Фолкнер

Глава XLIV

Элизабет молча слушала. Все случившееся произвело на нее глубокое впечатление. Она обдумывала идею, которая захватила ее с того момента, когда адвокат намекнул, что необходим друг, горящий рвением спасти Фолкнера и готовый пересечь Атлантику, и до этой самой минуты, когда сам Фолкнер объяснил, какие благие последствия ждут их всех — если бы кто-нибудь смог ясно и красноречиво втолковать это Осборну.

Идея заключалась в том, что она должна поехать в Америку. Она не сомневалась, что, встретив Осборна, сможет его убедить, а трудности путешествия ее не пугали, так как на своем веку она объехала много стран. Она подробнее расспросила Фолкнера, и его ответы пуще прежнего укрепили ее в решимости следовать своему плану. Она не видела препятствий и уже не сомневалась в успехе. Правда, у нее совсем не оставалось времени, но она полагала, что суд снова отложат, если возникнет надежда, что Осборн все-таки явится дать показания. Ей было тягостно оставлять Фолкнера без друга, но цель путешествия казалась важнее; она должна была поехать. Фолкнеру она ничего не сказала, и тот не догадывался, о чем она думала.

Полностью занятая мыслями об этой затее, вечером она возвращалась домой, даже не вспоминая о Невилле, чье появление так занимало ее все утро. Лишь на пороге своего дома она вдруг вспомнила о нем и поняла, что по пути домой его не видела; окинув взглядом открытую площадку, где он стоял накануне вечером, она никого не заметила. Нахлынули разочарование и грусть; она подумала, что у нее совсем нет друзей и никто не поможет ей подготовиться к путешествию, никто не даст совет, так что придется всецело полагаться на наемных помощников. Но ее независимый и стойкий дух поборол эту слабость, и, поднявшись в свою комнату, она села писать записку мистеру Колвиллу. Она попросила его зайти к ней, так как хотела подготовить все для поездки, прежде чем сказать об этом Фолкнеру. Сидя за столом, она услышала на тихой улице быстрые решительные шаги; затем в дверь торопливо, но деликатно постучали. Она вздрогнула. «Это он!» — подумала она, и тут же вошел Джерард; она протянула руку, ее переполняла радость, сердце бешено колотилось, а глаза сияли.

— Как ты добр! — воскликнула она. — Ах, Невилл, как же я счастлива, что ты приехал!

Сам Невилл не выглядел счастливым; он побледнел и похудел, его черты были отмечены прежней меланхолией, которую ей на время удалось развеять, а в глазах появился дикий свирепый блеск, напомнивший ей, каким он был в Бадене. Элизабет с ужасом отметила эти следы страдания, у нее невольно вырвалось:

— Что стряслось? Есть новости?

— Несчастная судьба всегда подкидывает нам новости, — ответил он. — Свежие и все более и более печальные! Я не вправе тяготить тебя своими чувствами, но больше не мог оставаться в стороне; я должен был увидеть, как беды повлияли на тебя.

Он был мрачен и взбудоражен; она же сохраняла спокойствие и смиренно думала о долге; она велела себе день ото дня терпеливо исполнять свою задачу и ради Фолкнера даже казалась веселой. Ей подумалось, что причиной огорчения Невилла стало какое-то новое несчастье. Она не знала, что бесплодные попытки облегчить ее бедственное положение, тщетные размышления об ужасах, которым она подвергалась, и горькое сожаление из-за их разлуки лишили его сна, аппетита и покоя.

— Глядя на твою стойкость, я презираю себя за слабость, — промолвил он. — Ни одна женщина, ни одно человеческое существо не способно на такое благородство; должно быть, ты презираешь таких, как я, согбенных и сломленных судьбой. Но я вижу, что с тобой все в порядке и половина моих опасений не оправдалась! Бог хранит и оберегает тебя; надо было больше в него верить.

— И все же, Невилл, скажи, что случилось?

— Ничего! — ответил он. — Но разве это не чудовищно? Я никак не могу смириться с выпавшими на нашу долю бедами; как неупокоенный призрак, я не нахожу себе места! Я очень эгоистичен в своих чувствах, но все мои мысли — о твоих страданиях; если бы все зло обрушилось на меня, пощадив тебя, я бы порадовался самым невыносимым мукам! Но ты, Элизабет, — ты стала жертвой моего жестокого отца, и будущее представляется мне еще ужаснее настоящего!

