Другой Брежнев

Глава 4 «ВСЮ ВОЙНУ ПРОШЕЛ, ЖИВ ОСТАЛСЯ»

«Разъяснять, пока камня на камне не останется». Как известно, началу Второй мировой войны предшествовало заключение пакта о ненападении между Москвой и Берлином. Сталин на приеме в Кремле поднимал бокал за здоровье немецкого вождя. Красноармейцы и солдаты вермахта проводили совместный парад в Бресте и угощали друг друга папиросами, красное знамя со свастикой и красное знамя с серпом и молотом развевались рядом…

Такой резкий поворот казался невероятным, хотя с точки зрения карнавальной в нем не было ничего особенного. Появилось даже насмешливое выражение: «Наши заклятые друзья». Но все-таки многих эти перемены приводили в замешательство. И Брежневу, как и другим партработникам, порой приходилось отвечать на недоуменные вопросы. Один из таких случаев описан в его мемуарах. На совещании лекторов в 1940 году Леониду Ильичу задали вопрос: «Товарищ Брежнев, мы должны разъяснять о ненападении, что это всерьез, а кто не верит, тот ведет провокационные разговоры. Но народ-то мало верит. Как же нам быть? Разъяснять или не разъяснять?»

«Время было достаточно сложное, в зале сидели четыре сотни человек, все ждали моего ответа, а раздумывать долго возможности не было», — читаем в воспоминаниях Брежнева. Что он мог сказать? Призвать к вечной дружбе с Гитлером? Но такой ответ сочли бы неискренним или неумным. А откровенность могла дорого обойтись самому докладчику. И все же Леонид Ильич сумел с честью выпутаться из трудной ситуации, а ответ его блистал настоящим карнавальным остроумием: «Обязательно разъяснять, — веско заявил он. — До тех пор, товарищи, будем разъяснять, пока от фашистской Германии не останется камня на камне!»

«И повесить Гитлера». С нападением Германии — 22 июня 1941 года — окружающий мир для большинства советских людей снова внезапно и катастрофически изменился. Много лет спустя Брежнев вспоминал случай, который видел собственными глазами: к западной границе, в Германию шел товарный поезд, нагруженный советской пшеницей. Но в это время самолеты «люфтваффе» начали его бомбить… Мирная тишина неожиданно сменилась взрывами, Красная армия отступала, Гитлер побеждал и брал советские города. Как объяснить столь невероятный поворот событий? Обществу требовалось как-то понять, осмыслить этот новый мир, где все менялось слишком быстро.

Место дьявола в сознании общества занял Адольф Гитлер. Для миллионов советских граждан он стал воплощением мирового зла. На карикатурах Гитлера изображали то в облике ядовитой змеи, то ободранного петуха, то волка, которому штыком делают «прививку против бешенства»… Часто — с топором и виселицей в руках, а иногда — с пером, воткнутым между ягодиц.

В годы войны родилось много баек о том, как следовало бы наказать Гитлера. Ходила байка о том, чтобы на том свете фюрер стал электрической лампочкой — днем висел, а ночью еще и горел. Артист Юрий Никулин вспоминал, как в их части устроили шуточный конкурс на тему: что делать с пойманным Гитлером после победы? Никулин получил один из призов, предложив такой ответ: заставить его учить историю коммунистической партии на еврейском языке.

В воспоминаниях Брежнева тоже приводится довольно занятная беседа Леонида Ильича с его отцом о Гитлере. Однако разговор этот имел место еще до войны, не позднее 1936 года, когда Илья Яковлевич скончался (он погиб от несчастного случая на заводе, по другим сведениям — от рака).

«В тот день я пришел со смены и начал, как повелось, рассказывать отцу о заводских делах. Но отец думал о чем-то своем. Он перебил меня:

— Скажи, Леня, какая самая высокая гора в мире?

— Эверест.

— А какая у нее высота?

Я опешил: что это он меня экзаменует?

— Точно не помню, — говорю ему. — Что-то около девяти тысяч метров… Зачем тебе?

— А Эйфелева башня?

— По-моему, триста метров.

Отец долго молчал, что-то прикидывая про себя, потом сказал:

— Знаешь, Леня, если б поручили, мы бы сделали повыше. Дали бы прокат. Метров на шестьсот подняли бы башню.

— Зачем, отец?

— Атам бы наверху — перекладину. И повесить Гитлера. Чтобы, понимаешь, издалека все видели, что будет с теми, кто затевает войну. Ну, может, не од ин такой на свете Гитлер, может, еще есть кто-нибудь. Так хватило бы места и для других. А? Как ты думаешь?»

Брежнев, если верить его воспоминаниям, восхищался этими словами своего отца и часто вспоминал их потом. Может показаться странным — что в них из ряда вон выходящего, почему они так запали Леониду Ильичу в память? Но заметим, что разговор шел задолго до 22 июня, когда массовая ненависть к Гитлеру среди советских людей еще не разгорелась. Получилось, что Брежнев-старший предвосхитил всеобщие настроения военных лет. Да и сами рассуждения на тему о том, «как покончить с мировым злом», для простого рабочего, конечно, были не совсем типичными.

«У вас хуже, чем на фронте!» Надо сказать, что Брежнев в этом новом мире, возникшем после 22 июня, сориентировался мгновенно. Его положение позволяло ему остаться в тылу, однако уже в июне он обратился с просьбой отправить его на фронт. «В десятых числах июля, — писал К. Грушевой, — согласие ЦК на отъезд Леонида Ильича было дано».

В день, когда Леонид Ильич прощался с семьей, на город налетели немецкие самолеты. Виктория Брежнева вспоминала: «Такая бомбежка была! От нашего дома недалеко мост через Днепр — его и бомбили! А все, что мимо, — по нам! Леня пришел прощаться, а тут такая бомбежка! Ужас! Он говорит: «Да у вас хуже, чем на фронте!» Детей поцеловал, со мной попрощался и уехал! На четыре года уехал! У него не было военного образования, потому присвоили ему звание полковник, а так бы сразу генералом стал». «Домой я попал, — читаем в мемуарах Брежнева, — увидел своих близких много позже, уже после войны…»

С 14 июля 1941 года и до конца войны Брежнев — на фронте, политработник в действующей армии. Он участвовал в битве за Кавказ, освобождении от германских войск Украины, Польши, Чехословакии, Румынии, Венгрии. Войну он начал полковым комиссаром, закончил — в звании генерал-майора.

Брежнев и Василий Теркин. Одним из любимых литературных произведений Леонида Ильича была поэма Твардовского «Василий Теркин». Целые главы из нее он знал наизусть, иногда читал их по памяти. Известно, что поэму любили на фронте. В годы войны красноармейцы сохраняли газетные страницы с текстом поэмы, хотя все остальное пускали на самокрутки.

Поэма многое раскрывает в восприятии войны ее участниками, поэтому остановимся на ней более подробно. Мы не сделаем никакого открытия, если скажем, что восприятие Теркиным войны насквозь карнавально. Это и есть его самая яркая отличительная черта. «Шутник великий» — называет его автор. Теркин обладает чудесным свойством преображать будни войны в карнавал, преодоление опасности — в праздник. Вот, например, его знаменитое рассуждение про «сабантуй»:

Затем следует описание «главного сабантуя» — танковой атаки… Теркин превращает окружающие образы войны и смерти в смешных страшилищ, образы, присущие празднику и карнавалу. Возьмем его поведение после падения снаряда. Снаряд не разорвался, бойцы уцелели, но случившееся еще внушает им настоящий страх. Тогда Теркин делает великолепный карнавальный жест:

После такого жеста смертоносное орудие войны мгновенно превращается в карнавальное страшилище. Бояться всерьез его уже невозможно — над ним можно только смеяться.

Такое же карнавальное перерождение претерпевают и возвышенные образы войны. К примеру, суровая «родина-мать» с военных плакатов в устах Теркина становится «матерью-старухой».

И родина в поэме — «старуха», и смерть — тоже «старуха», «баба». Она ласково уговаривает раненого Теркина, обещает избавить его от холода, страха и усталости. Два противоположных образа неожиданно соединяются в один — матери-земли, которая и уничтожает, и возрождает.

Карнавальное восприятие войны — не чей-то каприз или прихоть; оно необходимо для выживания. Твардовский пишет об этом так:

И не случайно такой парень, как Теркин, шутник и балагур, «в каждой роте есть всегда, Да и в каждом взводе».

