Другой Брежнев

Глава 17 «ЭТО ИКРА, А НЕ ГРЕЧНЕВАЯ КАША»

«Садитесь, я вам рад». Александр Бовин давал такой выразительный портрет Леонида Ильича: «Представьте себе прошлый век (девятнадцатый. — А. М.), желательно его середину. Где-нибудь в Тверской губернии на высоком холме, подальше от покосившихся избенок, стоит господский особняк. Внизу крестьяне жнут и сеют, а вокруг дома конюшни, псарня, девки молодые, ядреные и покладистые. Утром — псовая охота, днем — утомительный доклад управляющего, зато вечером у парадного крыльца хлебосольный барин встречает соседей. Потому что любит и веселое застолье, и милых сердцу друзей. И зовут барина — Леонид Ильич Брежнев. Он просто родился на сто лет позже, а вместо именьица в Тверской губернии ему досталась вся страна». По словам Андрея Брежнева, он запомнил деда «живым человеком, который любит жизнь во всех ее проявлениях — и в хорошем тосте, и в какой-то смешной шутке, и в прогулках, и в охоте, и в рыбалке, и в шашлыках, и в пикнике — во всем».

Гостей Леонид Ильич обычно встречал у порога своей дачи, радушно приветствовал, провожал в дом. Так было, например, на свадьбе его дочери с Ю. Чурбановым. Тот вспоминал: «Было весело и непринужденно. Леонид Ильич сам встречал гостей, выходил, здоровался. Представляю себе состояние того человека, кого он как хозяин выходил встречать…» Чтобы гости почувствовали себя раскованно, генсек шутил или читал наизусть стихи. В 1967 году, например, обратился к гостям со строками из «Сумасшедшего» Алексея Апухтина:

В личной жизни, по свидетельству А. Бовина, генсек был «общительным, устойчивым в своих привязанностях, радушным, хлебосольным хозяином… Радовался доступным ему радостям жизни». К гостеприимству Леонид привык с детства, так было заведено в его семье. В его мемуарах говорится: «Жили мы… весело, часто принимали гостей, пели песни, вели беседы до полуночи, и мать, бывало, никого не отпустит, пока не накормит».

После долгих и трудных переговоров, садясь за обеденный стол, генсек любил шутить, что все участники застолья «заработали свой ужин».

Самые необычные приемы гостей и трапезы Брежнева происходили в Завидове — но не в большом доме, а в лесном «Шалаше». «То, что увидел, поразило, — вспоминал А. Черняев свои первые впечатления от этого места. — Охотничий домик на крутом берегу Ламы в глухом лесу… «Шалаш» был сооружен по самым изысканным стандартам такого рода архитектуры. Бревнышко к бревнышку сруб, высоченный шатер над ним, крылечки и оконные наличники — как из русской сказки. Но в целом скорее напоминал роскошное швейцарское шале, нежели русский теремок. Внутри — тесовые, отполированные стены, увешанные рогами и мордами охотничьих трофеев. Огромный камин. Длинный дубовый стол посередине. Вместо стульев — пеньки. И конечно, шкуры по «укромным» углам этой обширной залы с «интимными» столиками и подсвечниками на них. Освещение во время самого действа — только свечное и от огня камина».

«Плавал в море полтора часа». Наряду с охотой и автомобильной ездой плавание было еще одним увлечением Брежнева, в котором он давал волю своей страсти к азарту, приключениям. «Плавал он великолепно, — замечал Ю. Чурбанов — по полтора-два часа держался на воде». Отдыхая в Крыму, Леонид Ильич в любую погоду обязательно шел к морю плавать. Ненастье или штормовой ветер его не останавливали. Врач иногда уговаривал его:

— Я вас прошу, не надо сегодня плавать — шторм, холод.

— Да ладно, не волнуйся, — примирительно отвечал Леонид Ильич. После чего невозмутимо направлялся к берегу и плавал часа полтора. Например, 7 августа 1976 года генсек записал в дневник: «Плавал в море 1.30». «Случались заплывы и до двух с половиной часов, — рассказывал В. Медведев. — Мы, охрана, замерзали в воде, а он все плавал. Доктор Родионов буквально умолял подшефного выйти из воды, просьба вызывала обратное действие:

— Что, замерз? Уходи.

…Всякие уговоры — в море холодно, волна, шторм и т. д. — на него не действовали, он входил в азарт».

Обычно генсек проплывал около 800 метров от берега, затем возвращался обратно. Плавал так далеко и долго даже в последние годы жизни, только плыл медленнее, чем раньше.

— Ну, дед опять в Турцию поплыл, — говорила в таких случаях Виктория Петровна.

Однажды, еще в 70-е годы, сильное течение подхватило пловца и понесло в сторону. Охранники предлагали Леониду Ильичу помощь, но он упорно отказывался и боролся с течением сам. В конце концов течение вынесло генсека далеко за территорию госдачи. Выбираться на берег пришлось на пляже местного санатория. Можно себе представить изумление загорающих людей, когда из моря к ним вдруг вышел сам Генеральный секретарь. Как сказочного Черномора, его сопровождали несколько крепких молодцев. «Отдыхающие двух санаториев с огромным удивлением наблюдали, как по их берегу в окружении охраны вышагивает в одних плавках Генеральный секретарь ЦК КПСС», — писал В. Медведев. Некоторые здоровались с ним:

— Здравствуйте, Леонид Ильич!

— Здравствуйте! — отвечал он.

А в 1980 году Брежнев пошел купаться в четырехбалльный шторм. «Это было подводное плавание, потому что волны накрывали его постоянно, — вспоминал Медведев. — Так он плавал минут пятнадцать… Неприятные минуты, страшные даже». Еще большего труда стоило потом охране с генсеком выбраться на берег. «Смертельный трюк — без преувеличения», — замечал В. Медведев.

«Как у нас дела с козловодством?» Из настольных игр Леонид Ильич особенно часто играл в шахматы (о чем мы упоминали выше) и в домино. Советская печать при Брежневе высмеивала любителей «забивать козла» наравне, например, с картежниками. Так, на одной карикатуре из «Крокодила» 1968 года сестрица Аленушка упрекает братца Иванушку, обращенного в козленка: «Говорила тебе, не играй в домино!»

Но все это совсем не мешало руководителям страны часами играть в домино. Возможно, Брежневу, постоянно читавшему «Крокодил», даже нравились такие шутки. Сам он, однажды, несколько раз оставшись «козлом» в игре с коллегой, занимавшимся сельским хозяйством, пошутил так: «Подготовьте справку: как у нас дела с козловодством».

Пирс в Крыму, где под навесом любил играть генсек, получил название «Монте-Козло». Во время отдыха по утрам Леонид Ильич часами плавал в море, днем — лихо носился на автомобиле, а вечером — так же азартно резался в домино. Дневник его пестрит пометками вроде таких: «забили в косточки», «играл в домино», «забили козла 1:1». Брежневу было свойственно почти детское отношение к игре: он погружался в нее целиком. Увлекшись, мог просидеть до глубокой ночи, нарушая ради забавы весь свой строгий распорядок.

В конце концов вмешивалась возмущенная Виктория Петровна:

— Прекратите. Какая это игра?

— Да чего ты? — удивлялся Леонид Ильич. — Нормальная игра. Садись.

Присев, она тоже включалась в игру… «Вот эти игры просто сводили с ума Викторию Петровну, — писал Ю. Чурбанов, — так как они обычно заканчивались где-то около трех часов ночи, и она, бедная, не спала, сидела рядом с Леонидом Ильичом и клевала носом… Он всерьез увлекался игрой, и если что-то у него не получалось, если ему не везло, то он переживал, как ребенок». В конце концов, одержав верх над соперниками, генсек в отличном настроении отправлялся ко сну.

На хоккейных и футбольных матчах Брежнев тоже заражался спортивным азартом и в перерывах любил поиграть в домино. Однажды на стадионе хоккейные болельщики с удивлением увидели, что все Политбюро после перерыва покинуло свои места. Видимо, случилось что-то из ряда вон выходящее. Но что? В головах публики зароились самые невероятные предположения — вплоть до внезапного начала мировой войны. Однако все оказалось гораздо проще: Леонид Ильич так увлекся игрой в домино, что махнул рукой на окончание матча…

«Бросить курить ничего не стоит — я бросал сто раз». Вплоть до 70-х годов Брежнев был заядлым и даже страстным курильщиком, выкуривал порой по две пачки в день. Предпочитал сигареты «Новость» и «Красная Пресня», курил их через мундштук. Сигареты «Новость» для него на московской фабрике «Ява» делались по особому заказу. Брежнев посмеивался над теми, кто курил иностранные сигареты, которые считал слабенькими: «От них не накуришься». Главный охотовед Беловежской пущи Виктор Вакула, который не раз охотился вместе с генсеком, рассказывал: «Он был страстным охотником и страстным курильщиком. Если Хрущев не курил, то Брежнев курил безбожно. Иногда у него заканчивались сигареты, и он просил их у меня. Я ему говорил: знаете, Леонид Ильич, у меня очень простые сигареты, может, вам не понравятся. Но он говорил — давай, пойдет… Когда он забывал мою фамилию, ему говорили о гоголевском литературном герое — знаменитом кузнеце Вакуле, и он сразу вспоминал. Он был другим, чем Хрущев, я бы сказал, более простым». Вообще Брежнев любил пробовать новые виды курева. Мог спросить у кого-нибудь из окружающих: «Ты что куришь?»

Затягивался незнакомыми сигаретами. «Хорошо!»

