Эйнемида II. Право слабого.

Глава IX

– Ну что, мой дорогой Феспей, как ты находишь этот наряд? Подходит он для твоего замысла?

Поэт критически осмотрел фигуру царя. Красивый молодой мужчина с чёрной бородкой и завитыми волосами, в лазоревом наряде и вычурных доспехах. Весьма недурно. Пристрастный критик мог бы возразить, что никто не идёт в бой, украсив себя таким количеством золота и драгоценностей, но Феспей решил проявить великодушие. В таких случаях это наиболее разумно.

– Вполне. Повелитель, у тебя превосходный вкус, – восхищение Феспей сыграл отменно, не придерёшься. – Думаю, этот самый Тузулутаннан так и выглядел, а если нет – тем хуже для него. Ты уже выучил роль?

– Учу. «О нежная моя Хаффиза, зачем ты здесь, одна, совсем одна...». Непростой текст.

– Может быть, мне следует его изменить?

– Нет, так вполне хорошо. Или ты думаешь, я не знаю, как учить роль? – царь надменно вскинул голову, и Феспею оставалось лишь как можно искреннее выразить несогласие. – Так-то. Скажи лучше, как продвигается дело с представлением?

– Мы трудимся тяжелей, чем пахари в поле и рабы в рудниках, повелитель. Сроки поджимают.

– Представление должно быть дано в день самой Стратинской битвы, не так ли?

– Да повелитель, такова была задумка, но, кажется, я недооценил сложность. Все эти ухищрения с верренскими бойцами, огненной потехой и прочим, мало того, что стоят состояние, их ещё устанавливать надо, а это долго. Рабов не хватает, ремесленникам приходится платить за срочность, а всё это груды серебра... Можно, конечно, что-то исключить...

– Ничего исключать не надо. Что нужно, чтобы вы поспели в срок? Серебро? Сколько?

– Ну... – замялся Феспей. – Если бы получить талантов пять серебра, можно было бы взять внаём рабынь ткача Калату для пошива костюмов, тогда они могли бы работать сменяясь, день и ночь.

Ну, можно, конечно, договориться и за три, но кому нужны эти подробности? Ни к чему забивать уши владыки пустяками.

– Сделайте это. А как насчёт празднества новолуния?

– Скенарий готов, владыка, – Феспей протянул заранее приготовленный свиток, и царь погрузился в чтение.

– Мне нравится, – кивнул он. – Только скажи виночерпию, чтобы вино было эйнемское, а не архенское.

– Да, повелитель. На всё понадобится шестьдесят талантов серебром, это не слишком много?

– А вот мы сейчас это и узнаем. Здравствуй, Мал-Элай, что ты такой мрачный? – обернулся царь к казначею, входившему в комнату с восковой дощечкой для письма в руках. Два помощника со счётами и глиняными табличками, следовали за ним.

– Привет тебе, о повелитель шести частей света... – церемонно начал старик, склоняясь в низком поклоне.

– Ну ладно, хватит, – небрежно отмахнулся царь. – Чего тебе?

– Повелитель, я по поводу начальника царских строительств. Он потребовал у меня тысячу золотых талантов на постройку какого-то дворца ниже по Закару, но ведь это же бессмыслица...

– Отнюдь, только строить станем не дворец, а город. Тысяча – это для начала.

– Что?! – глаза казначея, казалось, вот-вот выскочат из орбит.

– Мелион, – терпеливо пояснил царь, рассеяно поигрывая краем плаща. – Город искусств и философии, жемчужина Закара. Летом в Нинурте слишком жарко, мне нужна летняя столица, и это должен быть город, достойный моего положения.

– Государь, так дальше не может продолжаться! Расходы на погребение нашей бедной госпожи в прошлом месяце были очень значительны! То дело несомненно благое и необходимое, но мы одновременно строим два дворца, сады посреди пустыни, а теперь ещё и город. Притом денежные раздачи и пиршества не прекращаются. Я уж не говорю про управу Сарруна и царских ушей, туда средства уходят совсем невообразимые, причём непонятно, куда их тратят...

– Ладно, хватит, старик, все эти слова не дороже жужжания комара. Ты хранитель царских подвалов и всего прочего, твоё дело находить золото, если оно мне нужно. Иначе зачем ты мне?

– Повелитель, – казначей побагровел от обиды. – Я уже стар, я служил ещё твоему отцу и никогда не говорил ему ничего, помимо правды. Вот и тебе говорю, как есть: казна сильно стеснена расходами...