В карнавальном мире изменяется не только отношение к смерти и опасности; изменяется и отношение к быту. Поэма буквально пересыпана настоящими гимнами самым простым, обыденным вещам: сну вдоволь, наваристому супу и каше из полевой кухни, горячему чаю, яичнице с салом, чарке водки, кисету с махоркой, жаркой печке, кирзовым сапогам, меховой шапке, суконной шинели и портянкам… Начинается она гимном самой простой из всех возможных радостей — холодной воде, а заканчивается описанием бани, одного из высших солдатских наслаждений. Чтобы выжить на войне, человек должен научиться радоваться всем этим простым вещам, воспринимать их как праздник.

«Малая земля географически не существует». Для Брежнева высшей, наиболее опасной точкой войны стала Малая земля. В 70-е годы его спрашивали: «Вы прошли всю войну. Где было всего труднее?» «На Малой земле», — отвечал Леонид Ильич.

Что же это за земля? Малая земля — это несуществующая, почти мифическая страна. «Малая земля географически не существует», — прямо говорится в одноименной книге Брежнева. В одной из песен военных лет она называется «Малой чудо-землей». Реально же это был клочок земли возле Новороссийска, площадью около 24 квадратных километров, имевший большое военное значение. В мирной жизни он был известен как мыс Мысхако, его знали благодаря здешним винам и виноградникам. «У нас была узкая полоска берега — длинная, голая и ровная, — сказано в мемуарах Брежнева, — а у немцев — все высоты, лес». В некоторых местах окопы противника находились на расстоянии в 15–20 метров. «Когда тут стали размещать какое-то подразделение, — рассказывала в 1943 году газета «Правда», — люди в недоумении разводили руками: как здесь воевать? Кто-то сказал: «Что же вы хотите? Это вам не Большая земля, эта земля Малая. Ясно?»

С той поры стали называть вновь отвоеванную землю Малой землей».

Жили малоземельцы в окопах и блиндажах. Этот подземный мир имел свою топографию. В нем даже появились улицы со своими названиями — Госпитальная, Саперная, Пехотная, Матросская. Но что это были за улицы! «На них не было ни одного дома», — сказано в мемуарах Брежнева. Таким образом, уже само слово «улицы» скрывало в себе юмор. Но особенно характерно название «Госпитальная улица». Дело в том, что никакого госпиталя, даже подземного, на этой улице, как ни странно, не было. Несуществующий госпиталь на воображаемой улице! В чем же тогда смысл названия? Просто-напросто, читаем в книге Брежнева, «Госпитальная — бугристая местность, насквозь простреливаемая, откуда люди часто попадали в госпитали». Это яркий пример карнавальной топографии, которая всегда ломает рамки обычного пространства, выворачивает его наизнанку. Улица ведет в госпиталь, хотя никакого госпиталя на ней нет!

Одним из самых опасных мест считался «Сарайчик» — так с домашним юмором прозвали каменный дзот. Армейская газета писала: «Это название — «Сарайчик» — может показаться странным. Но когда спрашивают бывалого, обстрелянного воина, как туда пройти, он с гордостью говорит: «Я тоже из «Сарайчика»!..»

До немецкой передовой линии — 15–20 метров. Здесь перебрасываются с немцами ручными гранатами». Добирались до «Сарайчика» ползком или перебежками: окопы сюда не вели. Видимо, полковник Брежнев счел делом своей чести побывать на этом «полюсе риска»: он тоже посетил «Сарайчик», и не один раз. Когда Брежневу напоминали об опасности, он в ответ обычно бесшабашно махал рукой: «Не попадут».

А по другим окопным «улицам» ходили пригнувшись, чтобы не попасть под пулю немецкого снайпера. Брежнев шутил: «Ну ничего, своей земле кланяемся, она убережет, матушка наша…»

«Красота необыкновенная». Путешествие на эту «чудо-землю» не только смертельно опасно, оно еще и… сказочно красиво. В воспоминаниях Брежнева описано одно из таких его путешествий — на торпедном катере: «Немцы, когда мы подходили к месту, палили непрерывно. Орудия у них навесные, и потому важно было прижаться к берегу, пройти по краю. Снова взрывались снаряды совсем близко от нас. Если не знать, что метят в тебя, красота необыкновенная». В другом месте говорится, что морская вода, подсвеченная прожекторами и разноцветными огнями трассирующих пуль, «сверкала всеми цветами радуги». Над водой горели ярчайшие «лампадки» — так шутливо прозвали осветительные ракеты.

«Леонид Ильич, — вспоминал полковник С. Пахомов, — часто шутил при подобных переправах. Заберется, бывало, на капитанский мостик корабля и, обращаясь оттуда к приунывшим или загрустившим на палубе, говорит: “Полундра! Справа по борту корабля… — и, сделав небольшую паузу, продолжает: — иллюминация, фейерверк”».

Путь сюда открыт только смелым, попасть на Малую землю можно только с риском для жизни. «Тот, кто попадал на плацдарм под Новороссийск, — писал в 1958 году журналист Сергей Борзенко, — становился героем. Трус на этой обгорелой земле умирал от разрыва сердца или сходил с ума, или его расстреливали по приговору трибунала. Там не было метра площади, куда бы не свалилась бомба, не упала мина или снаряд». «Чтобы читатель оценил обстановку, — читаем в воспоминаниях Брежнева, — скажу, что в дни десанта каждый, кто пересек бухту и прошел на Малую землю, получал орден». Иначе говоря, само достижение Малой земли уже причисляло к некоему почетному «ордену», если вспомнить первоначальное значение этого слова.

Вступление в этот «рыцарский орден» мыслилось как дело добровольное и потому особенно почетное. Это подчеркивается в мемуарах Брежнева. Перед высадкой первого десанта командир построил отряд. «Еще раз напомнил, что операция будет смертельно опасная, и предупредил: кто считает, что не выдержит испытаний, может в десант не идти. Он не подал команды, чтобы эти люди сделали, скажем, три шага вперед. Щадя их самолюбие, сказал: «Ровно через десять минут прошу снова построиться. Тем, кто не уверен в себе, в строй не становиться…»

Когда отряд построился, мы недосчитались всего лишь двух человек». И позднее переправа на Малую землю оставалась весьма опасным делом. Ее называли Дорогой смерти. «Помню, — вспоминал бывший малоземелен Федор Монастырский, — как пожилой полковник, сойдя на берег, чертыхнулся и сказал: “Ну, знаете ли, тут надо ордена давать только за то, что человек живым сюда добрался”».

Рискованное путешествие на Малую землю Брежнев совершал не однажды. В книге С. Борзенко, изданной в 1958 году, говорится: «Начальник политотдела армии — полковник Леонид Ильич Брежнев сорок раз приплывал на Малую землю». Все сражение, добавим, продолжалось около семи месяцев, 225 дней.

«Наш сейнер напоролся на мину». Морскую дорогу на Малую землю немцы густо усеивали минами, которые сбрасывали с самолетов. Мины были «сладкими»: к парашютам их прикрепляли сахаром. В воде сахар таял, намокший парашют тонул, а мина оставалась ждать своего часа. Во время одного из своих путешествий на Малую землю Брежнев едва уцелел. 17 апреля 1943 года судно «Рица», на котором он находился, подорвалось на мине и затонуло. Взрывной волной полковника выбросило за борт…

В книге Георгия Соколова «Малая земля» герои ведут между собой такой разговор.

— Солдаты рассказали мне, — говорит один, — что в сейнер, на котором Брежнев плыл сюда, попал снаряд, полковника взрывной волной сбросило в море. Моряки нырнули, спасли. Без сознания был…

— Молодцы моряки! — одобрительно отзывается другой герой книги. (Заметим, что рассказ не очень точен — ведь взорвался не снаряд, а мина.) В официальной биографии Леонида Ильича, выпущенной в 1976 году, об этом случае сказано: «его спасли моряки». В «Воспоминаниях» Брежнева эта история выглядит несколько иначе:

«Я даже не сразу понял, что произошло. Впереди громыхнуло, поднялся столб пламени, впечатление было, что разорвалось судно. Так оно, в сущности, и было: наш сейнер напоролся на мину. Мы с лоцманом стояли рядом, вместе нас взрывом швырнуло вверх. Я не почувствовал боли. О гибели не думал, это точно… Иногда пишут, что человек вспоминает при этом своих близких, что вся жизнь проносится перед его мысленным взором и что-то главное он успевает понять о себе. Возможно, так и бывает, но у меня в тот момент промелькнула одна мысль: только бы не упасть обратно на палубу. Упал, к счастью, в воду, довольно далеко от сейнера. Вынырнув, увидел, что он уже погружается. Часть людей выбросило, как и меня, взрывом, другие прыгали за борт сами. Плавал я с мальчишеских лет хорошо, все-таки рос на Днепре, и в воде держался уверенно».