На следующий день уже заказывал эти сигареты охране. Сохранились кадры кинохроники, где Леонид Ильич прикуривает сигару (очевидно, гаванскую) у Фиделя Кастро…

Брежнев готов был курить самые простые сигареты, но любил разные технические диковинки, связанные с курением. Его собеседники вспоминали, например, как в 1973 году он поигрывал золотой газовой зажигалкой — необычной тогда вещицей. В том же году он подарил Рут Брандт другую редкую безделушку — зажигалку со встроенными часами. Спустя пару лет при встрече они уже обменялись подарками — зажигалками. «Этот обмен сувенирами стал своеобразным развлечением для нас обоих», — писала Рут Брандт. А Генри Киссинджер описывал встречу с генсеком в 1974 году: «Прием был сердечным. Брежнев был бодр и весел. У него появилось несколько новых игрушек. Перед ним стояла какая-то куполообразная медная штука. Когда с нее сняли верхушку, внутри оказалось шесть медных предметов, похожих на патроны, направленные кверху». Американец шутливо спросил — не модель ли это советской ракеты с разделяющимися вдерными боеголовками и может ли он сообщить в Белый дом, что у нее — шесть боеголовок? «Брежнев, которого это чрезвычайно развеселило, снял крышку с одного из патронов, показав внутри шесть сигарет. Двумя другими игрушками были французские наручные часы, в которых виден был весь их внутренний механизм, и какие-то судовые часы, которые Брежнев заставлял бить в наиболее ответственные, по его мнению, моменты…»

В 70-е годы врачи стали добиваться, чтобы Леонид Ильич бросил курить или хотя бы ограничил свое курение. Чтобы облегчить генсеку отвыкание от табака, ему изготовили особый портсигар. Это была элегантная безделушка темнозеленого цвета, но ее секрет заключался в часовом устройстве. Оно позволяло открыть замочек и достать сигарету только по прошествии определенного времени. Счетчик можно было установить на час, полчаса, на другой промежуток времени. Обычно Леонид Ильич ставил счетчик на 45 минут, но уже минут через десять его рука привычно тянулась за сигаретой. Портсигар не открывался, генсек начинал беспокоиться и искал глазами какого-нибудь курильщика, чтобы «стрельнуть» у него сигарету.

Брежнев не скрывал своего «хитрого» портсигара и на переговорах. В 1971 году, во время визита во Францию, Леонид Ильич вступил в непринужденный разговор с местными журналистами. Между прочим, показал им свой портсигар, объяснил его устройство. Счетчик позволял достать одну сигарету в час.

«Это чтобы много не курил, — объяснил генсек. — Занятная штука — ограничитель!»

Однако дотошные газетчики не успокоились: «А если очень хочется?»

Вместо ответа Леонид Ильич засмеялся и вынул из кармана уже початую сигаретную пачку…

Ричард Никсон считал такое поведение Брежнева «типично русским», сочетающим противоположности. «В начале каждого часа, — писал Никсон, — он церемонно вытаскивал выделенную сигарету и закрывал портсигар. Потом, спустя несколько минут, он лез в карман пиджака и доставал другую сигарету из нормальной пачки, которую тоже носил с собой. Таким образом он мог продолжать свое привычное непрерывное курение до тех пор, пока не срабатывал счетчик и он мог достать заслуженную сигарету из портсигара…» Однажды генсек со смехом повторил про себя старую шутку: «Бросить курить ничего не стоит. Я бросал сто раз!»

Наконец, в 1975 году врачи категорически запретили ему курение. Он послушался. Перед началом какого-то совещания обратился к окружающим, держа в руке сигаретную пачку: «Вот я вам всем говорю: это последний раз я держу в руке сигареты. С сегодняшнего дня я больше не курю».

Бросив курить, Брежнев все-таки не отказался до конца от табачного дыма. Стал просить покурить рядом с ним членов Политбюро или кого-нибудь из охранников. Переводчик Виктор Суходрев вспоминал, как во время бесед генсек поворачивался к Громыко и вдруг махал рукой: «Андрей, ты ведь не куришь… Но ты-то, Витя! Закури, пожалуйста».

Переводчик щелкал зажигалкой: «Я закуривал, но, естественно, старался выпускать дым в сторону от него. Тогда Брежнев снова просил: «Ну не так же! На меня дым!..»

Картина была сюрреалистическая: сидит во главе стола переводчик, нагло закуривает, да еще и дым пускает в лицо своему президенту». Такая же потрясающая картина возникала и на совещаниях внутри страны. «Местное партийное начальство сидит, все чинно, благородно, — писал об этом В. Медведев, — а мы, охрана, в присутствии Генерального, прямо за его спиной, дымим, смолим. В глазах у всех удивление, чуть не испуг: вот дают, лихие ребята, да просто нахалы». Почувствовав «табачный голод», Брежнев мог попросить покурить и почти незнакомого собеседника. Журналист Александр Мурзин вспоминал свою первую встречу с Брежневым: «Спрашивает: «Курите?». Да, говорю, курю. Пепельницу мне через стол подталкивает: «Немедленно закуривайте»…».

Забавные сценки происходили на хоккейных матчах, где по громкому вещанию время от времени объявляли: «Уважаемые товарищи! В нашем Дворце спорта не курят!»

Рассказывал генерал КГБ Михаил Титков: «Мы же все на виду… Идет объявление, что у нас не курят, а Медведев сидит и сигарету потягивает, дым пускает. Леонид Ильич услышал это объявление, оборачивается — он всех звал по именам: «Володя! Ты почему нарушаешь и не слушаешь, что здесь объявляют? Что это за безобразие?!»

А через минуту Леонид Ильич: “Ну давай, никто не видит. Закуривай снова!”»

Генсек «курил» в автомобиле во время езды, плотно закрыв окна. Поэтому по прибытии, когда дверцы машины распахивались, из нее валили густые клубы дыма, как при пожаре. А встречающие испытывали естественную тревогу: уж не горит ли автомобиль генсека? «Курил» он даже в бассейне, во время купания: подплывал к бортику и, не вылезая из воды, просил охранников закурить. «Он надышится, — продолжал свой рассказ В. Медведев, — наглотается дыма и доволен: «Молодцы, хорошо курите!» — и поплыл дальше.

Иногда все-таки и сам потягивал потихоньку.

«Только доктору не говорите», — просил он».

Трубка Сталина и сигареты Брежнева. Любопытно сопоставить Брежнева и Сталина как двух курильщиков во главе Советского государства. Знаменитая трубка Сталина имеет свою родословную, и среди ее прямых «предков» — сигары Рахметова. Герой романа Чернышевского «Что делать?», как известно, курил сигары, и это была одна из немногих слабостей, сводивших его образ с небес на землю. «Было у него угрызение совести, — читаем о привычке Рахметова, — он не бросил курить: «без сигары не могу думать; если действительно так, я прав; но, быть может, это слабость воли». А дурных сигар он не мог курить, — ведь он воспитан был в аристократической обстановке… «Гнусная слабость», как он выражался. Только она и давала некоторую возможность отбиваться от него: если уж начнет слишком доезжать своими обличениями, доезжаемый скажет ему: «Да ведь совершенство невозможно, — ты же куришь», — тогда Рахметов приходил в двойную силу обличения, но большую половину укоризн обращал уже на себя, обличаемому все-таки доставалось меньше, хоть он не вовсе забывал его из-за себя».

Сходную роль — признанной слабости — играла в советское время и трубка Сталина. Известно, что пионеры в 20-е годы брали у некоторых вождей государства обещание бросить курить (сохранился снимок, где такую расписку двум пионеркам дает Бухарин). Никто не отрицал, что курение — слабость. Но все прощали Сталину эту слабость, и более того — любили его за нее. В печати можно было прочесть, что Сталин курит табак из папирос «Герцеговина Флор» — разламывает их и набивает трубку. (Это были дорогие папиросы высшего сорта). Все это он делал медлительно, неторопливо: зажигал спичку, долго прикуривал, потом не спеша гасил ее, иногда поигрывал коробком спичек, мог резко бросить его на стол… В общем, это был целый ритуал. В прозе, стихах и на портретах Сталин часто изображался с трубкой. На одной советской карикатуре 30-х годов сопоставлялись две трубки — Чемберлена и Сталина: из первой вылетали грозные орудия войны, из второй вился безмятежный дымок мира. Когда в 1931 году Сталин беседовал с немецким писателем Эмилем Людвигом, тот спросил:

— Вы курите папиросу. Где ваша легендарная трубка, г-н Сталин? Вы сказали когда-то, что слова и легенды проходят, дела остаются. Но поверьте, что миллионы за границей, не знающие о некоторых ваших словах и делах, знают о вашей легендарной трубке.

— Я забыл трубку дома, — отвечал Сталин.

Весь этот забавный диалог приводился в собрании сочинений Сталина, отпечатанном в начале 50-х годов.

Совсем иначе обстояло дело с курением Брежнева. Образ первого лица государства к тому времени уже не мог терпеть никакой, даже столь «безобидной» слабости, как курение. Любая приземляющая, карнавальная черта казалась в нем недопустимой. Поэтому среди сотен и сотен официальных фотографий Брежнева буквально на единицах можно увидеть сигарету или папиросу, мундштук у него в руках. Художник Л. Котляров на картине «Беседа в окопах» изобразил Леонида Ильича курящим и весело беседующим с красноармейцами. Но это было редкое исключение. О том, что генсек курит, и не подозревали многие его сограждане.

