Фолкнер

Глава XV

Три или четыре дня прошли спокойно; леди Сесил радовалась, что несчастная душа ее брата так живо реагирует на предложенное ей лекарство. Стоял зеленый июнь, природа была прекрасна, как сами юные создания, наслаждавшиеся ее дарами с восторженным и прежде неведомым им чувством. Они катались под парусом на искрящихся волнах, бродили по берегу летнего ручья или в густых лесах, не понимая, почему все краски кажутся ярче обычного. Элизабет не думала ни о чем, кроме настоящего момента, и лишь желала, чтобы Фолкнер скорее к ним присоединился. Невилл же отчасти бунтовал против нового распорядка, которому вынужден был подчиниться, но бунтовал нехотя, пока однажды реальность не вмешалась в его безмятежные грезы.

Как-то утром Элизабет вошла в комнату для завтраков и обнаружила там леди Сесил; та огорченно сидела у окна, хмурясь и подперев рукой щеку.

— Он уехал, — воскликнула она, — это так неожиданно! Джерард уехал! Пришло письмо, и я не смогла уговорить его остаться; вероятно, он отправился на другой конец страны, и одному Господу известно, когда мы его снова увидим!

Они сели завтракать, но леди Сесил была слишком расстроена.

— Мало того что он уехал, — продолжала она, — причина его отъезда — сплошные тревоги и терзания, и, к сожалению, ты не сможешь мне даже посочувствовать, ведь он не разрешил рассказать тебе его несчастную историю! Если бы я могла это сделать, ты бы так его пожалела! Ты пожалела бы нас всех!

— Он уже в детстве был несчастлив, — заметила Элизабет.

— Да, это правда, но как ты об этом узнала? Он тебе что-то говорил?

— Много лет назад я встречала его в Бадене. Каким он тогда был диким, каким угрюмым и совсем не похожим на себя нынешнего! В его угрюмости таились свирепость и агрессия, а теперь их нет.

— Бедный мальчик! — воскликнула леди Сесил. — Я хорошо это помню, и мне приятно думать, что я отчасти послужила причиной перемены в нем. Тогда у него не было ни единого друга во всем белом свете, никто его не любил, никто не слушал, и некому было взрастить в нем надежды, пусть даже тщетные, которые облегчили бы его страдания; лишь надежды могут послужить ему лекарством, пока он обо всем не забудет. Но что это значит? — воскликнула она и вскочила. — Почему он вернулся? Джерард! Он здесь!

Она распахнула стеклянную дверь и выбежала ему навстречу; он проскакал по аллее, спрыгнул с лошади и, приблизившись, воскликнул:

— Мой отец здесь?

— Сэр Бойвилл? Нет, а он должен приехать?

— О да! Скоро мы его увидим. Я встретил слугу, тот принес письмо, присланное срочной почтой: обычное идет слишком медленно; он скоро будет здесь, вчера вечером он выехал из Лондона, а ты знаешь, как быстро он обычно приезжает.

— Но с чего вдруг этот неожиданный визит?

— А ты не догадываешься? Он получил письмо от того самого человека, того же содержания, что и всегда; узнал, что я здесь, и едет, чтобы помешать мне исполнить мою миссию, чтобы запрещать, скандалить и укорять меня — все то, что он делал уже тысячу раз, и тысячу раз ничего не добился.

Невилл раскраснелся и выглядел встревоженным; обычно он смотрел «скорей с тоской, чем с гневом»[14], но сейчас его лицо выражало только лишь гнев, к которому примешивались презрение и решимость. Он протянул леди Сесил полученное письмо.

— Я, наверно, неправ, что вернулся по его требованию; я не намерен во всем ему повиноваться, но мой долг — его выслушать, и я приехал, чтобы это сделать; вновь его тщеславие вступит в бой с тем, что он зовет моей гордыней, его мстительность — с моим чувством долга, его злобные нападки на нее — с моим обожанием. Я должен это вытерпеть!

Леди Сесил прочла письмо, а Невилл сжал руку Элизабет в своих ладонях и попросил у нее прощения; она же в смятении захотела скорее уйти. В этот момент раздался стук копыт по гравию; подъехала карета.