К оказавшимся за бортом подплыли два мотобота. Вокруг рвались немецкие снаряды. Вместе с лоцманом Брежнев помогал «взбираться на борт тем, кто… с трудом удерживался на воде».

«И в этом шуме я услышал злой окрик: «Ты что, оглох? Руку давай!»

Это кричал на меня, протягивая руку, как потом выяснилось, старшина второй статьи Зимода. Не видел он в воде погон, да и не важно это было в такой момент… Ухватившись за брус, я рванулся наверх, и сильные руки подхватили меня. Тут только почувствовал озноб: апрель даже на Черном море не самое подходящее время для купания».

Что ж, все рассказы сходятся в одном: смерть прошла на волосок от полковника Брежнева, но, как бывало много раз, ему повезло. Между прочим, день взрыва сейнера — 17 апреля — не был случаен. В этот день немцы начали свое решающее наступление, которое назвали именем морского бога Нептуна. «Само название говорило об их планах — сбросить нас в море, — читаем в воспоминаниях Брежнева. — По данным разведки мы знали об этом…» По счастью, Брежневу удалось избежать «встречи с Нептуном».

В 1982 году Леонида Ильича не стало, и, казалось, эта история могла бы прекратить свое развитие. Но она уже жила по своим законам — законам мифа. В 90-е годы в газете «Аргументы и факты» появилось такое изложение все того же случая — якобы по книге Брежнева: «Я плыл на катере. Катер нарвался на мину. Я оказался в воде, но быстро сориентировался. Нырнул, подхватил двух матросов, подтащил их к лодке и передал старшине… Нырнул еще за одним. Старшина крикнул, чтобы я залез в лодку. Он не мог видеть моих полковничьих погон и не мог знать, что я вырос на Днепре и чувствовал себя как рыба в воде…» Стоит оценить всю красоту легенды — утопающий неожиданно оборачивается неуязвимым морским богатырем, который сам ныряет и спасает тонущих матросов, да еще двоих за раз. Кто знает, проживи эта легенда в устной передаче не тридцать лет, а триста, не превзошла бы она по яркости и красочности все приключения Садко? Ведь Садко не случилось потом стать государем всей Русской земли…

Если же искать более близкие по времени литературные примеры, то, наверное, снова вспоминается Василий Теркин, пловец в ледяной воде.

Повторяя позднее эти стихи, Леонид Ильич не мог не вспоминать ту свою ночь 17 апреля. От нее ему осталась память и даже слава, но вполне могла бы — темная вода.

Глоток «матросского молока». И вот вымокший до нитки полковник Брежнев ступил на «нашу маленькую землю», как он тогда ее ласково называл. «А на берегу вокруг творился сущий ад, — вспоминал бывший юнга Иван Соловьев, — рядом били пушки и пулеметы, трещали автоматы, ухали разрывы. Незнакомый матрос мне сказал: «Ну, юнга, сегодня у нас, как в парилке!» «Он (Брежнев) держался бодро, но было заметно, что от ледяной воды изрядно замерз». Начальник обратился к парню: «Юнга, достань мой эн-зе, надо комиссара отогреть, он ребятам сейчас во как нужен!»

«И провел рукой по горлу, — рассказывал бывший юнга. — Я сбегал на мотобот, достал флягу со спиртом и отнес на берег в бункер… Там офицеры, солдаты и матросы окружили Брежнева. Ему подали флягу, и Доценко сказал: «Отведайте, товарищ комиссар, матросского молока, а то погода плохая, холодно купаться!»

Брежнев рассмеялся, выпил, поблагодарил, но все же упрекнул Доценко, что он мальца гоняет за спиртом. Но было уже не до того! Ударили немецкие минометы».

Спирт в отличие от водки вряд ли был «законным» видом выпивки. Скорее всего, его просто украли с какого-нибудь склада или из госпиталя. «По поводу этой байки, — писал историк Вильям Похлебкин, — многие армейские партработники ехидно замечали, что старшина здорово рисковал, предлагая подобную помощь бригадному комиссару. Ведь тот… мог бы поинтересоваться, откуда взят спирт, так как все три возможности его получения — от авиаторов, из медсанбата и из самогонных запасов гражданского населения — считались хищениями или мародерством и карались по законам военного времени как минимум штрафбатом. Странно, говорили армейские ветераны, что старшина, то есть тертый волк, мог быть столь наивен и не осведомлен, кому, что и в какой ситуации можно предлагать».

Но, скорее всего, «тертый морской волк» как раз хорошо знал натуру своего комиссара. Знал, что тот не отдаст под трибунал в благодарность за угощение. И Брежнев действительно пожурил подчиненного только за то, что тот напрасно рисковал жизнью «мальца» ради спиртного…

«Именины фюрера». В письмах семье Брежнев не написал ни слова о своем приключении с сейнером. «На Малой земле, — вспоминала Виктория Брежнева, — как мы позднее узнали, настоящий ад был, но Леня об этом — ни слова. Что взрыв был на корабле, что едва не погиб — тоже скрыл».

Но если Малая земля была адом, то дьяволом в этом аду, несомненно, был сам Гитлер. Неудивительно, что наиболее острый момент сражения за Малую землю наступил 20 апреля 1943 года — в день рождения Гитлера. «Как ни странно, — говорится в воспоминаниях Брежнева, — день этот связан для меня с одним забавным воспоминанием». В ночь на 20 апреля, собрав политработников, их спросили, знают ли они, почему именно сейчас так остервенело стали рваться фашисты. Не все знали. «Потому, — последовало объяснение, — что у них завтра именины фюрера. Хотят покончить с нами, чтобы поднести ему подарок. Хорошо бы… и нам отметить эту дату». После обсуждения был найден подходящий способ «поздравления». Художник Борис Пророков быстро сделал набросок рисунка, тут же получивший всеобщее одобрение. «Ночью он изобразил на простыне свинообразное чудовище, убегающее с Кавказа. У свиньи были всем знакомые усики и челка — карикатура на Гитлера получилась отменная. Простыню укрепили на раму и установили на заранее пристрелянном месте нейтральной полосы, надежно закрепив косяками.

Утром 20 апреля со всех окрестных гор, со всех своих позиций гитлеровцы увидели это поздравление. Как и предполагалось, стрелять в своего фюрера немцы не решались. Прошло немало времени, пока они, как видно, согласовывали, что им делать. Наконец к раме с трех сторон поползли фашисты. Но место-то пристрелянное: половина их полегла, остальные убрались восвояси. Так повторялось трижды за этот день, пока по «именинному подарку» не ударила их артиллерия.

— Так его! Бей его! — хохотали бойцы».

Кровопролитное сражение и неподдельное веселье бойцов — рассказчик оговаривается о «странности» этого сочетания. Но для карнавала оно, разумеется, является ничуть не странным, а самым естественным. С тем же днем — самым тяжелым из всех — в мемуарах Брежнева связано и еще одно забавное воспоминание: «И опять рядом с огневой ячейкой мы услышали смех. Подошли: оказалось, там проводил беседу молоденький сержант-агитатор.

— Подводим итоги боя, товарищ полковник, — доложил он.

— И какие же итоги?

Сгрудившиеся вокруг пулемета бойцы стали сержанта подталкивать: расскажи, расскажи. Тот было смутился, но под напором товарищей осмелел:

— Гитлер хвастался, что сегодня сбросит нас в море. Нашей украинской байкой я и сказал, чего он добился. Пошел на охоту, убил медведя, ободрал лисицу, принес домой зайца, мать зарезала утку и сварила кисель. Попробовал, а он горький.

Вместе с солдатами я с удовольствием слушал веселого парня. Его немудреная байка, пожалуй, значила в тот момент больше и действовала крепче, чем самый серьезный разбор военных действий. Это было тем более важно, что день, повторяю, выдался самый тяжелый из всех пережитых нами на Малой земле».

