Фолкнер

Глава XI

По возвращении в Закинф Фолкнера уложили в прохладной удобной комнате; опытный хирург осмотрел его раны, а Элизабет, забыв о сне, дежурила у его постели. Так постепенно смертная тень стерлась с его лица, утратившего бледный, неживой оттенок. Но до выздоровления было еще далеко. Ранение проявлялось опасными симптомами, а лихорадка никак не желала проходить. Он чудом спасся от могилы, ослабел и отощал; болезнь даже пыталась лишить его рассудка, но тот сопротивлялся куда упорнее измученного тела. Фолкнер сам отправился на смерть и ее не страшился, но уже не проявлял прежней нетерпимости к жизни; теперь он мужественно и стойко пытался противостоять болезни тела и застарелому недугу души.

Забота о нем стала для Элизабет серьезным испытанием. Мрачное лицо хирурга много дней не сулило надежды. Но она не отчаивалась, и в конце концов Фолкнер поправился именно благодаря ее бдительному уходу. Она никогда не покидала его спальню, разве что на несколько часов, чтобы поспать, и попросила переставить свою кровать в соседнюю комнату. Стоило ему пошевелиться, она тут же просыпалась и бежала к нему, пытаясь угадать причину беспокойства и облегчить его состояние. За ним смотрели и другие сиделки, и Василий — его самый преданный друг; она руководила ими с рассудительностью и тактом, на которые способна только женщина. Ее мягкая маленькая ручка разглаживала подушку, охлаждала и освежала лоб. Она, казалось, совсем не ощущала воздействия бессонных ночей и дней, проведенных в бдительном ожидании; все ее чувства сплотились в надежде и решимости его спасти.

Она бережно выхаживала его несколько месяцев. Наконец Фолкнеру стало немного лучше; лихорадка спала, рана начала заживать. Однажды его переместили в открытый альков, чтобы он мог подышать бархатистым вечерним воздухом, и в первый же вечер усилия Элизабет вознаградились сполна. Она присела рядом с ним на низкую подушку; он гладил ее по голове исхудавшими пальцами и перебирал ее кудри; этот ласковый жест показывал, что хотя он молчал и выглядел рассеянным, но думал о ней. Наконец он произнес:

— Элизабет, ты снова спасла мне жизнь.

Она бросила на него быстрый счастливый взгляд; глаза сияли от удовольствия.

— Ты дважды спасла мне жизнь, — продолжил он, — и, кажется, твоими стараниями мне суждено жить. Я больше не стану противиться существованию; пусть это будет твоим мне подарком. Я буду лишь надеяться, что моя жизнь, продленная тобой, принесет тебе пользу. Теперь у меня только одно желание: быть для тебя источником счастья.

— Живи! Живи, дорогой отец, и я буду счастлива! — воскликнула она.

— Милостью Господней так все и случится, — ответил он и прижал к губам ее ладонь. — Молитвы таких, как я, нередко становятся проклятьями. Но ты, моя дорогая, — на тебе лежит Божье благословение; думаю, Господь сохранил мне жизнь ради тебя, чтобы я был тебе полезен.

— Разве можно в этом сомневаться? — отвечала Элизабет. — Если бы я тебя потеряла, я была бы безутешна. Во всем белом свете у меня больше нет ни одного родного человека, ни одного друга, да мне никто и не нужен. Не думай больше о том, чтобы оставить меня навсегда, забудь эти жестокие мысли, и я буду счастлива.

— Милое, щедрое, преданное создание! Придет время, и я перестану быть для тебя всем миром; не помешает ли тогда мое имя и мое отцовство исполнению твоих желаний?

— Как такое может быть? — спросила она. — Отец, не строй догадок о будущем и не вспоминай о прошлом; сосредоточься на настоящем, где ничего тебе не досаждает; точнее, подумай о своей доблести и преданности делу защиты страждущих, и пусть эта мысль внушит тебе гордость за себя и утихомирит твои печали. Пусть другая часть твоей жизни растает как сон; прогони воспоминания, что прежде делали тебя несчастным. Твоя жизнь спасена, хоть ты этого и не хотел. Прими жизнь как непосредственный дар свыше и с этого момента преисполнись новых надежд и новых стремлений! Ошибка, в которой ты так горько раскаиваешься, принадлежала тебе прежнему; теперь ты другой человек. Ты загладил свою вину раскаянием и смирением, а если несчастные последствия твоих действий до сих пор в силе, лучше постарайся их исправить, чем горевать безо всякой пользы.

