Флэшмен и Морской волк

Глава 3

Для молодого, полного сил мужчины с недавно пробудившимися плотскими аппетитами Лондон в те времена был, в некотором роде, одним огромным домом развлечений. Некий господин по фамилии Колкухун в 1797 году подсчитал, что в Лондоне насчитывалось пятьдесят тысяч проституток, что составляло примерно десять процентов всего женского населения. Если бы вы побывали в таких местах, как Стрэнд и Ковент-Гарден, вы бы с трудом в это поверили и назвали бы цифру куда больше. Невозможно было пройти и нескольких шагов по улице, чтобы к тебе не пристали.

Те, у кого в кармане звенела монета, могли удовлетворить любой свой порок и извращение. Либо, как я, могли узнать о множестве других пороков, о существовании которых прежде и не подозревали. Выбор куртизанок простирался от изысканных специалисток за пятьдесят гиней за ночь в первоклассном борделе до сотен уличных девок, которые затащили бы тебя в переулок за пинту вина и шиллинг, и, без сомнения, бесплатно наградили бы сифилисом. Более того, зачастую они даже не утруждали себя поиском переулка: в трущобах нередко можно было увидеть потаскуху с задранными юбками, прислонившуюся к стене, пока клиент ее обрабатывал, а другие шлюхи стояли рядом, выкрикивая ободрения или критикуя его выносливость.

За лучшую ночь и шесть гиней можно было посетить качественный баньо: получить хороший ужин, ванну и пылкую молодую женщину. Женщины там были в прямом смысле чище, особенно если присоединялись к тебе в ванне, что многие и делали, а хозяйки уверяли клиентов, что их воспитанницы свободны от болезней. Были дома, что специализировались на черных девушках, индианках или, если таков был ваш вкус, на мужчинах. На Темзе даже стояла на якоре баржа с рестораном на первом этаже и борделем на втором. Ужины там были скверные, а вино — дрянное, но позже, когда лодку качало, а на тебе сидела девица, это было очень приятно.

Сам я там никогда не бывал, но существовал даже исправительный дом, где бедным заключенным женщинам предоставлялся выбор: умереть с голоду или продавать себя надзирателям. Их тюремщики выступали в роли сутенеров, и посетители-мужчины могли получить заключенную, по доброй воле или нет, на всю ночь, если давали надзирателю шиллинг на чай.

Наряду со всем этим существовала элита светского общества, известная как «высший свет», которой правили особы вроде герцогини Девонширской и ее окружения, говорившие с жеманным, детским акцентом, которому пытались подражать другие члены их круга. Они заправляли светской жизнью через такие заведения, как залы собраний Олмака, нечто вроде великосветского казино и танцевального зала. Вход разрешался по решению комитета светских мегер, которые собирались каждый понедельник вечером и решали, кто «вхож», презрительно отвергая тех, кого они считали нуворишами.

Тем, кого одобряли, они выдавали ежегодный купон на десять гиней, дававший доступ в клуб. И в доказательство того, сколь отвратительно они разбирались в людях, они выдали такой купон и мне, после того как меня представил Стюарт. Происхождение состояния Флэшменов, хоть и было, возможно, запятнано работорговлей и пиратством, оказалось достаточно древним, чтобы пройти проверку.

Первым делом Стюарт отвел меня в баньо, специализировавшееся на турецких деликатесах, под названием «У Мустафы», или, как он его называл, «must have her» — «надо ее брать». Подлинность заведения была сомнительной; я некоторое время назад был в Турции и не видел там никаких «настоящих мясных пирогов», которые, как уверял нас Мустафа, были основной пищей в Константинополе, но кебаб из оленины и ягненка у него был хорош. Огромный охранник у дверей, называвший себя Ахмедом, был турком не более, чем я, и носил весьма очевидные фальшивые обвислые усы. Однако внутри обстановка была превосходной: огромная, отделанная мрамором турецкая баня и несколько весьма пылких девиц. В большинстве заведений выбираешь девушку, а затем уединяешься с ней в комнате, но здесь все было устроено более по-светски. Хотя при желании можно было сперва насладиться настоящей турецкой баней с массажистом-мужчиной, большинство посетителей выбирали девушку, чтобы та помогла им с омовением, и дальше все развивалось естественным образом в одном из больших бассейнов, на мраморных плитах или кожаных кушетках.

