Эйнемида II. Право слабого.

Глава VII

– Аосмэ, фийо локрой, Ээлион ликроним карой. Аосмэ, фийо локрой, Ээлион ликроним карой... – мерный речитатив и неритмичные позвякивания медных бубенцов, гулко отражаются от каменных стен, завораживая и путая мысли. Древние слова и древние стены, они помнят друг друга с тех самых времён, когда на месте шумной Сенхеи стояли с полсотни сложенных из грубо отёсанных камней и крытых соломой круглых домов, притулившихся к тёмно-коричневой громаде будущей Хлебной биржи. Племя сенхов радушно приняло эйнемов из рода Аркома и позволило им селиться на своей земле. Самые старые здания Сенхеи можно было узнать по круглой форме и серовато-белому камню стен, какой прежде добывали здесь в изобилии.

Три десятка мужчин обступили круглый бассейн с дождевой водой посреди обрамлённого серовато-белыми колоннами зала. Пятеро анфейцев, два десятка сенхейцев, опершийся на палку старик в чёрно-белом одеянии, а впереди, на истёртых ступенях, теряющихся под тёмно-синей водой, тот, ради кого все они собрались в родовом храме сены Эаклидов.

– Назвавшийся Хилоном, истинно ли желаешь стать сородичем Эаклидам? Добровольно ли твоё желание? – голос из-под синего в белых разводах балахона звучал строго, но лицо жреца улыбалось. Сенхейские служители Эйленоса недолюбливали жителей его города ничуть не меньше, чем остальные их сограждане. Посрамление эферского подпевалы доставило жрецу столь же огромное удовольствие, как и всем сенхейцам.

– Истинно и добровольно, – ответил Хилон. Несмотря на жаркую погоду, меж толстых каменных стен царила прохлада погреба. Неровный булыжник пола холодил босые ноги.

– Отказываешься ли ты от любого иного родства и свойства?

– Нет. Я последний сын рода Элевтериадов, филы Неаклиев из Ахелики. Я прошу Эаклидов хранить семя этого древнего рода, пока богам не станет угодно разделить их.

– Сородич Евмолп. Согласен ли ты принять этого человека своим сыном?

– С величайшей радостью, – голос старика прозвучал неожиданно молодо.

– Ручаешься ли ты за него пред своими собратьями?

– Именем и честью своего рода.

– Согласен ли род Дионидов хранить его семя и воздавать почёт его предкам, как собственным?

– Величайшая честь для Дионидов, хранить семя прославленного Элефтера. Запись будет сделана на стене родового храма, дабы память об этом не стёрлась.

– Эаклиды, вы слышали слова нашего сородича. Принимаем ли мы его ручательство? Достоин ли назвавшийся Хилоном стать нашим собратом?

– Да! – дружный ответ гулко отразился от каменных стен, заметавшись под сводом.

– Так и быть, – украшеный дубовыми листьями жезл жреца глухо ударил о камень пола. – Найихомос эйэ, Ээлион эрехменейн, эрехтайкимейн!

Он рывком сдёрнул с Хилона серый балахон, и зябкий холод весело пробежал по обнажённому телу.

– Иматриэ, хом фарэтомэйн аутриэ, – «Войди и выйди нашим братом». Тяжёлый жезл ударил Хилона по спине, и тот, не раздумывая, бросился в тёмно-синюю воду.

Кожу обожгло морозом, невероятно, чтобы дождевая вода могла так остыть, должно быть, бассейн подпитывали подземные ключи. У Хилона перехватило дыхание, неосторожно открыв рот, он щедро хлебнул приятной на вкус сладковатой воды. Нырнув поглубже, он оттолкнулся руками от дна, всплыл на поверхность и осторожно поднялся по скользким истёртым ступеням.

– Добрый знак! – Никокл указал на прилипший к правому бедру Хилона лист тополя, священного дерева Феарка. – И вот ещё, дубовый лист в волосах! Радуйся, Евмолп, Эйленос и Феарк отметили твоего сына, он свершит славные дела во имя Сенхеи и Эаклидов!

Новые собратья поднесли Хилону одежду: сандалии, пояс, бледно-жёлтый хитон и тёмно-голубой гиматий.

– Радуйся, сородич Евмолп, – провозгласил жрец. – Эаклиды приняли твоего сына! Твой род продолжен!

С Евмолпа сняли чёрно-белый наряд и одели в голубое с жёлтым. Хилон преклонил перед ним колени. Дрожащими руками обхватив голову названного сына, Евмолп поцеловал его в лоб и поднял на ноги.

– Добро пожаловать в род Дионидов, сынок, – прочувствованно сказал старик. – Отныне ты сын Евмолпа в той же мере, что и Анакрета. Предки наши возрадуются.

– Благодарю, отец. Благодарю вас за доверие, сородичи!

– Теперь вкусим хлеба, испечённого на улице Ксарфо и выпьем вина из таверны Хармокла, дабы наш новый сородич почувствовал вкус своего дома, – рассмеялся жрец. – Друзья из Анфеи, сегодня вы гости Эаклидов, преломите хлеб с нами.

Жрецы принялись разносить тёмные круглые хлеба и деревянные кубки с вином. Хилона и Евмолпа уже обступили с поздравлениями, Эолай хлопал по плечу, что-то смеясь говорил Анексилай, а Хилон всё думал о тёмно-синей воде, колышущейся позади. Новая жизнь и новая семья, обновление и очищение, такой смысл испокон веков закладывался в этот простой, как все древние, обряд. Прошлое смыто, а будущее впереди и ведомо лишь бессмертным. Для чего-то им потребовалось дать Хилону возможность начать всё заново, и, рано или поздно, он поймёт для чего. Рано или поздно.

***

Здесь всё было почти таким же, как вечность назад, в день, когда новый друг – мальчишка по имени Тефей – впервые пригласил Хилона домой. Когда старый Тимокрит отпускал учеников домой, Тефей всегда зазывал друзей к себе. Эти стены запомнили их, какими они были: беспечными детьми, полными задора, веселья и мечтаний. Хилон долго не решался переступить порог старой тефеевой комнаты, с печальной улыбкой скользя взглядом по знакомым с детства предметам.