Сравнивая власть руководителей Кремля, можно проследить, как убывало, таяло их сказочное могущество. Ленина при жизни рисовали как великана, красной метлой чистящего весь земной шар от разной «нечисти» — королей, попов и буржуев-миллионеров.

— призывала революционная частушка.

В руках Сталина вселенская красная метла смотрелась бы уже неуместно. Она как будто уменьшилась до размеров его курительной трубки. На рисунке Дени в 1930 году в клубах дыма от этой трубки тоже кувыркается «нечисть» — всевозможные «нэпачи» и «кулаки». Они скалят зубы, грозятся, но затем рассеиваются вместе с дымом.

В официальном образе Брежнева такой магической трубки не было, как и сигары или даже сигареты, не говоря уж о метле. Можно сказать, что к 60-м годам общество отняло у хозяина Кремля все эти волшебные атрибуты, резко ограничив тем самым его власть.

«Вот это жизнь!» Брежнев с юных лет увлекался голубями. «В детстве любил наблюдать, как парит над крышами голубиная стая», — говорится в его воспоминаниях. Этой страстью он заразился от своего отца, который, по его рассказам, тоже был заядлым голубеводом. Увлечение высоколетными «сизарями» было чуть ли не повальным в поселке металлургов, где вырос Леонид.

Среди товарищей юности Леонид заслужил прозвище Ленька-голубятник. Эта кличка была довольно почетной: она означала, что ее владелец достиг определенных высот в своем деле.

Уже будучи генсеком, Леонид Ильич дал волю своему юношескому увлечению. На даче в Заречье он завел собственную голубятню с двумя десятками птиц. Из рассказа Ю. Чурбанова: «Очень он любил возиться с голубями… Голубь — это такая птица, которая прежде всего ценится за красивый полет… Леонид Ильич сам очень любил наблюдать голубей, их полет, кормил своих «любимчиков», знал их летные качества… Часто Леонид Ильич сам проверял, все ли в порядке в голубятне, подобран ли корм, не мерзнут ли — если это зима — птицы. Побыв немного с голубями, Леонид Ильич обычно заходил в вольер, где жили собаки. Это была еще одна его страсть. Собак он тоже любил, особенно немецких овчарок, относился к ним с неизменной симпатией и некоторых знал, как говорится, «в лицо», по кличкам».

Удивительно, что и в эти годы Леонид Ильич не забывал друзей своей юности, когда-то вместе с ним гонявших голубей. Они первыми узнавали о приезде Брежнева в родной город. Он навещал этих ветеранов, так и оставшихся в отличие от него простыми рабочими-металлургами. Просил выпустить голубей, смотрел, как они взмывают в небо, купаются в воздушных потоках. Оглушительно свистел (а свистеть он умел с молодых лет, как признавали его друзья-голубеводы, громче и звонче всех). Говорил, налюбовавшись птицами: «Вот это жизнь!»

«Как мы вам вчера!» Леонид Ильич был азартным футбольным и хоккейным болельщиком. «Когда выдавались свободные часы… бывало, ездил на стадион», — говорится в его воспоминаниях. И став генсеком, Леонид Ильич по-прежнему бывал на стадионах, не пропускал матчей по телевидению, особенно международных. После матчей в его дневнике появлялись такие, например, заметки: «Смотрел, как ЦСКА проиграл «Спартаку» (молодцы, играли хорошо)».

Но симпатии Брежнева из этих двух команд все-таки склонялись к команде армейцев. «Леонид Брежнев не пропускал поединков любимого ЦСКА, — вспоминал тренер Виктор Тихонов, — часто заходил к нам после матчей в раздевалку (ведь он был тогда наш главный болельщик)». В. Медведев замечал: «Он не то чтоб уж очень болел, просто отдавал предпочтение клубу ЦСКА. А в Политбюро многие болели за «Спартак», и он на другой день на работе подначивал своих соратников: «Как мы вам вчера!..» Часто брал с собой кого-нибудь на хоккей или футбол. Черненко болел за «Спартак», тут уж Леонид Ильич подначивал его, не щадил. Устинов же, как и Брежнев, был за ЦСКА, и поэтому, когда они сидели в ложе рядом, Леонид Ильич в пику ему начинал азартно болеть за “Спартак”». Смотреть матчи в одиночестве, даже по телевидению, Брежнев не любил.

Часто просил кого-нибудь из охраны: «Давай хоккей посмотрим».

Рассказывали, что однажды во время игры Брежнев возмутился тем, что фамилии на форме хоккеистов выведены латинскими буквами. К следующему матчу надписи поменяли на русские…

Спортивный комментатор Георгий Саркисьянц говорил о Брежневе: «Помню, как он несколько раз звонил и говорил, что по состоянию здоровья не может поехать на какой-то футбольный матч, но в то же время он его хочет увидеть»… Конечно, просьба генсека непременно исполнялась, и матч включали в программу. Однажды, когда на поле играла сборная СССР, матч для телевидения комментировал Николай Озеров. Внезапно его попросили к телефону.

«Товарищ Озеров, — сказали ему, — умерьте свои эмоции. Леонид Ильич и так сильно переживает — уже второй тайм корвалол пьет».

Как ни удивительно, иногда присутствие Брежнева на стадионе давало повод для всеобщего открытого веселья. Дело в том, что в команде армейцев играл его однофамилец — защитник Владимир Брежнев. И порой диктору приходилось серьезно объявлять на весь стадион: «С поля на две минуты удален Брежнев!»

Разумеется, публика в такие моменты искренне веселилась. Самого Леонида Ильича это совпадение, видимо, тоже забавляло — во всяком случае, никаких мер для предотвращения подобных «шуток» в будущем не принималось.

«В детстве мне подарили драгоценную книгу…» Довольно неожиданным увлечением Леонида Ильича может показаться его любовь к собиранию старинных книг. Ю. Чурбанов замечал, что в московской квартире генсека «была хорошая библиотека, и такая же, если не больше, находилась и на его даче». Это увлечение возникло у Леонида еще в детские годы. Брежневу особенно нравились пышные, витиеватые, в духе XVIII века названия, которые он с удовольствием повторял, как стихи.

— Вот, помню, — рассказывал он, — в детстве мне подарили драгоценную книгу «Вечерние беседы в хижине, или Наставления престарелого отца, в которых содержится приятное нравоучение, вдыхающее неприметно детям кротость, покорность, человеколюбие и все добродетели, к которым должно приобучать их с младенчества. Сочинение автора Лолотгы и Фанфана. Перевод с французского». «От прадеда мне досталась книжка «Открытые тайны древних магиков и чародеев, или Волшебные силы натуры, в пользу и увеселение употребленные».

Генсек говорил:

— Громыко мне отличную книгу подарил, вот: «Врачебное веществословие, или Описание целительных растений, во врачестве употребляемых, с изъяснением пользы и употребления оных и присоединением рисунков, природному виду каждого растения соответствующих. По высочайшему повелению сочинил врачебных наук доктор и повивального искусства профессор Нестор Максимович-Амбодик».

— Аркадий Райкин прислал мне книжечку — «Сатирический вестник 1790–1792 годов, удобоспособствующий разглаживать наморщенное чело старичков, забавлять и купно научать молодых барынь, девушек, щеголей, игроков и прочего состояния людей, писанный небывалого года, неизвестного месяца, несведомого числа, незнаемым Сочинителем».

— Щербицкий мне отличную книгу подарил — «Псовый Охотник, содержащий в себе: о свойствах, названии и должности оного; о высворке борзых и наездке гончих собак; о узнаний по статям борзых резвых и гончих мастеров, и о содержании оных; о узнаний на гоньбе гончих мастеров; о лечении собак от разных болезней, и о кличках борзых и гончих собак».

— Прочитайте вот эту книгу — «Мопс без ошейника и без цепи, или Свободное и точное открытие таинств общества, именующегося Мопсами».

Порой старинные книги преподносили Леониду Ильичу сюрпризы. Например, генсек обнаружил, что фамилию «Брежнев» носили не только крестьяне, но и русские аристократы:

— Вы посмотрите в «Общий Гербовник дворянских родов Всероссийской Империи, начатый в 1797 году». Там есть и моя фамилия…

«На столе советского человека должно быть все». В 70-е годы любили приводить слова Леонида Ильича: «На столе советского человека должно быть все». В одном разговоре Брежнев как-то пересказал такую историю: «Алексей Максимович Горький рассказывал Ворошилову, как однажды в годы гражданской войны он в Москве пришел к Владимиру Ильичу домой, и тот прежде всего спросил его:

— Обедали?

— Да, — ответил Горький.

— Не сочиняете? — допытывался Ильич.

— Свидетели есть, обедал в кремлевской столовой, — сказал Алексей Максимович.

Но, не успокоившись, Ленин продолжал расспрашивать писателя:

— Я слышал, скверно готовят там.

— Не скверно, а могли бы лучше.

И Ленин тотчас же подробно допросил: почему плохо, как может быть лучше? И начал сердито ворчать, как заметил Горький:

— Что же они там, умелого повара не могут найти? Люди работают буквально до обмороков, их нужно кормить вкусно, чтоб они ели больше…» Всю эту историю Леонид Ильич приводил в качестве примера того, как надо относиться к поварскому делу — даже в самое трудное время.