Элизабет удивилась его словам: что он имел в виду?

— Будущее, — повторила она, — принесет моему отцу свободу; что в этом ужасного?

Он уставился на нее в печальном недоумении.

— Да, — продолжала она, — как бы ни тяготили меня мои печали, я не унываю и не сомневаюсь, что в конце концов справедливость восторжествует. Нам многое придется вытерпеть; наша стойкость подвергается испытаниям, а сердце терзается в муках, но беды пройдут, и лишь терпение нам поможет; суд закончится, он выйдет из тюрьмы, мы снова обретем свободу и будем в безопасности!

— Теперь я понимаю, — ответил Невилл, — что мы живем в разных мирах, и несправедливо показывать тебе будущее, каким его вижу я.

— Но все же расскажи мне. Объяснись! — воскликнула Элизабет. — Ты так меня напугал, что лучше выслушать любое объяснение, чем терзаться мыслями о том, что значат твои слова и вид.

— Нет, — ответил Невилл, — не хочу, чтобы на тебя влияла моя слабость. Твое восприятие и твои надежды, безусловно, основаны на разумных доводах. Прости мне столь банальное сравнение в такой печальной ситуации, но мы с тобой как две стороны одной медали. Я вижу только темное и пугающее, я живу среди твоих врагов — точнее, врагов мистера Фолкнера. Я слышу лишь разговоры о его вине и готовящемся наказании, и это сводит меня с ума. Я умолял отца не мстить. Сам я не сомневаюсь, что рассказ мистера Фолкнера правдив, и мне ненавистна мысль, что такого благородного человека ждет подобная судьба; когда же я думаю, что ты вовлечена в эту чудовищную и несправедливую историю, кровь стынет в моих жилах. Я умолял отца, спорил с ним, просил Софию убедить его, что справедливость важнее мести; но все было тщетно. Если бы ты видела старика, — я имею в виду своего отца, прости, что столь непочтительно о нем отзываюсь, — если бы знала, какое дьявольское злорадство рождают в нем мысли о мести и с каким отвратительным восторгом он расписывает все подробности позорного наказания, которому подвергнется тот, кто многократно превосходит его благородством, ты бы тоже его возненавидела. Он ядовито и презрительно отзывается о моей слабости, каковой он считает готовность простить человека, погубившего мою мать, уважение к нему и сочувствие к тебе. Впрочем, меня это не трогает; я прихожу в отчаяние, лишь представляя, что он победит, а ты будешь несчастна и навсегда для меня потеряна… Я почему-то думал, что такие же мысли посещают и тебя и ты страдаешь даже больше моего, — продолжил он. — Я представлял, как ты корчишься в муках отчаяния и чахнешь под грузом невыносимых пыток. Ты постоянно снилась мне, и в этих снах с тобой случалось что-то страшное; ты истекала кровью, лежала бледная и умирала. Иногда ты и вовсе являлась мне в образе моей несчастной матери, какой ее описывал Фолкнер, когда нашел качающейся на волнах, холодной и бледной. Я видел и другие картины, еще более пугающие. Не в силах добиться отклика от собственного отца, я возненавидел общество людей и последний месяц жил в Дроморе. Несколько дней назад туда приехал отец. Я удивился, а потом узнал причину его приезда. Он ждал появления Осборна. Как стервятник летит на мертвечину, так и он почуял запах беды и поторопился явиться; в Ливерпуле у него имеется свой человек, который должен был сообщить, как только об Осборне станет что-то известно. Эта гнусная тяга к злу вызвал у меня отвращение; я оставил его и приехал сюда, чтобы понаблюдать за тобой хотя бы издали, надеясь, что твой вид очистит мой «проклятый дух»[33] от влияния мрачных чувств, которым я так долго предавался. Отец узнал, где я; утром я получил от него письмо; можешь догадаться о его содержании.

— Он рад, что Осборн отказался приехать, — догадалась Элизабет, которую очень впечатлила картина ненависти и злобы, нарисованная Невиллом; слушая его пылкий рассказ, она дрожала с ног до головы; его слова всколыхнули в ней яростные чувства.

