Фолкнер

Глава XIII

С этого момента их путешествие складывалось более благоприятно. До Лиона доплыли без происшествий; далее отправились в Базель, снова воспользовавшись речным транспортом, так как трястись на ухабах в экипаже больному было вредно. По Рейну они дошли до Роттердама, где сели на корабль и наконец вернулись в Англию, где отсутствовали четыре года.

Чем дальше они продвигались на север, тем менее опасным становилось их путешествие, поначалу рискованное и внушавшее страх. В плавании по Рейну Фолкнер с приемной дочерью наконец провели несколько спокойных и счастливых часов, сравнивая окружающие пейзажи с другими, увиденными в далеких странах, и вспоминая события, случившиеся много лет назад. Фолкнер старался ради Элизабет — та много выстрадала, он причинил ей столько горя, пытаясь освободиться от тяжкого бремени жизни, и теперь раскаивался, что играл с глубочайшими струнами ее души, а потому пытался вызвать у нее приятные чувства, более свойственные ее возрасту. На него также повлияло выздоровление: он ощущал приятную расслабленность; вернулось спокойствие, которого он не испытывал уже давно.

Элизабет тем временем думала не только об отце; другие предметы занимали ее мысли. Она часто вспоминала Невилла, и, хотя представляла его грустным, воспоминания о нем были ей приятны. Он отнесся к ней с добротой и сочувствием и очень ей помог, а его поэтичная угрюмость наделяла размышления о нем особым очарованием. Она вспоминала не только их разговоры, но также думала о причинах его печали; с ним явно была связана какая-то загадка, и это пробуждало ее глубокое любопытство. Такой юный и такой несчастный! И он был несчастен с самого детства; в их прежнюю встречу, когда он бродил один в эльзасских холмах, он был еще печальнее. Почему? Элизабет попыталась вспомнить, что говорила о нем мисс Джервис, но вспомнила лишь, что он рос без матери, а его отец был суров и жесток.

Почему, когда природа так пышна и жизнерадостна, и жарким летом сады и луга утопают в красоте и великолепии, и даже облака наслаждаются, паря высоко в небесах, в душе человека поселяется грусть? Грусть, которую не могут развеять теплые ветра, изумрудные пейзажи и вьющаяся среди зелени река? Она думала об этом, глядя, как Фолкнер лежит на палубе с мрачным чело́м и смотрит в пустоту, будто перед его внутренним взглядом разворачивается душераздирающая трагическая картина; но она привыкла к его меланхолии, ведь он всегда печалился, сколько она его помнила, и до того, как они встретились, прожил долгую жизнь, полную трагических событий, в которых, если верить его словам, сам был виноват. Но Невилл — такой юный и невинный, пострадавший в детстве не за свои грехи, не совершавший ничего, что могло бы стать причиной бедствий, — неужели для него не было спасения? И неужели сочувствия и дружбы недостаточно, чтобы залечить его рану, ведь молодой ум гибок и отзывается на доброту? Она вспомнила, как он говорил, что у него есть цель и он полон решимости ее достичь; если это произойдет, он будет счастлив; несомненно, то была благородная цель, ведь его ласковые глаза сияли, когда он говорил о ней, а лицо светилось гордостью, когда он представлял свой будущий триумф. Она сопереживала ему всем сердцем и искренне молилась за его успех, не сомневаясь, что Господь будет благоволить душе столь чистой и щедрой.

Полувздох-полустон вернул ее мысли к Фолкнеру; она подошла к нему. Оба они страдают, подумала она, — может, это их связывает и оба обретут успокоение, достигнув своей цели? Она не догадывалась, что между ними существует настоящая связь, таинственная и нерушимая; и, молясь за успех одного, она тем самым приближает крах другого. Темная пелена незнания затуманивала ее взгляд и пока была непроницаемой; она не знала, что, когда эта пелена спадет — а это вскоре должно было случиться, — ей придется выбирать между противоречивыми обязательствами, подвергнуться грозному натиску чувств и увидеть, как жизнь окрашивается в мрачные оттенки, которые пока, не затронув ее, пятнали существование двух людей, вызывавших у нее наибольший интерес.