Да, ничего не изменилось: заваленный папирусами стол у окна, шкаф для свитков, сундуки с одеждой, подставка для упражнений в каллиграфии, жёсткая деревянная кровать – Тефей считал, что будущему воину не подобает спать на мягком... Теперь это покои его, Хилона. Непривычная мысль резала душу, словно ножом. Казалось, что вот-вот хлопнет по плечу рука и знакомый голос скажет по-дружески грубовато: «Проходи, чего встал?» С тем детским чувством, когда кажется, что стоит забиться под одеяло, зажмуриться, и тотчас отступят все кошмары, Хилон обернулся. Ничего – лишь тёмная пустота коридора.

Сюда не приходили со дня отъезда Тефея на Игры. Новый отец рассказал, что Тефей подолгу занимался чем-то в своих покоях и запрещал трогать свои папирусы даже рабам. Перед отъездом он распорядился отослать все записи Хилону, если что-то произойдёт с ним самим. О «смерти» Хилона в Сенхее узнали недавно, и про записи с тех пор не вспоминали. Настало время вступить во владение неожиданным наследством.

Осторожно засветив от лампы дорогие восковые свечи, Хилон принялся изучать стол. Папирусные свитки, дощечки с заметками, белые листы новомодной дифтеры – особым образом выделанной кожи, какую с недавних пор стали завозить из Хегева. Внимание Хилона привлекла необычная конструкция из сложенных вчетверо листов, сшитых по сгибу и заключённых в нечто вроде деревянного короба. Прежде он такого не видел, но нашёл задумку исключительно превосходной: в одну такую книгу можно, пожалуй, уместить всего Клеодота. Нужно нанять хороших работников и переписать побольше трудов, а назвать это «тефеевой книгой», чтобы имя друга сохранилось в веках.

Отложив чудесную книгу в сторону, Хилон осмотрел доску для каллиграфии. Вроде бы ничего необычного: подобные водяным брызгам глифы Текк, их они изучали у Тимокрита, старик знал ещё начертание Лийи, но учить ему не брался. Размашисто-небрежный почерк Тефея, он никогда не отличался аккуратностью, за что ему нередко влетало от учителя. Ничего необычного... Хотя нет, вот оно, в правом нижнем углу, среди водяной ряби Текк, вычурный глиф Иперона: «акайтэ» – «внимательность».

Ищи в Сенхее. Внимание. Прощай...

Лунный свет, мертвенно-бледное лицо, синеющие губы, и последние слова… «Ищи в Сенхее», «внимание». Хилону потребовался добрый глоток из принесённого с собой винного кувшина.

Он уселся за стол и придвинул к себе кипу листов, помеченных глифом «элейос» – «начало». При первых же строках его губы расплылись в печальной улыбке.

«Тефей Хилону, сыну Анакрета из Анфеи желает радоваться.

Прошло уже немало времени, мой друг, с тех пор как мы расстались на постоялом дворе в Парноне «печально вслед махнув плащом», а ещё больше пройдёт прежде, чем ты прочтёшь эти строки, ибо здесь в Ороле меня удерживает множество важных и неотложных дел, о чём будет рассказано позднее.

Я часто вспоминаю о нашей беседе, что случилась в доме у Акмела на праздник палеид. Говоря о некоем молодом человеке, некогда обучавшемся у Ктимахона, ты назвал его подобным сундуку с богатством, что закопан скупердяем. Такое богатство, поразмыслив, следует считать убытком, ибо то, что могло быть с толком использовано владельцем, а если не им, то кем-то ещё, попусту лежит в земле и не служит тому, для чего предназначено, оно словно бы украдено у самого себя и других людей. Также и знания, полученые даже и с прилежанием, но не употреблённые ни к чему полезному, следует считать украдеными, ибо то, что должно бы приносить пользу и самому владельцу, и людям, лежит заброшенное, а учитель, обучавший такого ученика, подобен человеку, с огромным трудом приделавшему добрые вёсла к телеге.

Не вызывает никакого сомнения, что добрый Тимокрит щедро разделил с нами и нашими товарищами обильные богатства своего разума, прекрасного духа и благородного образа мыслей. Таким образом, я задумался: не уподобляюсь ли и я тому скупердяю, что зарывает превосходнейшее из богатств в бесплодную землю? С умом ли я трачу доставшееся мне драгоценное сокровище? Рассудив и рассмотрев это со всех сторон, я должен был заключить, что не вполне. Хотя я неизменно старался походить на Учителя благородством духа, кротостью нрава, стремлением к славным и достойным делам, и эти качества будто бы принесли мне некоторую известность и расположение сограждан, хотя умение выступать перед народом и познания в науках и философии не раз сослужили мне добрую службу, всё же нечто из того, что он со столь великим усердием стремился мне дать, до сей поры лежало без пользы и не приносило тех плодов, кои следовало. Напрасно ли Учитель воспитывал в нас любовь к писаному слову на примере философов древности и наших дней? Напрасно ли учил нас ясно выражать мысли, изучать стили и формы письма, отличать достойные предметы от недостойных? Не он ли говорил, будто ценность знания, разделённого с другими, умножается стократ? Кажется, таково и было желание Учителя, чтобы мы, его ученики, не просто пользовались благими плодами философии, но и сделали свой вклад в это благородное искусство. Неслучайно столь многие из наших товарищей, и ты в их числе, уже отдали свою дань первой из мелид – если ты конечно не изменил своего прежнего мнения и не ставишь, по примеру парифетоников, Философию на последнее место, хотя она, как учительница жизни, должна стоять впереди, ибо жизнь древнее всех прочих искусств. Ваш пример пусть будет для меня справедливым дружеским укором и направляет моё стило к благородным и достойным внимания предметам, дабы нашему Учителю в царстве Урвоса не было стыдно за своего ученика.

