Другой Брежнев

Глава 10 «НЕ ХВАТАЛО ВЛИПНУТЬ В ИХ ВНУТРЕННЮЮ СКЛОКУ»

«Заварушка тут у них начинается». Знаменитая «Пражская весна», вопреки календарю, началась еще зимой 1967–1968 годов. Брежнев, побывавший в декабре в Праге, рассказывал своим коллегам:

«С первых минут, еще в аэропорту, почувствовал что-то не то. Первый секретарь Новотный жалуется на своих членов президиума. Те норовят отозвать меня в сторонку, а то и напрашиваются на разговор чуть ли не ночью, кроют первого секретаря, который, мол, доведет дело совсем до ручки, если его не убрать. Ребята мои рассказывают, что и им со всех сторон шепчут всякое. Думаю: ну, заварушка тут у них начинается, и каждый тянет меня на свою сторону, завлекает в союзники. И зачем мне это? Говорю своим: «Готовьте самолет, завтра улетаем. Еще не хватало влипнуть в их внутреннюю склоку. Пусть сами разбираются. Пошли они к…!»

Но вначале Леонид Ильич все-таки попытался примирить спорящие стороны. Он вел переговоры 18 часов подряд — начал их днем, закончил только утром. У Иржи Гендриха, одного из пражских руководителей, он спросил, кто же с успехом возглавит страну. «Гендрих, — писал А. Александров-Агентов, — не моргнув глазом немедленно ответил: «Я». Когда он вышел, Брежнев только покачал головой и сплюнул. Словом, 18-часовой переговорный марафон оказался практически безрезультатным… Дело кончилось тем, что Брежнев, махнув рукой, сказал: «Поступайте, как хотите» — и улетел в Москву. Это и предрешило судьбу Новотного…»

Один из пражских лидеров тех лет Зденек Млынарж также отмечал, что именно Леонид Ильич подтолкнул дальнейшие события: «Когда в декабре 1967 года Новотный пригласил его в Прагу, надеясь на поддержку против оппозиции в ЦК КЛЧ, Брежнев произнес свои знаменитые слова: «Это ваше дело», развязавшие руки противникам Новотного».

Главой компартии Чехословакии стал Александр Дубчек. Он и возглавил «Пражскую весну» — реформы, чрезвычайно похожие на советскую перестройку 80-х годов.

«Если потеряем Чехословакию, уйду с поста генсека!» Вскоре развитие событий в Праге стало тревожить Кремль. «Там говорят о необходимости свободы от СССР, — заметил Леонид Ильич в марте. — Надежды на Дубчека не оправдываются, он может вылететь, так как события, которые происходят, им мало управляются». В эти же месяцы он как-то сказал, что Дубчек, по общему мнению, «повредился в уме». «Вот Дубчек, — говорил он, — когда закончил партийную школу в Москве, просил оставить его секретарем райкома партии в Горьковской области, где родился. А теперь одни хлопоты…» Лозунг «социализма с человеческим лицом» тоже казался Брежневу упреком в адрес Москвы.

«Если у вас с человеческим лицом, то с каким же у нас?» — спрашивал он у Дубчека.

В Москве очень опасались эффекта «домино» — когда вслед за Прагой полной свободы от Кремля потребует вся Восточная Европа. (Что и произошло в конце 80-х годов.) А тогда Леонид Ильич замечал: «Если сейчас я им дам поблажку, так другие тоже сочтут необходимым быть свободными».

Но все-таки он не терял надежды как-то исправить положение словами. «Он же очень долго не решался на силовые действия, — вспоминал А. Бовин. — Ястребы из Политбюро ему руки выкручивали… мол, если не скрутить — уйдет Чехословакия на Запад, а он все не решался. Думал — обойдется». Для Леонида Ильича здесь был и личный момент: ведь он закончил войну именно в Чехословакии, 12 мая 1945 года… На этой земле погибали его товарищи. «Если мы потеряем Чехословакию, я уйду с поста Генерального секретаря!» — заявил Брежнев соратникам по руководству. «Ведь получится, что я потерял Чехословакию», — пояснял он.

Во время встречи с Дубчеком уже после ввода войск Леонид Ильич говорил ему:

— В Дрездене мы вам вовсе не советовали сажать кого-либо в тюрьму. Но мы подчеркивали, что освобождать неподходящих людей от занимаемых постов — это право Центрального Комитета вашей партии… Мы приехали в Софию… Помнишь, я сидел на диванчике и говорю: «Саша (именно Саша, а не Александр Степанович), осмотрись, что происходит, что делается за твоей спиной?.. Нам непонятно, почему средства пропаганды до сих пор не в ваших руках, а в руках наших недругов?»… Если я лгу, назови меня при всех лгуном.