Они прибыли в Лондон. Фолкнер окончательно излечился от лихорадки, но рана мучила его, болела и грозила опасными осложнениями. Пуля задела кость; сперва врачи этого не заметили, затем прописали неправильное лечение, и теперь начались симптомы отслойки; страдал он страшно, но терпеливо сносил мучения и воспринимал их как расплату за грехи. Угрызения совести довели его сначала до желания умереть, потом он решил жить, хотя был сломлен и уничтожен, — жить ради Элизабет, пусть даже эта жизнь будет полна страданий. Разве имел он право умереть теперь, когда их судьбы связаны? Лондонский воздух не способствовал выздоровлению больного, зато в Лондоне находились именитые хирурги. Фолкнер и Элизабет поселились на живописной вилле в Уимблдонском парке; та стояла в саду и обладала всеми прелестями небольших загородных английских домов: была ухоженной, уединенной и комфортабельной. Хотя Элизабет провела в путешествиях много лет, она, как всякая женщина, любила домашний уют. Она с радостью занялась обустройством дома, привнеся в него тысячу маленьких деталей, которые вроде бы ничего не значат, но придают жилищу изящество и жизнерадостность.

Они стали вести спокойную жизнь; их связывали дружба и взаимное доверие, источник тысяч приятных бесед и счастливых часов. Лишь одно было под запретом: имя Невилла никогда не упоминалось в доме, и, вероятно, по этой причине Элизабет все чаще думала о нем, оставаясь в одиночестве. Человек теряет любопытство к любой теме, даже самой интересной, стоит между делом ее обсудить; если же тему намеренно замалчивать, та покрывается загадочным туманом неопределенности и только подбрасывает пищу воображению. Любые другие предметы отец и дочь обсуждали открыто, и Фолкнер не подозревал, что в душе Элизабет крепнет невысказанный интерес, взращенный запретами и секретностью.

Элизабет привыкла бояться смерти самых дорогих ей людей и часто размышлять о ее близости; эта привычка приоткрыла ее уму священные тайны существования, заставила думать о возвышенном и усмирила нрав; в беседе она всегда проявляла живое любопытство, и поскольку они вели жизнь уединенную и лишенную будничной суеты, монотонную и безмятежную, то в разговорах касались тем, выходящих за пределы повседневности и грубой рутины. Фолкнер не мог похвастаться такой же тонкостью ума, но отличался наблюдательностью, острой памятью и хорошо умел выражать и описывать мысли и чувства; он возвращал Элизабет с небес на землю и облекал плотью ее призрачные фантазии. Когда они читали о героях старины или разбирали поэтические сюжеты, она рассуждала о морали, философствовала на темы жизни и смерти, религии и добродетели, а он сравнивал прочитанное с собственным опытом, подвергал сомнению существование подобных героев в реальной жизни и приводил настоящие примеры человеческих характеров, напоминающих или, напротив, не похожих на персонажей книг.

Их жизнь могла бы быть спокойной и приятной, если бы не страдания Фолкнера. Когда он начал выздоравливать, пришла другая беда, в его глазах куда более страшная. Примерно через год после того, как они поселились в Уимблдоне, Элизабет заболела. Врачи сказали, что ее болезнь была следствием чрезмерного нервного возбуждения, пережитого за последние несколько лет; она перенесла его с почти сверхчеловеческим терпением и стойкостью, и тем не менее оно ослабило ее физически. Для Фолкнера это стало роковым ударом; он понял, что его упрямое стремление к смерти было эгоистичным и даже преступным; он совсем не думал о последствиях своих действий для невинной Элизабет, которая была ему так дорога. Он считал, что, лишившись его, она немного погрустит, но, поскольку он перестанет отягощать ее своими печалями, вскоре утешится новыми впечатлениями и другой семьей. Но он выжил, а она ощутила на себе последствия его упрямства и стала его жертвой! Эта мысль сводила его с ума. Он смотрел на ее прелестное личико, такое бледное; на ее исхудавшую фигурку, на то, как она теряла аппетит, и он смотрел с тревогой, из-за которой вновь дала о себе знать зажившая было рана и вернулся недуг.