Пользуясь вынужденным досугом, коий здешние зимние месяцы сообщают в изобилии, ибо снег, холод и непогода, невиданные, пожалуй, и в Герии, делают затруднительным самое краткое путешествие, я начинаю сей труд, совершив положенные подношения Философии и Письму, не забыв также о их сладкогласой матери и винолюбивом отце. Должно быть, тебя не удивит избранная мною тема, ибо ты знаешь о моём давнем интересе ко временам Потерянной Родины, Одиночества и Обретения. Немногие предметы описаны столь подробно столь многими авторами, и кажется мало что можно добавить к уже известному, но я склонен считать, что здесь осталось немало вопросов, достойных обсуждения. Волею Феарка дальнострантвующего, указующего путь, я пребываю ныне в местах, описаных в наших древних преданиях и в Песни, расположенных в самой близости к нашей прекрасной Потерянной Родине. Достаточно сказать, что скромное жилище, где я пишу эти строки, стоит на самом берегу Мелокса, который истекает из большей реки – Сормикса, из Сормикса же, как предполагают, истекает легендарный Пнайтифон, благодаря которому наши предки в страшный Час Одиночества избегли гибели от жажды. Вода в моём кубке с горячим вином – та же самая вода, что пили эйнемы в свои первые дни на земле Эферены! Как знать, не будет ли богам угодно указать и иные свидетельства тех времён, дабы осенить итересующие нас вопросы светом Латариса открывающего, озаряющего? К тому же, насколько мне известно, эти места и населяющие их народы должным образом не описаны никем из эйнемов, и эти сведения, равно как и рассказ о нашем путешествии, могут оказаться небезынтересны для любопытствующего к подобного рода предметам читателя.

Некоторое время назад ты прислал мне свои «Размышления о государстве и превосходном гражданине» – одно из наиболее примечательных сочинений, посвящённых этому предмету. Прекрасный дар дружбы, более подобающий истинно благородному человеку, нежели золото, ткани, кони, рабыни, собаки и всё то прочее, что обыкновенно дарят в таких случаях, ибо плоды разума и духа человек истинно свободный ценит превыше низменных плодов земли и ремесла. Твой дар и поныне со мной, даже здесь, в этом отдалённом краю, и вообще куда бы я ни направлялся, хранится в моём изголовье вместе с «Песнью», «Войной ста царей», сочинениями Эфилеонта и Тимокрита – «соседства не найти приятней». Не желая оставаться неблагодарным, с дружбой и братской любовью подношу тебе этот скудный дар, зная, что сыщу в тебе ценителя искушённого и строгого, но притом благосклонного и вполне сопричастного справедливости. Надеюсь, ты найдёшь написанное не совсем чуждым достоинству Мелид и их блаженных родителей».

Рассеяно улыбаясь, Хилон вновь перечёл неожиданное послание из царства мёртвых, словно наяву представив себе сидящего у стола друга и услышав его голос. Тефей писал книгу – вот и ещё одна причина продолжать утраченную было жизнь. Видимо, он начал объединять записи в единое целое и располагать их по главам, но не успел закончить. Нужно сделать это за него – где необходимо, дополнить, поправить, снабдить комментариями и выпустить в свет. Это будет наилучшим даром тени друга. Если до обитателей мрачного царства Урвоса доходят вести из мира смертных, Тефей будет рад, что его сочинение не сгинуло в безвестности.

С новым рвением, Хилон продолжил чтение и обнаружил, что сопоставить записи между собой будет гораздо проще, чем казалось. Каждый лист Тефей пометил тироновым глифом и цифрой. Как понял Хилон, глиф обозначал тему, а цифра – положение в главе. Таким образом, не составляло труда понять, к чему относится тот или иной лист и за чем он должен следовать. Простая и прекрасная находка из тех, узнав о которых всякий подумает: «как же я не догадался до этого сам?» Ещё одно замечательное новшество, которым будущая «тефеева книга» будет превосходить старый папирусный свиток.

Хилон бегло просмотрел листы, помеченные глифом «имераи» – «дни», и повествующие о самом путешествии Тефея. С этим разделом предстояло немало работы. По сути, это были просто путевые заметки, составленные без особой заботы о стиле. Здесь говорилось о долгом плавании из Сенхеи в Орол, войне с варварами, устройстве колоний и прочих событиях. Вспомнив о догадках Эолая, Хилон нашёл страницы, посвящённые встрече Тефея с баштийцами и его последней зимовке в колониях, но ничего примечательного не обнаружил. Обстоятельства прибытия баштийцев, они сами и их чудовищный левиафан были описаны довольно тщательно, но ничего нового, по сравнению с уже известным, не сообщалось. Обрывалось повествование короткой фразой: «Отправился в Башт переговорщиком. Заключили соглашение о мире». О зимовке же попросту сообщалось: «Провёл зиму среди силетов, жил у тевков, в Туамне».

Другая часть, помеченная глифом «кеаи» – «земли», посвящалась описанию посещённых Тефеем стран и народов, к ней прилагались наброски карт и весьма недурные зарисовки силетских деревень Некоторые старые описания натолкнули Хилона на мысль, что Тефей имел желание отправиться в Башт задолго до того, как повстречал представителей этого загадочного народа.