— Нет, — согласился Дубчек, — именно так, как вы говорите…

— Помнишь, — продолжал Брежнев, — был случай, когда я… ночью сел писать тебе письмо… Оно должно быть у тебя цело. Ты его не должен уничтожить… Это я писал в личном плане, от руки.

— Цело, — подтвердил Дубчек.

Очевидно, такое необычное рукописное послание было еще одной попыткой Брежнева «уговорить» чехословацкого лидера. Это письмо от 11 апреля начиналось так: «Сижу сейчас уже в поздний час ночи. Видимо, долго еще не удастся уснуть… Хотелось бы вот сейчас побеседовать, посоветоваться с тобой, но, увы, — даже и по телефону звонить сейчас поздно». По существу же генсек советовал: «Вы пытаетесь найти немедленное разрешение всех накопившихся вопросов. Такое желание можно понять. Однако скажу откровенно… желание решать все разом может повлечь за собой новые, еще более тяжелые ошибки и последствия».

Брежнев верил в «личную дипломатию». Польский руководитель Владислав Гомулка довольно ехидно окрестил эту линию Леонида Ильича «политикой поцелуев». В своих дневниковых записях П. Шелест одобрительно приводил такие рассуждения Гомулки:

«Дальше работать с Дубчеком так, как вы, товарищ Брежнев, — это безнадежный случай. Ваша «политика целования» ни к чему хорошему не может привести… В большой политике, товарищ Брежнев, нельзя, недопустимо руководствоваться эмоциями… А вы, товарищ Брежнев, верите в разные небылицы и обман со стороны Дубчека, он просто водит вас за нос, а вы нас успокаивали, хотя знали истинное положение дел в Чехословакии… Почему вы до сих пор не ставите вопрос о вводе войск в Чехословакию?.. В свое время у нас в Польше, да и в Венгрии, тоже начиналось так. Интеллектуалы требовали свободы, демократии, свободы печати, защиты культуры — одним словом, выступали с митинговой демагогией».

Сам Шелест писал так: «У Л. Брежнева о А. Дубчеке совершенно превратное создалось мнение и представление, он с ним «сюсюкает», переходит на панибратство: «Саша, Саша» — а Саша даже его не выслушивает…» «Я тебе верил, — упрекал позднее Брежнев Дубчека, — я тебя защищал перед другими. Я говорил, что наш Саша все-таки хороший товарищ. А ты нас всех так жутко подвел!» В голосе Леонида Ильича в этот момент, по словам Зденека Млынар-жа, слышались слезы. Позднее Брежнев пытался объяснить руководителям Праги, в чем их ошибка: «Вы решили, что раз в ваших руках власть, то вы можете поступать, как вам заблагорассудится. Но ведь даже я не могу себе этого позволить, даже мне удается реализовать свои замыслы в лучшем случае на треть. Что бы было, если бы при голосовании в Политбюро я не поднял бы руки за ввод войск? Наверняка тебя бы здесь сейчас не было. Но, возможно, не было бы здесь (в Кремле. — А. М.) и меня!»

В течение июля в Москве обсуждали возможность ввода войск, и все колебалось на чашах весов. В эти дни Леонид Ильич как-то зашел в комнату, где работали его сотрудники, и бросил: «Что, отшельники, все формулировки точите. Боюсь, словами не обойдется».

В конце июля в пограничном городе Чиерна-над-Тиссой началась встреча советского и чехословацкого руководства. Переговоры проходили совершенно необычно. Их участники ночевали в поездах — каждая делегация по свою сторону границы. «Жили в вагонах… целую неделю», — вспоминал В. Гришин. Это была новая попытка Кремля «уговорить» Дубчека и его коллег. Но ничего не получилось. «Выступление Дубчека было очень острым, — записывал в дневник П. Шелест, — носило наступательный характер… Брежнев после выступления Дубчека буквально изменился в лице — растерялся, посинел, а на следующий день заболел и слег». «Л. И. Брежнев до крайности нервничает, теряется, его бьет лихорадка. Он жалуется на сильную головную боль и рези в животе».

3 августа переговоры продолжились в Братиславе. Именно в этот день одиннадцать пражских руководителей (Биляк, Индра и другие) направили в Кремль тайное письмо с просьбой вмешаться. Как в шпионском романе, это секретное письмо передавалось со всеми предосторожностями. П. Шелест писал: «К вечеру я все же встретился с Биляком, и мы с ним условились, что в 20.00 он заходит в общественный туалет, там должен к этому времени появиться и я, и он мне через нашего работника КГБ Савченко передаст письмо. Так и было. Мы встретились «случайно» в туалете, и Савченко мне незаметно, из рук в руки, передал конверт, в котором было долгожданное письмо».

После этого Шелест отправился к Брежневу и радостно сообщил ему: «Леонид Ильич! У меня есть хорошие новости».

