Эйнемида II. Право слабого.

Глава III

Тяжёлый дух ладана и лекарств висел в натопленной, несмотря на жару, комнате, но никто не даже замечал одуряющего запаха. Все взгляды были прикованы к застеленному шёлком ложу. Невероятная история Артимии из Иола завершилась. Оставив живым легенды, гетера, ставшая царицей, отправилась на встречу с вечностью. Плачущие служанки, всхлипывая, жались к стенам, придворные заливались нарочито обильными слезами, лекари опасливо косились на прижавшегося к ногам умершей человека в чёрно-золотом наряде.

– Боги, почему это случилось?! Почему?!! – полный горя, обиды и злости вопль заставил Энекла вздрогнуть. Он видел царя много раз, и в гневе, и в милости, но сейчас владыка мидонян внушал оторопь.

– Так было угодно богам, повелитель, – успокаивающе сказал эйнем Деикон, лекарь царицы. – Не в силах человеческих предотвратить истечение крови в мозгу. Мы слишком мало знаем о том, как устроена голова человека. Древние могли лечить и не такие недуги, а мы можем лишь облегчить страдания больного и ждать. Боги решили призвать госпожу к себе – кто из смертных скажет зачем?

Мидонийский жрец в зелёном одеянии, внимательно слушавший эйнемского коллегу, одобрительно кивнул.

– Это так, о повелитель шести частей света, я и этот учёный чужеземец сделали всё, что велит врачебное искусство наших краёв, но Шестерым Совершенным, да славятся они, было угодно усладить свой слух беседой с твоей матерью уже сегодня.

– Почему? Почему именно она? – прошептал Нахарабалазар. – Мать, зачем ты оставила меня?

– Смерть и жизнь суть части единого и неотделимы друг от друга. Смерть – часть жизни, а жизнь – часть смерти, у них есть свой срок и свой смысл. – Деикон не был жрецом Эретероса, но Энекл слышал, что в молодости старый врач несколько лет провёл на острове Мойра.

– Я тоже думаю, что в этой смерти может быть смысл.

Саррун появился, точно сгустившись из отбрасываемой балдахином тени. Его обезьянье лицо выражало подобающую случаю скорбь.

– Что ты имеешь ввиду? – Деикон покосился на начальника царских застенков неприязненно, но без страха.

– Ты понимаешь, что я имею ввиду, чужеземец. Всё произошло слишком неожиданно и быстро.

– Я изучил все признаки болезни и обнаружил ясные указания на её причину. Никаких следов злого умысла не было замечено. Мой учёные собратья вполне со мной согласны.

– А почему ты так горячишься, чужеземец? Почему ты боишься обсуждать этот вопрос?

– Я ничего не боюсь, но мне неприятно, что невежды подвергают сомнению слово учёных людей, да ещё с таким упорством. Или ты лучший врач, чем мы все? Тогда отстранил бы нас и врачевал госпожу сам...

– Хватит! – взревел царь так, что все вздрогнули. – Молчать! Она умерла! Вы понимаете? Её нет! – забыв о столпившихся вокруг придворных, владыка сотен тысяч подданных разрыдался, словно ребёнок.

Начальник стражи Эшбааль, полуобернувшись, кивнул на дверь, и придворные заторопились к выходу. Пожав плечами, Деикон достал из лекарской сумки бело-чёрный флакон. Смешав его содержимое с вином из кувшина, стоявшего на столике у изголовья, лекарь поднёс чашу Нахарабалазару.

– Выпей, владыка. Это лекарство поможет тебе успокоиться и отдохнуть, пока мы сделаем всё необходимое.

Саррун резко шагнул вперёд, вставая между ним и царём.

– Что это значит? – раздражённо вспыхнул лекарь.

– Царица умерла и мне пока неясно, почему. Питьё она принимала из твоих рук. Этот кубок выпьешь ты – до дна.

– Это безумие, – выдохнул Деикон.

– Правда, Саррун, прекрати, – сказал Эшбааль. – Она умерла от недуга, так говорят все лекари.

– Не мешай мне делать моё дело.

– Повелитель, прошу вели ему прекратить это представление.

– О, в этом нет нужды, – презрительно бросил лекарь. – Если мне не доверяют, будь по-вашему.

Лекарь невозмутимо поднёс кубок ко рту и осушил его до дна.

– Вот так, надеюсь все довольны? – спросил он, утирая рот тыльной стороной ладони. – А теперь я тоже займусь своим делом, если мне позволят.

– Не так скоро, – покачал головой Саррун. – Ты думаешь, я ничего не знаю об отравителях? Если ты сейчас пытался отравить повелителя, противоядие тебя не спасёт.