«О государстве Башт и его населении в наших краях ходят самые нелепые побасенки, несомненно развлекающие досужего читателя, но приводить таковые в этом сочинении нам кажется неуместным, раз уж мы взялись за поиск истины в ущерб увеселению. Достаточно сказать, что некоторые полагают, будто жители Башта в сродстве не с людьми, но скорее с рыбами и прочими обитателями морей, живут они якобы в царстве Сефетариса, а их города в засушливом и жарком краю, несомненно приятном для рыб и их родичей, нечто вроде наших торговых факторий, что строят купцы в дальних землях. Разумеется, подобные басни не имеют никакого отношения к угодьям Латариса открывающего, озаряющего. Причина таких слухов в отсутствии подлинных сведений, так в ночной тьме деревья кажутся огромными и пугающими, а люди боязливые даже увидят в них неких страшных чудовищ, хотя при свете дня без страха проходили меж ними, как мимо чего-то непримечательного. Несомненно, баштийцы принадлежат к роду людей, по крайней мере те из них, кого доводилось видеть прочим народам: прежде всего верренам, затем орфотаврам с Тураина, кахамцам, архенцам, да и эйнемы встречались с ними не раз, так Хрифтиск сообщает о баштийских торговцах, виденых им в Хирабе. Все, чьи сведенья мы можем считать сколь-нибудь достоверными, описывают баштийцев как людей, обликом напоминающих жителей Архены: смуглых и черноволосых, с длинными бородами. Одеваются они в красные и чёрные плащи до пят, похожие на наши гиматии, а также в высокие колпаки: красные, чёрные либо золотые. Их воины носят шлемы с изображениями человеческих лиц и броню из металла, похожего на золото, но несравнимо прочнее. Язык их неведом, а может быть и не существует вовсе, ибо любые переговоры они ведут на языках прочих народов, причём владеют ими искусно.

Слухи о принадлежности баштийцев к морским обитателям, несомненно, порождены тем, что в мореходстве и строительстве кораблей те намного превосходят прочие народы. Кажется, от верренов пошёл обычай называть их корабли левиафанами, скиллами и прочими именами морских чудовищ. Это необычайные суда, кои совсем не имеют ни вёсел, ни гребцов, но могут идти против ветра быстрее самой быстрой триеры. Одни объясняют это колдовством, другие – и мы также склонимся к этому мнению – формой и искусным устройством парусов. Все их корабли, даже малые, вооружены метательными машинами непревзойдённой силы, это испытали на себе те пираты, что некогда осмелились напасть на беззащитные с виду торговые кето. Как сообщают верренские описания войны с Баштом, крайне для них несчастливой, дюжина трирем едва могла навредить одному левиафану, а пять левиафанов взяли город Пелунт и истребили либо обратили в рабство всех его жителей, так что пустой город пришлось заселять заново. Кажется, эти сведения можно считать достоверными, ибо людям свойственно преувеличивать свои военные удачи и преуменьшать несчастья, веррены же сообщают, что за всю войну потопили едва ли дюжину небольших кораблей, сами же потеряли два флота, лишились нескольких городов в Нодатике, и были принуждены заключить мир на самых стеснительных условиях. В той войне погиб Верр Аллус, отец того самого Верра Аренны, что был разбит у мыса Булевтрия Плинократом.

Причина столь скудных сведений о баштийцах в том, что они не допускают в свои земли чужеземцев. Известны лишь три города: Сидар, Кадак и Мнатон, которые жители других стран иногда посещают для важных переговоров. С послов берут обещание молчать о том, что видели в Баште, и скрепляют его клятвой. Рассказывают, что какой-то кахамец решился нарушить такое обещание, но едва он начал говорить, как упал замертво безо всякой видимой на то причины.

Страна их в юго-западной части Адамантового моря и на северо-западе Теметены. Земли Башта лежат неподалёку от нашего города Талиска, они расположены на другой стороне пролива и хорошо видны в ясную погоду, однако это не более чем безводная и безлюдная пустыня. Здесь начинается та часть моря, куда баштийцы не допускают корабли других народов, она тянется до цепи островов на западе, которые именуют Запретными Вратами, и это единственный прямой путь из Адамантового моря в Западный океан. Баштийцы убивают любого, кто попробует пройти между ними, и вообще оберегают Океан от прочих народов, точно это их собственность, о причинах чего высказывается множество предположений. Насколько их земля вдаётся вглубь материка доподлинно неизвестно. Гнесипил пересказывает кахамское предание о царедворце Семехти, совершившем плавание вдоль берега Теметены. Он долго плыл на юг, затем обогнул какой-то мыс и направился уже на север. После длительного пути Семехти повстречался с неким кораблём, который напал и потопил его судно, так что лишь немногим из путешественников удалось спастись. После многочисленных бедствий и злоключений они вернулись по суше обратно в Кахам. Эта история, хотя и занимательная, больше похожа на сказку, ибо многие описанные в ней события совершенно невероятны. Если же мы примем эти сведения на веру, то и тогда непонятно, был ли встреченный Семехти корабль баштийским или принадлежал какому-то другому народу.

Ещё одно обстоятельство, что необходимо упомянуть, говоря о баштийцах, это их рвение к приобретению рабов. В остальном равнодушные к делам других народов, они иногда посылают торговые суда на рабские рынки и покупают очень большие партии, никакой иной же товар их не привлекает. Также и в битве баштийцы стремятся скорее захватывать врагов, чем убивать, и делают это весьма умело. Отсюда, как говорят, пошёл обычай верренов носить у запястья тонкое шило, дабы успеть покончить с собой прежде, чем попасть к ним в руки. Никого из тех, кто пропал в сражениях с баштийцами и, предположительно, мог быть пленён, они не выдали и ничего не сообщили об их судьбе, хотя среди пропавших были знатные веррены, и за любые вести о них предлагали большой выкуп. Из-за этого совет верренских городов принял постановление считать всех пропавших мёртвыми и оплакать их как подобает, этот день считается в Веррене несчастливым и предназначен для поминальных церемоний, на него не назначают важных дел и не проводят народных собраний. Рассказывают также, что дикие племена, живущие на севере и в Кахамской пустыне, часто страдают от налётов баштийских охотников за людьми. Для чего баштийцам нужны рабы неизвестно, ибо никому из проданных туда не довелось возвратиться назад. Быть проданым в Башт считают более страшным наказанием для раба, нежели даже смерть. У многих народов это запрещено вовсе. В Веррене продавшего раба баштийцам казнят смертью, а у нас такому же наказанию предают того, кто продаст эйнема, впрочем, и продавший в Башт варвара прослывёт человеком жестоким и немилосердным. В иных местах, однако же, торговцы с нетерпением ожидают появления на горизонте чёрных парусов, да и у нас, стыдно сказать, многие соблазняются драгоценными товарами, что Башт предлагает взамен рабов: жемчужного цвета папирус, не рвущийся и не размокающий, чернила, что не смываются водой, а только крепким уксусом, герметические ингридиенты необычного свойства и прочие редкостные предметы, «что ценят выше серебра и злата».