– Да кстати, пока не забыл, – перебил его царь. – Выдашь сегодня Феспею шестьдесят талантов серебра. Это на праздник полнолуния.

– О боги, нет, я не могу принимать в этом участие! Если ты, повелитель, решил опустошить казну до дна – твоя воля, но я исправно служил твоему отцу, и разорять всё, собранное тяжким трудом, выше моих сил. Пусть это будет не на моей совести. Передай мой пост кому-нибудь другому, либо позволь мне делать что необходимо для блага царства.

– Хорошо. Раз ты сам это предложил, твоя просьба удовлетворена. Передай все дела Энада-каю и можешь отправляться на покой.

– Кому? – растерянно выдохнул старик, вид у него был такой, словно его пронзили мечом.

– Энада-каю, неужто не знаешь? Это твой помощник. И он нашёл эту тысячу для Метробия, в которой ты ему отказал.

– Так вот в чём дело, – слабым голосом прошептал Мал-Элай. Казалось, он мигом постарел на пару десятков лет. – Энада-кай, значит... Это Саррун наговорил тебе на меня, так?

– Саррун заботится и о тебе, и о государстве. Ты уже стар, ты теряешь хватку. Пора дать дорогу молодым. Не волнуйся, тебе будет на что встретить старость… Хотя, ты, должно быть, об этом уже позаботился.

– Хорошо, – старик взял себя в руки, его голос зазвучал твёрдо. – Хорошо же, владыка. Мал-Элай был хорош твоему отцу, но стал нехорош тебе. Хорошо, Мал-Элай уйдёт: твоя воля– закон. Только не пришлось бы тебе звать его снова, и не станет ли слишком поздно...

– Не волнуйся, мы справимся. Передай дела и отдыхай от трудов – заслужил. Прощай.

Мал-Элай медленно побрёл к выходу, один из помощников поддерживал старика за руку.

– Так вот, – обернулся царь к чувствующему себя крайне неловко Феспею. – Деньги получишь у Энада-кая, и хватит об этом дурацком серебре. Ты сейчас пойдёшь в театр?

– Да, владыка, представление всё ближе, а работы ещё непочатый край. Сегодня должны были земляное масло подвезти, завтра будем пробовать сцену битвы...

– Ну ладно. Тогда пришли мне наряд Хаффизы, мы с Шалумишем хотели повторить пару сцен, так лучше запоминается роль.

– Да государь, – нечеловеческим усилием воли, Феспей сдержал улыбку.

– Хорошо, иди.

Царь вновь повернулся к зеркалу, с явным удовольствием рассматривая своё сияющее золотом отражение.

Расхохотаться Феспей позволил себе не раньше, чем от входа в царскую приёмную его отделили обширные внутренние сады.

***

– Нет, нет и нет! Не верю! – опасно размахивая заострённой палкой погонщика верблюдов, Феспей зашагал взад-вперёд перед испуганно вытаращившимися на него актёрами. – Это игра по папирусу, в ней нет жизни! Гермод, ты ведь умираешь от ран, откуда эта выспренность? Может тебя проткнуть копьём, чтобы ты понял, как говорят на смертном одре?

– Прости, Феспей, ничего не могу поделать, – пробасил Гермод, с виду туповатый здоровяк, но на деле прекрасный актёр, знающий на память едва ли не все Сто Великих Произведений. – Сцена смерти у «воителя с ясеневым копьём» играется так. Сложно отвыкнуть.

– Забудь каноны, забудь правила! Мы пишем их заново, здесь и сейчас! Больше жизни, больше! Вы же актёры, так не играйте, живите! Ты не Гермод – ты Мегадевк, ты не Шандар – ты Форина, и это не Нинурта, а Стратинский мыс... Живите! – поэт взмахнул палкой, едва не задев отшатнувшегося Гермода. – Теперь ты, Мелата. Ты играешь «молодую женщину с цветком на подоле», но оплакиваешь умирающего, точно «высокородная дева в пурпурном пеплосе».

– Гермоду ты говоришь не играть по канону, а мне наоборот... – обиженно надула розовые губки Мелата, бойкая черноволосая девушка с подвижным лицом.

– Нужна мера! – Феспей наставительно поднял палец. – Это Форина – благородная возлюбленная. Уроки благопристойности с детства, строгая воспитательница и всё прочее. Ей заламывать руки и падать в обморок пристало, тем более что бабёнка, на самом деле, вздорная – как только Мегадевка угораздило с ней спутаться? А Кретра – служанка, которая, кстати, через пару лет станет гетерой, можно сказать, твой полный двойник, – актёры весело захихикали, не исключая и саму Мелату. – Вот представь, случится самое страшное горе в твоей жизни: я помру – что ты будешь делать?