А что же было на столе у самого Брежнева? В его мемуарах упоминаются немногие блюда и напитки: домашняя лапша, которую готовила его мать; «две рюмки под мои любимые пельмени», «шматок сала», который «украинец старается срезать себе потолще», еще дыни, «чаек», шампанское, домашний квас, ну и, конечно, хлеб. О начале 50-х годов: «Есть приходилось сплошь и рядом где-нибудь у обочины или в лесополосе, и ели, как говорится, что бог послал. Иногда трактористы угостят фасолевым супом, кулешом, мамалыгой. Иногда на ходу пожуешь слив или яблок».

Официантка Елизавета Вахрушева, готовившая для Брежнева в Казахстане, вспоминала его неприхотливость в пище: «Не такая уж я умеха готовить, не знаю уж, почему он все меня возил с собой. Бывало, что ни подам, съест да еще спасибо скажет. Или попросит: напеки пирожков, да в небе и перезакусим». Яичница, которую любил Леонид Ильич, делалась очень просто: на обширной чугунной сковородке обжаривались многочисленные куски сала до образования золотой корочки. Затем они заливались множеством яиц… Соратник генсека В. Гришин позднее писал: «Он любил простую пишу: утром — жареный картофель с салом, пирожки с горохом, приготовленные в подсолнечном масле, в обед — украинский борщ, то есть то, чем в детстве потчевала его мать». Леонид Ильич часто вспоминал кушанья, которые полюбил в юные годы: «В детстве я любил пирожки с черникой… Моя мама готовила вкуснейший торт с крыжовником…»

Мы уже рассказывали о том, как питались в годы нэпа студенты, к которым принадлежал тогда Леонид Брежнев. Вот еще стихи К. Шелонского о «студенческом меню» (1925 года), которые позволяют наглядно представить себе тогдашний стол нашего героя:

В голодные 20-е и 30-е годы Наталья Денисовна (мать Леонида) часто готовила самое дешевое блюдо — картофельные лепешки. «Картошку Наталья Денисовна замачивала в воде, — писала Любовь Брежнева, — чтобы отошла земля, натирала на терке вместе с кожурой и пекла на горячей плите лепешки — «тошнотики». Коричневые сверху, синие изнутри, были они как резина, но ели их с аппетитом. Через много лет, живя уже в Москве, Леонид попросил мать сделать такие картофельные «тошнотики». Она испекла по всем кулинарным правилам — на молоке, яйцах и сливочном масле, но Леонид их есть не стал. «Не «тошнотиков» тебе хочется, — сказала Наталья Денисовна, — по молодости тоскуешь».

Но в 60-е годы на столе генсека действительно было «все». А. Бовин вспоминал: «Обедали мы за одним столом вместе с Л.И. Брежневым. Закусон, естественно, был генеральский. Выпивка была всегда. Сам он пил очень мало… Для него делали «Столичную с перцем», ставили малюсенькие коньячные рюмочки». «Стол Генерального, — писал Г. Шахназаров, — всегда радует глаз обилием закусок, разнообразными деликатесами, изысканным оформлением, дорогим сервизом, блеском на славу начищенных приборов и сиянием хрустальных рюмок».

«Истинно конвертируемое блюдо!» Повар Владимир Бондарев рассказывал, что Брежнев обожал блюда русской кухни и особенно курник. Это кушанье делается из слоеного теста, на которое рядами укладываются рис, курица, грибы, зелень и яйца. Все это прокладывается блинчиками.

А вот рецепт одного из блюд со «стола Генерального» — от самого Леонида Ильича.

«Люблю поесть, — признавался он в одном разговоре. — Могу подарить вам рецепт, который у моего повара на одном из первых мест. Слоеное тесто раскатать в пластины толщиной 1/2 см и разрезать на пять частей. Каждую пластину разрезать пополам и раскатать в квадрат. Для начинки нарезать кубиками лососину, смешать с сыром (граммов 150) и двумя желтками. По краям тесто смазать яйцом, взбитым с молоком, и сложить его в конвертик. Края хорошо прижать. Верх смазать яично-молочной смесью. Конвертики выложить на противень, слегка опрысканный водой. Выпекать 12–15 минут в духовке, предварительно разогретой до 200 градусов. К конвертикам очень хорош хрен со сливками: взбить сливки в крепкую пену, смешать с хреном, сахаром, лимонным соком и солью. Хрен со сливками посыпать луком и подавать с конвертиками. Истинно конвертируемое блюдо!»

«Ох эти персиково-кокосовые пирожные!» Во время поездок по всему миру, приемов гостей Леониду Ильичу довелось познакомиться с кухней самых различных народов. Некоторые иноземные блюда приходились ему очень по вкусу, он запоминал их надолго. Например, Брежнев рассказывал:

«У итальянцев нет ничего вкуснее спагетти с соусом «песто». Кстати, они применяют наши кедровые орехи… Спагетти смешивают с листьями петрушки, очищенными зубчиками чеснока, кедровыми орехами и оливковым маслом с молоком, добавляют сыр и подают с соусом «песто», рецепт которого вообще в дикой тайне…». Также из итальянской кухни Леониду Ильичу запомнилось еще одно блюдо: «В Италии меня угощали лапшой с лососевым соусом. Пальчики оближешь!..»

Англичане угощали Брежнева «вкуснейшими маленькими заварными с земляникой». Испанцы — пирожными из персика и кокоса, которыми генсек, по его словам, просто объелся: «Ох эти персиково-кокосовые пирожные!»

Еще о своих кулинарных предпочтениях Брежнев говорил:

«Люблю спаржу с бифштексом…»

«Очень люблю мороженое из клубники с простоквашей…»

«Превосходен на вкус пирог с абрикосами…»

«У Рашидова всегда объедаюсь пловом…»

«У Хонеккера хорошо получается крюшон из вина с цитрусовыми…»

Между прочим, в Москве бывал и знаменитый Жан-Бедэль Бокасса, яркая фигура 70-х годов, — будущий император Центрально-Африканской империи (а тогда — президент одноименной республики). Позднее свергнутого императора упорно обвиняли в каннибализме. Кремлевский врач Е. Чазов вспоминал о самом Бокассе и об экзотических кушаньях, которые он привез в Советский Союз: «Это был невзрачный человечек, который постоянно улыбался и извинялся… С Бокассой приехали его слуга и повар и привезли обычные для него продукты питания. К моему удивлению, это были какие-то мелкие змейки, животные типа ящериц, грязное мясо непонятного происхождения». Конечно, Брежнев этих диковинных кушаний не пробовал, а скорее всего, даже и не видел…

«Это икра, а не гречневая каша». С середины семидесятых годов Брежнев по совету врачей решил бороться с лишним весом. Ежедневно по утрам он взвешивался и записывал в дневник полученный результат. Обычно вес генсека колебался около 86–92 килограммов (при росте 178 см). В. Медведев вспоминал: «Он следил за каждой ложкой, чтобы не переесть, отказался от хлеба. На ужин — капуста и чай, все. Или творог и чай. В лучшем случае мог позволить себе пару сырников». И в остальном еда генсека была самой обыкновенной. Например, типичный его обед состоял из борща, рисовой каши, сока или компота. На завтрак подавали омлет и кофе с молоком.

Однако столы продолжали ломиться от обильных угощений, и сдерживать аппетит в таком окружении Леониду Ильичу, вероятно, было нелегко. Однажды на пышном приеме он пожаловался переводчику: «И вообще я здесь есть ничего не могу… Приеду сейчас домой, там и покушаю: съем вареное яичко, две сосиски — вот и весь мой ужин…» «Он действительно почти не притрагивался к еде, — добавлял В. Суходрев, — официанты только меняли ему тарелки, убирая одно за другим нетронутые блюда». Как-то раз произошел случай, который подтолкнул генсека изменить заведенные обычаи.

Директор охотничьего хозяйства во время одной трапезы особенно налег на черную икру. Он вошел во вкус и наворачивал ее целыми ложками. Сам Леонид Ильич в то время питался в основном творогом, яйцами, капустой, свеклой и чаем… Брежнев смотрел на поведение своего сотрапезника молча, но после застолья укоризненно заметил ему:

— Это же икра, а не гречневая каша.

— Что вы говорите? — пошутил тот. — А я и не заметил.

Вскоре Леонид Ильич распорядился подавать более скромную пищу.

— Суп, второе, кисель, — диктовал он список блюд для своих помощников.

Записывавшие это спартанское меню чувствовали себя неловко. А помощники злились и жаловались Брежневу, что с такого питания еле ноги таскают. Анатолий Лукьянов даже сочинил шутливое стихотворение-завидушку» (от слова «Завидово») на эту тему:

Брежнев в ответ на все жалобы только добродушно улыбался: «Ничего-ничего, это для вас полезно». Саму же историю с «гречневой кашей» любил при случае рассказывать за столом. Иногда вечером он приглашал за свой скромный стол личного охранника, а после ужина спрашивал:

— Ну, как?

— С такого ужина, — отвечал тот, — и ног таскать не будешь…

— Да ну? — неподдельно удивлялся генсек. — А ты что, голодный уходишь?

— Конечно.

— Витя, — обращался Брежнев к жене, — принеси ему колбасы.

Когда добавка бывала съедена, с любопытством спрашивал:

— Ну и что теперь?

— Приду к себе в дежурку, — говорил охранник, — наверну еще колбасы с хлебом, это дело…

В. Печенев вспоминал, как в 1981 году помощникам все же удалось подбить «хозяина» на выпивку. Леонид Ильич согласился, хотя и «с некоторым неудовольствием». «На столе появилась знаменитая, вскоре прочно забытая в СССР медальная водка «Московская», а Леониду Ильичу его фужер наполнили чешским пивом… Больше выпить нам не давали: лично Брежнев строго-настрого запретил. На другой день даже провоцирующую закуску со стола убрали».