– Что? Какое противоядие?

– Сейчас ты отправишься в отдельный покой – не волнуйся, это не темница – и останешься там до завтрашнего утра. Если ты невиновен, с тобой ничего не случится, если нет... И сразу учти: если тебя вырвет, я буду считать, что ты виновен. Если ты отравитель, поверь, лучше тебе умереть от собственного яда.

– Ты сошёл с ума, Саррун! – воскликнул Эшбааль.

– Он первым дал повелителю кубок. Я ждал этого. Слуги и лекари часто становятся отравителями.

– Ты не можешь схватить человека просто за то, что он дал царю кубок, – сказал Каллифонт. – Он лекарь, это его обязанность.

– Лекаря поселят в удобстве, дадут еду и всё прочее. Если он не виноват, его отпустят.

– Повелитель шести частей света, – сказал Эшбааль. – Прошу, скажи своё слово. Этим препирательствам не место у смертного ложа.

– Оставьте меня, – тихо прошептал царь, судорожно сжимая покрывало.

– Повелитель? – удивлённо переспросил Эшбааль.

– Оставьте меня с ней, – повысил голос Нахарабалазар и сорвался на крик. – Вон! Немедленно! Все вон!!!

Едва не столкнувшись в дверях, придворные торопливо покинули комнату, где испустила последний вздох великая гетера, ставшая царицей.

***

– Распоряжения отданы, стратег. Я послал сообщение Клифею, он приведёт свой лохос и остаток моего к завтрашнему дню.

Каллифонт словно не услышал. Опершись подбородком на сцепленные руки, он задумчиво рассматривал струйку песка, высыпающегося из объёмистой чаши настольных часов.

– Уже день, как её нет, а, Энекл. Завтра Клифей приведёт войска, а на третий день её тело сожгут. Не верится... М-да, хорошо, ты всё сделал правильно. Диоклет?

– Со жрецами. Местный устроитель церемоний не разбирается в эйнемских обычаях, Диоклет вызвался помочь.

– Хорошо. В день погребения нужно выслать отряд в Нижний Город. Я не хочу, чтобы кто-то помешал ей уйти в покое.

– Всё будет хорошо, стратег. В городе уже второй месяц тихо.

– Случайностей быть не должно... – начал было Каллифонт, но его прервало появление дворцового стражника.

– Господин, тебя призывает повелитель. Он в Закрытом Саду.

– Что случилось? – покосился на вестника Каллифонт.

– Умер лекарь-чужеземец.

Энекл с Каллифонтом оторопело переглянулись.

– Хорошо, иду. Энекл, ты со мной.

***

Украшенные резьбой в виде птиц и яблоневых ветвей, двери отворились. Каллифонт и Энекл вступили в просторный зал, заполненный всевозможными растениями и цветами в расписных деревянных кадках. Вода успокаивающе журчала в каменных желобах, увлажняя корни, сложная система зеркал распространяла солнечный свет, нагнетаемый сложными механизмами ветерок колыхал зелёные ветви, усыпанные цветами самых разных цветов, размеров и форм. Закрытый сад разбили эйнемские мастера, то был один из даров царя Нахарахаддона молодой супруге. Покойная царица любила это место больше прочих.

Царя они обнаружили в глубине сада. Владыка в одном хитоне восседал на мраморной скамеечке, безучастно рассматривая белеющую меж кустов статую. Вокруг угодливо замерли придворные. Царский виночерпий, держал золотой поднос с кувшином и кубком.

– Ты звал, повелитель.

Медленно повернув голову, царь странным взглядом посмотрел на Каллифонта.

– Они убили мою мать, – бесцветным голосом сказал он.

– Насколько это точно, повелитель?

– Лекарь умер, так же, как и она – от излияния в мозг. Выпив зелье, приготовленное им самим.

– Это подозрительно, – Каллифонту удалось сохранить невозмутимый вид. – Но этому могли быть и другие причины. Лекарь был стар.

– Мне пришло в голову, что раз он эйнем, твои люди могут что-то знать.

– Повелитель, я ручаюсь за своих людей.

– Может быть кто-то из них знал лекаря, может кто-то знает, кому из эйнемов могло понадобиться убить мать и меня. Ваши жрецы бога смерти – говорят, они искусны в убийствах. Это могли быть они?

– Бело-чёрные? – удивился Каллифонт. – Для чего бы им это понадобилось?

– Не знаю, поэтому и спрашиваю.