Хотя Мустафа и настаивал, что его девушки чисты, Стюарт был уверен, что обильное омовение мыльной водой до, после, а зачастую и во время соития убережет его от сифилиса, и поскольку мы оба избежали болезней, кто станет утверждать, что он был неправ? Моей личной любимицей была девушка по имени Жасмин, с волосами цвета воронова крыла, миндалевидными глазами и восхитительной оливковой кожей. У нее была тонкая талия и самая совершенная грудь, какую только можно обхватить ладонями. Учитывая общительную обстановку, нельзя было не заметить, чем занимаются другие пары поблизости, что тоже возбуждало. В мой первый визит, после весьма интимного намыливания, мы с Жасмин как раз устроились на скользкой от мыла мраморной массажной плите, она сидела на мне верхом, а я прижимался к ее совершенной груди. Отвлекшись на чей-то визг, я посмотрел в сторону Стюарта, который в нескольких ярдах от меня поднялся на ноги, а его девушка все еще обвивала его, скрестив лодыжки у него на пояснице. Он поймал мой взгляд и крикнул:

— Десять гиней, что обгоню тебя вокруг главного бассейна!

Что ж, я человек азартный, и, по моим прикидкам, у меня была фора в добрых шесть ярдов и более легкий жокей. Так что, обхватив мыльные ягодицы Жасмин, я в мгновение ока вскочил и ринулся к краю бассейна, пока она вцепилась в меня и подбадривала криками. Под рев Стюарта за спиной мы помчались по полотенцам, постеленным у края бассейна для лучшего сцепления, и перемахнули через первое препятствие — парочку, совокуплявшуюся у самой воды. На дальней стороне бассейна мы все еще лидировали, хотя я слышал, что мой новый друг нагоняет; другие посетители и девушки теперь тоже подбадривали нас криками. Мы завернули за последний угол, где дородный джентльмен со своей девицей держали полотенце поперек дорожки, словно финишную ленту. И тут Стюарт, поравнявшись со мной, сильно толкнул меня, так что я свалился в воду.

Я вынырнул, смеясь и крича: «Нечестно!» и «Требую судейского разбирательства!», а Жасмин все так же сидела на мне. Стюарт со своим жокеем прыгнули следом, и старик с полотенцем объявил, что забег недействителен — а уж ему-то было знать, поскольку, как выяснилось, он был судьей верховного суда. Стюарт представил меня паре других младших чиновников, которые в это же время оказались в том же бассейне с другими девушками. Один был старшим чиновником в Министерстве иностранных дел, другой работал в Казначействе. Я понял, что дружба со Стюартом поможет мне войти в нужные круги общества куда легче — и приятнее, — чем дважды два.

В последующие несколько недель я провел немало времени со Стюартом и его компанией, и это, безусловно, был поучительный опыт. Я начал брать уроки фехтования вместе с ним — не потому, что ожидал поединков, а потому, что это был модный в то время способ поддерживать форму. К тому же в Лондоне был избыток учителей фехтования, многие из которых бежали от Французской революции. Нашим учителем был месье Жискар, и мы проводили многие часы с рапирами и шпагами, изучая формальные позиции и ответные удары, дозволенные в спортивном поединке. Благодаря защитной одежде и затупленным клинкам мы бились часами, не получая ни единой царапины. Были еще петушиные бои, травля медведей и скачки. Помню, мы видели, как некий парень по имени Белчер стал чемпионом по боксу, к счастью, всего за семнадцать раундов, поскольку его предыдущий бой длился пятьдесят один. Мы смотрели крикет и видели, как некий Робинсон экспериментировал с крикетными щитками для защиты ног, но они постоянно спадали и мешали ему бегать.

Короче говоря, я попал в беспутную компанию в то время, когда быть изнеженным денди было последним писком моды. Это была эпоха Бо Браммелла, который возвел в культ мужскую моду, и его примеру следовали Принц-регент, или «Принни», как его звали, и весь лондонский свет. Портные быстро смекнули, как можно обирать богачей, предлагая самые модные фасоны и цвета, и эта одежда стала баснословно дорогой. Я никогда не входил в круг Принни, но однажды слышал, как кто-то спросил Бо Браммелла, во сколько, по его мнению, должен обходиться гардероб холостяка. Тот ответил: «При разумной экономии, думаю, можно уложиться в восемьсот фунтов в год». И это в то время, когда средний заработок ремесленника составлял всего фунт в неделю.