Народное сознание продолжало по-своему осмыслять окружающий мир, даже в разгар кровавого боя. Находилось в нем место и Гитлеру — карнавальному свинообразному страшилищу, и его потешным военным походам. Любопытно, что солдаты противника воспринимались в этой обстановке как нечто вроде карнавальных чертей, выходцев из земли, преисподней, с того света: «Там, где все вокруг покрывалось трупами врага, появлялись новые цепи, их истребляли, но снова и снова возникали серо-зеленые силуэты. И неудивительно, что в одну из атак у бойца… вырвалось: “Да что они, из земли растут?”» Эта короткая фраза вдруг переносит нас из XX столетия куда-то в глубину веков: мы видим, как гитлеровцы растут прямо из-под земли, точно посеянные зубы сказочного дракона.

Советских морских пехотинцев (сражавшихся и на Малой земле) немцы тоже прозвали «черными дьяволами». В названиях своих операций противник часто использовал имена героев германских мифов. Так, в «Малой земле» Брежнева в связи с этим упоминаются имена Кримгильды и Брунгильды. Это героини «Песни о Нибелунгах», а Брун-гилвда, кроме того, — одна из валькирий. Согласно скандинавским мифам валькирии — воинственные девы, кружащиеся над полем битвы. Они выбирают среди воинов тех, кому предстоит умереть в бою, и относят их в небесный чертог — Вальгаллу. Валькирии ткут над полем боя ткань из разорванных человеческих кишок. Германское командование считало, что одна из этих суровых дев — Брунгильда — парит и над Малой землей. «Но и эта мифическая дама им не помогла», — сказано в книге Брежнева.

Как видим, сражение шло не только на суше, море и в воздухе — оно продолжалось и в пространстве мифа, легенды, сказки. Кстати, история о портрете Гитлера, как и положено настоящей легенде, имеет разные версии. В книге Г. Соколова «Малая земля», изданной в 1954 году, все выглядит иначе и совсем не победоносно. (Впрочем, возможно, это две разные истории?)

«Все дело вышло из-за портрета Гитлера, — рассказывает Соколов. — Разведчикам было приказано добыть пленного. А у гитлеровцев, как назло, на том участке была очень прочная оборона. Как ни пойдут разведчики — возвращаются побитые и с пустыми руками. Тогда Щука придумал хитрость. Он заказал художнику политотдела портрет Гитлера:

— Рисуй только отличный портрет, красками и на полотне. Сделай его противную морду посимпатичнее.

Этот портрет он водрузил ночью на нейтральной стороне с лозунгом: «Немецкие солдаты, это ваш враг — стреляйте в него!» Расчет его был прост: гитлеровские офицеры не разрешат стрелять в своего фюрера и пошлют своих смельчаков забрать портрет. Наши разведчики будут в засаде и, как на живчика, поймают рискнувших высунуть свой нос из укреплений гитлеровцев». Однако все закончилось позорным фиаско: немцы разгадали хитрость и терпеливо ждали. Когда разочарованная разведка сняла засаду, портрет исчез. «На следующее утро выяснилось, что портрет утащили фашисты и по рупору кричали с насмешкой: “Рус, спасибо за портрет!”»

«Корова приносила большую радость…» Именно с Малой землей в воспоминаниях Брежнева связано наибольшее число веселых эпизодов. Вот еще один из них.

«Очень ценились на Малой земле находчивость, выдумка, остроумие. И людей, способных на это, было немало. Помню, как один расторопный парень, посланный по каким-то делам в Геленджик, обнаружил в горах бродячую бездомную корову. И решил доставить ее на Малую землю. Пригнал корову на пристань и просит командира бота принять ее на борт. Все вокруг смеются, но идею поддерживают: раненым будет молоко. Так невредимой и доставили. Поместили в надежное укрытие, молоко сдавали в госпиталь, находившийся в подвале бывшего винного совхоза. Дело, однако, не в молоке. Корова приносила большую радость людям, особенно пришедшим на войну из села. После каждого артобстрела или бомбежки бойцы прибегали узнать, цела ли буренка, не поранена ли, ласково поглаживали корову».

Что может быть неуместнее, смешнее этого безобидного и беззащитного существа посреди поля, где кипит жестокое сражение? Но ее присутствие здесь неслучайно. И если солдаты противника представляются красноармейцам карна-вальними чертями, то корова видится им… карнавальным ангелом, посланцем мирной жизни. Ту же мысль, вполне четко выраженную, находим и в воспоминаниях Брежнева: «Не просто объяснить все это, но появление сугубо мирного существа в обстановке огромного напряжения помогало людям поддерживать душевное равновесие. Напоминало: все радости к человеку вернутся, жизнь продолжается, надо только суметь отстоять эту жизнь».

Корова была не единственным домашним животным на Малой земле. Газета «Правда» в 1943 году писала: «Неизвестно, каким чудом в одном подразделении сохранилась коза, в другом — собака, а в третьем — курица». Была еще «Иисусова кавалерия» — так с юмором прозвали осликов, на которых перевозили боеприпасы. А диких зверей и птиц на Малой земле почти не осталось. «Кроты и те не убереглись, — замечал Ф. Монастырский, — их тушки мы видели в воронках у разрушенных взрывами нор».

«Соорудили отличную баньку». Вернемся еще раз к образу бани из «Василия Теркина». Баня — не просто удовольствие, отдых, наслаждение. Она мыслится как испытание, «праздник силы». Человек входит в баню голым, то есть безоружным, незащищенным, слабым. И таким он должен выдержать испытание. Противник его невидим, но это все тот же вездесущий карнавальный черт.

Баня и бой оказываются родственны друг другу: не случайно выражения «устроить баню», «поддать жару», «попарить» часто обозначают «бой». А баня, наоборот, у Твардовского описана военными словечками: в ней «занимают высоты», «обрабатывают тыл и фланги» и т. д.

Банные котлы с горячей водой превращаются в «котлы» окружения, льющаяся вода — в море, а сама баня перерастает в карнавально-космическую «баню». Это и ад для врага, и место райского наслаждения. В ней перемалывается неприятель, мир рождается заново, да и сам солдат становится «новым с ног до головы». Участница боев на Малой земле Мария Педенко вспоминала баню как что-то невероятное; «Меня ждет баня, ведь это же сон, греза, мечта! Баня в теплой комнате, да еще с горячей водой! Все это кажется продолжением сна. Но это было наяву».

Не характерно ли, что из житейских радостей, пережитых на Малой земле, в воспоминаниях Брежнева тоже упоминается именно баня? Рассказ этот выглядит необычно. Среди военных на Малой земле оказалось немало депутатов из разных мест — 15 человек. Они собрались на сессию. Казалось бы, что могут обсуждать депутаты, когда свой разговор ведут пушки? Но они нашли темы для обсуждения. «Первым был у них решен вопрос о строительстве бани. И построили! Как говорится, в нерабочее время соорудили отличную баньку. И меня как-то туда сводили. Парная хоть и небольшая, но пар держала хорошо».

Легко представить, каким праздником на Малой земле была возможность побывать в парной бане! Смыть фронтовую грязь всегда приятно. Но попариться всласть под носом у противника, рядом со свежими воронками от вражеских авиабомб и снарядов — это совершенно особое удовольствие. Можно сказать, что Брежнев «отыгрался» за невольное купание в соленой ледяной воде, устроенное ему неприятелем. Символическое значение бани в то время ощущалось не одним Твардовским; в глазах фронтовиков простая баня становилась живым карнавальным воплощением победы. «Баня для солдата — первое дело», — сказано в мемуарах.

Позднее баня, как мы знаем, превратилась и в одно из излюбленных развлечений советских руководителей. Баня создавала для них раскованную, непринужденную, вольную обстановку. Здесь они могли общаться более откровенно и свободно, нежели на службе. Хотя все эти роскошные бани были только малыми искорками от той вселенской бани, которая когда-то «пропарила» весь свет…

«Затеяли шахматный турнир». Армейская газета «Знамя Родины» писала в июне 1943 года о Малой земле: «Люди умеют здесь драться, умеют и любят отдохнуть. Тут можно услышать баян, поглядеть лихих плясунов… Здесь увидишь и необычную трубку из местных самоцветов. Это работа бойца виртуоза-гранильщика. Тут прекрасно гравируют, вырезывают по дереву. Каждому хочется иметь что-нибудь в память о Малой». Армейский ансамбль дал на Малой земле более 100 концертов.