Саррун появился в саду столь стремительно, что раскидистая пальма в резной кадке едва не свалилась наземь, когда смотритель царских узилищ прошёл мимо. Не замечая эйнемов – или делая вид, что не замечает – он низко поклонился царю.

– Повелитель шести частей света, дозволь говорить. У меня важное известие.

– Говори. Ты обыскал жилище лекаря?

– Владыка, старик был невиновен.

Энекл едва не выронил лежащий на сгибе локтя шлем. Случаи, когда Саррун объявлял кого-то невиновным можно было счесть по пальцам одной руки.

– Это же он составил зелье, разве нет?

– Царь царей, я ошибся, и хвала милости Ушшура, что всё обошлось лишь смертью чужеземца. Отравлено было не зелье, а вино, которое лекарь в него добавил. Он взял его со столика в покоях царицы.

– Откуда это известно?

– Я велел изучить кувшин с вином и сосуд с лекарством, там оставалось немного жидкости. Её дали мышам: та, что выпила лекарство, уснула, а та, что выпила вино, издохла пару часов назад.

Несколько долгих мгновений царь сидел в молчании, глядя на сцепленные перед собой руки.

– Это яд... – сказал он, ни к кому не обращаясь.

– Наши жрецы сказали, что такой яд им неизвестен. Должно быть, его добавляли в пищу госпожи постепенно, потому её болезнь и продлилась почти две недели. Лекарь был старик, ему хватило двух дней...

– Где он?! – закричал царь, вскочив со скамьи. Его красивое лицо исказилось чудовищной гримасой, глаза побелели от ярости. – Где убийца?! Почему ты не привёл его ко мне?!

– Мой господин, мы ищем. Мы уже ищем и убийцу, и его хозяев...

– Допросить всех! Перерыть весь дворец, весь город, всю страну! Найди мне их и приведи сюда – живыми! – Нахарабалазар стремительно заходил взад-вперёд, стиснув кулаки.

– Прости меня за своеволие, владыка, я уже распорядился схватить всех служанок и евнухов в покоях царицы, а также виночерпия и поваров. Их уже допрашивают. Мы найдём его, найдём их всех...

– Прочь отсюда! Ищи и не возвращайся, пока не найдёшь! Делай что хочешь, но найди! – тяжело дыша, Нахарабалазар облокотился о белую статую. Виночерпий подал вино, и царь, судорожно дёргая кадыком, осушил кубок до дна.

***

Окончив вечерний обход, Энекл с облегчением снял нагретый солнцем шлем, и свежий медвяный ветерок приятно овеял покрытое потом лицо. Прохладный воздух верхних садов был по нраву Энеклу, за годы в Архене возненавидевшего жару и сухость во всех их проявлениях. Поставив шлем на кромку фонтана, Энекл умылся слегка пахнущей цветами водой и удобно расположился на мраморной скамье в тени разлапистой пальмы. «Пару часов можно отдохнуть, – лениво подумал он, – а там нужно снова обойти посты. На всякий случай». Обыкновенно Энекл удовлетворялся тремя-четырьмя обходами, но сейчас, когда во дворце творится невесть что, лучше быть начеку. Прославиться как тот, из-за чьего ротозейства прикончили царя Мидонии, совсем не хочется.

Чьё-то присутствие вырвало Энекла из полудрёмы. Рука сама легла меч, но, открыв глаза, он понял, что это всего лишь Феспей. Необычайно напуганный Феспей.

– Энекл, хвала богам, ты здесь! Я боялся, что тебя не найду!

– Где мне ещё быть? – ухмыльнулся в бороду Энекл, вновь прикрыв глаза. – Сейчас отдохну пару часиков и пойду проверять, не спят ли мои дармоеды. А у тебя что стряслось?

– Пойдём со мной, мне нужна помощь.

– Что такое?

– Я лучше покажу, – Феспей тревожно огляделся, с таким видом, что у Энекла пропало желание спорить.

– Это надолго?

Поэт судорожно дёрнул плечами. Тяжело вздохнув, Энекл поднялся.

– Хорошо, веди, – обречённо согласился он, подтягивая ремень с ножнами. Даже не удосужившись поблагодарить, Феспей быстрым шагом направился в сторону дворца и Энекл, недовольно хмыкнув, последовал за ним.

Миновав внутренние сады, они достигли южного крыла, где помещались гостевые покои. Вопреки названию, здесь проживали, большей частью, художники, скульпторы, танцоры, лекари и прочие служители наук и искусств. Отведённое Феспею помещение располагалось на нижнем этаже, что было признаком царского благоволения. В соседях у трагика значился сам верховный хранитель царской посуды и помещений для винопития, а покои напротив занимал знаменитый гадатель, известный умением читать знаки на печени и лопатке овцы. На пороге, Феспей замялся.

