вызвать с военного полигона Жукова.

— Приехал товарищ Жуков, — вспоминал Леонид Ильич. — Я ему рассказал до входа в зал, что есть какой-то каверзный вопрос, который они требуют обсудить. Я ему говорю, на какой стороне, на их стороне или нет? И в зависимости от этого будет решение. Мы сговорились стоять насмерть.

Венчает всю эту авантюрную историю с вызовом маршала на заседание комический штрих — как будто из биографии Суворова или из сказки об Иванушке-дурачке.

— Хочу рассказать одну деталь, — говорил Брежнев, — чтобы показать, насколько они были насторожены, как они следили за каждым нашим движением. Когда мы с Жуковым вошли, то Каганович, Молотов и Первухин каждый по отдельности спросили в любезной форме: куда вы, товарищ Брежнев, выскакивали, что это вы мотались. Я ответил им, что у меня внезапное расстройство и я просидел в уборной.

Легенда об обмороке. Как видно из рассказа Брежнева, почти все в тот день решила позиция маршала Жукова: «Я ему говорю, на какой стороне, на их стороне или нет? И в зависимости от этого будет решение». Спустя несколько дней сторонники Хрущева с удовольствием вспоминали, как с приходом военных «произошло быстрое превращение некоторых товарищей из львов в кроликов». «Как атомная бомба разорвалась на головы этой группы». Услышав о позиции военных, один из участников заседания потрясенно воскликнул:

— Вы нас, наверное, танками окружили!

На что министр обороны Жуков властно ответил:

— Ни один танк не сдвинется с места без моего приказа.

Однако очень скоро маршалу Жукову пришлось поплатиться за проявленное в этот день могущество. В октябре того же 1957 года внезапно, во время заграничной командировки, его сняли с поста министра, обвинив в «бонапартизме». Это клеймо оставалось на маршале еще долгие годы… Другой горячий защитник Хрущева в те дни — Николай Игнатов — хоть и не потерял своего кресла, но остался на ролях третьего плана. Совсем иначе, как мы знаем, вышло с Брежневым. Почему же проявленные им воля и твердость не вызвали потом никаких опасений? Возможно, разгадка кроется в том, что Брежнев аккуратно сглаживал свою силу слабостью, хитрость — простодушием и т. д. В самом деле: можно ли всерьез опасаться человека, который с гордостью рассказывает во всеуслышание о своей хитрой выдумке — «внезапном расстройстве» желудка? «Слишком простоват», — отзывался о нем Хрущев.

В те же дни родилась легенда о другом недомогании Брежнева — обмороке от испуга. Правда это или нет, но сама легенда, конечно, оказалась впоследствии очень для него полезной. Тот же Игнатов позднее излагал ее так: «Лазарь на него прикрикнул, он и сознание от страха потерял, «борец». Сергей Хрущев передавал эту историю подробнее: «Дебаты были бурными. Когда очередь выступать дошла до Леонида Ильича, он начал что-то говорить, отстаивая свою позицию, но слушать его не стали, а Каганович грубо оборвал:

— А ты чего лезешь? Молод еще нас учить. Никто твоего мнения не спрашивает. Мало во флоте сидел? Смотри, обратно загоним — не выберешься.

Расстановка сил на заседаниях была не в пользу Хрущева, и угроза была вполне реальной. Брежнев испугался, силы ему изменили, и после такой отповеди он упал в обморок. Пришлось вызывать врача и приводить его в сознание».

Анастас Микоян пересказывал эту легенду несколько иначе: «Молотов… однажды так одернул Брежнева, что тому стало плохо, чуть не обморок у него был».

Каким же недомоганием страдал Леонид Ильич в те дни? «Расстройством желудка»? Но это явная выдумка. «Обмороком от испуга»? Смешно и потому подозрительно походит на предыдущую «болезнь». Но было еще и третье заболевание. О нем сам Леонид Ильич рассказывал несколько лет спустя врачу Евгению Чазову. Он сказал, что накануне всех этих событий угодил в больницу с микроинфарктом. Несмотря на это пошел в Кремль спасать Хрущева. Когда он начал произносить речь в его защиту, встала министр здравоохранения Мария Ковригина и заявила, что Брежнев серьезно болен и ему надо запретить выступать. Журналист Алексей Аджубей так описывал этот эпизод: «Во время одной из яростных речей Брежнева в защиту нового курса тогдашний министр здравоохранения Ковригина закричала:

— Остановите его, он только что перенес инфаркт, сердце не выдержит!».

Это был «удар ниже пояса», Брежнева и впрямь могли лишить слова. Как бы отвечая ей, Леонид Ильич сказал, что большевики за свои принципы борются до конца, даже если это ставит под угрозу их жизнь… Как ни странно, но и это заболевание — микроинфаркт — помогло Леониду Ильичу впоследствии. Наверное, Никита Сергеевич был тронут такой безоглядной верностью соратника: поднявшись с больничной койки, тот из последних сил защищает его от врагов!

Итак, Леонид Ильич в июне 1957 года перенес целых три болезни — частью выдуманные, частью настоящие. Пройдя через это горнило, он одержал одну из крупнейших в своей жизни побед. И во многом, как ни странно, — именно благодаря своим «заболеваниям».

В 1960 году ушел на пенсию последний из участников «антипартийной группы» — глава Советского государства Климент Ворошилов. Его место и занял Леонид Ильич.

«Расстрелы проводились вашими грязными руками». Леонид Ильич рассказывал о ходе споров в Президиуме ЦК:

«Было еще несколько крылатых фраз, брошенных Кагановичем. Он говорил, «что Хрущев — эксцентричный человек», «что надо снять Хрущева с поста Первого секретаря», «что дадим ему другую работу»… Всякие глупости говорил на этом заседании и Молотов. Он заявил, что товарищ Хрущев, как Первый секретарь, не объединяет нас… Мы заявили, что если вы хотите принимать решение, то мы демонстративно покидаем Президиум. Только после этого вы сказали, что тоже за Пленум…»

На июньском Пленуме ЦК Брежнев выступил с горячей обличительной речью против «антипартийной группы». Он припомнил ее участникам их слабое место — участие в массовых арестах.