Вообще, кажется, что баштийцы намного превосходят все народы и обладают знаниями, неведомыми прочим. Многие считают их народом колдунов, другие говорят, что они овладели некоей скрытой в Западном океане тайной, третьи – что этот народ поклоняется неким могущественных богам. Мы же выскажем предположение, что это один из тех древних народов, что населяли землю во времена до Падения Луны и последовавших затем несчастий. Известно, что древние намного превосходили нас умениями и знаниями, чтобы убедиться в этом, достаточно взглянуть на любую вещь, изготовленную в те времена.

Любопытно было бы расспросить о баштийцах кого-то из нереид и прочих обитателей моря, не лишённых разума и человеческой речи, но всем известно, что они, равно как и их земные собратья – все те, кого мы зовём «древними» – скрытны и сообщают лишь то, что желают сказать, к тому же встречаются они редко и при обстоятельствах, когда философическая любознательность вряд ли уместна. Мы надеемся, что нам ещё представится возможность получить больше сведений об этом народе, а может и посетить землю баштийцев самолично, дабы развеять окутывающий её мрак неведения и невежества.»

Раздел «Эйнемида» содержал разрозненные заметки об обычаях эйнемов, видимо, это была заготовка для другой книги. Нужно подумать, можно ли включить их в эту или сделать из них трактат.

«Если мы посмотрим на обычаи наших народов, то увидим, что положение женщин у них весьма различно и в большой степени зависит от того, к какому племени народ принадлежит. Наибольшую строгость в этом вопросе, как видно, проявляют потомки Аркомея: эферияне, латарийцы и прочие. Для их жён считается непристойным даже выходить из дома без крайней на то необходимости. Как утверждает плиофентянин Ктебинт: «женщина есть существо, природой более приспособленное к делам домашним, тогда как мужчина более приспособлен к тем делам, что лежат за пределами дома. Поэтому равно противны природе женщина, что участвует в делах общественных, и мужчина-домосед, что, опасаясь трудов и забот, не посещает ни собрание, ни сиситтий и вообще уподобляется улитке, трусливо укрывающейся в своём панцире». Другой латариец, Гармос, говорил так: «наилучшая из жён та, о которой никто из людей не говорит ничего, ни дурного, ни хорошего». Подобная скромность предписывается у них всем свободным женщинам за исключением жриц, гетер и присоединившихся к сообществу Дневного Света.

Некое промежуточное положение занимают в этом вопросе потомки Экела: жители Островов и филисияне. Правда, женщина у них не может выступать в народном собрании, но владеть землёй, управлять делами и свидетельствовать в суде, при отсутствии отца или мужа, ей не возбраняется. Их женщины посещают рынок, театр и некоторые состязания. В Филисиях порядки строже, ибо филисияне переняли многие привычки у своих соседей эфериян.

Дети Диола и Фенеспа: леванцы, урвософорцы, анфейцы и прочие установили для женщин порядки более свободные. Им не возбраняется участвовать в пирах и некоторых состязаниях, пить вино, обсуждать государственные дела и выходить на улицу без пеплоса и покрывала, за что их называют «оголяющими плечи». В городе Аэлин особым почётом пользуются гетеры, и участницы их сообщества, именуемого Золотой розой, имеют право голоса в народном собрании. Урвософорцы всячески поощряют своих женщин упражняться и участвовать в состязаниях, полагая, что только здоровые женщины могут рожать здоровых детей. Леванцы не просто не возбраняют женщинам участвовать в праздниках и пить вино, но считают это угодным шумному Сагвенису. Герийцы – двоюродные братья диолийцев, имеют схожие порядки. Их цари ведут род от воительницы Аэропы, поэтому знатные женщины в Герии нередко обучаются военному делу, а в вопросах наследования царской власти все дети царя считаются равными друг другу. Некоторые герийские царицы, вроде знаменитой Иокасты-львицы, сами водили в поход войска и одерживали победы над мужчинами.

У миолков, населяющих остров Мойра, мужчины и женщины пребывают в совершенном равенстве, ибо и пред ликом молчаливого Эретероса все равны. У них даже не считается зазорным, если женщина сама предлагает мужчине брачный союз. Что до гелегов, живущих на Схефеле, и ксилийцев, то у них будто бы верховное управление принадлежит женщинам, а не мужчинам. Про гелегов это можно сказать доподлинно, в отношении же обитателей Энма это, скорее, догадки, поскольку их истинный порядок управления покрыт тайной, как и подобает полису, благословлённому Эникс сумеречной, сокрывающей. Энмийцы считаются потомками племени Фенеспа, заселившими Ксилийскую долину незадолго после Обретения Эйнемиды, однако их обычаи весьма отличаются от обычаев прочих фенеспийцев.

В отношении колоний мы можем сказать, что там, чаще всего, приняты порядки того народа, который их основал, либо народов, живущих по соседству. Что до сенхейцев, то хотя мы и принадлежим к роду Аркома, порядки у нас больше анфейские, ибо нас с Ахеликой связывает давняя дружба и сродство. Можно с лёгкостью определить, когда эти изменения произошли. Если в новых сенхейских колониях, таких как Талиск или Орол, обычаи схожи с нашими, то в Тиамне, Аркаире и всех полисах, основаных сенхейцами ранее, установления более напоминают эферские и латарийские. Итак, можно судить, что сенхейские уложения стали менее стеснительны для женщин во времена Пинандра или незадолго до этого».

В разделе «Древность», Тефей разбирал различные вопросы, относящиеся ко временам Пнатикамены и её падения. Он опровергал некоторые простонародные выдумки, в других случаях, напротив, подвергал сомнению мнения известных философов. Основываясь на сохранившихся со времён Третьей эпохи сочинениях, Тефей весьма убедительно восстановил карту мира до Падения Луны, попробовал определить истинное местоположение Берега Отчаяния, описал пути некоторых племён оттуда до Эйнемиды и привёл прочие рассуждения такого рода.