– Энекл, только прошу тебя, не злись и не руби сгоряча...

– Боги, хватит уже! Раз уж я здесь, открывай и показывай, что там у тебя!

В жилище поэта царил сущий хаос. Повсюду валялись исписаные листы, актёрские костюмы, небрежные зарисовки, при помощи которых Феспей обозначал расположение актёров на орхестре. Казалось, ни одна вещь в этом доме не имеет своего места, но размещается тут или там исключительно по сиюминутной прихоти хозяина. Даже ужин был накрыт не на заваленном всяким хламом столе, а прямо на полу, полупустое блюдо с жарким помещалось на двух глиняных табличках для письма. Единственным относительно незахламлённым местом было широкое ложе, где сидела, понурив голову, худенькая девушка в голубом хитоне. При виде вошедших она испуганно встрепенулась, огромные карие глаза заблестели от слёз

– И чем я должен тут помочь? – спросил Энекл, разглядывая девушку. Не красавица, но очень мила: тоненькая, хрупкая, пухлые губы, огромные глазища, тёмный кудрявый локон прилип к заплаканной щеке. При виде такой даже у самого чёрствого проснётся желание уберечь и защитить. Её лицо показалось Энеклу знакомым.

– Энекл, это Лаина... Она служанка Артимии. Бывшая.

Энекл перевёл взгляд с Феспея на девушку и обратно, и резко развернулся. Поэт поспешно загородил ему дорогу.

– Подожди, послушай...

– Чего тут ждать?! – взорвался Энекл. – Ты совсем рехнулся?! Только за то, что мы тут стоим, с нас могут снять кожу! Где была твоя голова, когда ты её сюда тащил?!

– Энекл, она наша, эйнемка, моя соотечественница из Кефелы. Я её… эмм… знаю. Я должен ей помочь!

– Да тут весь город твои соотечественники... Ты что, не понимаешь, чем это всё пахнет?! Она как-то сбежала из-под стражи! Если нас кто-то увидит вместе, считай всё – мы убили царицу! Напомнить, что варвары делают с цареубийцами?!

– Но она же не могла её убить! Она не виновата!

– Если не виновата, зачем сбежала? Нужно вернуть её, когда всё выяснится – отпустят.

– Господин, – послышался дрожащий голос. – Прошу... Я не вернусь туда. Всё что угодно, только не выдавайте меня им!

– Послушай, девочка, – сказал Энекл насколько мог мягко. – Я правда тебе сочувствую, но пойми: благодаря тебе мы сейчас рискуем головой. Чем мы можем тебе помочь? Не можешь же ты прятаться тут вечно. Как поймут, что ты сбежала, перевернут весь дворец. Нужно вернуться, пока не поздно, и убедить всех, что ты ни в чём не виновата. Я понимаю, что страшно...

– Господин, нет, – одинокая слеза сбежала вниз по щеке девушки. – Я не прошу... Не хочу, чтобы из-за меня кто-то пострадал. Просто... Убейте меня и бросьте там, в саду. Я бы сама, но я не могу... Не могу!

Она всё-таки разрыдалась, обхватив голову руками, худенькие плечи дергались судорожно, точно её била лихорадка.

– Что это тебе пришло в голову? – удивлённо сказал Энекл. – Прекрати! Зачем бы тебе умирать? Тебя же пока ни в чём не обвиняли...

– Я всё видела, господин! – провыла девушка сквозь слёзы. – Я видела, как схватили Хлею, и Менхар... Меня не было, я уходила в город, пришла, а они уже там... Я видела, в окно...

Лаина зарыдала ещё сильнее, Феспей подал воды, и она шумно выпила, облив себе одежду и подбородок.

– Их там пытают, Энекл... – печально сказал Феспей. – Всех слуг царицы отвели в дворцовую тюрьму, а как Саррун допрашивает надо ли говорить?

– Они били их... – всхлипнула Лаина. – Тащили за волосы... Я не хочу! Не могу!!!

– Тихо-тихо, – Энекл опасливо выглянул в коридор. Внезапно, он понял, кого ему напоминает Лаина: Эпафо, сестра. Когда они расставались, она была в том же возрасте и такая же хрупкая, у них и черты лица чем-то схожи. Сестра даже плакала так же, прощаясь с братом у сходней нанятой «Циклопами» биремы. Осознав, что сейчас сделает, Энекл тихо выругался себе под нос.

– Хорошо, – сквозь зубы бросил он. – Даже если я соглашусь помочь, как мы её выведем из дворца?