«Он как-то насторожился, но я поспешил сказать ему, что получил письмо от Биляка, и тут же передал это письмо ему. Он его взял трясущимися руками, бледный, совсем растерянный, даже, больше того, потрясенный». Леонид Ильич замечал об авторах письма: «Доигрались, а нам теперь расхлебывать… Хреновы марксисты…»

13 августа 1968 года Брежнев говорил по телефону с Дуб-чеком. Он уговаривал его выполнить обещания о кадровых перестановках, все же данные им в Чиерне-над-Тиссой. «Я очень остро говорил, — замечал сам Брежнев, — но без грубостей, конечно». Он убеждал Дубчека:

— Это последний шанс спасти дело без больших издержек, без больших потерь. Хуже будет, когда потери могут быть крупными.

— Товарищ Брежнев, — жестко ответил Дубчек, — принимайте все меры, которые ваше Политбюро ЦК считает правильными.

— Но если ты мне так отвечаешь, — сказал Брежнев, — то я должен тебе сказать, Саша, что это заявление несерьезное… Конечно, придется, очевидно, с тобой согласиться — принимать такие меры, которые мы сочтем необходимыми.

Дубчек вскипел:

— На очередном пленуме будет избран другой первый секретарь.

— Саша, не впадай в крайность, это совсем ненужный разговор.

— Я пошел бы куда угодно работать, — продолжал Дубчек. — Я этой должностью не дорожу. Пускай кто угодно этим занимается… Иссякли силы… Я думаю уходить с этой работы.

«Я вижу, — пояснял потом Брежнев, — расстроен человек, и опять успокаиваю: Александр Степанович, успокойтесь, зачем так говорить? Но поймите и нас: много времени прошло, а ничего не делается». В конце беседы Дубчек сказал:

— Дорогой Леонид Ильич, я прошу меня извинить за то, что, может быть, сегодня я несколько раздраженно говорил.

Этот разговор был последней попыткой генсека задержать дальнейшее развитие событий. Соратник Брежнева Константин Катушев рассказывал: «За три дня до начала операции, когда танки выходили на исходные рубежи, Брежневу поступила информация: в чехословацких лесах вывезенный туда на отдых детский сад с Урала. Всем нам, кто был тогда в кабинете Генерального секретаря, стало не по себе. Всякое могло произойти, если в том районе начнутся бои. У Брежнева потекли слезы. Я достал из кармана валерьянку и протянул ему. Успокоившись, Леонид Ильич дал поручение любыми способами возвратить ребятишек… Хорошо помню 18 августа, когда на Политбюро было принято решение о вводе войск. Часа за три до времени перехода границы Брежнев позвонил в Прагу Людвику Свободе, которого знал со времен войны.

— Я прошу, Людвик Иванович, с пониманием отнестись к происходящему. Это тяжелая акция, но она необходима…

— Я понимаю… — отвечал Свобода.

— Я прошу вас, Людвик Иванович, как Верховного главнокомандующего дать чехословацкой армии команду не оказывать сопротивления и не выходить из казарм.

— Я понимаю…»

Военного сопротивления действительно не было оказано, за исключением отдельных случаев, о которых сам Брежнев позднее говорил Дубчеку:

— Убили только нашего часового ночью, он ходил, патрулировал, и его убили из-за угла. В Братиславе молодчики бросили в Дунай легковую машину с двумя нашими людьми. Как будто один спасся, другой утонул. При взятии радиостанции имела место перестрелка, 13 человек наших ранено. Вот все кровавые столкновения… Стреляли с чердаков, из окон в Праге и в Братиславе… Наиболыпе бурлит Прага.

Когда в Праге все-таки раздались выстрелы, президент Свобода перезвонил Брежневу.

— В Праге стреляют! — сказал он.

— Открывать огонь не предусматривалось, — ответил тот. — Я разберусь…

Позднее Леонид Ильич заметил своей племяннице: «Если бы мы не ввели войска в Чехословакию, там перерезали бы всех коммунистов». «Отныне я на этот соцлагерь, — продолжал Брежнев грозно, — накину железный намордник и буду держать за морду крепко, пока хватит моих сил, чтобы впредь не кусались». Вероятно, генсек вспоминал Венгрию 1956 года, где местных чекистов и коммунистов дейст-витально вешали. В Чехословакии после ввода войск для сторонников Москвы тоже строили виселицы — но символические, картонные. «Когда в Миловицах мы вышли на улицу городка, — вспоминал А. Яковлев, — у меня внутри все оборвалось: на жердях раскачивались повешенные муляжи советских солдат. А на воротах масляной краской: “Ваньки, убирайтесь к своим Манькам!”». На стенах домов красовались надписи вроде «Брежнев рехнулся!», люди на улицах жгли его портреты…