«Из всех пороков, наиболее чуждым достойному человеку несомненно следует признать суеверие, ибо ничто не порабощает душу и не отравляет разум столь всеобъемлюще, как этот зловредный недуг. Поразмыслив, мы увидим, что и божеству суеверие более противно, нежели прямое безбожие. Действительно, тот, кто ошибочно считает, что блаженных, бессмертных существ не бывает, достоин сожаления, как человек заблуждающийся и не видящий своего же блага. Тот, кто, как Протин, обрушивается на божество с бранью, в спесивой гордости насмешничая над священными обрядами и их участниками, заслуживает, конечно, порицания, но не большую ли хулу возводит на богов тот, кто утверждает, будто им угодны глупые заговоры, бормотания, грохот тимпанов, валяния в грязи и прочие безумства, что творят люди суеверные? А что сказать об изувере, который, видимо, полагает бессмертных мстительными, злопамятными и немилосердными, раз считает, что им угодны страдания и гибель тех, кто не желает в них верить либо возносит мольбы другому божеству? Как будто бессмертный – ревнивая жена или лютый тиранн, требующий, чтобы пред ним ползали на коленях, а за ослушание жестоко карающий смертью! Да пусть лучше обо мне говорили бы, что Тефея нет и никогда не было, нежели что Тефей таков, каким представляют себе божество эти люди. Правда, в оправдание, они утверждают, что ограждают других от безбожия и нечестия, но истина в том, что тем они лишь способствуют их умножению. Не суеверие ли с изуверством, не их ли глупость, жестокость и варварство позволяют некоторым говорить, что лучше бы богов не было вовсе, раз им всё это по нраву? Итак, неверие – всего лишь заблуждение, суеверие же и жестокое изуверство – клевета на божество. Чуждаться cy еверия – деяние поистине благое и необходимое, однако на этом пути поджидает опасность впасть в противоположное заблуждение – безбожие, минуя лежащее посередине благочестие.

Тому же, кто впадает в заблуждение неверия отвечу: разве не явны и не очевидны признаки существования божественного и вообще превосходящего наше разумение? Разве не действенны обряды, оракулы и таинства? Ведь всему этому есть многочисленные подверждения! Так для чего же, из ложной гордости или боязни признать божественное, ты прячешься за выдумкой и измышляешь невероятные объяснения несомненным свидетельствам существования божества? Однако же не стоит впадать и в обратную крайность, пытаясь объяснить любое явление сверхъестественными причинами либо утверждать, что раз дела бессмертных выше человеческого разумения, то размышлять об этом человеку не имеет смысла. Конечно, человек не в силах постигнуть всё величие бессмертного и объять его разумом в полной мере, так муравей мог бы попытаться понять, что есть человек. Но ведь и муравей может понять о человеке то, что постижимо муравьиному разумению, а поняв, обратить это к своей пользе: узнать, что делать, чтобы не быть раздавленным и как добывать пищу возле человеческого жилья «крошку хлебную влача трудолюбиво». Так же и человек, изучая природу божественного, зря будет тщиться постигнуть всю его природу целиком, но то, что человеческому разумению постижимо, надлежит изучить с прилежанием, ибо знание о столь многоважном предмете сулит необычайную пользу.

Когда кто-то сообщит нам некое известие, мы можем отнестись к этому с недоверием, если, скажем, считаем вестника человеком пустым и ненадёжным, но когда те же сведения подтвердит сперва один, потом другой, то мы решим, что это правда, даже если вестник – самый отъявленный болтун, «чьи зубы сплетня жжёт, подобно пламени». Поразмыслив, мы поймём, что в отношении существования бессмертных мы имеем и вестника самого надёжного – наших собственных предков, что оставили описания бессмертных и установили священные обряды – и прочих свидетелей, что подтверждают это известие. Давно уже известно, что бессмертным возносят хвалы не только у нас в Эйнемиде. Чтят их, под другими именами, в Веррене и в Архене, и если веррены могли научиться этому у эйнемов, то об архенцах доподлинно установлено, что почитать Эйленоса, которого там зовут Ушшуром либо Уратом, они начали ещё до прихода эйнемов в Эйнемиду. Силеты, обитающие на крайнем западе Эферены, поклоняются различным духам, сходным с нашими нимфами и дриадами, однако их сказания упоминают существ, похожих на блаженных бессмертных. К делам силетов эти существа не проявляют ни малейшего внимания, и жертв им силеты не приносят, однако относятся с опаской и почтением. Что до кахамцев, северян, таврофонцев и прочих, видимо они чтят неких других могучих существ – младших богов или даэмонов – ибо Эйленосу справедливому, безупречному, по каким-то причинам, не было угодно даровать им своё покровительство.

Размышляя о природе бессмертных, следует, конечно же, сразу отринуть простонародное представление, что в обмен на подношение божество самолично заставляет хлеба расти, наполняет паруса ветром, исцеляет болезнь, словом, поступает точно наёмный работник, что за мзду выполняет различные поручения – «дров наруби, зерно просей, конюшню вымой». То, что мы сами считаем недостойным благородного человека занятием, тем более вряд ли пристало божественному.

Каким же тогда образом происходит то, что просьба к бессмертному получает ответ, а правильно и с благочестием отправленный обряд приносит желаемое? Установим прежде, что все явления и происшествия можно разделить на естественные и сверхъестественные. Естественные явления суть те, которые происходят сообразно природе вещей, сверхъестественные же происходят вопреки ей. Таким образом, обряды, оракулы и священнодействия относятся, конечно, к сверхъестественным явлениям, человек служит им как бы первопричиной, однако же источником сверхъестественного является божество. Посмотрим же на другие явления такого рода, дабы сопоставление выявило нам их природу и сущность. Прежде всего, это то, что называют колдовством или магией. С этим связано немало суеверий и люди разумные привыкли относиться к рассказам об этом предмете с сомнением. Действительно, большая часть того, что называют колдовством, относится к обыкновенному обману, в других же случаях, речь идёт о заклятьях именами меньших богов, древних или даэмонов, так, например, колдуют лесные ведьмы, коих ещё именуют ламиями. Такой способ похож на божественный, но только лишь формой, в нём нет ни благочестия, ни пристойности, свойственных священному обряду. Зачастую, колдовство требует кровавой жертвы или приносит плоды, противоположные тем, на которые расчитывал желающий к нему прибегнуть.