– Ну ты же начальник стражи, – Феспей нежно прижал к себе беззвучно плачущую девушку. – Я думал, ты можешь как-то провести...

–Как я, по-твоему, должен это сделать? Мои люди охраняют верхние сады и второй ярус, в остальном дворце варвары, и на входе тоже. Завтра же узнают, что она исчезла, и что я вывел из дворца какую-то девчонку. Что дальше будет, догадываешься?

– Боги! A может спрятать её здесь? Переждём, а потом как-нибудь выведем.

– Ты что, не понял? Её хватятся, слуг царицы знают наперечёт. Раз она эйнемка, у эйнемов и будут искать в первую очередь.

– Но что же тогда делать?!

– Отличный план... – вздохнул Энекл.

– А если её переодеть? Тут где-то был костюм гоплита, а если нет, то в театре найдётся наверняка.

– Только слепой не отличит женщину от мужчины.

– В шлеме...

– Руки и ноги, – Энекл поднял свою бугрящуюся мышцами руку. Кинув беглый взгляд на тонкие запястья девушки, Феспей покачал головой.

– Переодеть, это не так уж и плохо, – промолвил Энекл, немного подумав.

– Да? – поднял бровь поэт. Девушка посмотрела на них с отчаянной надеждой.

– Ты говорил, будто знаком с царской наложницей...

– Нира, да. Спрятать среди её служанок? Найдут.

– Служанки из варваров носят что-то вроде плаща, он закрывает голову и почти всё тело.

– Да, носят. У меня есть такое...

– Тогда мы сделаем вот что...

***

Мягкий свет заката уже золотил стройные колонны террас и широкие зубчатые стены дворца, когда под тенистую сень Нижних Садов вступила Нира, первая из наложниц повелителя шести частей света. Пышная корона тёмных курчавых волос, еле удерживаемая шёлковыми лентами, золотистая кожа цвета спелого персика, миндалевидные жгуче-чёрные глаза, пухлые губы, изогнутые мидонийским луком – после смерти Артимии, вряд ли остались сомнения, кого считать прекраснейшей женщиной Мидонии.

Наложницу сопровождали десятка два молодых служанок: эйнемки, мидонянки и даже чёрная лысая кахамка в прямой белой юбке до пят – вычурное ожерелье из клыков леопарда едва прикрывало бесстыдно оголённую эбеновую грудь. Девушки несли принадлежности для рисования, почтительно держась поодаль от госпожи, увлечённой беседой со встрёпанным худощавым человеком в тёмно-зелёном хитоне.

– Так значит, вот это место, – Нира остановилась у небольшой рощицы сливовых деревьев и, прелестно наморщив лобик, огляделась. – Думаешь, здесь лучше, чем в Верхнем саду?

– Несомненно. Погляди на эти деревья. Слива – плод цвета сумерек, а как прекрасны листья, какие изящные ветви. Скоро начнёт смеркаться, и небо станет розово-синим. Лучше фона для сливовой ветви не придумать.

– Не знаю, Феспей, не знаю… По канону изображают цветы сливы, а тут плоды... – взяв из рук служанки кисть, наложница несколько раз взмахнула ей в воздухе.

– Забудь о канонах! Цветок сливы прекрасен, но её плод – вот истинный символ Эникс, олицетворение ночи. Жизнь цветка кратка, точно молодость, а плод совершенен. Цветок – сумерки, плод – ночная тьма. Это зрелая красота, не пустая яркость юности, а подлинные суть и смысл, ради которых существует всё дерево. Понимаешь?

– Точно! Плод сливы, ночь и зрелость. Вот чего мне не хватало... А ну-ка погоди.

Несколько мгновений девушка изучала колеблемые ветерком сливовые ветви, рисуя в воздухе кистью.

– Решено, – она тряхнула головой. – Слива посередине, тёмно-синее и зелень... Ставьте здесь, да поживее!

Служанки принялись раскладывать принадлежности для рисования. Пока они суетились, к беседующим подошёл сотник дворцовой стражи. Позолоченный доспех ладно сидит на стройной фигуре, красная туника «по-эйнемски» укорочена выше колена, курчавые волосы уложены в эйнемскую «трирему» – всё по последней моде. Едва Нира обратила на стражника внимание, тот изящно поклонился, белоснежно улыбаясь.

– О, прекраснейшая из прекрасных, госпожа и владычица дум, недостойный Луллу-Миталиб хаз-Гарш, пожалованный честью оберегать покой нижнего сада, ждёт твоих приказаний, – сотник говорил по-эйнемски, явно красуясь неплохим этелийским выговором.