В мемуарах Брежнева в связи с Малой землей упоминается и еще одна забава — шахматы. «За долгое время тут утвердилась жизнь, в которой было место всему, чем обычно живет человек… Затеяли даже шахматный турнир», — читаем в воспоминаниях.

В обычной обстановке настольные игры считаются какой-то малосущественной, необязательной частью жизни. Здесь ведь все «понарошку» — и жизнь, и смерть. Но на войне человек за шахматной доской рискует точно так же, как и в «настоящей» жизни. Граница между игрой и жизнью стирается. На доске сражаются резные деревянные фигурки, на земле и в небе — пушки и самолеты. «Вся жизнь — игра», — это навязшее в зубах утверждение вдруг получает новое звучание.

Скорее всего, Леонид Ильич и сам участвовал в этом турнире. Еще в 1935 году кто-то из знакомых заснял молодого Брежнева за шахматами — на снимке он сделал ход, его соперник погружен в глубокое раздумье. И после войны Леонид Ильич оставался заядлым шахматистом. Сохранилась фотография 1965 года, на которой Брежнев увлеченно обсуждает шахматный поединок, указывая пальцем на какие-то фигуры на доске. «Слабостью Леонида Ильича были шахматы, — писал бывший генерал КГБ Михаил Докучаев. — Он играл хорошо и азартно. Играл до тех пор, пока не выигрывал. Обычно играли на отдыхе, начинали с 22.00 и кончали далеко за полночь, а то и к утру».

«Что такое полундра?» Выходила на Малой земле и самодельная газета. Стоит ли удивляться, что это была… юмористическая и сатирическая газета. Об этом говорило и само ее название — «Полундра!». В ней помещались частушки, смешные цветные рисунки. Например, такой: Гитлер выплясывает на острых штыках моряков.

«Гарно танцует!» — смеялись читатели.

Другой рисунок: фашисты стоят в строю, уныло опустив головы.

— Почему такой кислый вид? — спрашивает Геббельс.

— Матросы все время угощают нас «лимонками».

Газета не только высмеивала врага, но и подтрунивала над красноармейцами. «Как сейчас помню рисунок и надпись под ним: «Что, Вася, тушуешься?», — читаем в воспоминаниях Брежнева. Один из шаржей изображал кока, который в штыковом бою уложил пятерых противников. На бравом коке — белый поварской халат, а за пояс заткнута большая разливательная ложка — чумичка. Подпись гласит:

Рисованный портрет девушки-снайпера сопровождался анекдотом: «Подходит немецкий обер к пулеметному гнезду, а прислуга лежит на дне окопа.

— Почему бросили пулемет? — кричит обер.

— А нам из русских окопов одна девушка строит глазки.

— Зачем же вы прячетесь? — удивляется обер.

— А она это делает через оптический прицел».

Создатель (вернее, создательница) этой газеты в мемуарах Брежнева описывается так: «Помню, рано на рассвете я возвращался с переднего края и увидел двух девушек. Они поднимались со стороны моря. Одна невысокая, ладно схваченная ремнем, рыжая-рыжая… Оказалось, она рисует… На Малую землю эта девушка, Мария Педенко, попросилась сама… Рукописная газета «Полундра» была придумана ею, она даже ухитрялась «издавать» ее в нескольких экземплярах, и бойцы зачитывали эти листки до дыр. Дружный хохот стоял всегда там, где их рассматривали и читали». «Полундра» пользовалась большим успехом, — писала сама Мария. — Но вот беда: моряки тут же окрестили меня Рыжей Полундрой… Разве я виновата, что волосы у меня такие?»

Видимо, Леонида Ильича поразили хрупкость и миниатюрность девушки, и он стал расспрашивать ее:

— Вы откуда?

— Из батальона моряков.

— Как они к вам относятся?

— Хорошо.

— Не обижают?

— Нет, что вы!

Кличка Рыжая Полундра приклеилась к Марии на всю жизнь. Когда в 1957 году она умерла от старых фронтовых ран, на надгробном памятнике из белого мрамора тоже высекли эти слова — Рыжая Полундра. В книге Брежнева эта кличка не упоминается. Видимо, такое прозвище сочли слишком вольным, неприличным для мемуаров генсека. Зато в них довольно забавно объясняется значение самого слова «полундра»: «Наступила ночь высадки десанта. Хорошо помню настроение, царившее на пристани. Я не видел ни одного хмурого лица, лица были скорее веселые, на них читалось нетерпение. Моряки бегом таскали ящики и кричали: «Полундра!». Я, помню, спросил у одного:

— Что такое полундра?

Оказалось, «берегись». Так я узнал значение этого слова».

Смысл этой сценки не очень понятен, если не знать, что слово «полундра» на Малой земле было паролем — знаменитым, даже волшебным. Как и всякое карнавальное слово, оно почти не поддается переводу. «В этом морском термине заключено столько разных смыслов, — писала М. Педен-ко, — что трудно его точно объяснить». Она же приводила слова старого матроса, который втолковывал «желторотым морячкам-салажатам»: «Полундра — святое слово для моряка, незаменимый помощник в тяжелую минуту. Крикнешь: «Полундра!» — и силы удесятеряются…»

«Полундра!» — это было главное слово Малой земли. Его кричали в бою и моряки, и пехотинцы. Даже немцы один раз попытались кричать «полундра» во время атаки, чтобы их приняли за своих, — но у них это звучало как «полюнд-ра!». «Кто-кто, а уж гитлеровцы знают, — замечал Г. Соколов, — что значит «полундра», на собственной шкуре испытали они удары «полосатых чертей», «черных смертей», «дважды коммунистов», — так именовали они моряков, а позже — всех, кто защищал Малую землю». Поэтому рассказ Брежнева о том, «как он узнал значение этого слова», следует понимать как описание своеобразного «посвящения в орден».

В 1970 году Брежнев в кругу однополчан отмечал День Победы. Как писал Г. Соколов, он вспомнил и Рыжую Полупару: поднялся с бокалом в руках и спросил: «Помните Марию Педенко?..»

Сказал, что она стала для него воплощением всех женщин, воевавших на фронте.

Колодец в Долине смерти и девушка. Даже по немногим строчкам о «рыжей-рыжей» девушке можно почувствовать, что женская красота на фронте производила особое, очень сильное впечатление. Такие неожиданные встречи с красотой и молодостью врезались в память надолго.

Много лет спустя, уже будучи главой страны, Леонид Ильич побывал на местах былых сражений. Он посетил Долину смерти — так малоземельцы прозвали лощину Безымянного ручья у подножия горы Колдун. У въезда в долину располагался необычный памятник «Взрыв» — как будто разлетающиеся во все стороны остатки авиабомб, снарядов, мин и гранат. Памятник весил ровно 1250 кг. «Запомни, товарищ, — гласила надпись, — 1250 килограммов смертоносного металла обрушил враг на каждого малоземельца…»

В Долине смерти Брежнев посетил и другой памятник — колодец. В «Правде» за 1943 год об этом колодце можно прочесть: «Здесь когда-то брали воду для поливки винограда. Колодец обстреливается немцами. Возле него лопаются мины, рвутся снаряды. Воду тут, как правило, берут ночью».

После войны возле колодца сделали надпись: «Этот колодец — один из источников питьевой воды на Малой земле 1943 г. Малоземельцы называли его Источник жизни в Долине смерти. Этот участок хорошо просматривался со всех сторон, и, рискуя жизнью, бойцы добывали воду, которую отдавали в первую очередь раненым». Е. Матвеев, внимательно следивший за поведением своего героя, позднее писал: «Я вспомнил эпизод из одного телерепортажа. Тогда Брежнев приехал на Малую землю и с гурьбой сопровождающих его лиц подошел к колодцу. Внимательно взглянув на него, сказал:

— Помню, здесь во время войны меня поила из ведра девушка.

Кто-то из челяди обратил внимание вождя: «Вот эта девушка, Леонид Ильич!»

Брежнев, посмотрев на седую женщину, резко отвернулся от кинокамеры… Но слезы в его глазах все же можно было заметить…»

«Я бросился к пулемету». Брежнев считал, что завоевывать уважение среди подчиненных надо не только словом, но и военным умением. Когда Леонид Ильич возглавил политотдел 18-й десантной армии, он обратился к подчиненным: «Конечно, мы — политработники, и наше основное оружие — слово. Но сейчас идет война, и каждый обязан хорошо владеть боевым оружием. Даю вам месяц на подготовку, и учтите: переэкзаменовок не будет».