«Мы не забыли и не забудем, — говорил Брежнев, — что массовые репрессии, расстрелы проводились вашими грязными руками. Вот вы, Маленков… Если бы у вас было какое-нибудь человеческое достоинство, вы бы не поступили так, как вы поступили с Кузнецовым. Мне рассказывали очевидцы. В воскресенье вы вызвали из Измайловского парка Кузнецова, где он гулял с супругой и детьми, пригласили к себе. Кузнецов плакал и говорил: тов. Маленков, я честный человек, помогите, кто-то оклеветал меня, кто-то неправильно доложил обо мне тов. Сталину. Я понимаю, что означает наш разговор с вами, я знаю и вижу свою судьбу. Я вас прошу об одном — помогите разобраться, доложите правду тов. Сталину. А вы же его арестовали в кабинете, и тем кончил свою жизнь Кузнецов. {Шум в зале. Голоса: «Позор!»)».

Неожиданную твердость Брежнев проявил против Булганина, который первым перебежал на сторону победителей. Зал, судя по репликам с места, готов был его простить.

— Если бы Булганин покаялся, — возразил Брежнев, — он должен был это сделать тогда, когда обращались к нему все и когда в нашем присутствии необыкновенно теплым, душевным тоном тов. Хрущев просил его опомниться. Тогда он этого не сделал. Это выступление — результат того, что он струсил, почувствовал силу Пленума ЦК, которую он не знал.

Единственным из «антипартийной группы», кто и у Брежнева, и у остальных продолжал вызывать уважение, был Молотов. Он до конца остался при своем мнении. О его особом голосовании на Пленуме сообщили и в газетах — случай с 20-х годов небывалый! Всех поражала его невозмутимость. Брежнев говорил о нем даже с каким-то восхищением: «Вы все видели здесь Молотова, его триста человек не могут сбить…»

«Никто в армии не мог уже больше терпеть…» Одним из крупных событий «оттепели» стало развенчание маршала Георгия Жукова. Это произошло вскоре после того, как могущество министра обороны достигло зенита (о чем уже говорилось выше). В июне 1957 года, в день разгрома «антипартийной группы», один из ее участников — Дмитрий Шепилов сказал маршалу:

— Георгий Константинович, имей в виду: следующим будешь ты!

— Как знать! — многозначительно ответил тот.

Но в октябре того же года все так и получилось: Жукова обвинили в «бонапартизме» и культе собственной личности.

Когда на Пленуме ЦК обсуждались его грехи, в фойе устроили целую художественную выставку: повесили парадные портреты маршала и, как венец всего, картину, где полководец победоносно восседал верхом на белоснежном арабском скакуне… Михаил Суслов в своей речи описывал это полотно: «Министр поручил купить и, в целях, видимо, личной рекламы, поставить в Музей Советской Армии… картину, представляющую такой вид: общий фон — горящий Берлин и Бранденбургские ворота, на этом фоне вздыбленный белый конь топчет знамена побежденных государств, а на коне величественно восседает товарищ Жуков. Картина очень похожа на известную икону “Георгий Победоносец”».

Другой оратор, Отто Куусинен, развивал эту мысль так: «Когда товарищ Суслов указал на этот порок товарища Жукова, последний наивно ответил: «Я сам этого не замечал». То есть он ничего ненормального не заметил в том, что на картине, сидя на белом коне, превратился в «Георгия Победоносца». Представьте себе, что он еще полгода или годик сидел бы на белом коне и любовался бы собой. (Смех.) По всей вероятности, в его воображении эта фигура всадника возросла бы до гигантских размеров. Возможно, что он сам и не заметил бы ничего ненормального в этом, а нам было бы жутко смотреть на эту фигуру, жутко и смешно».

Леонид Ильич тоже развенчивал «культ» маршала. Он добавлял такие живописные детали: «Говорилось о культе личности… Есть много подхалимов, которые, например, выпустили книгу о поездке Жукова в Индию. Там все расписано, как он на слона сел легко, как кавалерист, и когда он сказал, что этот слон вроде как танк, то слон, как бы услышав эти слова Жукова, быстрее зашагал. В таком слащавом тоне подхалимы расписывают официальную поездку… давая смехотворное изображение. Нет чувства меры!»

Вот это место из книжки, изданной летом 1957 года (авторы — Леонид Китаев и Георгий Большаков): «Как почетному гостю ему (Жукову) предлагают прокатиться на принадлежащем президенту слоне…

— Я старый кавалерист, — замечает маршал, легко садясь в седло на могучего гиганта.

Впереди в красной форме, отделанной золотом, сидит погонщик. Слон медленно шагает по парку…

— На этом слоне, как на танке, можно смело идти в атаку, — шутит Г. К. Жуков, и как бы в подтверждение этого слон убыстряет ход…»

Говорил Леонид Ильич и о другом признаке культа личности — «надписях на книгах». Очевидно, он имел в виду такой отрывок из той же книжки: «Где бы ни появлялся маршал Г.К. Жуков — в военных учреждениях и на заводах, на аэродромах, в парках и садах, на приемах и встречах, — всюду его ждали вездесущие коллекционеры автографов. А в резиденциях, где останавливался Г.К. Жуков, его всегда ожидала стопка из 100–150 записных книжек, во многих из которых уже стояли автографы Н.С. Хрущева и Н.А. Булганина. Теперь в сотнях книжек индийских коллекционеров имеется автограф — «Маршал Советского Союза Г. Жуков»…»

Но речь шла не только о возвеличивании личности Жукова. Брежнев упомянул афоризм о «трех эс» — любимых словечках маршала: списать, снизить, снять. Он говорил:

«Он это сопровождал, конечно, репрессиями, страхом, грубым обращением. Я не говорю о многочисленных приказах… когда снимали работников ни за что, неоправданно и незаслуженно подвергали наказаниям, снятию, разжалованию, увольнению из армии… Так надламливалась воля у офицерского состава. И поэтому не случайно на партийных активах, а я по решению Президиума, выполняя его волю, участвовал в проведении одного из активов на Дальнем Востоке, офицеры, почти все командиры, генералы, командующие армиями, выступая, говорили, что при такой атмосфере нет уверенности в завтрашнем дне, не знаешь — не то работать, не то сухари сушить. Такая атмосфера — неправильная атмосфера…

Грубость процветала и на заседаниях коллегии. Если человек мало-мальски инако мыслит, он его сразу обрывает репликами, и человек садится. Достаточно было маршалу Бирюзову что-то не в тон сказать, как Жуков в ответ: «Какой дурак тебе присвоил звание Маршала Советского Союза?»…

Никто в армии не мог уже больше терпеть, мучились в силу партийной дисциплины, но ждали, чтобы пришел этому конец…»

Речь Брежнева была, пожалуй, самой горячей и страстной на всем пленуме. Он особенно возмущался случаем, когда Жуков на Президиуме ЦК сказал одно, а среди своих военных коллег — прямо противоположное. Леонид Ильич воскликнул, обращаясь к Жукову:

— Я не верю вам!