– Благодарю тебя, любезный Луллу-Миталиб, но не стоит беспокоиться. Я здесь, чтобы закончить картину в память о покойной матери нашего владыки. Да будут боги милостивы к её тени.

– О, великое горе, великое горе, – вздохнул Луллу-Миталиб, в уголке его глаза, точно по заказу, заблестела слеза. – Должно быть, ты желаешь нарисовать эйнемскую картину, «травы и цветы».

– А ты разбираешься в живописи, воин.

Стражник тотчас расцвёл от гордости.

– Не так хорошо, как хотелось бы. Мне никогда не доводилось встречаться со знатоком, вроде тебя.

– Хочешь взглянуть?

– Больше всего на свете, но возможно ли это?

– Конечно, смотри, – Нира подвела сотника к тонкой доске из хегевского кипариса на деревянной подставке. Подле будущей картины служанки разложили предметы для рисования и установили несколько подставок с листами папируса для пробных зарисовок. Трое девушек готовили кисти, а чернокожая кахамка смешивала краски в позолоченых чашечках.

– Боги, какое мастерство! – Луллу-Миталиб изящно прижал руку к груди, а рот приоткрыл, будто не в силах сдержать восторг.

– Погляди, – увлечённо сказала Нира, показывая на одну из зарисовок. ‒ Картина будет, конечно, на кипарисе – так положено, когда посвящают дары ушедшим...

– Это священное дерево Эретероса милосердного, – заметил Феспей.

– Эйнемский бог смерти, – с готовностью закивал мидонянин. – Я знаю, я читал про ваших богов.

– Да, – кивнула Нира, – наподобие вашего Марузаха. Так вот, погляди. Здесь, справа, три цветка аконита. Аконит – цветок Урвоса всеприемлющего, владыки подземного царства, три – его священное число. Обычно ещё рисуют символы Урвоса и аллегории окончания пути, но я оставила только аконит. У меня другая тема: «сумерки и ночь», ибо смерть – это ночь жизни, а за ней наступает новое утро.

– Какая глубокая мысль, госпожа!

– Хороший образ, – добавил Феспей. – Не только для мёртвых, но и для живых. Он полон печали, но обещает надежду и утешение.

– О да, утешение! – с жаром воскликнула Нира. – Повелитель так огорчён смертью госпожи, как бы я хотела умерить его горе хоть самую малость!

– Великое горе. Все мы скорбим вместе с нашим владыкой, – выспренно сказал стражник.

– Может эта картина его хоть немного утешит? Посмотри, воин: здесь, в другом углу, листья папоротника – это растение посвящено Эникс таинственной, сокрывающей, а ещё это символ светлой грусти и печального воспоминания. Он слева потому, что в эту часть круга падает тень от часов перед заходом солнца.

– Как тонко... – восхищённо выдохнул Луллу-Миталиб.

– А посмотри, в какой технике нарисованы листья, – заметил Феспей.

– Точно тень...

– Да. Тень, силуэт, ­– кивнула Нира. – Однажды, я увидела лист папоротника на фоне полной луны и поняла, что силуэт этого священного растения отражает его суть лучше, чем природный облик. Это растение ночи, тень – стихия Эникс. Когда она царствует, предметов не видно – лишь силуэты и тени.

– Твоя картина словно вырастает вверх. Внизу тёмные силуэты, а выше белые и синие цветы.

– Ты заметил! Я именно так и задумала! – радостно воскликнула Нира, и гордый удачным замечанием стражник приосанился. – Да, всё будет расти вверх. Синие цветы – аконит, а белые – эдельвейс, цветок Эйленоса безупречного, олицетворение справедливости. Пусть боги будут справедливы к душе госпожи.

– Да будет так, – важно кивнул стражник. – А вот здесь, в середине, пусто.

– Цветы и папоротник ‒ это обрамление, главную тему мы как раз обсуждаем. А вот тут, наверху, видишь глифы? Здесь будет стих священным письмом, начертанием Фенебрис – это древняя богиня ночи.

– Что здесь написано? – спросил сотник, с любопытством разглядывая зыбкие, точно нанесённые еле прижатой кистью знаки.

– «Ночь», «сумерки», «покой», «тьма», «печаль» ... Я срисовала из книги, чтобы представлять, как будет выглядеть картина. Стих я составлю, когда появится главная тема, а мой дорогой Феспей переведёт его на локсион. Я в этом не так хороша.

– А как же главная тема, госпожа?