Единственная рекомендация, которую прописывали Элизабет врачи, — смена климата; при этом они намекали, что краткая разлука с отцом и новая обстановка пойдут ей на пользу. Но куда она могла отправиться? Он никак не мог вернуть ее в родную семью — не теперь, когда она едва держалась на ногах и вздрагивала при каждом звуке. Ему сказали, что времени терять нельзя; прозвучало слово «чахотка»; он тут же вспомнил смерть ее родителей и преисполнился страха. Что-то надо было делать немедленно, но он не знал, что именно, и, глядя на свою любимую дочь, которую, как ему казалось, он уничтожил собственными действиями, он пылал желанием ее спасти, но чувствовал бессилие и мучился от этого.

Однажды утром, когда Фолкнера обуревали эти тягостные думы, а Элизабет тщетно пыталась притвориться здоровой и бодрой, хотя медленный шаг и бледность свидетельствовали об обратном, в их тихий дворик заехала карета, и объявили о приходе посетителя. Гостьей оказалась леди Сесил. Элизабет почти о ней забыла и больше не думала встретить ее снова, но эта дама, чей ум был очарован красотой и добродетелью преданной дочери в момент их встречи, никогда не переставала надеяться найти Элизабет и возобновить знакомство. Она, впрочем, не рассчитывала увидеть Фолкнера живым и часто размышляла, как сложится судьба дочери после его смерти; они с семьей оставались за границей до весны того года, а вернувшись в Лондон, леди Сесил через мисс Джервис узнала, что Фолкнер жив и они с Элизабет поселились в Уимблдоне.

Леди Сесил повсюду была желанной гостьей, так как создавала вокруг себя атмосферу жизнерадостности и теплой доброты, и находиться с ней рядом всегда было приятно. Фолкнер не видел ее в Ливорно и только краем уха слышал, как упоминалось ее имя, но теперь она сразу расположила его к себе, а когда принялась горячо нахваливать Элизабет и взглянула на ее изменившийся вид с нескрываемым огорчением, его сердце растаяло, и он готов был попросить ее помощи в решении его проблемы. Но он не успел: леди Сесил предложила помощь прежде, чем к ней обратились. Она слышала, что Элизабет советовали уехать в другой климат, и догадалась, что причиной болезни являлась чрезвычайная тревога за отца; тогда она решила, что ее красивый дом и веселая компания ее семейства станут для девушки лучшим лекарством.

— Я не приму отказ, — сказала она, пригласив отца с дочерью к себе в дом. — Вы оба должны приехать; лорд Сесил на два месяца отбыл в Ирландию проведать свое поместье, а наш маленький Джулиус приболел, и я не смогла поехать с ним. Я поселилась рядом с Гастингсом; воздух там целебный, места красивые; я веду спокойную уединенную жизнь и уверена: мисс Фолкнер у меня в гостях скоро поправится.

Приглашение было столь теплым и искренним, что Фолкнер принял его не колеблясь. Но немного изменил условия, настояв, что Элизабет должна сопровождать леди Сесил одна. Визит должен был продлиться два месяца, и отец пообещал, что через месяц присоединится к дочери. Он объяснил свое решение разными предлогами, но истинная причина заключалась в том, что врачи, судя по всему, считали короткую разлуку с ним необходимой для выздоровления пациентки. Элизабет согласилась, ведь ей не терпелось поправиться; она надеялась, что смена климата восстановит ее силы. Вскоре обо всем условились, и через два дня две женщины отправились в Гастингс, где леди Сесил ждала семья; она явилась в Лондон только с мужем, чтобы проводить его в Ирландию, и он уже уехал.