— Не просто рад; он торжествует, — ответил Невилл. — А ты, ты и мистер Фолкнер, разве вы не в отчаянии?

— Если бы ты видел моего милого отца, — ответила Элизабет, и при мысли о Фолкнере к ней вернулось мужество, — то понял бы, сколько сил придают человеку осознание невиновности и благородный ум! Он не отчаивается, даже если случается худшее, храбро смотрит в глаза настоящему и со смирением думает о будущем. Стойкость его души поражает; его дух несгибаем.

— И ты разделяешь его чувства?

— Отчасти да; но меня также поддерживают другие мысли. Трусливый поступок Осборна тяжело ударил по нам, но все еще можно исправить. Человек, которого мы послали за Осборном, слишком легко сдался. Надо пробовать другие средства. Я сама поеду в Америку, найду Осборна, и можешь не сомневаться: у меня получится его уговорить.

— Ты? — вскричал Невилл. — Ты поедешь в Америку? И будешь выслеживать человека, который не хочет, чтобы его нашли? Это невозможно! Ты окончательно сошла с ума. А Фолкнер согласен на эту безрассудную затею?

— Ты не стесняешься в выражениях, — заметила Элизабет.

— И имею на это право, — ответил Невилл. — Впрочем, прости. Но моя горячность оправданна: тебе нельзя ехать в Америку! Во-первых, это не подобает приличиям, а во-вторых, бессмысленно. Представь, что ты высадилась на берега этой огромной страны и ищешь человека, который прячется неведомо где; неужели ты планируешь бродить по улицам больших городов и ездить по всей стране туда-сюда, лишь бы его отыскать? На это способен только самый неутомимый человек, а тебе в силу возраста и пола это вряд ли удастся.

— И все же я поеду, — задумчиво проговорила Элизабет. — Сколь многое остается несделанным, потому что нам кажется, что это невозможно, а ведь если постараться, оказывается, что ничего сложного нет! Если передо мной возникнут непреодолимые препятствия, я смирюсь, но пока не вижу ни одного; меня не снедает распространенный страх перед неизвестностью, свойственный тем, кто всю жизнь просидел на одном месте; я путешествовала с детства и знаю, что проехать тысячу миль так же легко, как сто, разве что чуть больше устанешь. Если меня и ждут опасности и трудности, я легко их преодолею, ведь всё — ради моего дорогого отца.

Произнося эту речь, она казалась прекрасной как ангел; ее непокорность была свободна от грубости и возникла не из любви к противоречию, а из уверенности, что ее ничто не остановит и ничто ей не повредит при исполнении долга. Ее бесстрашие порождалось благородством великодушного сердца, которое не верило в людскую испорченность. Она подробно растолковала своему другу причины, укрепившие ее решимость. Рассказала, как Фолкнер описывал характер Осборна, и объяснила, что, если тот не явится на суд, ущерб будет огромен, и его все-таки можно убедить, если за уговоры возьмется человек, преданный делу.

Невилл внимательно слушал. Она замолчала; он задумался и не ответил, и тогда она продолжила говорить, но он по-прежнему не издавал ни звука. Наконец она произнесла:

— Я вижу, что убедила тебя; ты поддался мне, ты согласен, что мое путешествие — долг и необходимость.

— Кажется, мы оба склонны придавать огромное значение долгу и принимать внезапные, если не сказать опрометчивые решения. Возможно, мы оба склонны перегибать палку и потому вызываем осуждение окружающих. Так давай хотя бы друг у друга находить одобрение. Тебе нельзя ехать в Америку, это будет бесполезно; ты не добьешься успеха, несмотря на свое рвение. Но я поеду. Естественно, все — я имею в виду сэра Бойвилла и прочих — сочтут меня сумасшедшим или даже хуже; но сердце подсказывает, что я все делаю правильно. Я потратил много лет, пытаясь выяснить судьбу матери. Теперь мне все известно. В рассказе Фолкнера нет недомолвок. Я нашел в нем ясный и удовлетворительный ответ, но другие почему-то сомневаются в правде и воображают себе отвратительные картины. Обоснованны ли их подозрения? Я так не считаю, но многие в этом уверены и считают, что истина выяснится на предстоящем суде. Однако этот суд будет фарсом, если окажется несправедливым и неполным, а без Осборна он таким и будет. Как сын — ее и сэра Бойвилла, — я обязан сделать все возможное, чтобы развеять сомнения. Я решил; я еду, и не сомневайся, без Осборна я не вернусь. Ты же позволишь занять твое место и действовать от твоего имени? Ты веришь в мое усердие?