Это было безумное время. Помню, как видел одного человека, который буквально рыдал из-за того, что не мог достать крават нужного сливового оттенка. Помню, у меня был шелковый жилет в черно-желтую клетку, которым я был безмерно доволен и носил так часто, как только мог. Мне казалось, что я выгляжу в нем настоящим щеголем. Странное дело, я снова увидел его несколько лет назад, когда экономка показала мне его, разбирая одежду для благотворительности. Я был рад с ним расстаться: он бы на меня все равно уже не налез, да и я подумал, что он поможет какому-нибудь местному деревенщине стильно выделиться из толпы. Несколько недель спустя я выехал на конную прогулку и, чтоб мне провалиться, увидел его на чучеле в одном из полей. У здешних мужланов нет ни капли вкуса!

Да, Лондон в конце лета и осенью 1800 года был, вероятно, самым беззаботным временем в моей жизни. Для молодого человека без забот и обязательств, с золотом в кармане, это была площадка для увеселений. И все же модная компания, в которую я попал, беспробудно пила, безудержно играла и была настолько одержима тем, чтобы их видели в правильной одежде и в правильных местах, что превращала удовольствие в тяжелый труд. Даже в моем юном возрасте это казалось легкомысленным, фальшивым и бессмысленным, и я с трудом понимал, как можно всерьез расстраиваться из-за правильного оттенка сливы. О, я наслаждался всеми вечеринками, флиртом и днями, проведенными на скачках и других состязаниях, но в мире, где люди отважно сражались на суше и на море, где нас окружала вполне реальная борьба бедняков за выживание, одержимость такими пустяками, как одежда, казалась смехотворной.

Оглядываясь назад с высоты долгой и полной событий жизни, я теперь понимаю, что они просто пытались придать своим жизням смысл. Золотая молодежь не занималась государственными делами, приходила в ужас при мысли о дисциплине в армии и, ведомая Принни, главным из прожигателей жизни, просто хотела показать, что их жизнь имеет какое-то значение. Личный пример Принни, разумеется, не поощрял модников вести более осмысленную жизнь. Ему тогда было тридцать восемь, и он уже весил восемнадцать стоунов из-за своей жадности и обжорства. Герцог Веллингтон описывал его как «худшего человека, которого я встречал в своей жизни, самого эгоистичного, самого лживого, самого злобного, лишенного начисто хоть одного искупающего качества».

К тридцати трем годам Принни также наделал долгов на сумму свыше шестисот тысяч фунтов, а это означало, что его беспутной компании было нелегко поспевать за модой. Немногие обладали огромным личным состоянием, другие же постепенно все глубже увязали в долгах, рискуя навлечь на себя позор и бесчестье. Некоторые заканчивали в долговой тюрьме, другие стрелялись, пара человек даже оказалась в новоиспеченных Соединенных Штатах. Даже Бо Браммелл в конце концов бежал во Францию, спасаясь от банкротства, и умер в нищете. Поскольку у меня не было дохода, я определенно жил не по средствам и просаживал те немногие деньги, что у меня были, быстрее, чем герцогиня в шляпном магазине. От Каслри больше не было вестей, а вексель, который дал мне отец, быстро кончился. Я занял еще двадцать гиней у брата, который был в ужасе от того, с какой скоростью я спустил первые пятьдесят, и не одобрял моей дружбы со Стюартом. Чего мой брат не знал, так это того, что я занял еще сотню на свое имя в банке отца.

Всему настал конец, когда однажды вечером мне вручили письмо от отца, которому Джеймс, очевидно, представил весьма однобокий отчет о моих похождениях. Я был в ярости — родной брат на меня наябедничал! Впрочем, он всегда был напыщенным доносчиком, так что удивляться не стоило. Отец прислал еще денег, но теперь Джеймс должен был выдавать мне содержание, словно я какой-то паршивый школьник. С этим я мириться не собирался, и мы с братом устроили грандиозный скандал, после которого я снова хлопнул дверью. Я был вне себя от злости, и больше всего меня бесило то, что я понимал: пока Каслри не подыщет мне место, у меня, скорее всего, не будет иного выбора, кроме как согласиться на этот план с содержанием. На следующее утро я прокрался домой, все еще кипя от обиды, и застал брата за поркой одной из служанок, которая разбила какую-то его любимую безделушку. Девушка жалобно выла, пока он хлестал ее тростью, а я, воспользовавшись суматохой, прошмыгнул мимо незамеченным.