По предложению Брежнева маршала вывели из состава ЦК. Впрочем, он остался в партии, сохранил воинское звание, все награды, положенные привилегии. Его опала продолжалась до конца эпохи «оттепели».

«У нас была всего одна ракета». В одном советском анекдоте правители страны получают новые прозвища, подобно царям: Владимир Мудрый, Иосиф Грозный, Никита Чудотворец… Откуда пошло это прозвище — Чудотворец? Дело в том, что Никита Сергеевич искренне верил в различные чудеса — но не в старые, божественные, а в новые — революционные, советские. Одним из таких его чудес стал спутник. Другим — полеты человека в космос. Еще одним могущественным чудом, наводящим ужас на весь мир, были ракеты вместе с атомными и водородными бомбами, способными мгновенно разрушать вражеские города.

Хрущев искренне восхищался всем этим своим «волшебным» арсеналом. Он любил и немного преувеличить его. Так, в одной из речей он пригрозил Западу применением ракет. Брежнев позднее говорил об этом: «Помните выступление Хрущева, в котором тот начал угрожать ракетным оружием? Так вот, в тот период у нас была всего одна или две ракеты, точность попадания которых была где-то около 50 процентов. Я отвечал за этот раздел и прекрасно помню тот период».

Но были и неудачные чудеса. Лозунг «обогнать Америку по мясу, молоку и маслу» тоже был, по сути, призывом к чуду, надеждой-на чудо. На популярном рисунке того времени изображались скачки на коровах: веселая русская буренка обгоняет холеную, но запыхавшуюся заокеанскую соперницу:

«Держись, корова из штата Айова!»

Другим таким несостоявшимся чудом стала «великая кормилица» — кукуруза. Ее в те годы любили изображать в качестве «королевы полей» — на плакатах и даже в мультфильмах. Королеву полей окружал «двор ее величества»: упитанные свиньи, куры, гуси, утки и прочая откормленная кукурузой живность… На одном рисунке тех лет кукуруза жалобно спрашивала у какого-то усатого начальника:

«Почему вы обо мне не заботитесь? Я же королева!»

«Молчать! — рявкал тот из-за стола. — Здесь я король!» Но на другой карикатуре, украшенной цитатой Хрущева, эта королева уже хватала подобного начальника за шиворот…

Целина тоже была одним из «чудес» Никиты Сергеевича. Как по волшебству, она должна была накормить всю страну хлебом. Вначале так и вышло — в 1956 году после богатого целинного урожая хлеб в столовых даже сделали бесплатным. Но в 1963 году зерно уже пришлось закупать за границей. «Кто самый изобретательный фокусник на свете? — шутили после этого. — Хрущев. Он посеял на целине, а собрал в Канаде». Другая шутка: «При въезде в штат Айова установили большой рекламный щит с надписью: «Добро пожаловать в штат Айова — житницу Советского Союза!»

Деятельность Никиты Сергеевича во многом состояла в поиске все новых и новых «чудес», палочек-выручалочек — от спутника и до какой-нибудь чумизы или ветвистой пшеницы. Однако со временем все эти «чудеса» все больше и больше начинали раздражать руководящих работников. Как и всем, им просто хотелось пожить спокойно. Например, в одном тогдашнем анекдоте начальник жалуется: «Кукуруза — это страшная штука, сынок. Ее не посадишь — тебя посадят, ее не уберешь — тебя уберут».

«Чуть в ядерной войне не оказались». За годы «оттепели» мир дважды оказывался на пороге новой мировой войны — во время берлинского и карибского кризисов. В последнем случае, как известно, Москва отправила на Кубу свои ракеты с ядерными боеголовками, а когда в октябре 1962 года американцы уже готовились из-за этого атаковать остров, поспешно убрала их.

А. Черняев рассказывал, как в 1976 году Леонид Ильич заговорил об этой истории: «Он вдруг завелся. Вспомнил Хрущева, который, по его словам, оставил такое положение, что начать двигаться к миру стало, наверное, труднее, чем за десять лет до 1964 года. В карибском деле пошел на глупую авантюру, а потом сам в штаны наложил».

«Я не забуду, — говорил Леонид Ильич, — в какой панике Никита то пошлет телеграмму Кеннеди, то «с дороги» требует задержать ее, отозвать. А все почему? Потому, что хотел об…ать американцев. Помню, на Президиуме ЦК кричал: «Мы попадем ракетой в муху в Вашингтоне!» И этот дурак Фрол Козлов ему вторил: «Мы держим пистолет у виска американцев!» А что получилось? Позор! И чуть в ядер-ной войне не оказались. Сколько пришлось потом вытягивать, сколько трудов положить, чтобы поверили, что мы действительно хотим мира».

А по поводу берлинского кризиса 1961 года, когда была построена знаменитая стена, Леонид Ильич спустя десятилетие замечал: «Сегодня не пахнет огнем, как пахло этим огнем еще десять лет тому назад, когда в Берлин мы ввели наши танки и американцы ввели свои… Когда мы воздвигали стену в Берлине как одну из мер. Вместо дипломатических успехов строили китайскую стену, грубо говоря, и хотели так решить проблему».

«Никита сильно ругается!» Ближайшим соратникам Никиты Сергеевича часто доставалось от него столь же крепко, как и рядовым работникам. Дипломат Б. Колоколов вспоминал такой эпизод. Во время встречи иностранных гостей что-то пошло не по плану. Хрущев вызвал и сурово распек за это Брежнева. «Лицо его покраснело, — вспоминал Б. Колоколов, — на нем появились капли пота, взгляд был растерянным, и он сказал взволнованно находившемуся в зале… М. А. Суслову: “Никита сильно ругается!”». Эта маленькая сценка поразила ее случайных свидетелей: ведь им казалось, что глава Советского государства (Брежнев) — это очень крупная величина, вполне сравнимая с самим Хрущевым.