Элизабет снаряжалась в Америку, повинуясь бесхитростному велению долга и рассудка. Но предложение Невилла глубоко ее тронуло; слезы хлынули из глаз, и дрогнувшим от чувств голосом она произнесла:

— Боюсь, это невозможно; ты наткнешься на слишком сильное сопротивление. Но я никогда, никогда не смогу отплатить тебе за великодушие, с каким ты предложил свою помощь.

— Я делаю это не только ради тебя, но и ради себя, — ответил он. — Что до сопротивления — это моя забота. Ты знаешь, что ничто меня не остановит на пути к цели. А моя цель ясна. Безошибочный внутренний голос твердит, что я прав, а в чужом одобрении я не нуждаюсь. Мной должна бы двигать жажда справедливости и, возможно, сочувствие к человеку, ставшему причиной наших страданий, но я не стану притворяться, что я лучше, чем есть: если бы речь шла только о Фолкнере, это дело интересовало бы меня куда меньше. Однако речь о моей матери, относительно которой не должно остаться даже намека на недомолвки. Все должно быть предельно ясно, ни у кого не должно остаться сомнений; твою жизнь тоже не должна омрачать тяжкая судьба того, к кому ты питаешь беспримерную преданность, и ты не должна из-за него терзаться. Он невиновен, я это знаю, но если мир считает его убийцей и относится к нему как к преступнику, сможешь ли ты когда-нибудь стать счастливой? Благодаря тебе я осуществил то, к чему стремился; я бесконечно тебе обязан и хочу вернуть долг. Впрочем, дело не только в обязательствах; ты знаешь, что мое желание тебе служить безгранично, что я люблю тебя так сильно, что не выразить словами, и остро ощущаю любую обиду, которую наносят тебе. Я ничего не могу с собой поделать; даже если весь мир мне запретит, я должен сделать все для твоего благополучия. Ты, с твоей чистотой и благородством, стóишь тысячи подобных моему отцу. Теперь, когда ты знаешь все о моих побуждениях и причинах моих поступков, разве можешь ты сомневаться в моей решимости?

Пылкость и горячность Невилла смела возражения Элизабет, пробудив в ней глубокую нежность и благодарность. Он с гордостью произнес:

— Я докажу, что я твой друг. Небеса дали мне возможность тебе послужить; я благодарен им за это.

Он казался таким счастливым и так безудержно радовался, что ее сердце тоже исполнилось радости — более спокойной, но такой же искренней. Они были молоды и любили друг друга; это само по себе казалось блаженством, но жестокие обстоятельства сблизили их, умножив счастье и сделав привязанность более пылкой и прочной. Теперь же, когда он нашел способ быть ей полезным, а она всецело на него положилась, рухнула последняя пелена и последняя преграда, и их сердца соединила чистейшая любовь, что возникает лишь при полном доверии и безраздельной взаимной симпатии.

Невиллом всегда управляли великодушные порывы, но он нередко бывал опрометчив в своих решениях и торопился действовать; его чувствительной душе было неприятно смотреть на страдания даже самого порочного человека, и он глубоко сопереживал всем страждущим. Поэтому, размышляя о положении, в котором оказалась Элизабет, он приходил в бешенство. Представляя ее нынешнее существование, он не думал о различных обстоятельствах, которые смягчали ее бедственное положение; он представлял только самое худшее, самое отвратительное и в мрачнейших красках; его воображение рисовало картины ужасного будущего Фолкнера, о котором сам Фолкнер и Элизабет изо всех сил старались не думать. Фолкнера ждала та же судьба, что и самых жестоких преступников, и Невиллу она казалась неизбежной; он часто задумывался, почему Фолкнер не хочет сбежать и почему Элизабет, такая преданная и смелая, не придумает, как вызволить его из темницы. Он пытался заставить отца прозреть, смягчить его сердце, но тщетно. Он также искал в давно минувшем прошлом какие-нибудь улики, которые могли бы оправдать Фолкнера: ездил в Треби и видел могилы несчастных родителей Элизабет; встречался с миссис Бейкер и собрал рассказы очевидцев о том, как Фолкнер высадился на берег, но не узнал ничего, что помогло бы прояснить загадку смерти его матери. Единственным следом оставалось собственное признание Фолкнера, в котором каждая строчка была правдивой и представлялась ему столь благородной данью памяти бедной Алитеи, что попытки отца заподозрить Фолкнера во лжи и извратить его слова казались ему ужасными и отвратительными.