— Он здесь, — сказал Невилл. — Встреть его первой, София, скажи, насколько я полон решимости и насколько прав! Постарайся помешать нашей позорной и бессмысленной ссоре — бессмысленной прежде всего для отца, ведь он непременно потерпит поражение.

Леди Сесил в великом смятении вышла из комнаты навстречу гостю; Элизабет тем временем выскользнула в другую дверь, убежала в рощу и под сенью деревьев стала размышлять о случившемся. Ей было и любопытно, и грустно. Согласие, привязанность и симпатия — настолько приятные чувства, что любое нарушение гармонии кажется очень болезненным. Семейные распри в этом смысле хуже всего. Невилл оставался для нее загадкой. Вынужденное неподчинение родительской воле причиняло ему страдания; оно нависало над ним мрачной тенью, невзирая на причины, побудившие его вести себя таким образом. Об этих причинах Элизабет не догадывалась — знала лишь, что Невилл никак не мог руководствоваться низменными эгоистичными страстями; ради своей цели он пожертвовал надеждой и счастьем. Она вспомнила, каким он был в момент их первой встречи — мальчиком, одичавшим от пережитой трагедии; подумала, каким он стал, когда рассудок и благородство умерили эгоизм его чувств. Он вырос по-женски добросердечным, деятельным, дружелюбным и способным на сострадание, что редко свойственно мужчинам; она вспомнила, как он сидел у кровати больного Фолкнера и, прощаясь с ней, предсказал, что они встретятся в более счастливый час. Этот час еще не настал, и она поняла, что ей очень хочется узнать причину его несчастья; возможно, советом или сочувствием она смогла бы ему помочь.

Она медленно прогуливалась в тени деревьев, погруженная в свои мысли, и вдруг услышала в папоротниках быстрые шаги и хруст пожухлых листьев. К ней подошел Невилл.

— Я сбежал! — воскликнул он. — Бедная Софи одна осталась выслушивать упреки несправедливого и злого человека. Я не мог остаться, и это не трусость; слишком много у меня воспоминаний о подобных ссорах, отчего мне становится тошно. К тому же спокойно выслушивать его упреки невозможно, а ответить я не могу, ведь он мой отец.

— Наверно, это правда невыносимо, — согласилась Элизабет, — ссориться с родителем и противостоять его воле.

— Если на то есть уважительная причина, это все меняет. Помните Гамлета, мисс Фолкнер?

— Конечно; он воплощение самых тонких, подлинных и вместе с тем пугающих чувств и обстоятельств, какие только можно вообразить.

— Я читал эту пьесу, — продолжил Невилл, — и, казалось, каждое слово напрямую взывало к моему сердцу; мои собственные чувства напитывали каждую строку осознанным смыслом. Гамлет призван отомстить за отца, и, выполняя эту задачу, он не пощадил еще более дорогого и святого для себя человека — мать; он не вонзал в нее кинжалы, но слова его ранили сильнее; и она даже не дрогнула, хоть внутренне корчилась от страданий, причиненных им. Мой долг легче, но он так же священен: мне предстоит оправдать мать, не осуждая отца и ни в чем его не обвиняя; я докажу, что она невиновна. Разве это достойно укора? Как бы вы поступили, мисс Фолкнер, если бы вашего отца обвинили в преступлении?

— Мой отец не совершил бы преступления! Это просто немыслимо! — воскликнула Элизабет: как ни странно, она совсем не воспринимала всерьез слова Фолкнера о совершенных им грехах. Она считала добродетелью, что он мучился виной за свою ошибку, но ни на минуту не допускала, что он мог быть по-настоящему в чем-то виноват.

— Именно! Немыслимо! — воскликнул Невилл. — Это, несомненно, так, но если бы вы узнали, что его имя опозорено и даже родство с ним является постыдным, что бы вы сделали? Стали бы его защищать и доказывать его невиновность? Ведь стали бы?

— Я бы жизни на это не пожалела!

— Вот и я посвятил этому жизнь. В детстве я тщетно противился обвинениям и искренне негодовал; теперь успокоился и преисполнился решимости, но не остановлюсь ни перед какими препятствиями, ни перед какими сложностями, и даже слепые приказы отца не смогут мне помешать. Моя мать, моя милая матушка — из-за того, в чем ее несправедливо обвиняют, я жалею ее еще сильнее! Сущий ангел, она обрела в своем сыне непреклонного защитника.