Но во время парадных приемов, когда стол бывал заставлен закусками, Леонид Ильич по-прежнему любил угощать окружающих.

— Ты почему не закусываешь? — спрашивал он у одного из соратников в 1982 году. — Это мне есть нельзя. А ты давай… Вот хоть семгу возьми.

«Без водки русский человек не может жить». Брежнев вырос в эпоху сухого закона — сначала царского, потом советского. В воспоминаниях Брежнева перечислены питейные заведения его родного поселка Каменское: «трактир Стригулина, трактир Смирнова и еще бессчетное количество трактиров, казенных винных лавок».

Однако в 1914 году, с началом мировой войны, царь подписал закон о запрещении всей винной и водочной торговли в России. Правда, открыто радовались этому немногие. Скажем, монархист Пуришкевич приветствовал сухой закон восторженными стихами-частушками:

А либеральные журналы, вроде «Нового Сатирикона», шутили скорее грустно. К примеру, так:

«В ресторане, за бутылкой квасу:

— Чего ты вдруг заплакал, чудак?

— Да вспомнил я, как три года тому назад на именинах у Иван Акимыча коньяк мы пили… Ушел я тогда от него, а в рюмке почти на две трети коньяку осталось!..»

Или печатали такую беседу двух посетителей балагана: «— Что здесь, собственно, смотрят?

— А вот видишь, — пьяного человека показывают.

— И больше ничего?

— А разве тебе этого мало?»

Что касается мнения солдат-фронтовиков, то современники донесли до нас такие их высказывания (в 1917 году):

«Вот, бывало, на позиции зимой или в мокроту, сырость как хотелось выпить. Не напиться, нет, зачем, дай, как прежде, чарку, да я тебе пятнадцать окопов возьму. Эх, и зачем эту глупую трезвость ввели. Русскому человеку — и не пить».

«А сколько, черти, добра испортили. Бывало, займем какое местечко али имение, сейчас к погребу караул, а потом давай выливать. Дорогие вина, мед в пруды спускать».

«Ведь в прежние войны пили и побеждали, а вот тебе и трезвая война, во как закончили. От трезвости и революция пошла».

Когда самодержавие потерпело крушение, выпавшее из рук императора знамя сухого закона подхватили революционеры. Только в 1924 году они решились на новое введение казенной водки. В знаменитой «Книге о вкусной и здоровой пище» (1939) Анастас Микоян оправдывал эту меру: «При царе народ нищенствовал, и тогда пили не от веселья, а от горя, от нищеты. Пили, именно чтобы напиться и забыть про свою проклятую жизнь. Достанет иногда человек на бутылку водки и пьет, денег при этом на еду не хватало, кушать было нечего, и человек напивался пьяным. Теперь веселее стало жить. От хорошей и сытой жизни пьяным не напьешься. Весело стало жить, значит, и выпить можно…»

Современник подобных резких поворотов, Леонид Брежнев, видимо, выработал свое собственное мнение по этому вопросу. Когда Брежнев уже возглавлял страну, Андрей Громыко как-то завел с ним разговор о необходимости борьбы с пьянством.

— Надо бы что-то сделать, — сказал Громыко, — чтобы в стране меньше потреблялось алкогольных напитков. Уж очень много у нас пьют, а отсюда и рост преступлений, дорожных происшествий, травм на производстве и в быту, развала семей.

Генсек оживился и убежденно возразил:

— Знаете, русский человек как пил, так и будет пить! Без водки он не может жить.

«Разговор этот не привел к положительным результатам», — сухо заключает Громыко в своих воспоминаниях. Но небольшие шаги в этом направлении все же делались. Например, спиртным запретили торговать с раннего утра, появились более дорогие сорта водки. Раздражение, которое подобные меры вызывали в обществе, отразилось в известных частушках («Письмо советских рабочих Л.И. Брежневу»):

В некоторых частушках Брежнев на это сурово отвечает:

«О будущем я знаю одно, — как-то заметил настоящий Леонид Ильич, — когда умру — сразу установят сухой закон…»

«Выпили две рюмки под мои любимые пельмени». В мемуарах Брежнева только однажды упоминается, как он в гостях выпил «две рюмки под мои любимые пельмени». Хотя напиток и не назван, можно понять, что речь шла о водке. Историк и кулинар Вильям Похлебкин видел в упоминании этих «двух рюмок» довольно важный смысл. «Главное в этом очередном откровении Брежнева, — писал Похлебкин, — осторожное расширение официально допустимой дозы спиртного за ужином или обедом — две рюмки. Это уже не один глоток, а прямая директива, допускающая увеличение прежней дозы в два раза. Все это уже нормально, естественно, законно, даже для партработника самого высокого уровня. Он не монах, может пить, существуют даже критерии, дозы, которыми он может пользоваться официально. Две рюмки — 150 г!»

«Леонид Ильич вообще предпочитал не коньяк, а водку», — замечал Ю. Чурбанов. Когда за столом все пили водку, а кто-нибудь просил коньяк, он мог с легкой иронией заметить: «Интеллигенция!»

«Водку предпочитаю шампанскому», — говорил Брежнев. Его внук Андрей рассказывал о семейных обедах: «Во главе стола всегда сидела Виктория Петровна… рядом с ней Леонид Ильич… Бабка ставила такую — 0,33 — фляжечку с «Зубровкой», вот они вдвоем ее оприходовали». Ю. Чурбанов добавлял: «Леонид Ильич был прекрасным семьянином… По субботам в два часа мы всегда собирались на обед. Никаких пьянок не было. Леонид Ильич любил выпить рюмочку «Беловежской пущи», так лечащий врач разбавлял ее до 15 градусов». Но так было уже в конце 70-х годов, а до этого Брежнев пил, конечно, вполне настоящую водку.

Несмотря на умеренность Леонида Ильича в питье, о нем шла устойчивая слава отчаянного гуляки. Он и сам ее отчасти поддерживал. Например, в 1967 году генсек поздравлял чекиста Виктора Чебрикова с новым назначением и тут же сказал: «А сейчас пойди и выпей как следует».

Тот заметил, что время позднее, выпивки не достать.

«Ты в «Москве» остановился? — удивился Брежнев. — Так я там раньше в любое время суток бутылку найти мог. Что за молодежь пошла…»

В 60-е годы в Кремле ходила шутка, что на банкетах трезвеннику Косыгину ставят графин из-под коньяка, но в графине — чай. А Брежневу подают чайные чашки, но в них — коньяк… Леонид Ильич любил завершать рюмкой водки охоту, трудные переговоры, отмечать праздники. Однажды после долгих и утомительных бесед с американцами Брежнев спросил у окружающих:

«А какое сегодня число? — И, не дожидаясь ответа, воскликнул: — Так ведь День Победы! Тут уж сам Бог велел по чарке выпить…»

На банкете в Минске в 1968 году генсек говорил:

«Дорогие товарищи! Мне пора, я бы посидел с вами, я люблю компанию, ей-богу, обожаю компанию! Но… дела, дела, никуда не денешься! А вы, товарищи, пейте, пейте! И смотрите за соседом, чтобы выпивал рюмку до дна. А то вот Петр Миронович (Машеров, руководитель Белоруссии. — А. М.) наливает, а не пьет! Куда это годится, это никуда не годится!..»

Но в то же время генсек замечал: «Лучше лежать комком в утробе матери, чем пить без просыпу…»

Вообще неофициальные тосты Леонида Ильича — это совершенно особый жанр, пожалуй, родственный его юношеским стихам. В них, как и в поэзии, особенно важно настроение. Он говорил, например: «Бог создал мир из ничего. Учитесь у Бога. Мало искренних мучений, нужна еще колбаса в животах… Если вы разумные гении, дайте людям звонкого льда в бокалах с шампанским. Силой мерного страдания дайте им храмы из еды и питья, и тогда ваши жалобы на жизнь я полюблю…»

И даже: «На том свете я буду птичкой, а не диким кабаном…»

С конца 70-х Леонид Ильич на банкетах почти не пил: не позволяло здоровье. Генерал КГБ Михаил Докучаев писал, что у генсека «была старинная граненая рюмка емкостью 75 граммов, которая являлась нормой употребления водки или коньяка. Он выпивал одну рюмку и на этом ставил точку. На официальных торжествах, приемах ему всегда ставили бутылку из-под коньяка, в которую наливали густо заваренный чай». Кремлевский метрдотель Ахмет Саттаров так уточнял питейные вкусы генсека:

«Выпить он любил, но умел и держаться, не терял контроля над собой… Брежнев предпочитал водку и армянский коньяк, грузинские и молдавские вина… В последнее время пропускал только одну рюмочку… Мы наливали в бутылку из-под «Столичной» боржоми — с ним в руке он и говорил тосты».

Существование этой «безалкогольной водки» для генсека подтверждал и переводчик Виктор Суходрев: «Во время застолий Хрущева, а в последние годы и Брежнева обслуживал личный официант-виночерпий. У него на подносе стояла бутылка с наклейкой «Столичная», наполненная просто чистой водой… Несколько раз на моей памяти кто-то из гостей говорил: «А можно попробовать водку именно из вашей бутылки… Леонид Ильич?»… Дело заканчивалось шуткой, и вопрос так или иначе заминался».