Когда пришел срок проверки, первым ее проходил сам Брежнев. Все его пять выстрелов по мишени попали в десятку и девятку. Затем он взял в руки противотанковое ружье и также метко поразил из него цель. Показав подчиненным свое умение, Брежнев теперь мог без скидок оценивать и их успехи…

Однажды, по словам самого Леонида Ильича, ему пришлось сменить убитого пулеметчика и встретить огнем атакующих немцев. Произошло это возле деревни Ставище под Житомиром около часа ночи с 11 на 12 декабря 1943 года. Мы знаем, что столь необычный поступок полковника Брежнева не слишком противоречил всему его характеру. В мемуарах Брежнева это событие описано так:

«За войну я не раз видел врага так близко, но этот ночной бой особенно врезался в память. При свете ракет гитлеровцы, прячась в складках местности, бросками перебегали от одного бугорка к другому. Они все ближе и ближе подходили к нам, сдерживал их главным образом наш пулемет. При новом броске он снова забил и вдруг умолк. Теперь стреляла только редкая цепь бойцов. Немцы уже не ложились — подбадривая себя криками и беспрерывным огнем, они в рост бежали к траншее. А наш пулемет молчал. Какой-то солдат оттаскивал в сторону убитого пулеметчика. Не теряя драгоценных секунд, я бросился к пулемету.

Весь мир для меня сузился тогда до узкой полоски земли, по которой бежали фашисты. Не помню, как долго все длилось. Только одна мысль владела всем существом: остановить! Кажется, я не слышал грохота боя, не слышал шума команд, раздававшихся рядом. Заметил лишь в какой-то момент, что падают и те враги, в которых я не целился: это вели огонь подоспевшие нам на выручку бойцы. Помню, моей руки коснулась рука одного из них: «Уступите место пулеметчику, товарищ полковник».

Я оглянулся: траншея вся была полна солдатами. Они занимали позиции — привычно, споро, деловито…»

По рассказам сослуживцев, после того как Брежнев оставил пулемет, он попросил у одного из них закурить. Тот дал ему самокрутку и вздрогнул, увидев на одежде Брежнева кровь. Но это была кровь убитого пулеметчика…

Генерал Брежнев ведет в атаку. Похожий случай произошел, когда Леонид Ильич уже надел генеральские погоны (право на них он получил 2 ноября 1944 года). Бои шли у гряды Сланских гор, возле города Кошице. Немцы яростно сопротивлялись, шли в контратаки, бросали в бой танки. Обстановка сложилась отчаянная.

В официальной биографии Брежнева говорится: «Положение наших войск оказалось трудным. И тогда начальник политотдела армии вышел на линию огня и поднял солдат в атаку». Вести за собой бойцов в атаку — нечастый, необычный поступок для генералов. Но, повторим, Брежнев всю жизнь оставался любителем риска. «Главными чертами этого человека, — писал его охранник Владимир Медведев, — были, как ни странно, лихость, бесшабашность, молодечество… Он даже в дряхлые годы сохранил характер отчаянного ухаря».

История нашего героя легко могла бы оборваться в те дни, в январе 1945 года. Раненых после победы было столько, что не хватало бинтов для перевязки. Местные жители приносили в госпитали простыни, скатерти, полотенца. Брежнев писал своему начальству: «В деревнях… выходили на улицы все оставшиеся там жители, выносили для угощения солдат всевозможные продукты, проявляли чрезвычайное гостеприимство».

«В середине доклада разорвался снаряд». В течение военных лет несколько раз смерть проходила рядом с Брежневым. «Он был счастливчик, — рассказывала Любовь Брежнева, — красавец, очень обаятельный, ему удивительно везло в карьере, везло на войне, где убило многих его друзей. Это потом стали создавать впечатление, будто он был где-то в тылу. Но он-то был на передовой!.. Он прошел всю войну, как он сам говорил, «отделавшись легким испугом». Рассказывал, что однажды, когда они с товарищем ехали на своей «эмке», их выследил немецкий летчик и принялся нещадно палить по машине. Оба выскочили и бросились под огромный дуб. Товарищ Леонида успел до дуба добежать и прижаться к стволу. Леонид по дороге споткнулся и упал, не добежав до цели несколько метров. Упал он плашмя, выбросив руки вперед и растопырив пальцы. Пули, выпущенные очередью, попали между пальцами, не пробив ни одного! Внезапно летчик сменил курс и улетел». Брежнева хранила удача: ни разу он не был даже серьезно ранен. Хотя легкие ранения, видимо, были. «В период Великой Отечественной войны, — писал Виктор Гришин, — Леонид Ильич получил ранение челюсти». В 1942 году фотограф запечатлел Леонида Ильича в военном госпитале, сидящим на кровати. К больничной пижаме приколот явно новенький орден Боевого Красного Знамени…

Брежнев нередко попадал в рискованные переделки. «Однажды рядом с ним был убит стрелок», — отмечал историк Р. Медведев. Некоторые из таких опасных «приключений» находим в мемуарах Брежнева.

Как-то раз он проводил собрание. «В середине доклада где-то позади меня, не так уж далеко, разорвался немецкий снаряд. Мы слышали, как он летел… Дело привычное, я продолжал говорить, но минуты через две разорвался второй снаряд, уже впереди. Никто не тронулся с места, хотя народ был обстрелянный, понимавший, что нас взяли в артиллерийскую «вилку». Третий снаряд, как говорили на фронте, был наш». Больше всего Брежнева поразила выдержка собравшихся: никто из них даже не шелохнулся. «Вот тут я и отдал приказ: «Встать! Влево к лощине триста метров бегом — марш!»

…Третий снаряд действительно разорвался на площадке, где мы до этого были».

Другой раз Брежнев и несколько его товарищей зашли в опустевший румынский блиндаж. «Но в блиндаже слышно было какое-то шуршание, непрерывный стрекот, совсем негромкий. Я сказал:

— Это, видимо, часовой механизм. Наверное, подложили бомбу. Давайте выйдем отсюда. И мы выбрались на воздух…» Но и здесь их подстерегала смерть: в воздухе свистели немецкие бомбы, грохотали взрывы. «Берег был весь в песчаных барханчиках». Один из спутников Брежнева погиб. «Я позвал товарища… Молчит. Подошли — он мертвый. Ни одной царапины, ничего. Убило воздушной волной».

Был и такой случай, когда Леонид Ильич едва не погиб под огнем собственной авиации. Услышав о том, что впереди советские самолеты атакуют врага, Брежнев немедленно крикнул: «Ребята, сейчас будут бомбить, ложись!»

«Видимо, выработалось уже чутье, которое возникает у людей под огнем», — объясняется это «чудесное» предвидение в мемуарах Брежнева. «Мы выскочили, легли у дороги и все-таки чуть не пострадали от своей же авиации».

Судя по всему, самого Леонида Ильича удивляло его собственное везение, позднее он говорил: «Я вот ведь воевал, а живой». «Всю войну прошел, жив остался…» В одной из речей заметил: «Даже не верится порой, что все это было, что это можно было выдержать…»

«Не видел он в воде погон…». Жизнь Красной армии в военные годы не обошлась без переодевания — причем не в переносном, а в самом буквальном смысле слова. В дни переломных сражений, в начале 1943 года военная форма вдруг расцветилась золотыми погонами, алыми лампасами и прочими приметами давно ушедшего времени. Адмирал Иван Исаков рассказывал: «Помню, как всерьез обсуждался вопрос о введении адъютантских аксельбантов и эполет; помню, как в закрытых машинах везли в Кремль шесть человек, обмундированных в армейские мундиры с эполетами, и шесть человек, одетых во флотские кители с эполетами… И это было не в конце войны, а в разгар ее». «Правда» тех лет пестрит подробными описаниями разных погон, орденов, медалей, орденских лент, колодок и планок…

Жители освобожденных советских городов удивлялись: «Какая армия сдавала города? Красная. А какая освобождает? Тоже Красная? Не похоже…». Ведь сами слова «золотопогонник», «офицер» означали прежде не что иное, как «белогвардеец». Выражение «товарищ офицер» первое время резало слух (как если бы сказали «товарищ царь»). Это всеобщее удивление отразилось, кстати, и в «Василии Теркине», где старик спрашивает у главного героя:

«Товарищи» пока остались «товарищами», как это было заведено революцией, — еще на полвека. Но на их плечи теперь легли погоны, а на грудь — непривычные награды с именами князей, графов и иных царских военачальников: ордена Суворова, Кутузова, Нахимова, Ушакова, великого князя Александра Невского…

Разумеется, переодеться в «старорежимный» мундир пришлось и нашему герою. Его прежнее воинское звание — бригадный комиссар — отправилось в «корзину истории» вместе с металлическим ромбом, который Брежнев носил на петлицах. Отныне он стал полковником. Правда, как видим из воспоминаний Брежнева, в решающий момент вовсе не звезды на погонах спасли ему жизнь. Вытащивший его из воды матрос и не заметил их: «Не видел он в воде погон, да и не важно это было в такой момент…».