— Не сердитесь, что я упоминаю обстоятельства, которые принято замалчивать и скрывать, — продолжал он, заметив удивление на ее лице. — Мне должно быть стыдно произносить имя моей матери, а вам — его слышать; сама мысль об этом обостряет мою решимость. Одному Богу известно, какая скорбная правда скрыта за завесой, которой тщеславие, мстительность и эгоизм окутали судьбу моей матери, но эта правда, пусть страшная, должна раскрыться, а невиновность матери — воссиять, как солнце над нашими головами. Ужасно, просто ужасно, когда тебе говорят, что та, кого ты боготворишь, развращена и порочна; когда тебя пытаются в этом убедить. История эта не нова; жены всегда изменяли мужьям: у кого-то была уважительная причина, кого-то даже оправдывали; мало ли какие бывают обстоятельства. Но чтобы моя мать покинула свой счастливый дом, который под ее присмотром был сущим раем; чтобы она покинула меня, собственное нежно любимое дитя, которое обожало ее даже в таком бессознательном возрасте, и собственную несчастную маленькую дочь, что умерла от небрежения; чтобы она годами о нас не справлялась, не присылала ни весточки, не искала встречи и скиталась по миру в безвестности? Чтобы она, не спавшая ночами ради ласковой заботы о нас, она, чей голос часто убаюкивал меня и чьи мысли и поступки были чисты как у ангела, — чтобы она поддалась искушению самого дьявола, явившегося из преисподней, чтобы ее уничтожить, и ввергла нас в несчастье, опозорив свое имя? Нет! Этого не может быть! Наш мир все еще укрыт небесами, в нем еще есть доброта, а она была — и остается — добрее и милее всех!

Чувства захватили Невилла, а Элизабет, пораженная его горячностью и рассказанной им дикой и странной историей, слушала молча, но молчание ее было красноречивее слов: глаза наполнились слезами, а сердце в груди пылало стремлением показать, что она всецело разделяет его глубокие переживания.

— Я поклялся, — продолжил он, — и клятва эта записана на небесах; каждый вечер, опуская голову на подушку, я повторяю ее, и теперь повторю перед вами, лучшим из земных созданий после моей дорогой матери, которой больше нет: я посвящу свою жизнь попыткам оправдать ту, что подарила мне жизнь, а мой эгоистичный и мстительный отец явился помешать мне и запретить это сделать. Но я растопчу это препятствие, как топчу эти сухие листья под ногами. Однако вы молчите, мисс Фолкнер, — скажите, слышали ли вы когда-нибудь о миссис Невилл?

— Я всю жизнь провела за границей, — отвечала Элизабет, — но, кажется, кое-что припоминаю.

— Не сомневаюсь; подлецы разнесут клевету и историю преступления по всему свету. Значит, вы слышали о миссис Невилл, которая сбежала с неизвестным и бросила свой дом, мужа и беспомощных детей; с тех пор о ней никто ничего не слышал; муж развелся с ней в ее отсутствие; у нее не было возможности защитить себя в суде, а ее несчастного сына заставили против нее свидетельствовать. Такие истории всегда вызывают вульгарное любопытство и резкое неприятие; стоит ли удивляться, что с девяти лет я не мог думать ни о чем другом ни днем ни ночью и жил, полный ненависти, злобы и прочих низменных страстей, пока мне не пришла в голову благословенная мысль, что я мог бы доказать ее невиновность и отомстить за нее. Ради этого я и живу. Теперь я должен вас оставить. Вчера я получил письмо, в котором содержится ключ, что, возможно, выведет меня из этого лабиринта; я пойду за ним. Отец приехал мне помешать, но я уже потратил так много сил на бесполезные уговоры и в конце концов сказал ему, что буду подчиняться не родительскому авторитету, а внутреннему чувству долга. Думаю, мы с ним больше не увидимся; я должен ехать, но перед отъездом не смог противиться искушению увидеть вас снова и объяснить, почему мой выбор оправдан. Если же вам хочется знать больше, спросите Софию; скажите, что я разрешил все вам рассказать; я хочу, чтобы вы были в курсе всех моих мыслей и поступков, так что согласитесь ее выслушать.