Поначалу софистика сэра Бойвилла и его убедительные аргументы сбили Невилла с толку, но вскоре преданность Элизабет делу Фолкнера заставила его передумать; ему открылась низость мотивов отца и истинный ущерб, который тот нанес репутации матери.

Тогда Невилл решил избавить окружающих от предрассудков в отношении Фолкнера или хотя бы добиться справедливого суда и стал во всеуслышание заявлять о своей уверенности в невиновности Фолкнера. Он отзывался о нем не иначе как о джентльмене, великодушном и порядочном человеке; твердил, что в наказание за свое преступление он должен погибнуть от руки мужа или сына жертвы или предстать перед судом своей совести, а преследовать его так, как преследует сэр Бойвилл, бесчестно и бессмысленно. Рассказ Фолкнера раздосадовал сэра Бойвилла, его тщеславие было сильно задето противостоянием со стороны сына и равнодушием жены, которая самолично признавалась, что его не любит. Он был не в силах понять великодушную натуру Невилла и, помня о его прежнем рвении в расследовании дела матери, думал, что тот с готовностью поддержит его месть. Однако нынешние доводы сына, уважение к врагу и желание, чтобы к тому отнеслись со снисхождением, что вполне соответствовало джентльменскому кодексу чести, представлялись сэру Бойвиллу безумием и даже хуже: радуясь позору и страданиям врага, он почти убедил себя, что его обвинения — чистая правда и наказание осужденного преступника наконец удовлетворит жажду мести. Больной старик, уже одной ногой стоявший в могиле, он тешил себя мыслью, что его хватка по-прежнему была смертельной и тот, кого он ранил, терзался в агонии, признавая его власть.

Вернувшись в Дромор из Карлайла, Джерард стал искать встречи с отцом. Когда Осборн отказался присутствовать на суде, самые смелые надежды сэра Бойвилла оправдались; увидев сына, он саркастически его поздравил, показав всю жестокость своего сердца. Джерард ответил сдержанно, сказав, что это обстоятельство действительно может роковым образом повлиять на суд, но с ним нельзя просто так смириться, и он сам отправится в Америку и попытается уговорить Осборна приехать, чтобы в истории его матери не осталось темных пятен и грядущий процесс оказался бы полным, справедливым и удовлетворительным. Услышав эту новость, сэр Бойвилл на миг онемел от ярости. Последовала свирепая сцена. Джерард уже все решил и считал свой поступок правильным, поэтому оставался спокойным и непоколебимым. Сэр Бойвилл, привыкший не стесняться в бранных выражениях, выплевывал оскорбления и злобные проклятья. Он называл сына осквернителем материнской памяти, позором семьи и всего человеческого рода. Джерард улыбался, но в глубине души ощущал себя несчастным оттого, что они с отцом обречены на вечное противостояние; ему пришлось призвать на помощь весь свой энтузиазм, чтобы побороть унизительное и печальное воздействие отцовского негодования.

Они расстались так и не договорившись. Сэр Бойвилл поехал в город; Джерард отправился в Ливерпуль. Дул встречный ветер, и непохоже было, что он скоро изменится; Джерард решил воспользоваться временной отсрочкой и снова встретиться с Хоскинсом, предположив, что это поможет ему в поисках; он также решил посоветоваться с его другом, американским консулом. Он поспешно купил билет на корабль, отплывавший через четыре или пять дней, а затем отправился в Лондон.