Брежнев получил и один из исторических орденов — орден Богдана Хмельницкого. Эту награду давали участникам освобождения Украины (надпись на ордене была сделана на украинском языке). Всего орденом наградили около семи тысяч человек.

«Для работы много, для девок мало». Многие сослуживцы полковника Брежнева вспоминали, что к подчиненным он относился довольно мягко, доброжелательно. И наставлял их в том же духе. Так, служивший вместе с ним Михаил Лукьянов вспоминал одно совещание 1942 года: «Леонид Ильич сказал, что нужно быть по-военному требовательным, но не допускать грубости в обращении с солдатами. У нас в войсках замечательные люди, закончил он, и мы обязательно победим».

Артист Е. Матвеев пересказывал рассказ своего коллеги по фамилии Агеев:

— Я служил в Восемнадцатой армии под началом Леонида Ильича. И вот однажды мы пришли с приятелем к начальнику политотдела Брежневу с предложением съездить в Сочи. Он спросил: «Зачем?» Мы, конечно, то да се, мол, надо проверить работу наших госпиталей… «Сколько надо?» — спросил он. Мы говорим: «Ну, два дня». А он: «Для работы двух дней много, а для девок мало. Просите три!»

Агеев сохранил пожелтевшую бумажку с подписью будущего главы государства. «Агеев, по-мальчишески покраснев, ткнул пальцем в справку:

— Гляди — три! Поверь, мужик вот такой. — Он поднял большой палец кверху».

Любопытно, что сдержанность Брежнев сохранял не только в спокойной, но и в крайней, отчаянной обстановке. Так было во время описанного выше ночного боя возле деревни Ставище. Его сослуживец Алексей Копенкин вспоминал эту ночь: «Слышались стоны раненых. Вдруг кто-то из бойцов пронзительно закричал: «Надо уходить! Всем тут будет конец». На этот крик вскинулся молоденький лейтенант: «Молчать! Пристрелю! Кто струсил?! Ни шагу назад!» Неожиданно прозвучал спокойный голос Брежнева: “Спрячьте пистолет, лейтенант!”»

В мемуарах генсека этот эпизод сильно смягчен, об угрозе расстрела ничего не упомянуто:

«Раздался испуганный голос из темноты:

— Надо отходить!

— Замолчи, трус! — крикнул лейтенант».

Брежнев «успокоил лейтенанта»…

По рассказам, мягко и уважительно Леонид Ильич относился и к мирным жителям европейских стран, в которые вступила Красная армия. В декабре 1944 года в Словакии он некоторое время прожил в доме семьи Штилиха. Однажды предоставил свой генеральский джип, чтобы хозяин дома смог съездить проведать родственников. «Когда дед вернулся, — писал позднее Петер Штилиха, — Брежнев вышел его встретить:

— Ну как, хорошо съездили?

— Все хорошо, товарищ генерал. Спасибо вам, — ответил растроганный дед, выбираясь из машины.

Ох, и любил же он потом вспоминать, как ехал в генеральской машине!»

П. Штилиха приводил и такие бытовые подробности жизни генерала Брежнева: «Он был так поглощен работой, что забывал о еде. Мама всегда держала для него наготове что-нибудь горячее, но часто все так и оставалось нетронутым». Но выпадали генералу и свободные минуты: «Мы знали много русских и советских песен, не говоря уже об украинских, часто пели под гитару, и Леонид Ильич с удовольствием присоединялся к нам». На прощание он подарил хозяевам вазу с дарственной надписью: «На долгую память за горячее гостеприимство дарит Стефану Андреевичу генерал Л.И. Брежнев. 17 декабря 1944».

«Мечта — посетить Париж». В годы войны 37-летний генерал Брежнев впервые попал за границу. Много лет спустя, оказавшись в столице Франции, он заявил: «В весенние дни сорок пятого года… у меня и одного из моих боевых друзей была мечта — посетить Париж».

Какой смысл тогда вкладывал Леонид Ильич в эту мечту? Это проясняется из воспоминаний советского посла в Париже Юрия Дубинина. Дипломат пересказывал свои беседы с Брежневым в 1971 году: «Он говорил о масштабности и драматизме европейской истории, о Европе как о континенте, где рождались всемирно значимые цивилизации, где возникали и рушились империи, перемещались гигантские людские массы, проносились смерчи насилия и войн. Все это сочеталось у него с воспоминаниями о войне, через которую прошел он сам, и выливалось в повторяемую на разные лады мысль о том, что этой Европе надо наконец дать мир и спокойствие, которые она и выстрадала и заслужила».

«Вот мы на фронте мечтали, — говорил Брежнев, — о том дне, когда смолкнет канонада, можно будет поехать в Париж, подняться на Эйфелеву башню, возвестить оттуда так, чтобы было слышно везде и повсюду — все это кончилось, кончилось навсегда!.. Надо вот так, как-то ярко написать про это. И не просто написать и сказать, а сделать…»

А В. Печенев запомнил похожие слова Брежнева так:

«В конце войны шел разговор о том, что нашу дивизию могут перебросить в составе союзных войск в Париж. По правде говоря, я тогда расстроился: очень домой хотелось, устал, надоело все… Помню, как писал я своей маме: очень соскучился по Родине, мама. Вот доберусь до Парижа, залезу на Эйфелеву башню и плюну с нее на всю Европу! Очень скучал по дому!»

Рассказы на первый взгляд совершенно противоположны — и по тону, и по содержанию. Остается неясным, куда же стремился Леонид Ильич в 1945 году: то ли в Париж, то ли побыстрее домой. Но, как ни странно, скорее всего, было и то, и другое. Взойти на высочайшее архитектурное сооружение Европы для Брежнева тогда означало — пере-листнуть страницу истории. Оставить в прошлом и бедствия войны, и мировые катастрофы, и личную разлуку с Родиной… Достичь своеобразного «конца истории», чтобы отныне все могли зажить спокойно и счастливо. Так, видимо, преобразилась в сознании Брежнева мысль его отца о том, чтобы «повесить Гитлера» тоже на башне вроде Эйфелевой. Позднее эта идея — закончить историю всеобщим миром — стала главной во всем правлении Брежнева.

«Европа, — говорил он в своих речах, — источник самых страшных войн в истории человечества. Не менее сотни миллионов погубленных человеческих жизней… Это тоже вклад европейцев в историю человечества, но вклад ужасный». «Мы призываем преодолеть кровавое прошлое Европы». «Пусть Вторая мировая война останется последней мировой войной». «И если сказать просто, то очень хочется, товарищи, чтобы дети и внуки наши никогда не испытали, что такое война». А летом 1945 года вместо Парижа Леонид Ильич попал в Москву — его командировали на Парад Победы.

«Храню саблю, с которой шел на параде». Парад Победы на Красной площади 24 июня 1945 года — наверное, одна из высших символических минут всей войны. Боевые знамена гитлеровских армий летели в грязь, на мокрую от дождя брусчатку Красной площади. И по этой же брусчатке гордо шли, сверкая обнаженным оружием и боевыми наградами, победители — красноармейцы, офицеры, генералы… Надо ли объяснять, что это сочетание: последнее унижение врага и праздничный триумф победителей — тоже составляло карнавал, великолепный карнавал Победы?