— Спасибо за разрешение, — ответила Элизабет. — Я знаю, что леди Сесил хотела поведать мне причину вашей меланхолии, которая не должна терзать такого доброго и хорошего человека. Увы, наш мир полон страданий, и когда я слышу о ваших печалях и вспоминаю то, что пришлось пережить моему дорогому отцу, мне кажется, что я сделана из камня, раз не чувствую вашу боль с равной силой. Однако я готова положить жизнь, чтобы помочь вам в достижении цели.

— Мне хорошо известно ваше великодушие, хотя сейчас я не могу в полной мере вас отблагодарить. Но я еще вернусь, прежде чем вы уедете из дома сестры; куда бы ни завели меня судьба и долг, мы увидимся снова.

Они вернулись к дому, и он ее оставил; его оседланная лошадь стояла у ворот; он сел и через минуту уехал.

Когда он уехал, Элизабет показалось, что она очутилась во сне; сердцем и устремлениями она была с ним, она верила, что все рассказанное им было правдой, и восхищалась сильной привязанностью, побуждавшей его к действию. В его манере было столько свободолюбия и гордости, что она невольно вспомнила шестнадцатилетнего мальчика, которым когда-то так заинтересовался ее девичий ум; его речь, полная страсти и негодования, была пронизана желанием восстановить справедливость. «Смелое, благородное сердце! Пусть Бог поможет осуществить твои планы! Бог и все добрые духи, что населяют этот мир». Так говорила ее душа, когда девушка смотрела ему вслед; когда она вернулась в дом, ее рука бессознательно потянулась к томику Шекспира, в котором был напечатан «Гамлет», и вскоре она погрузилась в чтение. Ее интересовала не столько сама драма, сколько различные эмоции, пробуждавшиеся при сравнении героя с тем, кого она крепко полюбила, хотя сама пока об этом не догадывалась. Неудивительно, что Невилл, мечтатель и поэт, ассоциировал себя с принцем датским, а его нежелание делиться переживаниями и поступки, продиктованные столь высокими и чистыми помыслами, возвышали его в ее глазах; юной и благородной любви свойственно идеализировать объект своей привязанности, и Невилл казался Элизабет чистым совершенством.

Через некоторое время ее прервала леди Сесил; вид у нее был встревоженный и недовольный. Она почти ничего не сказала, лишь пожаловалась, что Джерард уехал, а сэр Бойвилл остался — всего лишь до утра, однако сэр Бойвилл был из тех людей, чье присутствие тяготило окружающих, пусть он приезжал всего на несколько часов. Это замечали даже незнакомые люди; никому не нравился этот угрюмый надменный старик; особенно страдали от его придирок близкие родственники, искренне любившие того, кого сэр Бойвилл больше всего презирал, и потому наиболее подверженные оскорблениям, которыми он сыпал вокруг. Он на всех глядел сверху вниз, всем саркастически и презрительно противоречил, считал себя непогрешимым, но насмехался над своими почитателями; такими были главные черты его характера, не считая хрупкого и легкоранимого самолюбия, обижавшегося на все подряд, видевшего нападки в каждом слове и спешившего отплатить за воображаемые уколы реальными, неподдельными. Его единственными достоинствами были элегантность и хорошее воспитание, что несколько смягчало его раздражительный и мстительный нрав.

Ему было почти семьдесят лет, но для своего возраста он на удивление хорошо выглядел; однако черты лица его были острыми, а кожа изрезана глубокими морщинами; при этом он носил парик с юношеской прической, который ничуть его не молодил, зато лишал его наружность солидности. Губы вечно презрительно кривились; тщеславие было столь очевидным, что могло бы вызвать насмешки окружающих. Однако суровый и свирепый нрав защищал его от чужого высокомерия, но уничтожал любое сочувствие к нему, которого он, возможно, заслуживал, так как был одиноким стариком, отгородившимся от своих родственников и друзей, хотя те были весьма достойными людьми. Некогда единственную отраду он находил в обществе людей своего круга, теперь же в уединении или среди толпы он чувствовал себя несчастным, но не мог обрести утешения, так как причиной своих страданий был он сам.