— Думаю, дня через три под моим присмотром ты почувствуешь себя хорошо, — сказала леди Сесил, когда они устроились в ее дорожном экипаже. — Хочу, чтобы ты снова стала такой, какой была в Италии. Такая юная девушка, от природы пышущая здоровьем, быстро восстановится! Ты себя перегрузила; твой энергичный ум слишком силен для твоего тела, но отдых и забота поправят дело. Мы будем очень счастливы, я нисколько в этом не сомневаюсь; мои дети — настоящие маленькие ангелы, они будут развлекать тебя, когда захочешь, и не станут путаться под ногами. Я же стану твоей главной сиделкой, а мисс Джервис, благослови Господь эту чудачку, будет во всем меня слушаться. Дом стоит в очень живописном месте, а, помимо моих домашних, я жду в гости своего брата Джерарда; тебе он должен понравиться. Я о нем не говорила? Наверно, нет, но ты его полюбишь, и он определенно будет от тебя в восторге. Он очень серьезный — нет, по правде говоря, он грустный, — но эта грусть в тысячу раз интереснее веселости обычных людей. Она полна благородных мыслей и нежных чувств. Я и не думала — не мечтала, — что во всем свете есть человек, похожий на него, пока не увидела тебя. Тебя так же мало занимают мирские заботы; твои идеи так же благородны и возвышенны, ты сопереживаешь людям, и твои мысли выходят за рамки ограниченного круга мелочных хлопот, занимающих и тяготящих умы обычных людей, не способных ни видеть, ни ощущать ничего, кроме своего лилипутского «я»! Лишь в одном ты не похожа на Джерарда, — добавила она. — Ты молчалива, но весела, а он, хоть и более общителен, слишком меланхоличен. Вижу в твоих глазах любопытство, но, увы, не могу раскрыть тебе причину несчастья моего брата. Его дружба, которую я высоко ценю, зависит от моего умения хранить клятву, а я пообещала никогда ни с кем не обсуждать его печали. Могу лишь сказать, что причиной всему его чувствительная натура и уязвимая гордость, задеть которую слишком легко; впрочем, из-за них я люблю его в десять тысяч раз сильнее. Ему уже лучше, чем было, и, надеюсь, время и рассудок полностью излечат его от бесполезных сожалений, отравляющих его жизнь. Однажды зародится новое сильное чувство и разгонит облака. Я молю об этом, и, хотя люблю его всей душой и сочувствую его горю, все же считаю, что оно преувеличено и не стоит таких страданий; увы, ничего уже не изменить, но можно просто забыть о печалях.

Элизабет с некоторым удивлением выслушала рассказ еще об одном достойном юноше, который тоже был несчастлив, а про себя подумала: «Кажется, он похож на Невилла, но, когда я его увижу, мне будет ненавистна сама мысль, что нашелся еще один столь же благородный, добрый и интересный юноша!» Впрочем, вслух она этого не сказала и лишь спросила:

— А ваш брат старше вас?

— Нет, младше; ему всего двадцать два года, но страсти и меланхолия терзают его почти с младенческих лет, и из-за них у него не было нормального детства; теперь он обладает всем, чем прекрасна юность, но свободен от ее глупостей. Прости мне мой энтузиазм, но, когда ты его увидишь, тебе самой станет интересно.

«Сомневаюсь, — подумала Элизабет. — Я уже растратила свой энтузиазм и возненавижу себя, если заинтересуюсь кем-то, кроме Невилла». Из-за этой подспудной мысли обильные похвалы, которыми леди Сесил осыпала своего брата, показались Элизабет почти безвкусными. Она мысленно перенеслась в Марсель, вспомнила неусыпное внимание Невилла, их прощальный разговор и наконец снова задумалась о странной реакции Фолкнера на встречу с ним и его просьбу никогда больше не упоминать этого имени. Ей снова стало любопытно, что это значило, и она отвлеклась; леди Сесил решила, что она устала, и позволила ей погрузиться в молчаливые думы.