«Война из-за вас не начнется». Руководителей «Пражской весны» арестовали утром 21 августа. Зденек Млынарж так описывал момент ареста (его самого, впрочем, оставили на свободе): «Где-то после четырех часов утра к зданию ЦК КПЧ подъехала черная «Волга» из советского посольства, и вскоре после этого здание окружили бронетранспортеры и танки. Из них выпрыгнули солдаты в форме советских десантников — в бордовых беретах и полосатых тельняшках, с автоматами наперевес… Мы наблюдали за всем этим из окна, и мне казалось, что мы присутствуем при киносъемке. Но одновременно я отчетливо осознавал: да, эти солдаты в советской форме, которых ты с восторгом встречал и обнимал 9 мая 1945 года и с которыми потом, в Москве, пять лет дружил и пил водку, эти солдаты — не тени на экране, и свои автоматы они вот-вот нацелят не на царских юнкеров в Зимнем дворце, не на остатки обороняющих рейхстаг, а на тебя самого… Двери кабинета Дубчека внезапно распахнулись, и внутрь прямо ворвались семь или восемь солдат, которые нас тут же окружили и, встав за большим столом, направили автоматы в наши затылки». Вошел коренастый советский полковник, который скомандовал: «Молчать! Сидеть тихо! По-чешски не говорить!»

Им объявили, что они арестованы именем революционного трибунала во главе с товарищем Алоисом Индрой. «Те, кого это могло касаться, — писал Млынарж, — представили себе, как наяву, заседание “революционного трибунала”».

— Становится горячо, — заметил кто-то. Другой, имевший тюремный опыт, набил карманы кусочками сахара и посоветовал всем последовать его примеру. Но никакого заседания трибунала так и не состоялось. Вместо этого Дубчека и других доставили в Москву, где они встретились с Брежневым и его коллегами.

— Сегодня вам кажется невозможным смириться со всем этим, — сказал им Леонид Ильич. — Но посмотрите на Гомулку. В 1956 году он, как и вы теперь, был против того, чтобы наши войска помогли Польше. Но если сегодня я скажу, что отзываю из Польши советские части, то Гомулка немедленно возьмет свой самолет, прилетит сюда и будет упрашивать меня этого не делать.

«Логика Брежнева, — писал Млынарж, — была проста: мы в Кремле поняли, что на вас полагаться нельзя… По-хорошему вы не понимаете. При этом ваша страна находится в пределах тех территорий, по которым во время Второй мировой войны прошел советский солдат. Мы оплатили их огромными жертвами и уходить не собираемся. Границы этих территорий — это и наши границы… Брежнев как бы даже был удивлен: ведь это же так просто, как вы не понимаете?.. В его монологе содержалась одна простая мысль: наши солдаты дошли до Эльбы, и советская граница сейчас пролегает там».

В записи переговоров имеется такая фраза Брежнева:

— Мы же могли освободить только себя (в 1945 году), но мы не остановились и пошли дальше. 120 тысяч погибших около города, а что разбросано по лесам, этого никто не считает.

«Итоги Второй мировой войны, — продолжал генсек, — для нас незыблемы, и мы будем стоять на их страже, даже если нам будет угрожать новый конфликт… Впрочем, в настоящее время опасности такого конфликта нет. Я спрашивал президента Джонсона, признает ли и сегодня американское правительство в полном объеме соглашения, подписанные в Ялте и Потсдаме. И 18 августа я получил ответ: в отношении Чехословакии и Румынии — целиком и полностью, обсуждения требует лишь вопрос о Югославии. Так что, вы думаете, кто-то что-то предпримет в вашу защиту? Ничего не будут делать. Война из-за вас не начнется. Посудачат товарищи Тито и Чаушеску, поговорит товарищ Бер-лингуэр. Ну и что? Вы рассчитываете на коммунистическое движение Западной Европы, но оно уже пятьдесят лет никого не волнует!»

В конце концов Дубчек и почти все его соратники согласились с тем, что советские войска временно останутся в Чехословакии. До апреля 1969 года Дубчек сохранял власть, хотя «Пражская весна» постепенно угасала.

А в советском фольклоре эти события вызвали целую волну ехидных анекдотов, например:

«Со стороны Советского Союза соглашение с Чехословакией подписали т. Брежнев, т. Косыгин и Т-62».

«Кто кому впервые оказал братскую помощь? — Каин — Авелю».

«Приснился танк. К чему бы это? — К другу».

«Что такое наручники? — Узы братской дружбы».

«Что такое танк? — Карета братской “скорой помощи”».

«После братской помощи президент Свобода изменил свою фамилию на Осознанная Необходимость».

«Что советские войска делают в Чехословакии? — Они ищут того, кто их туда позвал». Другой ответ на тот же вопрос: «Собирают желуди, чтобы дубчеки не росли».

«Мы не можем быть на стороне тех, кто расстреливает рабочих». В сентябре 1968 года, сразу после пражских событий, из Варшавского Договора вышла Албания. В Московском Кремле уход Албании восприняли довольно спокойно (одной из причин, возможно, было то, что на этой земле не воевала Красная армия).