– За тем мы сюда и пришли. Феспей говорит, что сливовые деревья в нижних садах особенно прекрасны на вечерней заре, а ведь сливовое дерево посвящено Эникс. Ну что, Феспей? – Нира указала на небо. – Кажется, это тот цвет, что нужен.

– Да, но я бы подождал ещё немного. Чуть больше синевы.

– Начнём сейчас, а потом посмотрим. Тебак, краски готовы? Видишь небо? Мне нужны такие.

– Всё готово, попробуй, – чернокожая служанка с поклоном подала краски. Ожерелье из белых клыков леопарда, глухо звякнув, свесилось вниз, открывая картину столь волнующую, что Феспей и Луллу-Миталиб, не сговариваясь, сглотнули.

Уверенными движениями кисти, Нира смешала краски на деревянной дощечке, и на белый папирус легли три размашистых мазка.

– Неплохо, – удовлетворённо кивнула она, – но кисть не годится. Праксимнестра, подай белую.

– Да, госпожа, – с готовностью откликнулась миловидная служанка-эйнемка, открывая деревянный футляр. – Боги, но где же она?!

– Что такое? – Нира нетерпеливо топнула ножкой.

– Госпожа, кисти нет! Только сегодня утром была здесь, в футляре, а теперь нет... – служанка, казалось, вот-вот расплачется.

– Возьми палисандровую, – сказала чернокожая Тебак с необычным носовым выговором. – Какая разница?

– Я не хочу палисандровую! – капризно воскликнула Нира. – Она слишком мягкая!

– Хорошему рисовальщику любая кисть впору, – грубовато ответила кахамка. Видно, она считалась любимицей госпожи, раз та оставила эту дерзость без внимания.

– Госпожа, сейчас мы будем искать! – воскликнула провинившаяся служанка. – Она же не могла исчезнуть!

– Некогда! Солнце уже садится, – раздражённо бросила Нира, пристукнув кулачком по подставке для рисования. – Давай палисандровую, для фона подойдёт, а сама быстро беги к мастеру Бакулу, купи такую же. Ей делать листья и ветви лучше всего.

– Но ведь уже почти ночь! Мастер уже закрыл лавку!

– Ничего, откроет, – упрямо вздёрнула подбородок Нира.

– Госпожа, на улицах опасно, – заметил Луллу-Миталиб. – К тому же, из-за сегодняшних событий... В общем, нам велено досматривать всех, кто выходит и входит во дворец.

– Ну так досмотрите, и пусть она идёт – будет знать, как терять мои вещи, – раздражённо бросила наложница, вид у неё был самый сердитый. Служанка всхлипнула.

– Может мне дать ей провожатого?

– Пустяки, мастер живёт на этом берегу, в дворцовой части. Мы дольше разговариваем, чем она бы обернулась, а время идёт. Праксимнестра, я жду тебя. Купи две кисти, а заодно и тёмно-синей краски – пригодится. Вперёд!

Уперев руку в бок, Нира обвела служанок строгим взглядом.

– А вы будьте аккуратней и бережливей. Я не потерплю, чтобы моих вещей не было на месте, когда они мне нужны. Так, – она решительно хлопнула в ладоши. – приступим, пока солнце не село.

Чёткими движениями кисти, Нира набросала тоненькие сливовые ветви, гнущиеся под тяжестью налитых плодов. Феспей, Луллу-Муталиб и служанки смотрели с подобающим восхищением.

– Вот так, – Нира отошла и взглянула на собственное творение, склонив голову набок. – Чего не хватает?

– Это великолепно, госпожа, – подобострастно поддакнул сотник. Феспей задумчиво прикусил губу.

– Я бы сказал, ещё один или два малых штриха, и будет совершенно. Пожалуй, соловей на ветке. Это птица Эникс, его пение преображает ночь и предвещает утро. Соловей – это надежда.

– Царя, – неожиданно сказала кахамка.

– Что «царя»? – удивилась Нира.

– Нужно ещё показать здесь царя. Он её сын – новая жизнь вместо старой.

– Точно! – Феспей, с нескрываемым удовольствием улыбнулся Тебак. Девушка неожиданно смутилась, странно посмотрев на поэта. – Соловей – надежда на новый день, упоминание о сыне – продолжение жизни. Так будет хорошо.

– Прекрасно! – воскликнула Нира. – Молодцы! Но что лучше изобразит повелителя? Солнце? Лист дуба?

– Не знаю, – Феспей пожал плечами. – Солнце тут не к месту. Может и правда дубовый лист? Но это слишком избито...

– Госпожа, если мне будет позволено вступить в разговор... – сказал стражник.

– Конечно. Говори, Луллу-Миталиб.