Я затаился, пока не услышал, как он вызвал кэб и уехал со своей женой Эмили. Я спустился вниз, чтобы заказать поздний завтрак, но застал служанку все еще всхлипывающей в холле. При виде меня в ее покрасневших глазах мелькнул хитрый, лукавый огонек.

— Господин Томас, я знаю, как вы можете отомстить господину Джеймсу, если хотите.

Вот уж наглость, какой я в жизни не слышал! Я велел ей не вмешиваться в дела господ и отправил готовить мне завтрак. Но любопытство мое было задето, и я все еще мрачно размышлял, когда она принесла поднос. Хитрая бестия, должно быть, знала, что я попадусь на крючок, поэтому и принесла поднос сама, а не послала другую служанку.

— Хорошо, как я могу отомстить Джеймсу?

— Прошу прощения, сэр, но господин Джеймс и мисс Эмили никак не могут завести детей, сэр. Они поехали испытать электрическую кровать доктора Грэма.

Ну, о Грэме я слышал, а кто не слышал? Он единственный известный мне человек, которому удалось заработать на этом совершенно бесполезном изобретении — электричестве. Ученые продолжают публиковать о нем статьи, но ни одного практического применения ему так и не нашли. Но Грэм, наполовину медик, наполовину шарлатан, использовал его для создания своего «Храма здоровья», жемчужиной которого была «Небесная кровать».

Кровать была создана, чтобы помочь парам зачать ребенка, и через нее проходил слабый электрический ток, который якобы должен был повышать плодовитость. Еще на ней были кристаллы и колокольчики, которые издавали музыку, когда кровать двигалась. В былые времена нанимали полуобнаженных девиц, которые резвились вокруг, чтобы помочь более вялым мужчинам настроиться на зачатие. Ходили даже слухи, что Эмма Гамильтон, любовница Нельсона, начинала свою карьеру, изображая богиню Вестину у доктора Грэма. Кроватью пользовались сливки общества, включая Принни, герцогов и герцогинь и разных политиков, и это считалось вполне респектабельным. Доктор Грэм сколотил состояние, но, к несчастью, потратил еще больше и в конце концов все продал. Теперь кроватью владел другой шарлатан, называвший себя «сексологом».

Что ж, новость была интересная, но я не понимал, как это поможет мне отомстить брату, о чем и сказал.

— Но я знаю тамошнего служку, и он пустит нас за шиллинг.

— Боже правый, девка, я не хочу смотреть, как мой родной брат взбирается на свою жену, пошла вон!

— Нет, сэр, вы не понимаете, мы не будем смотреть, мы будем крутить ручку, которая делает тричество. Служка говорит, что если крутить быстро, можно заставить их подпрыгивать и скакать, сэр.

Я обдумал это, жуя тост. Я слышал, что электрические разряды могут быть довольно болезненными. Жаль, что Эмили тоже придется пострадать, но она сама выбрала в мужья этого напыщенного болвана, так что теперь ей придется расплачиваться. Я мог бы пробраться туда, устроить им разряд и улизнуть, они бы никогда не узнали, что это я. Мне также было любопытно посмотреть, как выглядит электричество, когда его производят.

— Хорошо, скажи мне, где это, и позови кэб, — сказал я, приняв решение.

— Мне тоже надо ехать, сэр, а то вас не пустят.

— Что? Я не собираюсь разъезжать по Лондону со служанкой. Скажи, где это, и я сам разберусь.

— Не скажу, так что вам придется взять и меня. Я тоже хочу покрутить ручку.

Она стояла, упрямо сжав челюсти, и я начинал понимать, почему брат ее высек.

— Ладно, бери пальто и зови кэб.

Вскоре мы прибыли к неприметному на вид заведению недалеко от Пэлл-Мэлл, и после того как служанка коротко переговорила с кем-то внутри, нас провели в комнату в подвале. В центре комнаты стояла машина с металлическими шестернями, колесами и рычагами. От аппарата к комнате наверху тянулись какие-то металлические кабели, и я слышал, как над головой ходят люди. Какая-то пара шепталась, затем голос спросил, готовы ли они, и голос моего брата ответил, что да. Служитель, который нас проводил, взялся за большую ручку, прикрепленную к широкому колесу на машине, и начал медленно ее вращать. Раздалось механическое жужжание, которое постепенно нарастало, и служитель сказал, что важно поддерживать эту постоянную скорость. Служанка — по дороге я узнал, что ее зовут Сара, — пообещала, что мы так и сделаем, и я взялся за ручку и начал вращать с той же скоростью. Служитель постоял, наблюдая за нами несколько минут, но в конце концов остался доволен и ушел наверх.