О пределах власти Брежнева в то время можно судить и по такому случаю. В 1964 году в Ленинграде к смертной казни был приговорен гражданин Аркадий Нейланд. Сомнений в его виновности не возникало: он убил женщину и трехлетнего ребенка с целью ограбления. Смущал только возраст осужденного — 15 лет! Казнить подростка, хотя бы и убийцу, — даже у самих судей такое решение вызывало сильные сомнения. И руководители Верховного суда СССР обратились к Брежневу с просьбой о смягчении приговора. Видимо, они рассчитывали на его известную всем мягкость, и в этом не ошиблись. «Он не любил жестоких расправ, — писал А. Александров-Агентов. — Как-то, будучи Председателем Президиума Верховного Совета СССР, он сказал, что самое тяжелое для него в этой должности — обязанность подписывать смертные приговоры, отклонять апелляции приговоренных».

В том случае Брежнев согласился с судьями Верховного суда. Но и глава государства тоже не мог самостоятельно решить вопрос о помиловании: следовало обращаться напрямую к Хрущеву. Брежнев пошел к нему, однако получил жесткий отказ и очередную выволочку. Раздосадованный, он вернулся к судьям: «Дурак, зачем я вас послушался? Рассердился Никита Сергеевич и письма не взял».

Впрочем, о другом громком деле тех лет — расстреле валютчиков Яна Рокотова и Владислава Файбишенко — Леонид Ильич как-то высказался сурово: «Рокотов ваш на своих товарищей стучал. Мразь, и нечего о нем говорить. Там ни одного достойного не было, по кому можно было слезу пустить».

Брежнев имел в виду работу Рокотова на Петровку, 38, еще когда тот находился на свободе. Забавно, что «стучать» в 60-е годы считал недостойным сам глава государства. Обращаться таким образом к сказочной мощи государства уже считалось чем-то зазорным, нехорошим.

Однажды неудовольствие Хрущева вызвали кадры кинохроники: с Брежневым, отъезжавшим домой на поезде, чересчур тепло прощался финляндский президент Кекконен. Эти знаки почета привели советского премьера в раздражение… Еще один нагоняй в 1963 году Леонид Ильич получил за то, что в «Известиях» напечатали его статью с фотографией автора. Страницу газеты увидел Никита Сергеевич, который в своем обычном резком стиле отчитал Леонида Ильича «за нескромность». Вскоре после этого, как вспоминал журналист «Известий» Мэлор Стуруа, он присутствовал на важной церемонии с участием главы государства.

— Вы будете давать фотографию? — спросил Брежнев.

— Разумеется, Леонид Ильич.

— Ни в коем случае. Репортаж должен пойти без снимка.

— Но это невозможно!

— Я говорю, никаких фото!

— Но почему же, Леонид Ильич?

— Ты что, не помнишь или прикидываешься непомнящим?

— Вы имеете в виду историю с фото к вашей статье?

— А что же еще?

— Но это совсем другое дело. В данном случае вы не автор статьи, а официальное лицо…

— Кто станет вдаваться во все эти тонкости!

— Да нет здесь никаких тонкостей.

— Ну, хватит. Никаких фото, и баста!

— Леонид Ильич, мне придется доложить об этом главному редактору.

— Ну и докладывай.

— А если он решит по-иному?

— Тогда другое дело. Но пусть все-таки он посоветуется.

— С вами?

— При чем тут я? Ты же знаешь с кем!..

Обратим внимание, как аккуратно (если верить мемуаристу) ведет разговор Леонид Ильич: он не произносит буквально ни одного лишнего слова. Но при всем желании Брежнев не мог предотвратить все подобные происшествия. Тогда же, в 1963 году, его портрет впервые появился на иностранных почтовых марках. Так был отмечен в Иране визит Брежнева в эту страну. (Вряд ли такой знак почета мог понравиться Хрущеву, если бы он узнал о нем.) Уже позднее, в 70-е годы, портреты Брежнева появлялись на марках Восточной Германии, Кубы, Болгарии, Коморских островов и Верхней Вольты…

А тогда, чтобы не заслужить новых упреков в нескромности, Леонид Ильич старался чаще других выражать почтение к первому лицу. На XX съезде партии в 1956 году он упомянул его имя только четыре раза. В 1959 году — семь раз, а в 1961-м — два десятка раз. Это был рекорд для всего съезда!

«Нам невозможно работать с Никитой Сергеевичем…» Настроения недовольства Хрущевым разделяли и на Олимпе власти, где постепенно стал зреть новый заговор против Никиты Сергеевича. Когда это началось? Любовь Брежнева утверждала: «Лично я узнала о намерении дяди организовать этот заговор еще в сентябре 1963 года, то есть за год до переворота». Брежнев позднее замечал: «Не только аппарат созрел для того, чтобы Хрущев, стоявший у всех костью в горле, ушел с поста, но и народ». Он говорил о премьере: «Иванушка-дурачок, возомнивший себя русским царьком».

Пожалуй, эту фразу можно понять и так: Хрущев побеждал, пока не выходил из простодушного образа «Иванушки-дурачка». Но стоило ему вжиться в образ «русского царька», как почва под ним зашаталась. Мы уже отмечали, что Леонид Ильич тоже перенял кое-какие черты этого сказочного героя — Иванушки. А победить из них двоих, вероятно, должен был тот, кто сильнее на него походил… Петр Шелест вспоминал: «Борьбу я заметил еще в феврале 64-го. У меня 14 февраля — день рождения. Я в Москве. Вдруг ко мне приезжают Подгорный и Брежнев. С коньячком. Вроде как поздравить. Что-то, думаю, тут не то: чего им меня поздравлять?.. Словом, они приехали меня прощупать… Но до конца они не открывались». Начался осторожный разговор:

— Как ты работаешь, как дела? Как у тебя взаимоотношения с Хрущевым?

— Да нормальные. Поругивает иногда, но ничего.

— Да вот, нам с ним трудно, он нас не слушает.

— Что ж, вы бы собрались, поговорили с ним. А можно было бы собраться: Никита Сергеевич, вот тут вы не правы, вот тут…

Эти беседы продолжались и в апреле, на 70-летнем юбилее Хрущева. Шелест слышал такие высказывания:

— Да, почти уже старик, 70 лет, пора бы ему и на отдых, надо его нам беречь.

«Это была своеобразная игра и «прощупывание» настроения», — добавлял Шелест. В июле разговор с ним повторился, но уже в более жестком варианте. На этот раз Брежнев сказал:

— Вот нам невозможно работать с Никитой Сергеевичем, он нас оскорбляет… С нами не считается, грубит, дает нам прозвища и приклеивает разные ярлыки, самостоятельно принимает решения. Он недавно заявил, что руководство наше старое и его надо омолодить. Он подбирает «ключи», чтобы нас всех разогнать.