– Дай подумать… – девушка премило наморщила лобик. – Пожертвую петуха Эйленосу Справедливому и заколю мех вина во избавление от тиранна.

– Мы все тут устроим славную пирушку! – крикнул кто-то под хохот остальных актёров.

– Неблагодарные! – с притворным гневом воскликнул Феспей. – И это вы мне, благодетелю, что вытащил вас из грязи на орхестру и ввёл в священный мир театра! Боги, как велика человеческая низость! Ладно, на сегодня хватит, всё равно больше вас видеть не могу. Завтра чтоб все были здесь с первым лучом солнца, будем повторять сцену битвы. Калимера!

По-приятельски распрощавшись со всеми и особенно горячо расцеловавшись с Мелатой, Феспей остался один. С лёгкой улыбкой на губах он прошёлся вдоль зрительских мест, ласково касаясь кончиками пальцев скамей из красного дерева и мраморных подлокотников. Да, в том театре, где он вперыве представлял трагедию, такого не было. Ни красного дерева, ни мрамора, ни шёлкового покрова, создающего приятную тень – только голый жёсткий камень, сожжённый палящим этелийским солнцем. Маленький сельский театр в какой-то деревушке под Симарном, провинциальные трагические состязания под гордым именем Северных Этелийских Игр. Шестнадцатилетнему Феспею выпал страшный жребий: сам Гастрофен из Симарна, некогда представлявший и в Иоле, и в Эфере, а однажды – вообразить сложно! – в самих Мелитах, где состязался со Схетеем-анфейцем, правда вчистую проиграл. Ко всеобщему удивлению безвестный юноша из Фрины разгромил симарнскую знаменитость, собрав все венки. Отсюда начался взлёт Феспея-разбойника, впрочем, тогда ещё никакого не разбойника, а юного дарования, нового Стратила, любимца всей Этелии. Победа в Исокарах, победа в Эфере, наконец, мечта всякого служителя мелид – акациевый венок в Мелии. Потом ссора с ханжами, ввиду старческого слабоумия, едва ли понимающими, что театр уже превратился в нечто большее, чем празднование в честь Сагвениса. Безумно смелая «Клифена», обвинения в развращении молодёжи, драки сторонников и противников дерзкого поэта... В самый разгар всех этих беспорядков, их зачинщик, неожиданно и для друзей, и для врагов, обнаружился в Нинурте, под крылом царя Нахарабалазара, и не прогадал. Вот он, итог: мрамор, красное дерево, сияющие золотом одежд театроны. Для «Стратинского мыса», на берегу Закара насыпали точную копию места знаменитой битвы, в представлении примут участие настоящие корабли, а среди зрителей будут сразу пятеро царей, не считая всяких там вельмож и полководцев! Скажете, признание варваров ничего не значит? Скажете, выступление в деревушке хлаидских горцев дороже выступления в царском дворце? А разве трагедии Феспея-разбойника не собирают в Эйнемиде полный театрон, стоит кому-то решиться их представить? Разве не считается деревенщиной тот, кто не может процитировать «Клифену» или «Верренов»? Разве Феспею не пишут почитатели со всей Эйнемиды? Благословите боги всех лицемеров и ханжей, что гнали Феспея из своих городов, жгли свитки с его трагедиями, и срывали представления! Этим ослам и невдомёк, что даже самое бездарное произведение, если его запретить, непременно объявят замечательным, а уж если оно и впрямь не чуждо Мелии... Эретерос-серпоносец, даруй долгую жизнь и отменное здоровье всем этим дуракам! Пусть живут сотню лет и смотрят, как их внуки платят по десятку драхм, чтобы посмотреть «Гарпий», как в их собственных полисах на священный праздник представляют «Клифену» и как их сограждане рукоплещут ненавистному «разбойнику». Пусть доживут до того дня, когда Феспей, с туго набитыми архенским золотом сундуками, ступит на землю Иола, и восхищённая толпа понесёт его через весь город до самых ступеней храма Мелии Услаждающей.

Сладко улыбнувшись своим мыслям, Феспей побросал в холщовую сумку свитки с ролями и уже было собрался уходить, как со спины донёсся звонкий голос с необычным выговором в нос:

– Эйнем!

Тебак, в прямой красной юбке до пят и со своим знаменитым ожерельем, едва прикрывающим высокую эбеновую грудь, смотрела на поэта жутковатым немигающим взглядом. Так, наверное, мог глядеть чудовищный леопард с её родины перед тем, как броситься на беззащитную антилопу.