«Ну что это они… подают выпивку без закуски». В 1973 году во время поездки по Америке Брежневу не очень по душе пришелся местный обычай выпивать что-то крепкое до обеда. Он впервые столкнулся с ним в гостях у президента Никсона в Кэмп-Дэвиде. В. Суходрев писал: «Гости собрались на открытой террасе перед входом в дом, всем предложили аперитив. Я попросил принести для Брежнева виски с содовой. Он взял бокал, пригубил и начал ворчать:

— Ну что это они… подают выпивку без закуски. Если пригласили пообедать, так надо к столу… там и выпьем.

Я стал объяснять ему, что таков, мол, обычай у американцев: надо обязательно что-то выпить до обеда.

«Ну, раз такой обычай, тогда ладно», — неохотно согласился Леонид Ильич».

Брежнев как будто предчувствовал, что этот обычай еще сыграет с ним злую шутку и едва не отправит его на тот свет. Это произошло в Вене в 1979 году, во время встречи с президентом США Картером. Описал это происшествие тоже В. Суходрев, бывший его свидетелем: «Как это бывает в американских домах, перед тем как сесть за стол, присутствующие выпивают коктейль или аперитив. Брежневу никогда не нравился этот обычай… Он стал и тут что-то недовольно бурчать. Я посоветовал ему, что, коль скоро мы в гостях у американцев, можно выпить виски с содовой и со льдом. Он согласился…

И тут случилось неожиданное. Брежнев, в руке которого был бокал с разбавленным содовой водой виски и позвякивающим льдом, вдруг каким-то… сугубо российским движением, вместо того чтобы легонечко отпивать из бокала, сделал характерный такой рывок головой, за которым последовал привычный большой глоток. И в горло Брежнева ненароком вместе с виски попал кубик льда. Брежнев начал давиться. Лицо побагровело, он стал задыхаться. Образовалась немая сцена: все буквально оцепенели, уставившись на него. Наверное, помогло бы, если бы, как это положено, кто-то резко хлопнул его по спине. Но кто ж на это решится! Кто осмелится?.. Леонид Ильич сделал несколько конвульсивных движений, которые длились не более нескольких секунд, хотя лично мне показались чуть ли не вечностью, кусочек льда булькнул обратно в бокал. Брежнев скоро пришел в себя, но все мы пережили весьма неприятные мгновения».

В этой истории интересно не только оказавшееся почти смертельным несовпадение американского и российского способа выпивать, но и всеобщая боязнь хлопнуть по спине главу государства. Власть над полумиром невольно вознесла Леонида Ильича так высоко, сделала его настолько священной фигурой, что это становилось уже опасно для его жизни.

«Пусть будет талисманом». Во времена молодости Брежнева молодежь с негодованием отвергала любые украшения и косметику. Журнал «Синяя Блуза», например, писал: «Ношение обручальных колец, крестиков, перстней, браслеток, сережек, помада на губах, целование ручек и т. п. — все это беспощадно изгоняется в среде синеблузников. Это мелочи. Но они важны». А синеблузницы распевали со сцены:

Молодежь бросала вызов роскоши нэпа, его «правилам хорошего тона». Брежнев, как он сам признавался, тоже был «антигалстучником». Но вот нэп кончился, и то, что вчера выглядело вызовом и протестом — бедность и простота в одежде, — стало, наоборот, правилом для всех.

В конце 40-х годов в советском обществе возникла новая «бытовая оппозиция» — стиляги. Эти молодые люди уделяли повышенное, даже вызывающее внимание своей внешности: одежде, прическам, косметике, украшениям. В известном фельетоне Дмитрия Беляева в 1949 году стиляга описывался так: «В дверях зала показался юноша. Он имел изумительно нелепый вид: спина куртки ярко-оранжевая, а рукава и полы зеленые; таких широченных штанов канареечно-горохового цвета я не видел даже в годы знаменитого клеша; ботинки на нем представляли собой хитроумную комбинацию из черного лака и красной замши. Юноша оперся о косяк двери и каким-то на редкость развязным движением закинул правую ногу на левую, после чего обнаружились носки, которые, казалось, сделаны из кусочков американского флага, — так они были ярки… Когда он подошел, нас обдало таким запахом парфюмерии, что я невольно подумал: «Наверное, ходячая реклама ТЭЖЭ…»

— Теперь вы знаете, что такое стиляга? — спросил сосед-студент. — Как видите, тип довольно редкостный… Однако находятся такие девушки и парни, которые завидуют стилягам…

— Завидовать? Этой мерзости? — воскликнула с негодованием одна из девушек. — Мне лично плюнуть хочется».

Быть стилягой в те времена составляло целую науку, совсем непростую. Брюки стиляги носили вовсе не широкие, расклешенные, как в фельетоне, а узкие — дудочки. Кроме того: широкоплечий сюртук, особая прическа, необыкновенно броский галстук (желательно — с вышитым рисунком), знание танца буги-вуги — все это входило в «джентльменский набор» стиляги…

На два десятилетия стиляги стали излюбленной мишенью карикатуристов. «Одевается он отлично, танцует хорошо, ведет себя посредственно, учится плохо», — гласила одна карикатура 1957 года. На другой в том же году изображалась беседа двух девушек:

«— Ты готовишься к фестивалю?

— Да, я уже знаю иностранные слова: нейлон, перлон, буги-вуги…»

На третьей (1960) ребенок просит озадаченную старушку:

«Расскажи мне, бабушка, сказку про стиляг».

А вот стиляги на рисунке (1964) пьют коктейли в баре. Один говорит:

«Слыхал, Гарик-то совсем опустился: пошел в шахту работать!»

Стиляги не остаются в стороне и от мировых новостей, например от покорения космоса. Но обсуждают их по-своему. В 1957 году:

«— Я слышала, в Америке уже коктейль «Спутник» придумали!

— Ну вот! А мы опять отстали!..»

Самая же знаменитая карикатура на стиляг называлась «Папина «Победа». Ее создал в 1954 году Б. Пророков (тот самый художник с Малой земли, рисовавший фюрера). Он изобразил развязного молодого человека: из зубов у него торчит папироска, на шее болтается ярчайший галстук с игривой обезьянкой на пальме. На заднем плане — автомобиль «Победа», на сиденье которого валяются пустые бутылки. Потом появились варианты этой карикатуры — «Папина ракета» (1960): на ней изображалось все то же самое, только с заменой автомобиля на космический корабль…

А как вплоть до начала 50-х годов одевались партийные начальники? В мемуарах Брежнева приводится его разговор с одним работником молдавского ЦК. «Входит. Смотрю, брюки на нем заношены до блеска, а у колен вовсе протерлись до дыр. Смутился. Прячет ноги за стол.

— Да, — говорю, — что ж так поизносились?

— По правде сказать, Леонид Ильич, не разживусь никак на новые. Времена, сами знаете…

— Знаю, знаю».

Брежнев позаботился, чтобы его сотрудник получил новый костюм. Но, как видно, вплоть до 60-х годов чрезмерная забота о своей внешности оставалась уделом «оппозиции». Мало кто заметил, как оппозиция вдруг стала победившим большинством. Леонид Ильич эту перемену почувствовал, хотя многие из его окружения продолжали смотреть на подобные вещи весьма косо.

Прежде всего он стал уделять больше внимания своей внешности. Руг Брандт вспоминала, что в 1973 году Брежнев одевался еще не слишком шикарно. «Костюм из дешевой ткани сидел на нем неважно», — писала она. Но постепенно Леонид Ильич приобретал вкус к красивой и модной одежде. «Когда в июле 1975-го мы прилетели в Москву, — добавляла Брандт, — нас встретил элегантный Генеральный секретарь в модном темно-синем костюме». Посол США Фой Колер как-то заметил, что Брежнев «должно быть, имеет лучшего портного в Москве». А. Аджубей писал: «Брежнев всегда был подтянут, любил хорошо одеваться, не чурался моды, что выдавало в нем человека современного». Брежнев стал выделяться на фоне своих коллег, по-прежнему облаченных в черные или темно-серые костюмы и строгие однотонные галстуки. А он уже не стеснялся пестрых и ярких галстуков, с необычными узорами, хотя и тщательно подбирал их расцветку к остальной одежде. На парадном фотопортрете середины 70-х годов на Брежневе — красный галстук. Даже на Мавзолей он поднимался в галстуке с узором из легкомысленных цветочков. Иногда на галстуке посверкивала золотая искорка булавки. Вместо бутоньерки на его пиджаке порой красовался огромный алый бант, заколотый значком с изображением Ленина: вместе с золотой булавкой это составляло любопытное сочетание…

Западные журналисты одобрительно отмечали его «портняжную отточенность». Для них этот человек — по одежде и стилю — становился все более «своим». Западногерманский журнал «Шпигель» назвал Брежнева «самым элегантным» из кремлевских руководителей. Президенту США Никсону также запомнились французские галстуки и золотые запонки Леонида Ильича. А в собственном окружении генсека многие наблюдали все эти перемены с осуждением. Позднее чекист Вячеслав Кеворков вспоминал об этом так: «Брежнев тщательно следил за своей внешностью: костюмы его были безупречно сшиты, к подбору галстуков и туалетной воды он относился куда серьезнее, чем к некоторым государственным проблемам. Каждое утро не менее часа он занимался своим туалетом, подолгу оставаясь у зеркала, тщательно выискивая среди бесчисленных флаконов и баночек необходимые и соответствовавшие случаю аксессуары». Но все-таки модные галстуки или туалетная вода оставались малозаметны для широкой публики. Поэтому настоящим переворотом стало появление на руке у генсека золотого кольца. Это событие привело некоторых прямо-таки в суеверный ужас.