— Так вы соберитесь, скажите ему…

— Нет, ты его не знаешь, он нас всех поразгоняет… Я уже тебе говорил, что в откровенный разговор я не верю, кто первый об этом заговорит, тот будет вышвырнут вон из состава руководства.

Если собеседник отвечал, что Хрущев его хвалит, то Леонид Ильич возражал:

— Это он в глаза, а за глаза может другое говорить и говорит.

По сведениям Сергея Хрущева, в этих беседах «Брежнев жаловался на нетерпимость Хрущева, резкие выражения в свой адрес. Особенно то, что отец назвал его как-то бездельником». «Когда из него высекают искры, — замечал Хрущев, — вот тогда он работает хорошо». Бездельник — это было, вероятно, самое мягкое из словечек, которыми премьер награждал своих соратников. Во всяком случае, в набросках Брежнева для его речи 13 октября читаем: «А вы говорите, что мы как кобели сцим на тумбу… А кто из нас ходит без ярлыков?»

«Теперь я думаю, — замечал А. Микоян, — Хрущев сам их спровоцировал, пообещав после отпуска внести предложение об омоложении Президиума ЦК».

Карманной книгой Брежнева стал справочник со списком высшего руководства страны. Возле каждой фамилии он ставил плюс, минус, галочку или еще какой-то значок. Плюс означал, что с человеком уже поговорили и склонили его на сторону заговора. Подсчитывая плюсы и минусы, Леонид Ильич замечал:

— Будет, баланс будет беспроигрышный.

— Каждого индивидуально обрабатывали, — вспоминал Геннадий Воронов.

— Вас тоже? — уточнил журналист, задававший вопросы.

— Да, — отвечал Воронов. — Целую ночь.

Хорошую почву для таких бесед подготовил сам Хрущев. Он умудрился поссориться едва ли не со всеми: с военными из-за больших сокращений армии, с чекистами из-за намерения лишить их погон и военной формы. «Надо вас раз-лампасить, — замечал премьер, — надо распогонить». Бывший глава КГБ Владимир Семичастный вспоминал свой разговор с Брежневым: «После какой-то пустячной беседы Леонид Ильич отвел меня в угол кабинета и прямо спросил:

— Как ты относишься к идее снять Хрущева? Он совсем обнаглел и стал просто вреден для страны.

— Положительно, Леонид Ильич.

— КГБ поддержит?

— Безусловно. Вы же знаете, что он хочет нас разлампа-сить и упразднить звания… Так что не сомневайтесь, поддержим все». Впрочем, по словам того же Семичастного, этой напористой беседе предшествовала другая, сверхосторожная: «Когда в один прекрасный день я вошел в кабинет Брежнева, то сразу заметил, что Леонид Ильич чувствует себя более неуверенно, чем когда-либо раньше. Он пошел мне навстречу, пригласил сесть и начал разговор издалека. Очень осторожно и сверх меры мягко.

— Как ты сам понимаешь, чувствуешь и видишь, положение в стране трудное, — начал он на ощупь. — Запустили мы заботу о простом народе, забросили партийный актив; много проявлений несогласия…»

В качестве козырной карты против премьера заговорщики готовились использовать старые документы 30-х годов. В них он одобрял расстрелы тех лет. Когда Леониду Ильичу показали эти бумаги, он заметил:

— Хорошо, теперь он от нас никуда не денется.

«Прекрасно, какие точные формулировки!» Но одновременно Брежневу приходилось играть роль перед самим Первым секретарем. Надо сказать, что он справлялся с этим блестяще. В апреле 1964 года праздновалось 70-летие Хрущева. Леонид Ильич вручил юбиляру четвертую Золотую Звезду Героя. «По старинному русскому обычаю, — писала «Правда», — Л. И. Брежнев обнимает и троекратно целует Н. С. Хрущева». От имени всех соратников премьеру передали приветственный адрес.

«Мы считаем, наш дорогой друг, — говорилось в нем, — что Вами прожита только половина жизни. Желаем Вам прожить еще по меньшей мере столько же, и столь же блистательно и плодотворно».

П. Шелест тогда ехидно поинтересовался у Брежнева:

— А чего же ты тогда на 70-летии выступал?.. Что же ты не выступил и не сказал: «Никита, с вами нельзя работать!»

— Мы просто не знаем, что с ним делать, — признался Леонид Ильич.

Даже в своих рабочих записях Брежнев продолжал эту игру. Возможно, он опасался, что записи попадутся на глаза кому-то из людей Хрущева. После речей Никиты Сергеевича он отмечал: «Прекрасно, какие точные формулировки!». Такими же фразами пестрят и его заметки предыдущих лет. Например, после возвращения Хрущева из Америки в 1959 году: «Встречали Никиту Сергеевича, радостная и приятная встреча. Народ не давал проехать. Хороший митинг в Лужниках и вечер — ужин на Ленинских горах…»

Впрочем, в 1964 году Брежнев почти отказался от ведения личных записей, которые делал с 1944 года. Это был шаг опытного заговорщика. Он возобновил записи только после октября.

«Почему я? Пусть кто-нибудь другой». Всем известно: если сказочный герой слишком откровенно стремится к богатству и власти, то непременно останется в конце концов у разбитого корыта. А вот Иван-дурак совсем не старается взойти на престол, и потому судьба сама надевает на него царский венец. Все это знают, но не все понимают, что та же логика действует и в реальной жизни.

Соперники Брежнева позднее язвительно вспоминали, как нерешительно он вел себя при подготовке заговора. «Брежнев отчаянно трусил, иногда чуть не до истерики», — передавал такие рассказы его сотрудник Г. Арбатов. Очевидцы в один голос рисуют такую картину: «Брежнев очень нервничал. Он страшно был перепуган» (Егорычев). «Брежнев трусил. Боялся. Не брал трубку» (Шелепин). «Страшно это было. Брежнев дрожал, заикался, у него посинели губы» (Шелест). «Господи, как же он не хотел брать трубку!» (Семичастный).

Речь идет о следующей истории: Леонид Ильич долго не решался позвонить Хрущеву в Пицунду, чтобы вызвать его в Москву. Брежнев (если верить воспоминаниям его будущих врагов) поднимал трубку, но потом обессиленно клал ее обратно на аппарат. Говорил: «А почему я должен разговаривать? Пусть кто-нибудь другой».