– А, здравствуй, моя агатовая роза. Рад тебя видеть.

– Ты пойдёшь со мной, – Тебак имела обыкновение спрашивать, утверждая и утверждать, спрашивая. Не то, чтобы Феспей не хотел провести с ней время, но эта её манера неизменно вызывала у него чувство противоречия.

– Послушай, женщина, я сегодня очень устал, к тому же у меня есть важные дела!

Не говоря ни слова, кахамка направилась в сторону сада, плавно колыхая бёдрами так, что дыхание сбилось и во рту пересохло. Феспею не осталось ничего, кроме как поплестись следом, что-то раздражённо ворча под нос.

Они прошли уже половину сада, когда поэт не выдержал:

– Куда мы всё-таки идём?

– Все эйнемские мужчины такие нетерпеливые? – насмешливо спросила Тебак.

– А из всех кахамских женщин нельзя вытянуть ответ на простой вопрос?

Девушка издала короткий смешок.

– Я не кахаме, я мадту, – сообщила она и двинулась дальше. Ещё одна её блажь. Никакой разницы между ней и прочими кахамцами Феспей не видел – такая же чернокожая и странно одетая. Хотя, может в этом и есть смысл: у Пхаката с племянником выговор, скорее, глухой, а у Тебак звонкий, носовой. Наверное, кахамцы, как и эйнемы, делятся на какие-то племена. Поэт прежде никогда не задавался этим вопросом.

Когда меж деревьев сада показалась высокая статуя Абиту-Бала, мидонийского божества огня и войны, Феспей с оторопью уставился на свою спутницу, невозмутимо направившуюся прямо к жуткому идолу.

Тебак отличалась совершенно безумным подходом к выбору мест для любовных игр, удивляя даже Феспея, считавшего себя искушённым в науке Аэлин. Царская усыпальница, вошедшему в которую закон предписывал мучительно умирать никак не меньше трёх суток, зубец крепостной стены откуда открывался чудесный вид на пропасть глубиной локтей эдак в тридцать, грязная комната в портовой таверне, тонкой ширмой отделённая от зала с пьяными громилами, радостно комментирующими действо, а однажды даже чучело диковинного восточного осла с красной головой, голубым туловищем и спиральным чёрным рогом во лбу. Сегодня Тебак себе не изменила: пъедестал статуи представлял собой огромную печь, где на множестве политых маслом вязанок дров сжигали жертвы – при особо кровожадных царях даже человеческие. В такие дни из отверстий в постаменте вырывалось пламя и казалось, будто огненный бог парит на пылающем облаке.

– Ты с ума сошла, – выдохнул Феспей, с почти суеверным восхищением в голосе. Не отвечая, Тебак потянула с лязгом отворившуюся закопчёную дверь и кивком велела заходить.

Внутри всё оказалось не так уж и плохо: обычная пустая комната с тёмными стенами, если не знать, что здесь творилось. Представив гибнущих в огне зверей и людей, Феспей содрогнулся, но долго размышлять ему не удалось. Поэта самым грубым образом притиснули к стене, губы Тебак до боли впились в его губы и тут же он почувствовал, как рука кахамки нахально скользнула под подол его хитона... В любовных утехах с Тебак понять, кто кем овладевает, было не так-то просто. Длинные кинжально-острые ногти опасно сомкнулись вокруг самого драгоценного места, отдавая бедного поэта во власть насильницы, чем она пользовалась в полной мере. Укусы, поцелуи, щекочущие прикосновения языка, каждое из которых заставляло содрогаться, то болезненно, со сладостно. От особо сильного укуса в шею Феспей со стоном дёрнулся и застонал ещё жалобней, почувствовав, как ногти Тебак до крови вошли в нежную кожу паха. Разъярившись, он сам укусил девушку за неестественно длинную мочку уха и тут же сжался, гадая, какое страшное наказание за этим последует, но кахамка только рассмеялась и широко, по-собачьи, лизнула любовнику лицо. Резким движением задрав поэту хитон, Тебак нырнула вниз. Феспей почувствовал прикосновение огненно-горячих губ, и время для него остановилось.

Полчаса, час, а может быть год спустя, Феспей, с блаженной улыбкой на лице и досуха опустошёнными чреслами, сидел на полу жертвенной печи, тяжело привалившись к стене и чувствуя себя точно девица, обесчещенная здоровенным гоплитом. Тебак, как всегда, ушла без слов, едва закончив дело, и теперь её любовник метался между злостью и наслаждением, то намереваясь порвать с этой сумасшедшей навсегда, то осознавая, что едва сможет выдержать без неё неделю. Безумная связь, зародившаяся на следующий день после чудесного спасения из ловушки Сарруна. Всё начиналось как игра, очередное любовное приключение, особенно пикантное из-за необычного облика любовницы, а закончилось... Гарпии знают, чем всё это закончится!