В 1970 году волнения рабочих вспыхнули в Польше, в Гданьске. Узнав о начале беспорядков, Леонид Ильич заметил о польском руководителе: «Вот и допрыгался дед».

Можно было ожидать (вспоминая слова Брежнева о «железном наморднике»), что Кремль потребует самых суровых мер. Но все вышло иначе. Леонид Ильич настаивал на мягком, бескровном решении вопроса. «В Чехословакии бузила интеллигенция, — говорил он, — а здесь протестует рабочий класс. Это принципиально меняет дело». «В 1970 году, — рассказывал А. Александров-Агентов, — когда Гомулка, проводя политику повышения цен, решил, что «попытка контрреволюции» должна быть подавлена силой, Брежнев (я сам был тому свидетелем) несколько раз в день связывался с Гомулкой по ВЧ и буквально умолял его не допустить, чтобы в рабочих стреляли, найти другой выход из положения. Однако это не помогло: Гомулка решил действовать по-своему…»

Демонстрацию рабочих разогнали выстрелами. Но это решило и собственную судьбу Гомулки. В декабре 1970 года при поддержке Москвы его отстранили от власти. Погибшим рабочим в 1980 году установили памятник — три огромных креста. На монументе была надпись — стихи Чеслава Милоша:

«Л. И. Брежнев говорил, — писал В. Гришин, — что мы не можем, не имеем права быть на стороне тех, кто расстреливает рабочих». Впрочем, Гомулка и на пенсии остался при своем мнении и замечал про обитателей Кремля, что они «растеряли революционность».

«Мы услышали о революции по радио». Апрельская революция 1978 года в Афганистане стала для Москвы, по многим данным, полной неожиданностью. Все произошло во многом стихийно. Президент страны — бывший принц Мухаммед Дауд — арестовал некоторых видных коммунистов. Сочувствовавшие им военные подняли мятеж. При штурме президентского дворца Дауд был убит. Рассказывали, что на предложение сдаться он ответил пистолетным выстрелом и гордым отказом: «Я коммунистам не сдаюсь!»

Прославился такой эпизод революции: одного из видных коммунистов Хафизуллу Амина восставшие освободили из-под стражи. Он выступал перед толпой, стоя на броне танка, и в какой-то момент показал всем еще висевшие на правой руке наручники… Эта яркая сценка вызвала всеобщий восторг.

Новым главой государства стал известный поэт и революционер Нур Мухаммед Тараки. Позднее московские товарищи упрекали его за то, что революция произошла несвоевременно. Тараки отвечал, что революция — как роды, ее нельзя отложить. Но и Брежневу приходилось отвечать на неприятные вопросы. В июне 1979 года на встрече в Вене американский президент Картер поднял вопрос об Афганистане. Леонид Ильич в ответ признался: «Мы услышали о революции в Афганистане тоже по радио. И не мы стимулировали изменения в правительстве этой страны».

В Афганистане между тем начались волнения, стало расти вооруженное сопротивление новому режиму. Тараки попросил Кремль прислать войска. В марте 1979 года он встречался с Брежневым в Москве. Рассказывали, что Леонид Ильич на подобные просьбы Тараки отвечал так:

«Войска в Афганистан Советский Союз вводить не будет. Появление наших солдат в вашей стране, товарищ президент, наверняка восстановит большую часть афганского народа против революции…»

19 марта Брежнев говорил своим соратникам:

«Мне думается, что правильно определили члены Политбюро, что нам сейчас не пристало втягиваться в эту войну… Участие же наших войск в Афганистане может нанести вред не только нам, но и прежде всего им… У них распадается армия, а мы здесь должны будем вести за нее войну».

10 сентября Брежнев вновь принимал Тараки. Леонид Ильич предупредил собеседника, что в его собственной партии зреет заговор. Во главе заговорщиков — его ближайший соратник Хафизулла Амин.

11 сентября Тараки вернулся на родину. Он произнес грозную фразу, которая позднее стоила ему жизни: «Я обнаружил в партии раковую опухоль. Будем ее лечить».

Как развивались дальнейшие события? По одной из версий, Амина попытались убить (по другой, он сам устроил это покушение). И уже 16 сентября власть перешла к нему. Тараки сместили со всех постов. Через несколько дней бывшего президента вместе с женой отвели в какое-то новое помещение. Позднее Нурбиби Тараки рассказывала:

«Комната, в которой мы оказались, была абсолютно пустой, если не считать голой жесткой кровати. Пол был покрыт толстым слоем пыли. Все это очень напоминало тюремную камеру. Я спросила у Тараки:

— Неужели мы совершили какие-то преступления?

— Ничего, — как всегда, философски ответил он. — Все образуется. А комната эта обычная. Я знаю, что раньше здесь жили солдаты, что ж, теперь мы поживем.