Соприкасается со сверхъестественным также и герметика – тайное знание, названное так по имени наиболее известной школы, им занимающейся. Иные, особенно в простонародье, так и называют его «магией трав и кореньев». Помимо герметиков, весьма в нём искушены обитатели Мойры и герийские Серые сёстры, есть причастные сему искусству знатоки и у варваров: в Веррене, Архене и Кахаме. Герметик производит сверхъестественное, особым образом соединяя предметы естественные и обыкновенные, как бы высвобождая скрытые в них свойства. Так простые соль, сера, песок, масло и другие вещества, непримечательные и безопасные, вместе превращаются во всепожирающее пламя, поджигающее даже воду. Ещё одним способом содеять нечто, значительно превосходящее собственные силы человека, и тем, как бы нарушить естественную природу вещей, можно назвать механику, где деяние происходит при помощи созданных человеком машин.

Сопоставив эти способы: божественный, колдовство, герметику и механику, можно сказать, что ни в одном из них человек не производит сверхъестественное самостоятельно и не испускает его из собственного естества, но действует только лишь чьим-то посредством: либо извлекает сверхъестественное из самой природы, либо пытается сравниться с ним при помощи механизма. Оставив в стороне механику, чьи законы нам известны и понятны, мы можем предположить, что существует некая сила природы, к которой человек, по своему естеству, либо по стечению обстоятельств, доступа лишён и вынужден прибегать к различным уловкам, дабы использовать её для своего блага. Сила эта, которую мы можем назвать «магией», действует вопреки известным нам законам и пределы её для нас непостижимы. Бессмертные, древние, даэмоны и некоторые другие существа, в той или иной мере соприкасаются с ней напрямую, прочие же к этому неспособны. Таким образом, священный обряд представляет собой как бы установление связи с бессмертным, который милостиво позволяет человеку зачерпнуть из источника этой силы – магии. Так богатый, но не лишённый милосердия и добродетели человек кормит и оделяет бедняка.

Пожалуй, это рассуждение многим покажется дерзким и неподобающим, однако, как нам кажется, оно не вполне чуждо истине, и некое подтверждение тому мы сыщем в сочинении, известном каждому, достоверном и сомнений не вызывающем:

«...и молвил Иперон, смеясь: «Внемлите, собратья, и возрадуйтесь, ибо сыскал я средство к нашему спасению, больше того – к власти и славе нам прежде неведомой. Знайте, что сама суть мира подвластна мне отныне. Жизнью и смертью владею я, вечностью и изменением, духом и формой. Нет отныне закона, кроме моего закона, и устава, кроме моего устава. Сама природа – материал в моих руках, сама жизнь – мягкая глина, послушная пальцам творца. Вот то, о мои возлюбленные собратья, что хочу разделить я с вами, вот великая власть, что принадлежит нам отныне. Воссядьте рядом со мной, чтобы изменить этот мир согласно нашему желанию. Придите ко мне – или умрите.

В изумлении молчали они, но молвил тут горовержец Геол: «Опомнись, несчастный! Или не видишь ты, что содеял?! То, что присуще всем и принадлежит каждому, захватил ты для себя и осквернил, лишив других того, что питает их и поддерживает! Воистину, ты подобен хищному зверю, что из жадности захватил чистый родник, питавший многих! Когда все звери умрут от жажды, издохнет и он сам, не в силах сыскать пропитание...».

Не о той ли силе, что способна изменять природу вещей, говорится здесь? Магия, которая присуща всему живому и служит как бы движущей силой мира, вот что захватил и осквернил заблудший Иперон. Как видно, блаженные бессмертные в наибольшей степени сопричастны этой благословенной силе, потом даэмоны, древние и другие существа также могут касаться её напрямую, другие же, как и люди, должны прибегать для этого к неким ухищрениям либо к посредству бессмертного. Священный обряд представляется нам, таким образом, чем-то вроде условного знака, милостиво установленного бессмертными для смертных, дабы те могли обратиться к их заступничеству.

Могут ли люди касаться магии напрямую? Многие события до Падения Луны говорят нам, что да, некогда люди также обладали этой способностью, по крайней мере некоторые из них. Как знать, не оттого ли и жили они намного дольше нашего, что их связь с жизненной силой была крепче, а может быть и сама магия изменилась после нечестивого касания Иперона. Так или иначе, способность эта была утрачена и людям приходится обращаться к магии через чьё-то посредство, так человек, после тяжкой болезни или иного несчастья утративший способность к хождению, вынужден опираться на костыли либо прибегнуть к помощи раба или добродетельного друга».

Задумчиво отложив в сторону лист, Хилон решил, что над этим необходимо тщательно поразмыслить и решить, стоит ли включить это в будущую книгу. Рассуждения Тефея, безусловно, вдохновлены Философией и достойны внимания, однако люди невежественные могут воспринять это как богохульство.

Отодвинув от себя папирусы, Хилон зевнул и размял затекшую от долгого сидения шею. Усталость дала о себе знать: глаза болят, голова отяжелела. Немудрено, за окном скоро начнёт светать. Нужно ложиться, а утром заняться всем на свежую голову. Хилон принялся собирать лежащие в беспорядке листы в стопку, как вдруг его взгляд упал на белеющий в свете свечей папирус. На оборотной стороне темнел глиф «акайтэ» ‒ «внимание», вычурным письмом Иперона.

Перебрав листы из этой стопки, Хилон обнаружил ещё четыре помеченных. Первый содержал беглые описания Всеэйнемских таинств с короткими комментариями, второй – нечто вроде философского размышления на тему тайны, опасной для посвящённого, третий был совершенно пуст. На последнем листе было размашисто написано: «важно, важнее всего» – последние слова, произнесённые Тефеем.