Увидев Элизабет, он удивился и поначалу обращался с ней довольно любезно, со старомодной галантностью, которая могла бы показаться ей даже забавной, если бы шла от сердца; однако в его устах комплименты казались натужными и неуместными, и разговор на любую тему вызывал неловкость. О чем бы ни заговаривала леди Сесил, он всему противоречил; критиковал ее детей и сулил им будущие несчастья, а когда уставал оскорблять лично присутствующих, начинал рассказывать самые скандальные лондонские истории о неверных женах и разрушенных семьях и сиял от злорадства, упоминая особенно постыдные ситуации. Примерно через полчаса Элизабет его возненавидела, и он ответил ей тем же, когда она принялась нахваливать его сына.

— Да, — ответил он, — Джерард — очень приятный человек; я мог бы сказать, что он наполовину дурак, наполовину сумасшедший, но это было бы, пожалуй, преувеличением, да и не пристало любящему отцу так отзываться о сыне. Но что делать, если его природная глупость дополняется добровольным отказом повиноваться всем законам общества? Своим поведением он больше всего напоминает умалишенного, в чьи руки попало опасное оружие, которого он сам ни капли не боится и с тем же равнодушием ранит им тех, кому не посчастливилось быть его родственниками.

Выслушав эту речь, леди Сесил покраснела и встала из-за стола; Элизабет последовала за ней, и сэр Бойвилл остался наедине с графином вина. Элизабет была поражена своей реакцией, так как никогда раньше ей не приходилось сталкиваться с невыносимыми в общении людьми.

— Больше ничего не остается, — шепнула ей леди Сесил, — кроме как сесть за пианино; сэр Бойвилл слишком вежлив и не станет мешать тебе играть; он к тому же устал и, вероятно, уснет. Сегодня он превзошел сам себя.

— Но он же ваш отец! — пораженно воскликнула Элизабет.

— Нет, слава богу! — отмахнулась леди Сесил. — С чего ты взяла? Ах, понимаю: все потому, что я зову Джерарда братом! Сэр Бойвилл женился на моей несчастной матушке; теперь она уже мертва. К счастью, нас связывает только это; во мне нет ни капли его крови. Но я, кажется, слышу его шаги; сыграй Герца. Эта музыка вытеснит все звуки и оглушит даже моего отчима.

После этого вечер быстро подошел к концу, так как сэр Бойвилл рано лег спать; наутро он уехал, и дамы снова смогли вздохнуть свободно. Невозможно даже попытаться описать моральные страдания, которые вызывает у людей присутствие такого человека.

— Помнишь «Письма» мадам де Севинье, где она говорит, что неприятная компания тем лучше приятной, что, избавляясь от нее, испытываешь огромное удовольствие? — сказала леди Сесил. — В этом смысле сэр Бойвилл — лучшая компания в мире! Пойдем прокатимся сегодня, чтобы избавиться от последних симптомов Бойвилловой лихорадки.

— И вы раскроете мне тайну, — сказала Элизабет. — Мистер Невилл вчера кое-что рассказал и направил меня к вам. Можете открыть мне все.

— Да, я знаю, — ответила леди Сесил. — Хоть чем-то визит сэра Бойвилла оказался полезен. Теперь я могу объяснить тебе причины наших разногласий и несчастий бедного Джерарда. Ты проникнешься сочувствием к нему, и нам обеим больше не придется хранить тайну. Это печальная история, полная необъяснимых загадок, стыда и чудовищного зла. Я никогда не перестану поражаться случившемуся и сожалеть о нем и не вижу, как все может закончиться счастливо, разве что предать все забвению — именно этого я бы хотела. Вот наша коляска. Пусть дети останутся дома: не хочу, чтобы нас прерывали.

Любопытство Элизабет разгорелось, и ей не терпелось услышать рассказ подруги. Тот длился даже дольше прогулки; леди Сесил договорила лишь в сумерках, после ужина, когда они сидели и смотрели на летний лес и вспыхнувшие среди листвы звезды, а олени подошли близко к дому и стали щипать траву. Все вокруг затихло и, казалось, торжественно внимало истории, вызвавшей у Элизабет столько подлинной печали и воодушевленного интереса, сколько прежде не вызывал никакой другой рассказ, и еще сильнее расположившей ее к тому, кто так сильно любил и страдал.