Рука у меня уже начала ныть, но как только он ушел, я ускорил вращение. Колесо, должно быть, было соединено с какими-то шестернями, и звук перерос в непрерывный гул. Через несколько мгновений я услышал, как Эмили сказала, что кровать покалывает и ей больно. Тогда мой брат, благородный дурак, предложил ей лечь сверху, чтобы меньше соприкасаться с кроватью. Зная, что теперь мой брат получает полный заряд, я стал крутить ручку еще сильнее и вскоре услышал его вздох, но Эмили издавала совершенно другие звуки и, очевидно, очень наслаждалась новым опытом.

— О да, Джеймс, не останавливайся!

— Я не могу остановиться, это чертово электричество сводит мне мышцы!

— О боже, да, это хорошо!

Я начал чувствовать, что узнаю о любовной жизни брата больше, чем мне хотелось бы, и, поскольку рука у меня уже по-настоящему болела, я отступил, чтобы дать Саре попробовать. Пусть женщин и называют слабым полом, но годы, которые эта служанка провела, драила ступени, не прошли даром. У нее явно были сильные мышцы рук, и, без сомнения, подстегиваемая воспоминаниями о недавней порке, она набросилась на колесо как демон, вращая его куда быстрее меня. Ее рука приводила в движение это колесо, словно одна из новомодных паровых машин, а над нами пара кричала еще громче.

— О, Джеймс, это фантастика, о, о, боже, о-о-о, боже, о, не останавливайся!

— Черт побери, это чертовски больно, правда, чертовски больно, и становится все хуже. Я больше не выдержу!

Прошла еще минута, и было слышно, как Эмили достигает новых высот экстаза, а мой брат вопит. Его крики закончились словами:

— О, Иисусе, это слишком, ай, это была искра, Иисусе, теперь тут чертовы искры! О, Христос, мои яйца, я чувствую, как мои яйца искрят, а-а-а-а-ргх!

Этот последний стон совпал с последним экстатическим криком Эмили. Когда звуки удовольствия над нами утихли, служанка перестала вращать колесо, и мы услышали, как по черной лестнице торопливо сбегает служитель. Пора было уходить.

Через мгновение мы выскочили из дома и вернулись в кэб, который я велел нас дожидаться. Мы хохотали всю дорогу до дома, вспоминая любимые моменты, пока по щекам у нас не потекли слезы. Джеймс и Эмили вернулись домой через полчаса, и, можете быть уверены, я оставил дверь в гостиную открытой и сел в кресло так, чтобы мне все было хорошо видно, пряча улыбку за газетой. Сара последние двадцать минут драила камин в холле. Как мы не выдали себя, ума не приложу: я в итоге трясся от беззвучного смеха, засунув в рот носовой платок. Первой вошла Эмили, сияющая, с раскрасневшимся лицом и очень растрепанными волосами. Мой брат через несколько секунд буквально вковылял следом. Он был без парика, и большая часть его волос стояла дыбом. Он морщился при каждом шаге, а под глазом у него был порез, который, как я позже узнал, появился оттого, что один из кристаллов отвалился и ударил его по лицу. Он выглядел разъяренным, и они спорили, пересекая холл.

— Говорю тебе, мы должны были потребовать деньги назад.

— Мы не можем этого сделать, Джеймс, иначе нас больше не пустят.

— Вернуться? Ты что, с ума сошла? Мы никогда туда не вернемся, это было самое ужасное, что я пережил в жизни.

— Ну, а для меня — одно из лучших. Так что, если хочешь сына и наследника, будь добр вернуться.

После этого они скрылись, и голоса их стихли, а служанка, прежде чем спуститься в комнаты для прислуги, подмигнула мне из-за двери. Если в этой истории и есть мораль, то она такова: если уж вам непременно нужно пороть слуг, будьте осторожны — не порите тех, кто знает ваши тайны.