— Исправить мою ошибку? Мое преступление? — изменившимся голосом воскликнул Фолкнер, и тучи сгустились над его челом. — Нет, нет! Это невозможно! Вину перед мертвыми не искупить до тех пор, пока мы не встретимся в следующей жизни. Но сейчас я не должен об этом думать; это слишком неблагодарно по отношению к тебе — предаваться мыслям, что могут свести меня в могилу. Скажу одно: я оставил в Англии письмо с кратким описанием несчастного события, которое одно способно меня уничтожить, однако в нем все описано коротко и без подробностей. Тут, в Греции, во время своих ночных бдений я подготовил более подробный рассказ. Помнишь шкатулку из палисандра, которую я попросил принести, когда думал, что умираю? Она лежит у моей кровати; ключ здесь, на моей цепочке для часов. В этой шкатулке — рассказ о моем преступлении; когда я умру, прочти его и будь мне судьей.

— Ни за что! Ни за что! — горячо воскликнула Элизабет. — Дорогой отец, как бесчеловечно ты мучил себя, размышляя о прошлом и записывая свои мысли на бумаге! Думаешь, я соглашусь читать обвинения против тебя, своего ангела-хранителя, хоть те и написаны твоей рукой? Позволь, я принесу шкатулку и сожгу эту исповедь; пусть не останется ни одного свидетельства о пережитом тобой несчастье, вину за которое ты уже искупил!

Она уже была готова пойти и исполнить свое намерение, но Фолкнер ее удержал.

— Я писал это признание не только для тебя, дитя мое, хотя потом, когда ты услышишь, в чем меня обвиняют, ты, вероятно, порадуешься, что узнала обо всем от меня. Есть другие, которым я обязан; несчастный ангел, жаждущий отмщения; страшная тайна, о которой мир должен узнать. Я дожидался смерти, чтобы расплатиться по долгам, и ради тебя готов подождать еще; пока ты любишь меня и носишь мою фамилию, я не стану покрывать ее позором. Но если я умру, моя тайна не должна умереть вместе со мной. Больше не скажу ни слова, и не проси меня ничего обещать; когда придет время, ты все поймешь и смиришься с необходимостью моего разоблачения.

— Обещаю слушаться тебя, отец, — ответила она, — и никогда не стану перечить твоей воле; разве что мне снова придется просить тебя жить ради несчастного создания, которое ты уберег.

— А уберег ли я тебя, моя милая? Мне часто кажется, что я зря не вернул тебя родственникам. Присвоив тебя себе и тем самым связав твою судьбу со своей несчастной долей, я уготовил тебе бесчисленные беды. Что за печальная головоломка жизнь! В юности нам говорят о прямом и узком пути правды, но мы высокомерно пренебрегаем им, а теперь я бы все отдал, чтобы сидеть в безымянной толпе на краю общей дороги, а не слепо блуждать в темноте в одиночестве! А ты — я и тебя завел в непроходимые дебри ошибок и терзаний; я был неправ, я поступил эгоистично, но кто мог это предвидеть?

— Никто не может предвидеть будущее, — успокоила его Элизабет и прижала его истончившуюся ладонь к своим теплым юным губам. — Думай о настоящем; теперь я твоя навек, и ты не можешь бросить меня, не причинив мне страшной боли; вот что реально, а не призрачное зло, о котором ты говоришь. Я счастлива, ухаживая за тобой, я рада быть полезной. Что еще нужно?

— Возможно, ты права, — ответил Фолкнер, — и твое доброе и благодарное сердце само вознаградит себя за принесенные им жертвы. Но мое сердце на это не способно. Поэтому я отдаюсь в твои руки, Элизабет. Я больше не стану думать о прошлых грехах и будущих страданиях; мое существование отныне будет посвящено тебе; я стану жить твоими улыбками, надеждами и лаской.

Разговор по душам пошел на пользу обоим. Озадаченный — нет, пожалуй, даже терзаемый противоречивыми обязательствами, — Фолкнер послушался Элизабет и, отвернувшись от самых болезненных своих воспоминаний, предался более благоприятным мыслям. Он решил, что будет думать о беде и благе нынешнего дня: его долг по отношению к Элизабет стоит на первом месте; на нем и стоит сосредоточиться.

Любовь сродни волшебству, и когда сердце переполнено чувствами, мы ощущаем блаженство, хотя не можем его изъяснить. Вот что испытывала Элизабет после разговора с отцом. Их сердца слились воедино; они мыслили и чувствовали как один человек, и в результате их привязанность укрепилась, сполна вознаградив Элизабет за все страдания. Она любила своего благодетеля с невыразимой искренностью и преданностью, а их откровенный разговор усилил ее чувства; это и было счастьем.