Окружающие уговаривали его набраться мужества и твердости духа. Он снова брал трубку… и снова тяжело опускал ее. Так повторялось несколько раз, пока наконец в него не сумели вдохнуть необходимую решимость. «Мы его чуть не силой подтащили к телефону», — говорил позднее В. Семичастный.

Рассмотрим эту сценку более внимательно. Около восьми часов вечера 12 октября. Заговорщики собрались в квартире Брежнева на Кутузовском проспекте. Все их напряжение как бы сошлось в одном фокусе, в одной точке, и эта точка — телефонный аппарат. Поговорить по нему означает бросить жребий, перейти Рубикон. Заговор станет явным, и возврата назад после этого уже не будет. Телефонная трубка кремлевской «вертушки» превратилась в нечто вроде царского скипетра или державы — поднять ее значит принять на себя власть.

Как же понимать поведение Брежнева? Самое простое объяснение: он боялся и не мог с собой справиться. Допустим, так оно и было. Но нет ли в его действиях какой-то чрезмерности, какого-то преувеличения? Почему он не боялся предстать перед своими сообщниками безвольным и мягкотелым, чересчур слабым? Рискнем предположить: именно таким он и хотел выглядеть перед ними! Они уже достаточно натерпелись от излишне властного и волевого Никиты Сергеевича. Из-за этих качеств они и захотели теперь от него освободиться.

Слабость, неуверенность, нерешительность были для них самыми желанными качествами будущего вождя. И чем больше Брежнев показывал свои сомнения и страхи, тем больше очков набирал он в глазах соратников. Пожалуй, если бы он твердо и крепко схватился тогда за трубку, ставшую на минуту зримым воплощением высшей власти, в окружающих могло зашевелиться беспокойство: «Что-то он слишком охотно берется за вожжи, уж не ошиблись ли мы в своем выборе?».

Несколько раз соискатель царского звания обессиленно опускал трубку на аппарат, как бы говоря своим жестом: нет, не могу, не справлюсь, увольте. И несколько раз его соратники ободряли и подталкивали его, сами при этом все сильнее укрепляясь в своем намерении именно этого человека, такого мягкого и слабого, такого послушного их воле, поставить во главе страны. Можно сказать, что, когда Леонид Ильич все же неохотно, через силу поднял трубку и начал разговор, возведение на престол состоялось. Хотя борьба еще не закончилась, на голове у него уже сверкала невидимая корона.

Во время разговора Хрущев, как обычно, ругался. «У вас что, в ж…е чешется?» Его ведь нет в столице всего пару дней. «И вы уже там обоср… вопросов решить не можете». Брежнев очень мягко, вежливо настаивал: «Все собрались… Без вас нельзя… Мы просим». «Я подумаю», — в конце концов уступил Хрущев. Он уже догадывался, в чем дело. Повесив трубку, премьер обратился к Микояну, который отдыхал вместе с ним: «Это они хотят обо мне поставить вопрос. Ну, если они все против меня, я бороться не буду».

«Я сказал: «Правильно», — вспоминал Микоян. — Потому что как бороться, если большинство против него? Силу применять? Арестовывать? Не то время, не та атмосфера, да и вообще такие методы уже не годились. Выхода не было».

Вечером Брежнев перезвонил. «Хорошо, прилечу я», — сказал премьер.

«Нас всех расстреляют». Примерно таким же было поведение Леонида Ильича и все время заговора. Перед отъездом в Пицунду Хрущев сказал своим соратникам:

— Что-то вы, друзья, против меня затеваете. Смотрите, в случае чего разбросаю, как щенят.

И обратился к А. Микояну:

— Постарайся выяснить, что это за мышиная возня… Я поеду отдыхать, а ты разберись.

Н. Егорычев вспоминал, что эта угроза повергла Брежнева в шоковое состояние. «Он стоял бледный, дрожал, взял меня за руку и увел куда-то в дальнюю комнату.

— Коля, Хрущеву все известно. Нас всех расстреляют. Совсем расквасился… слезы текут… Я говорю:

— Вы что? Что мы против партии делаем? Все в пределах Устава. Да и времена сейчас другие, не сталинские.

— Ты плохо знаешь Хрущева. Ты плохо его знаешь.

Еще чего-то говорил. Я его повел к раковине и говорю: — Умывайтесь.

Он умылся, немножко успокоился».

То же было и в июле. П. Шелест говорил: «Брежнев не только уговаривал меня поддержать его. Он лил слезы. Много было в его поведении артистичного».

К этим рассказам надо добавить, что слезы, как и смех, — оружие, обладающее немалой магической силой. Слезами человек признает свое бессилие, слабость, беспомощность перед лицом стихий, отдает себя им в руки. И неожиданно, вопреки всему, эти стихии приносят ему победу. Так часто бывает не только в сказках, но и в жизни. Возможно, именно слезы в 1957 году выручили Хрущева из почти безнадежного положения. Участник Пленума ЦК Г. Денисов с волнением рассказывал: «Товарищ Хрущев зарыдал и сказал, что над ним четвертый день идет судилище. Выпил три стакана воды. Он рыдал буквально». В октябре 1964 года Хрущев снова расплакался. Действие его слез было по-прежнему сильным. П. Шелест вспоминал: «У Никиты Сергеевича полились слезы… Просто градом… слезы… Тяжело было смотреть… Я до сих пор вижу лицо Хрущева в слезах. До сих пор. Умирать буду, а это лицо вспомню». Премьер и сам хорошо понимал, что слезы — сильное оружие. «Он попросил, — писал В. Семичастный, — чтобы его не заставляли выступать на Пленуме: “Могу расплакаться, все запутаю”». И на этот раз слезы не помогли ему сохранить «корону»…

Зато слезы Леонида Ильича, пролитые чуть раньше, оказали желаемое действие: заговорщики всполошились и стали действовать с лихорадочной быстротой. Все необходимое было сделано за считанные дни. Брежнев тем временем отправился с визитом в Берлин. Здесь он вовсе не проявлял подавленности, наоборот, смеялся, шутил, пел, ездил на охоту. Именно к этим дням относится и рассказ Галины Виїпневской об артистическом поведении Леонида Ильича во время застолья: «Весь вечер я сидела рядом с ним, и он, как любезный кавалер, всячески старался развлечь меня, да и вообще был, что называется, в ударе… Щеголял знанием стихов». Правда, в тот же вечер он обронил и такую фразу: «Что такое политики, сегодня мы есть, а завтра нас нет. Искусство же — вечно».