Сон прошёл, точно его и не было – видно Тойне-утешительница, сама с любопытством заглядывала из-за плеча, отставив в сторону сосуд с маковым соком. Хилон ещё раз просмотрел листы: философское размышление – разумное, но ничем не примечательное, однако помеченое глифом «акайтэ». Указание на опасность? Перечень Всеэйнемских таинств – тоже ничего необычного: тайные обряды. В них посвящены немногие, но известно о них любому образованному человеку. Хилон в юности был посвящен в таинства Аэлин и до сих пор не мог сдержать довольной улыбки при воспоминании об этом событии.

Оставались пустой лист и заметка про важность. Второе, наверное, способ привлечь внимание, в юности они с Тефеем часто играли в тайны и любили подобные загадки, а вот пустой лист... Оглядев его со всех сторон и даже понюхав, Хилон осторожно поднёс лист к пламени свечи и с замирающим сердцем увидел на белой дифтере проступающие коричневатые буквы.

«Брат мой Бурбур, если ты читаешь это – я мёртв. Неважно. Я понял и заплатил за это цену. Миру надлежит измениться и в скором времени. То, как он изменится должны определить мы. Поезжай туда, откуда я пришёл, но прежде заверши дела в Эйнемиде. Я не могу ни сказать, ни написать всего, надеюсь, когда-нибудь ты поймёшь почему. Все указания в руках: четыре капли и четыре луча. Все ответы в тебе. Будь осторожен. Прощай».

Дрожащими руками, Хилон отложил лист в сторону и шумно отхлебнул прямо из кувшина. Тефей оставил сообщение, которое может прочесть Хилон. Тефей знал, что его убьют. «Миру надлежит измениться...» Какой-то бред? Или сообщение того, кто не может говорить? Например, связаный клятвой...

Хилон ещё рас перечёл написанное. Четыре луча – это иперонов глиф «акайтэ», значит четыре капли... Он быстро пролистал уже прочитанное – так и есть, «аркайэ» – древность, глиф Текк состоит из четырёх капель. Что-то в заметках Тефея о древности содержит намёк, что-то связанное с таинствами, смертельной опасностью и необычайно важное. Что то, из-за чего «миру надлежит измениться». Но при чём тут мистерии? Хилон принялся лихорадочно вспоминать своё посвящение в таинства Аэлин, но ничего толкового на ум не пришло.

Он вновь отложил записи и потёр виски. Кажется, пора спать. Голова уже не соображает, нужно продолжить, выспавшись, благо никаких особых дел на завтра не намечено. Пир в честь нового сына Дионидов будет дан на двенадцатый день, собрание экклесии намечено на следующую экламо, а в остальном сенхейцы должны понимать, что после пережитого гостям необходимы покой и отдых.

Потушив все свечи, Хилон с лампой в руке спустился в уборную. Приведя себя в порядок перед сном, он, по своей домашней привычке, проверил, навели ли рабы порядок в общей зале, и поднялся к себе.

Что-то не так. Предчувствие кольнуло мгновенно, где-то на краю сознания. Открытое окно, гиматий на ложе, темнота, бумаги на столе... Вдвое меньше, чем было раньше! Не успев додумать мысль до конца, Хилон бросился на пол – за мгновение до того, как спину обожгло болью.

Тёмная фигура метнулась к упавшему. Нож холодно блеснул у самого лица, но Хилон, заорав: «На помощь!», заслонился потухшей лампой, и лезвие засело в пузатом медном боку. Липкое масло хлынуло из пробоины, заливая руки и одежду. Хилон дёрнул рывком, и светильник с дребезгом прокатился по полу. Убийца снова ударил, на сей раз рукой, целя в горло, но Хилон закрылся, подбил ему колено, и тяжелым шлёпком по щеке отбросил врага в сторону. Кожа неизвестного показалась холодной, словно он только что выкупался в реке.

Вскочив и прижавшись к стене, Хилон заслонился креслом. Убийцв тоже поднялся, в лунном свете был виден лишь его тёмный силуэт. Плащ с низким капюшоном скрывал гибкую фигуру целиком, и Хилон опасался, что под ним может скрываться меч или метательный нож.

Дверь распахнулась, в комнату ворвался свет факелов, и на пороге появились заспанные Евмолповы домочадцы, вооружённые всем, что попалось под руку. Незнакомец в капюшоне кинулся к окну, и в тот же миг Хилон заметил у его пояса холщовую сумку, из которой выглядывал край знакомого свитка.

В юности Хилон неплохо играл в мяч, и даже, но этому его рывку позавидовал бы сам гилифиянин Тилемон, про которого говорили, что он не пропустит к столбам даже западный ветер. Руки Хилона кольцом стиснули пояс убийцы, и они, сцепившись клубком, покатились по полу. Кулак вонзился Хилону в печень, и тот, скорчившись от боли, разжал объятия. Убийца вывернулся скользким угрём, но драгоценную сумку пальцы Хилона держали мёртвой хваткой. Раздался треск, холщовый бок лопнул, и папирусы разлетелись по полу.

Здоровенный раб с дубинкой в руках бросился к убийце, но тот увернулся, и его колено вонзилось парню в живот. Другой слуга бросился на помощь товарищу, но свалился, получив пяткой в висок. Прежде чем остальные успели вмешаться, убийца вскочил на стол и кошкой выпрыгнул в распахнутое окно.

Встревоженные рабы столпились возле лежащего в углу Хилона, испуганно глядя на его залитую лампадным маслом и кровью одежду, но тот их не замечал, разглядывая подобраный с пола предмет: амулет на цепочке – круглая, покрытая письменами линза из похожего то ли на золото, то ли на бронзу металла. Кажется, именно такой Хилон видел на шее Тефея. На открытии Игр, и после, на общих жертвоприношениях, но не в тот день, когда… Вспомнив бледное лицо друга с тёмной полоской крови у губ, Хилон решительно надел амулет себе на шею.