– Имя повелителя шести частей света посвящено Нахаре, владыке вод. Если записать его имя мидонийским письмом, первый символ будет «нахара», а он состоит из трёх элементов: «вода», «луна» и «правитель». Может стоит изобразить на картине луну?

– А это очень хорошо, – задумчиво протянула Нира. – Прекрасный совет, воин. Я нарисую месяц, вот так, – парой штрихов она добавила к зарисовке тоненький серп. – Юная луна, дитя ночи, восходит во мраке и озаряет спящий мир. Этот образ очень подходит нашему повелителю.

– Как это правильно! Владыка воистину подобен светилу, рассеивающему тьму и мрак! – воскликнул Луллу-Миталиб, явно жалея, что этих слов не слышит сам повелитель.

– Можно ещё набросить на листья несколько капель росы, – добавил Феспей. – Тогда получится имя царя.

– Решено, – хлопнула в ладоши Нира и, на мгновение задумавшись, продекламировала:

Ночь опустилась на мир, но во тьме, посланцем надежды,

Ярко горит меж ветвей молодая луна.

‒ Благодарю за совет, воин, месяц – прекрасная деталь, её и не хватало всей картине.

Записав стих на восковой дощечке, она взяла кисть и принялась широкими мазками наносить на светлый кипарис розовую основу фона.

– Для меня радость услужить прекраснейшей из прекрасных и достойнейших из достойных, – Луллу-Миталиб учтиво склонился. – Прости, госпожа, я должен идти. Беседа с тобой – величайшая услада, но обязанности превыше удовольствий.

– Иди, любезный Луллу-Миталиб. Пока ты хранишь наш покой, я знаю, что нахожусь в безопасности.

С десяток подобного рода любезностей, и стражник, откланявшись, возвратился на свой пост. Прошло около четверти часа, когда к воротам приблизилась худенькая служанка, с головой закутаная в светло-серый пеплос. Из-под спадающего на лоб края одеждя поблёскивали огромные тёмные глаза.

– Что, госпожа прогневалась? – спросил Луллу-Миталиб, весело подмигивая девушке.

– Госпожа велела принести ещё краски. Вот.

На протянутую ладонь сотника легла глиняная табличка с печатью.

– У мастера Бакула сегодня тяжёлый день, – рассмеялся Луллу-Миталиб, даже не взглянув на пропуск. – Проходи, только сперва открой лицо и скажи, как тебя зовут. Нужно удостовериться, что тебе разрешено выйти.

– Евтима, господин, – ответила девушка, откидывая край пеплоса с головы. – Я служанка госпожи Ниры.

– Евтима... – задумчиво протянул Луллу-Миталиб, проглядывая глиняные таблички, поданые другим стражником. – Хорошо, ты можешь идти, но прежде уплати царский налог.

– Какой налог?

– Поцелуй за каждый зубец на привратной башне, – с самым серьёзным видом ответил сотник.

– Господин, я не могу... – смешалась девушка, казалось, она вот-вот заплачет.

– Я шучу, – рассмеялся Луллу-Миталиб. – Но если всё-таки захочешь уплатить налог, можем это обсудить – часика через два, когда меня сменят. Ручаюсь, тебе понравится.

Что-то пискнув, Евтима, едва ли не бегом, бросилась к выходу. Проводив девушку взглядом, довольный своим остроумием Луллу-Миталиб собрался было продолжить беседу с привратником, но стоило ему обернуться, как его взору предстал эйнемский поэт Феспей.

– Тоже поручение госпожи? – Луллу-Миталиб кивнул поэту, точно старому знакомому.

– Почти, – в тон ему ответил Феспей. – Темнеет, а на улицах опасно, должен же кто-то сопровождать беззащитную девушку.

– Говорят, шестнадцатилетняя дева может пройти дворцовую часть из конца в конец, в полночь, держа в руках мешок золота.

– Ты знаешь, – Феспей подмигнул, – если говорить прямо, красок у Ниры вполне достаточно. Да и служанок ей хватает, никто не заметит, если одна пропадёт до утра.

– Конечно, – рассмеялся Луллу-Миталиб. – Истинно так: служанок у госпожи предостаточно. Проходи, желаю хорошо повеселиться. Как там у вас говорят: благослови Аэлин, а уж Сагвенис не подведёт.

– Аэллейн ном, Саэгвенн ном, – усмехнулся поэт. – Да и Мелия, сладкогласая, среброзвонная своего слугу не оставит.

По-приятельски распрощавшись с Луллу-Миталибом, Феспей, насвистывая что-то легкомысленное, вышел из дворца на обрамлённую пальмами и сикоморами площадь.