Я вытерла пыль. Восемь дней мы провели здесь. Муж вел себя абсолютно спокойно… Ему было 62 года. Он не болел, только стал совсем седым». Когда супруга спрашивала, не могут ли их убить, он спокойно отвечал: «Я всю жизнь отдал революции, другой цели у меня не было, и любой это знает. За что же меня уничтожать?»

Тем временем Брежнев, обеспокоенный судьбой своего недавнего гостя, срочно направил Амину тайное личное послание. Леонид Ильич просил сохранить Тараки жизнь. Но Амин не послушался совета из Кремля: живой Тараки казался вечной угрозой для новой власти. Его разлучили с женой, а 8 октября поздно вечером — казнили. «Мне рассказали, — вспоминала Нурбиби Тараки, — что опять-таки ночью три аминовских офицера вошли в комнату мужа. Он стоял перед ними в халате, был спокоен. Офицеры предложили ему идти с ними. Он попросил пить. «Не время», — ответили палачи. Схватили Тараки за руки и за ноги, повалили его на пол, а на голову положили подушку. Так подушкой и задушили». Один из офицеров признавался позднее, что «пришлось помучиться не меньше пятнадцати минут».

На следующий день кабульское радио сообщило о том, что Тараки умер: скончался «от треволнений».

«Какой же это подонок — Амин…» Убитый был ближе Брежневу и по возрасту, нежели его преемник. В. Медведев вспоминал момент, когда Брежнев узнал об убийстве: «Брежнев был и взволнован, и возмущен, стал вдруг рассказывать о Тараки как о национальном поэте, писателе, просто как о человеке — вспомнил добром». Возможно, Леонид Ильич невольно и на себя примерил происшедшее: как с ним расправляется бойкий молодой соратник. Легко представить охватившее генсека негодование.

«Как же так, ведь я же его предупреждал!» — досадовал он. Брежнев с горечью вспоминал, как совсем недавно, 10 сентября, принимал Тараки, обещал ему поддержку и помощь. Брежнев негодовал: «Какой же это подонок — Амин: задушить человека, с которым вместе участвовал в революции! Кто же стоит во главе афганской революции? И что скажут в других странах? Разве можно верить слову Брежнева, если все его заверения в поддержке и защите остаются словами?» В своем кругу он говорил, что ему нанесена пощечина, на которую он должен ответить. Андрей Громыко рассказывал: «Брежнев был просто потрясен убийством Тараки, который незадолго до этого был его гостем, и считал, что группировка Амина может пойти на сговор с США». А сам Громыко говорил своим сотрудникам:

«Ни при каких обстоятельствах мы не можем потерять Афганистан… Если сегодня мы оставим Афганистан, то завтра нам, может быть, придется защищать наши рубежи от мусульманских орд уже где-нибудь в Таджикистане или Узбекистане».

Между прочим, будучи ранее в Москве, Амин встречался с зятем генсека Юрием Чурбановым, тогда — заместителем министра внутренних дел. Речь шла о советской военной помощи, Амин просил ее увеличить.

— В этом году, — вежливо отвечал Чурбанов, — мы уже не сможем ничего увеличить.

— Если не поможете вы, — вдруг вспыхнул Амин, — мы тогда купим у ФРГ.

«Тут я сорвался, — вспоминал Чурбанов, — спрашиваю: «А на какие, извините, деньги? У вас нет возможности заплатить нам за оружие, и только поэтому мы поставляем его безвозмездно».

— Не ваше дело, — отрезал Амин.

Его собеседник понял так, что Амин намекает на возможность перехода Кабула в западный лагерь. «Угроза Амина о военной помощи со стороны бундесвера, — писал Чурбанов, — мне надолго врезалась в память. Я незамедлительно рассказал обо всем Леониду Ильичу…»

«По линии КГБ поступили сведения, — писал В. Гришин, — что Амин учинил расправу со всем родом Тараки… Родственников и сторонников Тараки насильственно переселили на пустынную территорию, бесплодную и безводную землю, вдали от населенных пунктов. Они были обречены на голодную смерть… Наши попытки защитить их были отвергнуты».

Убийство Тараки стало последней каплей, предрешившей ввод советских войск. Но окончательное решение принималось 12 декабря 1979 года. Дипломат О. Гриневский приводил такую легенду о поведении Брежнева в этот день. Высшие руководители страны собрались в Кремле, за знаменитым столом заседаний Политбюро. Леонид Ильич выслушал подробную характеристику Амина, весьма нелестную. Затем долго сидел молча. В гробовой тишине прошли минуты три. Потом Леонид Ильич встал, хлопнул кулаком по зеленому сукну.

— Непорядочный человек! — сказал он.

И — вышел из зала. Вопрос о вводе войск был решен.