«Брежнев проявил трусость, — считал Шелепин, — уехал в ГДР». Соратникам по заговору пришлось подталкивать его к окончательному шагу: тянуть на Родину, как им казалось, силком. «Брежнев… никак не хотел возвращаться из ГДР, — вспоминал Егорычев. — Кончился официальный визит, а он все не возвращается. Не едет — и все тут. Отправился на охоту. Семичастному было поручено позвонить туда и сказать: «Если вы не приедете, то Пленум состоится без вас. Отсюда делайте вывод». И он срочно тогда прилетел».

А сам Семичастный вспоминал о том, как подталкивал Брежнева, еще более красочно. «Если будете тянуть, — говорю ему, — дойдет до Хрущева. И он прикажет мне всех нас арестовать. И ведь арестую, Леонид Ильич, не сомневайтесь. Поэтому надо форсировать». Разговоры об арестах не были пустыми словами. Одному из старых друзей, Андрею Рытову, Брежнев говорил о своих ощущениях 13 октября: «Еду, Андрей, мимо тебя вчера из Кремля, после Политбюро. И думаю: может, к тебе заехать ночевать? Ведь возьмут ночью…» Своему брату Якову, тоже посвященному в заговор, Леонид Ильич говорил:

— Учти, Яша, если Мыкыта узнает, оторвет голову всем, никого не пощадит.

«По рассказам самого Брежнева, — писал генерал КГБ Вячеслав Кеворков, — все дни переворота он… спал не раздеваясь, да и то с пистолем под подушкой. Кому предназначались пули в обойме пистолета, Брежнев не уточнял».

Ночью с 12 на 13 октября глава КГБ сообщил Брежневу, что около полудня самолет с премьером прилетит в столицу. Кто поедет его встречать?

«Никто не поедет, — ответил Брежнев. — Ты сам встречай. В данной обстановке зачем же всем ехать?»

Можно представить, в каком напряжении в Кремле ожидали прибытия премьера и главы государства (Микояна). И вот самолет прилетел, они приехали в Кремль… Но не все сразу пошло гладко. Кремлевский метрдотель Ахмет Саттаров стал свидетелем такого эпизода: премьер захотел вначале зайти в свой кабинет. «А новый охранник:

— Не велено пускать.

Хрущев кричит:

— Провокация! Кто без меня позволил Пленум созывать?

Барабанит кулаками по дверям своего кабинета, кричит: «Провокация! Всех под трибунал к едрене матери!» Я стоял неподалеку, наблюдал…»

«Наконец, — описывал дальнейшее П. Шелест, — наступила долгожданная минута, когда в зал заседания вошли Н.С. Хрущев и А.И. Микоян. Все притихли. Хрущев поздоровался и спросил: «Ну, что здесь случилось? Кто будет вести Президиум?» Так как место председательствующего занято не было, Хрущев занял его и открыл заседание… Заняв председательское место, Н.С. Хрущев… спросил: «Кто же будет говорить, в чем суть вопроса?» Наступило, как говорится, гробовое молчание… После некоторого молчания и замешательства слово «для информации» взял Л.И. Брежнев»…

В. Семичастный рассказывал об этих бурных днях — 13 и 14 октября: «Полтора дня шло заседание Политбюро… Они все заседают, а мне звонки: «Слушай, что ты сидишь, там Хрущева снимают! Надо спасать идти!»… Другой звонит: «Слушай, там Хрущев уже победил! Надо идти спасать Политбюро!» А потом, уже на второй день, я с Брежневым созвонился и говорю: «Товарищи дорогие, если вы будете еще продолжать заседать, вы не критиковали его несколько лет, теперь дорвались, то я уже не смогу в следующую ночь членов ЦК удержать, потому что они начинают бурлить и могут пойти к вам спасать кого-то — или вас, или Хрущева».

«Ни в коем случае не допускай!» — сказал Брежнев.

«Я не могу членов ЦК не допустить, — отвечал главный чекист, — это не в моих силах. Я, как могу, уговариваю. А если они соберутся группой и окажутся у вас в приемной Политбюро, то я ничего не смогу сделать… Вторую ночь я не выдержу. Леонид Ильич, вы дозаседаетесь до того, что или вас посадят или Хрущева».

После этого разговора уже в шесть часов вечера 14 октября в Кремле открылся Пленум ЦК…

«Сегодня мы Хрущева скинули!». 14 октября, когда Брежнев возглавил страну, у его бывшего начальника по Казахстану — Пантелеймона Пономаренко — сгорела дача. Он вспоминал: «Поздно вечером, весь прокопченный, в спортивном костюме я приехал в Москву и у своего дома внезапно встретился с Брежневым. Ведь мы живем в одном подъезде. Он выглядел каким-то возбужденным. Мы поздоровались».

«Что у тебя за вид?» — удивился Леонид Ильич.

Тот рассказал о своем несчастье. Брежнев успокоил, пообещал помочь. Затем сообщил:

— Сегодня мы Хрущева скинули!

Предложил прогуляться по Шевченковской набережной.

— А кого же избрали Первым? — спросил его собеседник.

— Представь — меня, — засмеялся Брежнев. — Все прошло довольно гладко. Неожиданно сопротивление оказал только Микоян: он возражал, чтобы Хрущева освободили сразу с двух постов…

И добавил:

— Ведь чуть что, все могло сорваться.

Возражения Микояна создавали весьма серьезное препятствие: ведь он был главой государства. «Я предложил, — писал он, — сохранить его (Хрущева) на посту Председателя Совета Министров хотя бы на год, а там видно будет… Между прочим, Брежнев сказал, что это предложение он понимает и его можно было бы принять, если бы не характер Никиты Сергеевича. Его поддержали…»

Когда на Президиуме ЦК решался вопрос об избрании Первого секретаря, Брежнев снова, в который уже раз «отказался от короны». Он предложил выбрать другого вождя заговорщиков — Николая Подгорного. За того вряд ли бы проголосовали, и сам он это понимал. Он сразу возразил:

— Нет, Леня, берись ты за эту работу.

Так и было решено…

Момент выдвижения Брежнева в первые секретари в стенограмме Пленума ЦК отражен так: «Голоса из зала. Предлагаем избрать Первым секретарем ЦК нашей партии т. Брежнева. (Продолжительные аплодисменты.)».