Евгений Чазов вспоминал: «Однажды… у него на руке появилось массивное золотое кольцо с печаткой. Любуясь им, он сказал: «Правда, красивое кольцо и мне идет?» Я удивился — Брежнев и любовь к золотым кольцам! Это что-то новое. Возможно, вследствие моего воспитания я не воспринимал мужчин, носящих ювелирные изделия вроде колец. Что-то в этом духе я высказал Брежневу… Посмотрев на меня почти с сожалением, что я такой недалекий, он ответил, что ничего я не понимаю и все его товарищи, все окружающие сказали, что кольцо очень здорово смотрится и что надо его носить. Пусть это будет его талисманом».

Возможно, в этом «талисмане» Леонид Ильич увидел нечто вроде того магического бриллианта, который описывался в любимых им стихах Мережковского:

Но можно себе представить потрясение сторонников привычного поведения: у них на глазах сам глава страны вдруг откровенно перешел в лагерь «стиляг». Это вызывало шок, оторопь, непонимание. Сходные чувства к этому кольцу выражал и Г. Арбатов, который позднее писал: «Знаменитым перстнем с бриллиантами… он открыто, забью обо всем, любовался на глазах у миллионов советских телезрителей». «Он был в Баку, ему перстень вручили, — рассказывал В. Семичастный. — Он сидел на приеме с этим перстнем и весь сиял». О загадочном перстне быстро появились легенды, одна таинственнее и мрачнее другой. Рассказывали, например, что директор ювелирного завода, у которого забрали самый лучший, уникальный бриллиант, покончил с собой. Журналист Андрей Караулов, задавая вопросы Гейдару Алиеву, напомнил ему об этом легендарном перстне.

— Никакого перстня мы ему не дарили, — возразил Алиев. — Когда он прилетел в Баку, сошел по трапу самолета, я заметил на его руке перстень. У меня есть фотография встречи в аэропорту, на которой он отчетливо виден…

— А кинжал? — продолжал расспрашивать журналист.

— Да. Ветераны 18-й армии, как говорят, на глазах у всех людей, в центре Баку, преподнесли Брежневу небольшой кавказский кинжал. Это было предусмотрено…

«Все накинулись на Алиева, — писал Ю. Чурбанов, — за то, что он в Азербайджане преподнес Леониду Ильичу очень красивый и дорогой перстень… Сам Алиев… говорит, что никакого перстня он Леониду Ильичу не дарил. Но Алиеву никто не верит… Я же свидетельствую, что он говорит правду: этот перстень в день семидесятилетия Леониду Ильичу подарил его сын Юрий. И этот перстень быстро стал любимой игрушкой — ведь сын подарил! — уже немолодого Генсека».

Между прочим, намного раньше Брежнева перстнями стал украшать свои руки другой «коммунист номер один» — президент Югославии маршал Йосип Броз Тито. На одном из его перстней красовался крупный черный бриллиант. Маршал говорил, что этот камень приносит счастье, пока остается на руке. А советских гостей в 40-е годы подобные украшения неизменно шокировали. «Мы обратили внимание, — вспоминал художник Б. Ефимов, — у него на пальце было кольцо с большим бриллиантом. Который пригодился потом, когда уже надо было на него рисовать карикатуры». (На этих карикатурах пальцы Тито унизывает целая коллекция перстней.) Можно сказать, что Леонид Ильич перенял эту традицию прямо от югославского маршала. Их дружба возникла еще в 1962 году на острове Бриони, где Брежнев гостил у маршала и вел с ним долгие «задушевные беседы». Кстати, Тито, как и наш герой, был заядлым охотником.

При одной из личных встреч Тито вручил Леониду Ильичу символический подарок — перстень. Подарок Брежневу понравился. А. Александров-Агентов замечал: «Многое в стиле личной жизни Тито… импонировало Брежневу. Недаром ведь он некоторое время даже носил перстень, подаренный ему Тито. Символичен был и финал. Когда в мае 1980 года Тито умер, сам уже совершенно больной, Брежнев, пренебрегая советами врачей, вылетел на похороны и… мужественно отстоял свою вахту у гроба ушедшего товарища».

Не забыли «талисман» Брежнева и после его смерти. Только теперь общественное мнение требовало во что бы то ни стало отобрать перстень у наследников Леонида Ильича. И это было сделано! Вернее, это попытались сделать. Виктория Петровна вспоминала, как к ней пришли человек пять из ЦК и стали требовать сдать все полученные ее мужем подарки:

— Подарки нужно сдавать — не положено…

— Не знаю, — посетовала она потом писателю В. Карпову, — может быть, так теперь заведено… Но выходит, только Брежневу нельзя, а другим будто и подарков не дарили… Кто-то сказал: «Вам дарили перстень, очень массивный». «Не знаю, — говорю, — вот у меня пять перстней есть — выбирайте, какой хотите». Один взяли…

— С бриллиантом? — поинтересовался Карпов.

— Какие бриллианты?! — отвечала вдова. — Они все были без бриллиантов… Перстень, что забрали, был подписан: «От малоземельцев». Отдала…

Получилось, что легендарный бриллиант Брежнева, который еще недавно так страстно обсуждала вся страна, как будто исчез, растворился в небытии. Словно не пожелал даваться в руки его кремлевских преемников. Да и был ли он вообще?

«Шуба хороша — на охоту ходить здорово». Для других знаком бытовых перемен, хотя и не столь знаменитым, как перстень, стал другой полученный генсеком подарок. В ноябре 1974 года во Владивостоке Брежнев встречался с американским президентом Джеральдом Фордом. «В дни пребывания, — писал В. Суходрев, — Форд выходил на улицу в роскошной куртке, которая очень понравилась Брежневу. Перед началом одной из встреч Леонид Ильич даже погладил ее рукой и спросил, какой это мех. Форд ответил, что на эту куртку пошло три вида меха: волк, ласка и бобер. Брежнев, выражая свое восхищение, даже причмокнул губами». Эту меховую куртку Форду вручили, когда он по пути в Россию останавливался на Аляске. Очевидно, замечательная шуба должна была защитить главу Белого дома от суровой русской зимы.

Во время прощания двух руководителей у трапа самолета разыгралась такая сценка. «Форд в накинутой на плечи волчьей шубе начал подниматься в самолет, — вспоминал В. Медведев. — Брежнев, смеясь, крикнул ему вслед, что, мол, шуба у него хороша, в ней на охоту ходить здорово. Американскому президенту на ходу перевели. Он остановился на трапе, развернулся, снял с себя шубу и вручил ее Брежневу. Тут же легко взбежал по трапу, помахал на прощание рукой и скрылся в самолете. Все случилось быстро, неожиданно».

«Пусть она напоминает вам о нашей встрече», — сказал Форд, передавая подарок. Брежнев слегка растерялся, но широко заулыбался и сказал: «Ну что же, спасибо!..»

Он остался доволен подарком и даже сразу надел его. Но в глазах окружения генсека это стало новым знаком отступления Леонида Ильича от прежних правил поведения. «Красивая волчья шуба с плеча американского президента, — считал В. Медведев, — стала как бы символом этого переходного времени». У себя на родине за сделанный подарок досталось и главе Белого дома. Защитники природы осудили президента уже за то, что он позволил себе носить одежду, сшитую из шкур диких зверей.

Между прочим, подарок Форда был ответным, а первый подарок — ондатровую шапку — сделал Брежнев. «Запомнилась… одна забавная сценка, — рассказывал А. Александров-Агентов, — при встрече президента на аэродроме. Форд вышел из самолета в очень морозную погоду легкомысленно в легкой шляпе, не то вообще без головного убора. Брежнев немедленно подал знак охране, тут же появилась теплая, мохнатая русская шапка, которую Леонид Ильич торжественно водрузил на голову президента. Тот был доволен».

Бивень для генсека. В подарках Леонида Ильича больше всего привлекала не ценность, а необычность, возможность удивить ими окружающих. Управделами правительства М. Смиртюков вспоминал: «Подношение не обязательно должно было быть дорогим. Главное дело, чтобы подарок был редким и необычным. В этом он и видел особенное уважение. К примеру, иду я как-то по коридору казаковского корпуса, навстречу — Брежнев.

“Ты знаешь, — говорит, — какую мне форель из Киргизии привезли? Во-о, — и руки растопыривает. — Заходи, покажу”».