«Вот, черт побери, влипли в историю!» Как будто следуя карнавальным законам, на вероломство Амина решено было ответить еще большим вероломством. В «Правде» от 7 декабря на первой полосе появилось сердечное поздравление, адресованное «товарищу Хафизулле Амину». Подписали его Брежнев и Косыгин. Здесь же Амин благодарил их в ответ, называя «дорогими товарищами». Но уже 28 декабря советские граждане с изумлением узнали, что «товарищ Амин» вдруг превратился в «кровожадного угнетателя». С цветистым восточным красноречием новый глава Афганистана Бабрак Кармаль сообщал:

— Сегодня разбита машина пыток Амина и его приспешников — диких палачей, узурпаторов и убийц десятков тысяч наших соотечественников… Разрушены бастионы деспотизма кровавой династии Амина и его сторонников — этих сторожевых псов сардаров Надир-шаха, Захир-шаха, Дауд-шаха, наемников мирового империализма…

Самого Амина «за преступления против благородного народа Афганистана» осудили к смертной казни. «Приговор приведен в исполнение». Как же произошли все эти удивительные события?

Днем 27 декабря во дворце Амина проходил торжественный обед. Из советской столицы только что возвратился секретарь ЦК Панджшери. Он привез хорошие новости: в Кремле наконец поверили тому, что Тараки умер от естественных причин. Более того, Москва решила наконец откликнуться на просьбы Кабула о присылке войск. Амин с торжеством заметил: «Советские дивизии уже на пути сюда. Я вам всегда говорил, что великий сосед не оставит нас в беде. Все идет прекрасно».

Между прочим, Амину докладывали, что войск прибывает явно больше, чем оговаривалось. Но он возражал: «Ну что тут особенного, чем больше их прибудет, тем лучше».

После обеда Амин собирался выступить по кабульскому радио и телевидению и сообщить о приглашении советских войск. Он находился в приподнятом настроении. Когда Панджшери за столом отказался от супа, сказав, что соблюдает диету, Амин весело пошутил:

— Наверно, тебя в Москве избаловали кремлевской кухней.

Однако после застолья стало твориться что-то неладное. Всех вдруг непреодолимо начало клонить ко сну. Одни внезапно падали и засыпали, других разбирал неостановимый истерический смех. Участник этой трапезы А. К. Мисак вспоминал: «Кто отведал этот обед, чувствовал себя, словно пьяный. Только Панджшери с удивлением взирал на наши мучения. Он единственный из нас не ел суп, потому что соблюдал диету. Видимо, что-то было подмешано именно в суп». Мисак спросил у Амина:

— Может быть, нам что-то в еду подсыпали? Не яд ли это? Кстати, кто твой повар?

— Не волнуйся, — успокоил его хозяин. — И повар, и переводчик у меня советские.

Но и сам Амин почувствовал себя плохо. «Кажется, я схожу с ума», — сказал он, теряя сознание. Прислуга и охрана срочно вызвали врачей из советского посольства. Те стали промывать больным желудки и добросовестно приводить их в чувство. Очнувшись, Амин с изумлением спросил: «Почему это случилось в моем доме? Кто это сделал?»

Около половины восьмого вечера весь дворец задрожал от взрывов. Отовсюду к зданию протянулись светящиеся нити трассирующих пуль. Но Амин не терял присутствия духа, он уверенно сказал: «Советские помогут».

И распорядился попросить о помощи советских военных советников. Адъютант ответил, что по дворцу стреляют советские. Амин вскипел и швырнул в своего адъютанта пепельницей, крикнув: «Врешь, не может быть!»

Но вскоре стало ясно, что так оно и есть.

«Я об этом догадывался, все верно, — вымолвил Амин. И приказал: — Дайте мне автомат».

«В кого ты хочешь стрелять? — спросила у президента его жена. — В советских?..»

Во время штурма дворца Амин был убит. Погиб при штурме и один из лечивших его советских врачей — пуля соотечественника попала ему прямо в сердце. 28 декабря утром выстрелы утихли — президентский дворец был взят. Еще раньше была захвачена тюрьма Пули-Чархи, где находились политзаключенные. Советские войска освободили, в частности, вдову Тараки. Всего в течение месяца освободили около 15 тысяч заключенных.

После ввода войск, по свидетельству Ю.Чурбанова, Брежнев «провел несколько бессонных ночей». Но вскоре стало ясно, что дело принимает затяжной оборот. В Афганистане разгорелась партизанская война. Генеральная Ассамблея ООН голосами более чем 100 государств осудила ввод советских войск. Вероятно, в Кремле не ожидали такой реакции: совсем недавно, в сентябре 1979 года, Франция свергла императора Центрально-Африканской империи Бокассу I. Мир воспринял это событие совершенно спокойно. Но тут все вышло иначе…

О. Гриневский писал: «Очень скоро Брежнев стал ворчать на военных:

— Не могли сделать как положено. — И досадовал: — Вот, черт побери, влипли в историю!» А. Александров-Агентов также приводил похожие слова генсека, обращенные к главе КГБ и министру обороны:

— Ну и втянули вы меня в историю!

