Фолкнер

Глава LII

Настал прекрасный месяц май; нежные зеленые листочки воздушной дымкой окутали серые ветки; лунными ночами заливались соловьи, а на рассвете к ним присоединялся целый пернатый хор. Луга устилал вышитый ковер из самых благоуханных весенних цветов, а поля зеленеющей кукурузы с тенями облаков сверкали на солнце, как озерная гладь. В такую пору сердце полнилось надеждой и ликованием, но Фолкнера вновь стали одолевать тревоги, о чем свидетельствовал его хмурый взгляд исподлобья. Он стал избегать даже общества Элизабет и катался верхом без нее, а вечера проводил в уединении в своей комнате. Впервые в жизни Элизабет была им недовольна. «Я всем ради него пожертвовала, — думала она, — и все равно он несчастен! Одна лишь любовь носит скипетр и правит безраздельно; другие чувства прислушиваются к голосу разума, который оспаривает их власть и требует ее раздела; так мы становимся мудрее, но, увы, низвергаем с трона чувства, лишая их всевластья. Я не могу осчастливить Фолкнера, но теперь и Невилл из-за меня несчастен, и этим мукам не видно конца; впрочем, я не намерена нарушать свой обет и вовсе этого не желаю».

Однажды в теплый погожий день Элизабет отправилась прокатиться с кузинами; миссис Рэби решила вывезти свекра на прогулку в фаэтоне, запряженном пони. Фолкнер ненадолго ушел из дома, затем вернулся; прошло несколько дней с тех пор, как он отправил Невиллу письмо, но до сих пор не получил ответа. Он ощущал смятение и грусть, но одновременно радовался отсрочке разлуки. Внезапно через стеклянную дверь гостиной он увидел мужчину, скакавшего к дому по аллее, узнал его и воскликнул: «Все кончено!» В тот момент он мысленно перенесся в чужой край и представил себя в окружении чужих людей, вдали от всего, что было ему дорого. Такова была расплата за приезд Джерарда Невилла, ведь именно он был гостем, который, спешившись, через несколько минут вошел в дом.

Он подошел к Фолкнеру, протянул руку и произнес:

— Давайте подружимся, мистер Фолкнер; с этого момента мы должны вести себя как друзья. Объединим усилия ради счастья самого драгоценного и безупречного создания на этом свете.

Фолкнер не смог пожать ему руку; он вдруг стал холоден, но поспешно отвечал:

— Надеюсь, так и будет; мы должны действовать сообща, только так мы добьемся успеха.

— Но есть еще один человек, с кем нужно посоветоваться, — продолжил Невилл.

— Миссис Рэби?

— Нет! Сама Элизабет. Она одна может решить, как лучше поступить; она одна подскажет правильный путь. Во мне можете не сомневаться; я знаю, что она выберет, и готов последовать ее решению. Думаете, я смог бы ее обмануть? Попросить ее руки, став самым счастливым человеком на свете, но сделать это с помощью обмана? Будь я способен на такой поступок, я был бы ее недостоин. — Невилл продолжал: — Однако, по всей истине, я бы не стал советоваться и с Элизабет; я все решил, теперь дело за вами. Я приехал к вам, мистер Фолкнер, просить руки вашей приемной дочери, но не собираюсь вас с ней разлучать; я возненавижу себя, если стану причиной ваших и ее страданий. И если мне понадобится объяснить мой поступок миру, я сошлюсь на вас; вы мое оправдание, мне больше ничего не надо объяснять. Ради счастья мисс Рэби мы должны объединить усилия и, полагаю, оставаться друзьями до конца своих дней.

— Вы очень великодушны, — ответил Фолкнер, — и, пожалуй, справедливы. И я не был бы недостоин называться вашим другом, если бы вы были кем-то другим, а не самим собою.

— Именно потому, что я тот, кто есть, я смею столь самонадеянно предлагать вам свою дружбу.

В этот момент на лужайке послышались легкие шаги, и на пороге возникла Элизабет. Увидев Фолкнера и Невилла вместе, она замерла в изумлении; вскоре ее удивление сменилось неприкрытой радостью, а лицо, отражавшее все, что творилось в ее душе, засияло от счастья. Фолкнер повернулся к ней и произнес:

— Элизабет, позволь представить тебе моего друга; оставлю тебя с ним, он объяснит цель своего визита. Я же лишь скажу, что в моих глазах он не связан только что сказанными словами; вы вместе должны посовещаться и все решить, исходя из соображений взаимного счастья; это мое единственное условие, на котором я настаиваю. Будьте счастливы и, если понадобится, забудьте обо мне; я готов сам о себе забыть и сделаю это с большим удовольствием.

С этими словами он покинул комнату, а они, не сговариваясь и будто боясь, что кто-то им помешает, вышли на лесистую поляну и, прогуливаясь под сенью прекрасных вязов на поросшей молодой травой лужайке, признались друг другу в самых потаенных чувствах и помыслах. Невилл объявил о своем решении не разлучать ее с благодетелем.