Символичной оказалась судьба еще одного подарка Брежневу. Это был драгоценный кубок, сделанный якутскими мастерами. Его передали в дар генсеку в 1976 году, к его семидесятилетию. «Брежнев, — писал Д. Волкогонов, — несколько раз обошел вокруг замечательного произведения искусства, всячески выражая свое искреннее восхищение творением рук человеческих…»

Эту изящную драгоценность подробно описал в своих воспоминаниях бывший работник ЦК Валерий Болдин: «Речь идет о драгоценном чороне — якутском национальном сосуде для кумыса. Якуты решили преподнести Брежневу такой подарок, какой не мог сделать больше никто… Чорон изготовил народный художник РСФСР Т. Амосов. Работа над ним кипела не один месяц. Он выточил из редкого по величине бивня мамонта кубок, подготовил места, где должны быть вставлены бриллианты и другие драгоценные камни с серебряными оправами. Пять кристаллов природных алмазов редчайшей чистоты общим весом почти 12 карат отправили на ювелирный завод для гранения и изготовления оправы. Работу эту вели московские гранильщики и из пяти камней сделали шесть бриллиантов. Кроме того, из обрезков камней были выточены бриллианты для 12 роз. На московской ювелирной фабрике изготовили три ножки для кубка и пластинчатый обруч. Отлили из серебра шесть фигурных оправ, в которые было вставлено по бриллианту. В трех верхних оправах между бриллиантом и розами вставили по два альмандина — красных драгоценных камня. Чорон вручал Брежневу Г.Чиряев — первый секретарь Якутского обкома КПСС. На выставке подарков, как мне говорили, чорона не было. Брежнев отвез его домой. Видимо, этот драгоценный дар и сейчас бы хранился в семье Брежнева, если бы им после его смерти не заинтересовался ЦК партии и секретари ЦК не поручили разыскать подарок. Он был возвращен государству…»

Болдин писал об изъятии подарка с удовлетворением, а вдова генсека вспоминала эту историю с горечью. Она рассказывала В. Карпову:

«Ко мне пришел товарищ из общего отдела ЦК, говорит, прислали письмо в ЦК… Будто рабочий написал: «Где моя работа, которую я делал, — клык моржа, украшенный бриллиантами? Мне бриллианты, когда я вставлял, каждый раз выдавал работник КГБ и проверял, чтобы не подменил, — вечером уносил, а утром приносил. Я месяц трудился — где эта работа?» Вспомнила — был небольшой клык, с одной стороны — портрет Ленина, с другой — Спасская башня. В два ряда мелкие рубиновые камешки, как звездочки, а сверху мелкие бриллиантики, посередине большие… Кажется, восемь. Это подарили якуты… Думаю, хорошо, что клык сохранился в ободранной коробке, веревкой перевязанной. Отдала… Да еще потом допытываться стали: «Где золотой сервиз?» Говорю, золотого сервиза у меня нет, есть только серебряный, заказанный в Кубачах, с эмалью. Забрали… Потом говорят: «У вас ваза должна быть золотая». «Не знаю, — отвечаю, — золотая она или нет. Есть вот ваза без коробки — я ее в горку поставила. Сверху как золотая. Там портрет Лени. Написано: «От народа Азербайджана». Забрали. Проверяли. Оказалось — не золотая, а серебряная и позолоченная. Но не вернули».

Рассказывали про золотой самовар, подаренный генсеку в Грузии. Ходили слухи про еще один символический подарок генсеку — его собственный золотой бюст. Д. Волкогонов излагал эту легенду так: «Даже бюст самого Брежнева, отлитый из чистого золота, преподнесли генсеку в одной из республик к его 70-летию…» Позднее В. Карпов спросил у Виктории Брежневой: «Я слышал, что Леониду Ильичу, когда он был в Узбекистане, Рашидов якобы подарил бюст, отлитый из золота». «Нет, из белого мрамора сделанный, — отвечала она. — Он все время у нас стоял. Я предлагала — вот он стоит, возьмите. А золотого бюста не было! Его же не поднимешь!»

«Давай мы в Политбюро сбросимся по червонцу…» Среди соратников Леонида Ильича его антиподом по части стиля был Михаил Суслов. Символом его поведения стали немодные тогда резиновые галоши. Говорили, что он последний из москвичей, кто их еще надевает. Режиссер Марк Захаров вспоминал, как впервые увидел эти знаменитые галоши: «Галоши в то время нормальные люди уже давно не носили, и на меня напал приступ несвоевременного веселья». Несколько десятилетий подряд Суслов носил одно и то же старомодное габардиновое пальто покроя 50-х годов: длиннополое, темного цвета, наглухо застегнутое на все пуговицы. По словам А. Аджубея, в облике Суслова чувствовалось «некое небрежение в одежде, особенно в будни». Однажды Леонид Ильич не выдержал и пошутил: «Давай мы в Политбюро сбросимся по червонцу и купим тебе модное пальто».

Суслов понял намек и сменил пальто, но от галош так и не отказался. На охоту он приехал только однажды. «Он вышел из машины в галошах, — вспоминал В. Медведев. — Понюхал воздух.

— Сы-ро, — сказал он с ударением на «о», влез обратно в машину и уехал. Даже в охотничий домик к Брежневу не зашел».

Ю. Чурбанов как-то спросил у своего тестя: «Леонид Ильич, Суслов хотя бы раз в жизни ездил на охоту?» «Леонид Ильич часто бывал настоящим артистом, — писал Чурбанов. — Тут он вытянул губы и, пародируя речь Михаила Андреевича, протянул: «Ну что вы, это же о-чень… о-пасн-о…»

Леонид Ильич подшучивал над «постным» образом жизни своего коллеги, над тем, что за общим столом тот пьет один «кефирчик». Называл его «сухарем» и «параграфом».

«Когда я смотрю в его тусклые бесцветные глаза, — признавался он племяннице, — на его пепельные губы, я думаю: любил ли кто-нибудь когда-нибудь этого человека? Я никак не могу себе представить женщину, которая согласилась бы его поцеловать».

В частных беседах, по словам Любови Брежневой, Михаил Андреевич часто говорил о своих детях, хвалил их за скромность. «Из этих разговоров, как шутил Леонид Ильич, следовало, что какая-то женщина, все-таки целовала его и даже родила от него двоих детей».

Своего водителя Суслов просил строго соблюдать все правила уличного движения. По Москве Суслов ездил со скоростью около 40 километров в час. Когда его спрашивали об этом, он спокойно возражал: «Суслов и при такой скорости никогда и никуда не опаздывает». (Рассказывали легенды о его пунктуальной точности: на службу он приходил ровно за пять минут до начала рабочего дня и уходил минута в минуту с его окончанием.) А Брежнев, если попадал в пробку из медленно двигавшихся машин, шутил: «Михаил, наверное, едет!»

Леониду Ильичу не нравились и слишком старомодные и заумные, по его мнению, речи Суслова.

«Зал, наверное, засыпал — скучно, — заметил он об одной такой речи. — Знаете, как сваи в фундамент бабой забивают. Так и у Михаила: ни одного живого слова, ни одной мысли — тысячу раз сказанное и писанное».

И все же по многим вопросам генсек считал Суслова своим надежным союзником. Например, тот решительно выступал против арестов и тем более расстрелов среди руководителей (что стало возможно позднее, в 80-е годы). Когда Суслов заболел, генсек говорил Е. Чазову: «Смотри у меня! Если ты мне не убережешь Михаила Андреевича, я не знаю, что тогда сделаю. В отставку уйду!»

Между прочим, Юрий Андропов по своему стилю был, безусловно, гораздо ближе к Суслову, чем к Брежневу. Генсек как-то шутливо приветствовал его так: «A-а, вот и Андропов! Юрик, Юрий Владимирович, отчего, не любя ни других, ни себя, ты печален, как песня без слов?..»

«В таких хоромах жить не намерен». «Смело… Вперед… Разбивайте хоромы», — призывал Брежнев в 1924 году. Тогда у юного Леонида еще не было даже собственной комнаты. В 30-е годы вместе с ним в двухкомнатной квартире жили 12 человек, и он ложился спать на полу…

А как обстояло дело с его «хоромами» в дальнейшем? Свою первую квартиру в Москве Брежнев получил еще в сталинские времена, в 1952 году. Там, на Кутузовском проспекте, в доме 26, он и был прописан до самой смерти. Как вспоминала Рут Брандт, она была немало удивлена, когда от супруги Брежнева узнала, что глава сверхдержавы живет в самом обычном доме. «Когда мы ехали в отведенную нам резиденцию на Ленинских горах, она показала мне в сторону огромного типичного для Москвы жилого массива и сказала, что там они живут. А я думала, они живут в Кремле».

В 70-х годах Брежневу решили построить новую, особо благоустроенную квартиру. В ней были каминный зал, танцевальный зал… всего около 460 квадратных метров. «На улице Щусева, — писала Лариса Васильева, — в самом респектабельном районе Москвы, в конце семидесятых годов вырос дом из отличного кирпича… Особенностью этого дома стало одно любопытное обстоятельство, незаметное с первого взгляда: окна четвертого этажа были безусловно больше остальных…» Потолки здесь тоже были на метр выше.

Однако новая квартира показалась Леониду Ильичу чересчур шикарной, и он отказался в нее переселяться. «Он приезжал, — писал М. Докучаев, — посмотрел ее и сказал, что в таких хоромах жить не намерен». «Сказал, что она для него чересчур большая», — вспоминал Ю. Чурбанов.

«Нам и тут хорошо, — говорили супруги Брежневы. — Вообще, надо поскромнее, поскромнее — нам нельзя выпячиваться».

Впрочем, в столице генсек ночевал не больше одной недели в году. Жил на государственной даче в Подмосковье, выходные проводил в Завидове. Генри Киссинджер вспоминал: «Свою виллу… он демонстрировал с гордостью предпринимателя, прошедшего путь от чистильщика сапог до миллионера. Он спросил меня, сколько стоило бы все это в США. Я бестолково и ошибочно предположил сумму в 400 тысяч долларов. Лицо Брежнева поникло. Мой помощник Хельмут Сонненфельдг был более опытным психологом.

— Два миллиона долларов, — поправил он, вероятно, будучи ближе к истине. Брежнев воспрял духом и, сияя, продолжал свою экскурсию».

Уже в конце 80-х дача Брежневых оказалась в фокусе общественного внимания как образец «хором». Это был трехэтажный кирпичный дом, с кинозалом и бассейном. В печати требовали выселить семью Брежневых из этой дачи. И в мае 1990 года это было сделано. Виктория Петровна, прожившая здесь около 30 лет, восприняла это событие — выселение в 24 часа — довольно тяжело.

«Ну да, правильно, — говорила она потом с горечью. — Я ведь виновница афганской войны».