Уже после выкриков с мест это предложение поддержал Н. Подгорный. Но и здесь подстерегали разные неожиданности. Об одной из них писал участник пленума Нуриддин Мухитдинов: «Когда Подгорный назвал его (Брежнева) кандидатуру, сидевший рядом со мной маршал С.К. Тимошенко недоуменно спросил своим басом:

— Кого? Леню Первым секретарем? Ну и дела… — И поднял руку, прося слова, но именно в этот момент уже приняли решение не открывать прений».

«Ему было легче бороться с мертвым». На Президиуме ЦК Леонид Ильич выступил с речью против Хрущева. (Тот, как уже было замечено, по-прежнему занимал председательское кресло и сам вел заседание.) Сохранились наброски к этой речи, написанные красным фломастером рукой самого Брежнева. Он, согласно этим записям, говорил:

«Вы, Никита Сергеевич, знаете мое отношение к Вам на протяжении 25 лет. Вы знаете мое отношение, в трудную для Вас минуту — я тогда честно, смело и уверенно боролся за Вас — за ленинскую линию. Я тогда заболел, у меня <был> инфаркт миокарда — но и будучи тяжело больным, я нашел силы для борьбы… Почему мы сегодня вынуждены говорить о крупных ошибках и промахах в работе — почему мы все отмечаем тяжелую обстановку в работе Президиума ЦК. Над этим вопросом я думал много и серьезно и твердо убежден, что если бы Вы, Никита Сергеевич, не страдали бы такими пороками, как властолюбие, самообольщение своей личностью, верой в свою непогрешимость, если бы Вы обладали хотя бы небольшой скромностью — Вы бы тогда не допустили создания культа своей личности — а Вы, наоборот, все делали для того, чтобы укрепить этот культ.

Вы не только не принимали мер к тому, чтобы остановиться на каком-то рубеже — но, наоборот, поставили радио, кино, телевидение на службу своей личности… Вам это понравилось. Вы по-своему увидели в этом свою силу и решили, что теперь Вы можете управлять самостоятельно, единолично. Вам понравилось давать указания всем и по всем вопросам, а известно, что ни один человек не мо-жег справиться с такой задачей — в этом лежит основа всех ошибок. К сожалению, мы… видели это, говорили, — пытались поправлять, но это встречалось с Вашей стороны как сопротивление якобы новой линии. И мы не смогли вовремя остан<овить> и Пленум ЦК — которому мы должны доложить о нашем разговоре, вправе критиковать нас за это».

Сам Хрущев упреки в культе категорически отвергал, хотя и соглашался с некоторыми другими.

«Разве я «культ»? — возмущался он. — Вы меня кругом обмазали г…м, а я говорю: «Правильно». Разве это «культ»?» Рассказывали, что на октябрьском Пленуме Брежнев выразился примерно так: «Вот Никита Сергеевич развенчал культ Сталина после его смерти, а мы развенчиваем культ Хрущева при его жизни…». Вскоре эта мысль Брежнева — сравнение двух культов — получила развитие в печати. В начале 1965 года появились стихи Александра Безыменского:

И тут появляется некий начальник — Пахомов, который очень любит, когда его хвалят «лично». Стихи как бы вкратце излагают историю правления Хрущева (увиденную глазами его победителей).

Свои стихи Безыменский завершал следующим пожеланием:

А участнику Пленума Динмухамеду Кунаеву реплика Брежнева запомнилась иначе. Кунаев вспоминал происшедшее так: «Во время выступления Суслова из зала кто-то выкрикнул: «Где вы были раньше?» В этот момент Брежнев посмотрел в сторону Хрущева и сказал: «Ему было легче бороться с мертвым».

«Что же мы его будем добивать?» Прений о Хрущеве на Пленуме решили не разворачивать. Как выразился Брежнев, «чтобы не разжигать страстей». Большую речь произнес только один оратор — Михаил Суслов. Судя по репликам и выкрикам с места (много раз — «Позор!», «Этому кукурузнику все нипочем!», «Шах иранский, что хотел, то и делал», «Таскал за границу свою семейку», «Под суд отдать»), многие были готовы к гораздо более жесткому разоблачению Хрущева. «Что же мы его будем добивать? — говорил Брежнев. — А то, знаешь, сейчас первыми полезут на трибуну те, кого самих надо критиковать». Брежнев замечал, что незачем выливать на самих себя грязь. И не надо развертывать в партии обсуждение ошибок Хрущева.

Это была веха времени. После XX съезда руководящие работники добились права на «жизнь и свободу»: стали невозможны их аресты и расстрелы. Отныне, с 1964 года, была защищена и их «честь». Их уже нельзя было клеймить позором, поносить, исключать из партии, лишать пенсий, высылать из Москвы. Их имена и фотографии сохранялись в энциклопедиях (правда, о Хрущеве там говорилось: «В его деятельности имели место проявления субъективизма и волюнтаризма»). Об отставке Хрущева газеты сообщили только то, что он ушел «в связи с преклонным возрастом и ухудшением состояния здоровья».

Но кое-где еще действовали по старинке. В Крыму старинное село Никита (известное благодаря Никитскому ботаническому саду) переименовали в село Ботаническое. Дело в том, что через это село случалось проезжать самому Брежневу, и местные власти, видимо, решили не беспокоить генсека неуместным напоминанием. А в Кишиневе на аллее, которую сажали разные знаменитости, вырыли с корнем дерево, посаженное Хрущевым!

Но в целом отношение изменилось. Как писал Борис Слуцкий:

Позднее, когда Никита Сергеевич уже находился на пенсии, Брежнев говорил лечившему его Е. Чазову: «Ты должен делать все, что необходимо, чтобы не сказали, что мы его лишили хорошей медицинской помощи». Леонид Ильич распорядился сохранить за своим предшественником дачу, городскую квартиру, легковую машину, 500-рублевую пенсию, питание в кремлевской столовой… Он замечал о Хрущеве: «Кириленко про него говорил: «Во тьме коварная зараза, недовольная довольством…». Можно ли сказать, коварная зараза? Вряд ли. Просто несчастный мужик…»

«К Хрущеву как к человеку, — писал А. Александров-Агентов, — Брежнев в общем относился хорошо, помнил и ценил все, что тот для него сделал. Причем не только когда Хрущев был у власти, но и потом. Брежнев, создавая свой собственный «имидж», публично помалкивал о Хрущеве и его заслугах, но в частных разговорах нередко их признавал».