Он мог бы сидеть так ещё долго, каждой частичкой тела вспоминая недавнее любовное безумие, если бы из стенного отверстия прямо над его головой не зазвучали знакоые голоса. Феспей осторожно выглянул в окно и увидел лицо царского любовника Шалумиша. Юноша был необычайно бледен и казался безумно напуганным. Второго собеседника видно не было, а выглядывать больше Феспей боялся.

– Нас здесь точно не услышат, – взволнованно оглянулся Шалумиш.

– На открытом пространстве мы увидим, если кто-то подойдёт, – узнав голос, Феспей вздрогнул. Кажется, его угораздило присутствовать при семейной сцене в логове дракайн. Он отдал бы многое, чтобы оказаться подальше отсюда, но дверь находилась прямо позади беседующих. К тому же, как знать, не пригодиться ли что-то из сказанного? Любопытство взяло верх, и Феспей обратился в слух.

– Боги, как я боюсь, – простонал Шалумиш, заламывая руки. – Отец, что, если это откроется? Надо всё прекратить!

– Дурак! – так мог бы зарычать волк, у которого изо рта вырвали добычу. Послышался звук удара, и голова Шалумиша пропала из виду. – Боги, как у меня могла родиться такая тряпка! – ещё один удар. – Либо ты вспомнишь, кто ты и чей ты сын, либо, клянусь Марузахом, я велю воткнуть в твой проход раскалённый прут! Раз уж я родил не мужчину, а девку с отростком между ног, хоть получу удовольствие от твоих визгов!

– Но я ведь и правда люблю его, – Феспей вновь увидел Шалумиша. В волосах запутались какие-то веточки, лицо заплаканное. – Лучше мне умереть, чем его потерять.

Послышался звук плевка. Что сделал Саррун, поэт не видел, но его сын испуганно отшатнулся.

– Марузах, зачем ты забрал у меня сыновей и оставил это ничтожество?! – вельможа снова сплюнул и, судя по шелесту травы, принялся ходить взад-вперёд. – Теперь послушай меня: если ты не сделаешь, что я говорю, ты его потеряешь ещё вернее. Когда он последний раз разрывал твою вонючую яму? Три дня назад? Четыре? А знаешь, кто у него был все эти дни? Эта хегевская девка уже сейчас занимает его мысли, представь же, что будет если...

– Но он так этого хочет! Я причиняю ему боль, делая что ты говоришь!

– Хорошо, тогда жди, когда он причинит тебе боль, вышвырнув из своей постели.

– Нет! Этого не должно быть! – воскликнул Шалумиш, дрожащим от слёз голосом.

– Сам видишь, он о твоих чувствах не сильно заботится, – голос Сарруна зазвучал мягче, насколько это возможно для рыка разъярённого тигра. – Ты должен делать то, что я говорю. Ведь я забочусь о тебе. В конце концов, ты мой единственный сын, – рука с кривыми волосатыми пальцами прикоснулась к щеке юноши, боязливо всхлипнувшего от этой ласки. – Раз боги покарали меня, внушив тебе эту мерзкую привычку, то пусть хоть ты будешь счастлив. Подумай, ради чего ещё мне делать это? Зачем мне это нужно?

– С-спасибо, отец, – растеряно прошептал Шалумиш.

– Ты сделаешь это?

– Д-да... Я сделаю это. Ради нашей любви.

– То-то же, – волосатая рука на миг исчезла и вернулась с жёлтым флаконом. ‒ Вот, держи. Как применять помнишь?

– Да, – юноша дрожащей рукой принял сосуд. – Шесть капель в еду, не реже чем раз в двенадцать дней.

– Хорошо. Делай это и помни: не сделаешь – придётся тебе искать какого-то другого любителя пачкать уд в дерьме.

Послышался шорох удаляющихся шагов.

Феспей осторожно отодвинулся от окна и уселся на пол. Конечно, на свете много разных зелий, можно и ошибиться, но «шесть капель в еду, не позднее, чем за двенадцать дней...» Он и сам постоянно употреблял зелье, которое следовало пить именно так. Замечательное средство для человека, не склонного к воздержанию, но не считающего себя готовым к отцовству: «пустое семя».