В частной беседе в середине 1980 года Леонид Ильич признавался:

— Предложение о вводе советских войск в Афганистан вызывало у некоторых, в том числе и у меня, сомнения… Нас убедили, что советские войска будут там очень короткий срок, речь идет о защите наших южных границ, что вооруженный конфликт быстро прекратится…

«Дядя мой звонил ежедневно Дмитрию Устинову, — рассказывала Любовь Брежнева, — и, употребляя общепринятый фольклорный диалект, спрашивал: «Когда эта б…ская война кончится?» Злясь и краснея, Генеральный секретарь кричал в трубку: “Дима, ты же мне обещал, что это ненадолго. Там же наши дети погибают!”».

В беседах с западными деятелями Брежнев пытался найти какой-то выход из тупика.

«Почему мы проявляем столько эмоций?! — восклицал он при встрече с президентом Франции. — Потому что речь идет о внутренних проблемах коммунистического мира… И почему вы защищаете Амина, этого убийцу и палача?.. Президент Тараки был моим другом. Он приезжал ко мне в сентябре. После его возвращения Амин его убил. Этого я ему не мог простить».

Президент Жискар д’Эстен вспоминал об этой беседе: «Потом он (Брежнев) обеими руками хватает меня за лацканы пиджака. Его лицо приближается к моему. Мне трудно смотреть на него с такого близкого расстояния, и все плывет перед глазами.

“Нужно найти политическое решение, — вновь начинает он. — На самом деле Амин вел страну к чудовищному насилию. Но мы не должны там оставаться”».

Г. Арбатов вспоминал, как в мае 1980 года он вместе с журналистом Юрием Жуковым отправился на прием к Леониду Ильичу: «Мы ему рассказали о том, как наша акция рушит разрядку, помогает крайне правым на предстоящих выборах в США, и уговорили сделать хоть символический жест — отозвать десять процентов контингента своих войск. А на следующий день Юрий Владимирович (Андропов) устроил мне разнос за эту инициативу. Он, видимо, все еще надеялся на скорую победу».

«Россия на два фронта воевать не будет». В 1980 году в Польше развернулись массовые забастовки, возник независимый профсоюз «Солидарность». В общем, сложилась ситуация, похожая на «Пражскую весну». Брежнев говорил в телефонную трубку тогдашнему польскому руководителю Эдварду Тереку: «У тебя контра, надо взять ее за морду, мы поможем!»

Но когда тот попросил усилить советское военное присутствие в Польше, Леонид Ильич отказался. Своим коллегам он заметил: «Россия на два фронта еще не воевала. И воевать не будет. Заварили кашу, теперь пусть расхлебывают сами. А мы посмотрим и, если надо, — поправим».

Вскоре руководство в Варшаве сменилось. Новому главе страны Станиславу Кане крепко доставалось и справа, и слева. Он даже пожаловался на критику коллег по ЦК в разговоре с Брежневым. Тот рассказывал:

— Я ему тут же сказал: «Правильно сделали. Вас не просто надо было критиковать, а брать в руки дубинку. Тогда, может быть, вы поняли бы». Это буквально мои слова. Товарищ Каня признал, что действуют они мягко, надо было бы пожестче. Я ему на это сказал: «А сколько раз мы вас убеждали, что надо принимать решительные меры, что нельзя без конца уступать «Солидарности». Вы же все твердите о мирном пути, не понимая или не желая понять, что такой «мирный путь», какого вы придерживаетесь, может стоить вам крови».

Некоторые в Кремле были за то, чтобы ввести в Польшу советские войска. Однако Брежнев выступил против, сказав:

— Повременим пока.

Польскому руководителю он пообещал:

— Вводить войска не будем. Но если обстановка осложнится — войдем. Но без тебя — не войдем…

Президент Румынии Николае Чаушеску на одной из встреч убеждал Леонида Ильича, что надо что-то сделать.

«Что ты твердишь: сделать, сделать! — ответил тот. — У нас из-за Польши и так голова болит. А ты: «сделать»! Ну сделай! Предложи что-нибудь!..»

По свидетельству Г. Шахназарова, в Кремле твердо решили не вводить войска, даже если в Польше победит оппозиция. Михаил Суслов говорил: «Примиримся, даже если там к власти придет «Солидарность». Главное, чтобы Польша не уходила из Варшавского Договора».

В конце концов в стране ввели военное положение. «Против введения в Польше в 1981 году военного положения, — замечал А. Александров-Агентов, — Брежнев, насколько мне известно, возражений не имел, считая угрожающий напор «Солидарности» чем-то вроде происков НАТО». Обстановка на время оказалась «заморожена», но «Солидарность» выжила и сохранилась в подполье. А в конце 80-х положение разрешилось ее полной победой.