Кульминационный момент парада газета «Правда» в те дни описывала так: «Внезапно смолкает оркестр. Раздается резкая дробь барабанов. Взору представляется незабываемая, глубоко символичная картина. К трибуне подходит колонна бойцов. У каждого в руках — немецкое знамя. 200 плененных вражеских знамен несет колонна. Эти знамена добыты, как трофеи, в победных боях… Некогда гитлеровцы самонадеянно и нагло несли их на советскую землю, а сейчас они — единственное, что напоминает о былых полках и дивизиях Гитлера… Поравнявшись с трибуной, бойцы делают поворот направо и презрительным жестом, с силой бросают вражеские знамена на мостовую, к подножию мавзолея… Буря аплодисментов прокатывается по площади…» Брежнев видел это зрелище своими глазами и в музее как-то указал на такую фотографию: «Вот так летели к Мавзолею фашистские штандарты…»

Каждый фронт действующей армии на параде представлял один сводный полк. Генерал-майор Брежнев шел в первых рядах сводного полка своего 4-го Украинского фронта. До конца жизни Брежнев любил с гордостью вспоминать это событие своей биографии. Видимо, оно стало для него лучшей, славнейшей страницей жизни. Есть фотография — Леонид Ильич на Параде Победы марширует строевым шагом во главе колонны, в руке держит обнаженную саблю острием вниз. В его воспоминаниях говорится: «Как дорогую реликвию храню и по сей день саблю, с которой шел на параде вместе с командованием во главе нашего сводного полка».

Брежнев с радостью вспоминал это событие даже тогда, когда это было не слишком тактично с его стороны: при встречах с германскими руководителями. В 70-е годы фотограф запечатлел момент, когда Леонид Ильич с гордой и немного лукавой улыбкой показывает свою большую фотографию, сделанную на Параде Победы, федеральному канцлеру ФРГ Гельмуту Шмидту. Канцлер тоже вежливо улыбается, рассматривая лица победителей… Впрочем, сам Шмидт еще раньше, произнося тост, припомнил свое участие в войне. «Желая подчеркнуть высокие душевные качества русских людей, — писал А. Александров-Агентов, — стал рассказывать, как его и еще одного немецкого офицера в суровую русскую зиму где-то под Смоленском приютила и накормила какая-то русская старушка. И Брежнев, и другие присутствовавшие на обеде почувствовали определенную неловкость, слушая этот тост. Но дело обошлось». В разговоре с Брежневым канцлер как-то предположил, что во время войны они вполне могли бы стрелять друг в друга. Мысль о том, что он мог убить своего собеседника или погибнуть от его пули, настолько поразила Леонида Ильича, что, по его признанию, он готов был расплакаться от отчаяния.

Между прочим, в 1979 году, как говорили, Брежнев готов был помиловать последнего из руководителей «третьего рейха» — Рудольфа Гесса. Как утверждал сын Гесса Вольф-Рюдигер, советский генсек не хотел, чтобы «все видели, что мы держим в тюрьме больного старика и делаем соратника Гитлера мучеником в глазах людей».

«Когда вышел Сталин, я опрокинул столик…» Наследующий день после Парада Победы, 25 июня, для его участников в Кремле состоялся торжественный прием. Здесь Леонид Ильич, между прочим, стал одним из слушателей знаменитого тоста Сталина «За здоровье скромных людей!»

«Не думайте, что я скажу что-нибудь необычайное, — заявил вождь. — У меня самый простой, обыкновенный тост. Я бы хотел выпить за здоровье людей, у которых чинов мало и звание незавидное. За людей, которых считают «винтиками» великого государственного механизма, но без которых все мы — маршалы и командующие фронтами и армиями, говоря грубо, ни черта не стоим. Какой-либо «винтик» разладился — и кончено… Это — скромные люди. Никто о них ничего не пишет, звания у них нет, чинов мало, но это — люди, которые держат нас, как основание держит вершину».

Анатолий Черняев вспоминал «очень красочный» рассказ самого Брежнева об этом приеме: «Явился, — говорил Леонид Ильич, — на официальный банкет раньше времени. Зал пустоват. Решил подойти поближе к тому месту, откуда должен был войти Сталин. А когда он вышел, я рванулся и опрокинул столик с бутылками и запасными тарелками. Штук тридцать их, наверное, было. Все — вдребезги. Но сошло».

На обратном пути с женой через Кремль, будучи навеселе, Леонид Ильич вдруг решил вступить в беседу с Царь-колоколом. «Это он особенно картинно изобразил», — замечал Черняев. Повторил свои тогдашние жесты и поклоны. «В Брежневе было что-то актерское», — добавлял Черняев. Подобная беседа в те времена была доступна не многим — ведь свободного входа в Кремль до 1953 года еще не было. Царь-колокол, как и крепость в целом, оставались таинственными, закрытыми для непосвященных символами верховной власти.

Леонид Ильич вообще любил вспоминать о празднествах, которыми было отмечено окончание войны. По одному из его рассказов, он и на Параде Победы под проливным дождем «грелся» коньяком. И будто бы так «нагрелся», что с парада в гостиницу его пришлось отвозить на «эмке».

Тогда же произошла и еще одна громкая история с участием Леонида Ильича. Его знакомым еще по боям на Малой земле был Александр Покрышкин — знаменитый летчик, трижды Герой Советского Союза, сбивший 59 немецких самолетов. «В эти же «парадные» дни, — писал Черняев, — они с Покрышкиным засели в ресторане гостиницы «Москва». Перевалило за полночь. Их стали «просить». Тогда Покрышкин выхватил пистолет и начал палить в потолок. Наутро дошло до Сталина. Тот ответствовал: «Герою можно!»

«Благодаря ей и выжил». В годы войны у Брежнева была фронтовая подруга — военный врач Тамара Лаверченко. Они познакомились в 1942 году. Впрочем, она признавалась, что комиссар Брежнев нравился не только ей, а «всем девчонкам» — красивый, веселый, хорошо танцевал. Сам Леонид Ильич говорил о ней:

— Какая это была женщина, Тома моя! Любил ее как… Благодаря ей и выжил. Очень жить хотелось, когда рядом такое чудо. С ума сходил, от одного ее голоса в дрожь бросало. Однажды вышел из блиндажа, иду по окопу. Темно было совсем, ночь была сказочная, с луной, звездами. Роскошь, одним словом. Слышу, Тамара моя за поворотом с кем-то из офицеров разговаривает и смеется. Остановился я, слушаю как завороженный, и такое счастье меня охватило, так что-то сердце сжалось, прислонился я к стене и заплакал.

Любовь Брежнева рассказывала: «Дядя увлекался, конечно, другими женщинами, галантно ухаживал за ними, но, по большому счету, у него была одна большая… любовь. Он много лет был влюблен в очень красивую, очень интересную женщину, с которой познакомился во время войны».

Между тем отношение к браку и семье в стране стремительно менялось. В 1944 году было покончено с прежней легкостью развода. Отныне, чтобы только начать дело о разводе, требовалось сообщить об этом в местной печати (и газеты запестрели объявлениями о разводах). Развести супругов мог теперь только суд, и делал он это весьма неохотно. В общем, идеалом для общества стал постоянный брак на всю жизнь.

О романе Леонида Ильича доложили ни много ни мало, как… самому Сталину. «Ну что ж, — заметил Сталин, — посмотрим, как он поведет себя дальше».

Дальше Леонид Ильич повел себя не особенно «разумно». Встречался с фронтовой подругой и после войны. Виктория Петровна при знакомстве сказала ей: «Я все знаю. Но никого не упрекаю и не обвиняю, только прошу тебя уехать». Тамара решила уехать, Брежнев догонял ее на поезде… Их встречи не прекратились и позднее.

«Потом она жила в Москве, — рассказывала Любовь Брежнева, — и дядя «сделал» ей квартиру на «Соколе»… Она вышла замуж за генерала, и жизнь ее в общем-то сложилась удачно». Любовь Брежнева так описывала свою единственную встречу с Тамарой: «Однажды на каком-то праздничном приеме отец наклонился ко мне и сказал: «Посмотри на пару, которая сейчас вошла. Это Тома, боевая подруга Леонида… Ленька был в нее влюблен без памяти». Я знала из семейных разговоров о Тамаре и не без любопытства принялась ее разглядывать.

Рядом с седым представительным мужчиной в генеральской форме стояла полноватая, но еще стройная женщина в элегантном вечернем платье, с красивой прической и уверенным, но доброжелательным лицом. В глазах ее и улыбке была неповторимая прелесть, и мне сразу стало понятно, почему эта женщина долгие годы играла такую роковую роль в жизни дяди. Красавица она была редкая!»