— Я не боюсь осуждения света, — промолвил он, — я к нему привык; чужое мнение никогда меня не волновало, я не сворачивая продолжал идти к цели. Я поступаю правильно, как велит мне сердце; даже Господь вознаграждает кающихся, и с точки зрения религии и морали мои поступки оправданы, а уж соответствуют ли они кодексу светской чести — пусть решают другие; по мне, так они ничем ему не противоречат. Раньше я думал, что должен вызвать Фолкнера на поединок, но месть моего отца воспрепятствовала этому. Теперь в глазах всего света он невиновен; все знают, что он стал причиной смерти моей матери случайно. В стародавние времена рыцари после честного сражения становились друзьями, уважая друг друга за проявленное мужество. Мы с Рупертом Фолкнером — как те рыцари, а с тобой, Элизабет, мы объединим усилия и поможем ему забыть о прошлом и прожить много лет в счастье и безмятежности.

В ответ Элизабет могла лишь смотреть на него с благодарностью; она чувствовала, что не надо ничего говорить и тем более спорить. Великодушие Невилла было понятно всякому, кто знал Фолкнера; одного взгляда на него было достаточно, чтобы понять, что, прощая этого человека, любящий и преданный сын не осквернял память матери, ведь сам Фолкнер боготворил ее как ангела и искупил свою ошибку годами невыразимых мук. Невилл не сомневался, что поступает правильно, и не искал чужого одобрения; он хотел заручиться одобрением лишь одного человека — Элизабет, чье сердце, растроганное его благородством, щемило от любви и благодарности; она попыталась их выразить, но, к счастью, влюбленные не нуждаются в словах, чтобы передать невыразимое. Невилл ощутил ее глубокую признательность, и не было во всем свете более счастливой пары, чем эти двое; они шагали рядом, взявшись за руки, и в их сердцах, как и над головой, ясно сияло солнце; под сенью величавого тенистого леса Беллфореста они наслаждались благодатным часом любви, первым из многих в их вечном союзе.

Все, что раньше казалось трудноосуществимым, свершилось легко. Никто из них не искал оправданий выбранному пути. Они просто знали, что не могут поступить иначе. Элизабет не могла предать Фолкнера; Невилл не мог от нее отречься; их компромисс казался странным, но по-другому быть не могло: несмотря на все трагические и злополучные обстоятельства, что должны были их разлучить, этим троим суждено было остаться вместе на всю жизнь.

Даже леди Сесил признала, что выбора не было. Невилл не мог отказаться от Элизабет; слишком ценным та была сокровищем, чтобы добровольно от нее отречься. Через несколько недель, в назначенный день бракосочетания сэра Джерарда Невилла и мисс Элизабет Рэби, леди Сесил явилась в Беллфорест и с неподдельным удовольствием увидела, как двое ее друзей, которых она ценила и любила больше всего на свете, наконец скрепили свое счастье законными узами. А доброе сердце миссис Рэби снова порадовалось, что ее вмешательство привело к такому удачному концу.

Читатель этой истории может и не согласиться, что столь сложный вопрос должен был решиться именно так, а не иначе; однако произошло именно это, и ни одна женщина, увидев Руперта Фолкнера, не посчитала бы решение Невилла несправедливым или необдуманным; а всякому мужчине достаточно было один лишь раз взглянуть на Элизабет, чтобы утвердиться в том же мнении.

На долю Фолкнера выпало ровно столько счастья, сколько способен испытать человек, чей ум отмечен незаживающей раной греха. Он покаялся и заслужил прощение на земле и — хочется верить — на небесах. Себя он так и не простил, и только это омрачало его судьбу — единственная тень, от которой он так и не смог избавиться; но благодарность, которую он испытывал к окружающим, и ласковая кротость, взращенная чувством, что с ним обошлись более благосклонно, чем он того заслуживал, стали компенсацией за воспоминания, в которых он вечно оплакивал могилу Алитеи.

Что до Невилла и Элизабет, их счастье было безраздельным. Им не было дела до светского общества, но, когда они вышли в свет, их достоинства вызвали всеобщую симпатию и уважение; они радовались друг другу, своей растущей семье и Фолкнеру, к которому, как верно заметил Невилл, было невозможно относиться с равнодушием. Они бесконечно восхищались его просвещенным умом, безупречной нравственностью, взращенной пережитыми страданиями, и глубочайшей привязанностью к ним обоим. Они жили в изобилии и могли не ограничивать себя в щедрости, а добродетели помогали отыскать правильный путь в запутанном лабиринте жизни. Они часто бывали в Дроморе, но жили в Бакингемшире, и Фолкнер купил виллу поблизости. Он вышел на покой, коротал дни за книгами и размышлениями и стал настоящим мудрецом. Но сердце его оставалось неизменным, и больше всего на свете его радовало общество обожаемой Элизабет, Невилла, которого он полюбил так же сильно, и их прекрасных детей. Рядом с ними он ни разу не вспомнил, что их не связывали кровные узы; он любил их как родных детей и внуков. Так время шло, и ничего не менялось; так они живут до сих пор, и Невилл ни разу не пожалел о спонтанном поступке, который привел его к дружбе с тем, чьи действия принесли ему несчастья в детстве, но без кого его взрослое счастье было бы неполным.