Фолкнер

Глава XXXIII

Прибыв в Лондон из Гастингса, Невилл, по своему обыкновению, отправился в дом отца, где, как обычно в это время года, никого не оказалось. Но на следующий день неожиданно явился сэр Бойвилл. Он выглядел неприветливее и суровее обычного. При встрече отец и сын вели себя как оба привыкли: последний ждал упреков и гневных несправедливых приказов; первый говорил высокомерным начальственным тоном и возмущался, когда ему возражали.

— София сообщила, — сказал он, — что ты собираешься отплыть в Америку; ты не счел необходимым известить меня о своем намерении? Это, по-твоему, нормально? Даже шапочные знакомые проявляют друг к другу больше учтивости.

— Я боялся вашего неодобрения, сэр, — ответил Невилл.

— И поэтому решил действовать без отцовского согласия? Какой примитивный и к тому же ошибочный ход мысли! Теперь ты вдвойне виновен: ослушался меня и не предупредил о возможной угрозе!

— О какой угрозе ты говоришь? — заметил Невилл.

Сэр Бойвилл отвечал:

— Я здесь не для того, чтобы спорить с тобой, разубеждать тебя или приказывать тебе остаться. Мое намерение куда скромнее: мне нужна информация. Софи хоть и сожалела о планируемом путешествии, намекнула, что оно не так бесцельно и безумно, как твои прежние экспедиции, и те письма из Ланкастера привели тебя к неожиданному открытию. Ты совсем меня не знаешь, если полагаешь, что вопрос, над которым ты бьешься в свойственной тебе ребяческой и опрометчивой манере, занимает меня меньше твоего. Так расскажи, что тебе удалось выяснить.

Невилл был удивлен и даже тронут, увидев, что отец смягчился и даже готов его слушать. Он поведал ему историю американца и сказал, что Осборн, вероятно, сможет предоставить более подробную информацию. Сэр Бойвилл внимательно его выслушал и заметил:

— Ты, верно, обрадуешься, Джерард, узнав, что своей странной настойчивостью тебе удалось наконец меня убедить. Ты уже не ребенок и, хотя все еще неопытен и горяч, проявил недюжинный талант и решимость. Я могу поверить — хотя, возможно, ошибаюсь, — что тобой движет убеждение, а не слепое ослушничество. Ты ни разу не отступился от своей цели; твое упорство заслуживает уважения. Но, как я и сказал (прости отца за такие речи), ты неопытен; для мира ты еще ребенок. Ты прямолинейно идешь к цели, не обращая внимания на замечания окружающих, и своим равнодушием провоцируешь в них недовольство и обиду. Почему ты не согласишься со мной хотя бы отчасти? Если бы ты хоть раз поинтересовался моими взглядами, то понял бы, что они не слишком отличаются от твоих.

Невилл не знал, что ответить; любое объяснение, любой ответ уязвили бы отца.

— До сих пор, — продолжал сэр Бойвилл, — твое неповиновение вызывало у меня лишь недовольство, поэтому ты слышал от меня только приказы и, само собой, не выполнял их. Но я готов отнестись к своему сыну как к другу, если он мне позволит; у меня лишь одно условие: я хочу, чтобы ты кое-что мне пообещал.

— Я готов, сэр, — ответил Невилл, — если только эта договоренность не помешает достижению моей цели.

— Я просто прошу, чтобы ты ничего не предпринимал, сперва со мной не посоветовавшись, — ответил сэр Бойвилл. — Я же, в свою очередь, обещаю не вмешиваться в твои дела и не отдавать приказы, которые ты все равно потом не выполнишь. Если твои поиски не безумны, мой совет тебе только поможет. Я ничего не прошу, только возможность высказать мнение и дать совет. Ты позволишь мне эту малость? Пообещаешь сообщать мне о своих проектах и без утайки рассказывать обо всех обстоятельствах, которые стали тебе известны? Больше я ничего не требую.

— Обещаю, и очень охотно, — воскликнул Невилл. — Я рад, что ты готов поучаствовать в моей священной миссии.

— Степень моего участия, — ответил сэр Бойвилл, — будет зависеть от твоих дальнейших действий. Что касается Осборна, я согласен, что его историю нужно проверить, и даже поддерживаю твое желание отправиться ради этого в Америку, но только если пообещаешь, что, если узнаешь что-то новое, не станешь ничего предпринимать без моего ведома.

— Можешь не сомневаться, — ответил Джерард, — я сдержу обещание. Честью клянусь, что буду рассказывать тебе все, узнавать о твоих пожеланиях и стараться отныне действовать с твоего одобрения.

После того, как отец и сын согласились пойти на уступки, их разговор продолжился в непринужденном и дружелюбном ключе, чего не случалось уже очень давно. Они провели вечер вместе, и, хотя надменность, уязвленная гордость, раздражение и неисправимое себялюбие сэра Бойвилла давали о себе знать при каждом удобном случае, Джерард с удивлением отметил, что за этим внушительным фасадом крылась слабость. Гневные приказы и оскорбления служили защитой для уязвимых сторон натуры сэра Бойвилла. Тот по-прежнему любил Алитею и сожалел о ее смерти; жаждал убедиться, что она осталась ему верна, но презирал себя за эти чувства, считая их мягкотелостью и наивностью. Он был убежден, что его худшие подозрения оправдаются. Он верил, что Алитея, скорее всего, мертва и ее ошибки и печали — дело прошлого и упокоились с ней в могиле; вместе с тем считал, что, если она хотя бы полчаса добровольно оставалась во власти человека, забравшего ее из дома, никакое покаяние, угрызения совести и страдания не искупят ее вину. Он боялся услышать историю бесчестья; страшился, что публике вновь представят обрывочный неубедительный рассказ и люди станут насмехаться над его доверчивостью и потешаться над новыми деталями давно забытой истории. Вот о чем он думал, пока в сердце безудержно бушевали гордыня и негодование.

Невиллу же не было дела до публики. Его заботили лишь страдания матери и несправедливые обвинения в ее адрес. Он представлял, как та была несчастна в течение долгих лет, и мечтал вновь почувствовать материнские объятия и отблагодарить ее за заботу о нем в раннем детстве независимо от того, что случилось потом. Так он рассуждал и такие чувства испытывал, когда что-то грозило поколебать его уверенность в ее непорочности и честности, — а он верил в них всем сердцем. В то же время ему, как и его отцу, была ненавистна мысль, что история Алитеи станет пищей для пересудов равнодушных, легкомысленных, низких и примитивных людей с презренной склонностью к клевете. До сих пор его отец берег имя Алитеи от праздных обсуждений; Невилл уважал его за это. Он доказал отцу, что был отнюдь не так неблагоразумен, как тому казалось, и наконец убедил его, что путешествие в Америку может пролить свет на случившееся. Открытый и спокойный разговор приободрил обоих, и на следующий день Джерард отправился к Элизабет в легком и счастливом настроении; суровый зов долга в нем смешивался с радужными любовными мечтами. Он вошел в дом Фолкнера торжествуя; его сердце полнилось надеждой; он вышел в ужасе, потрясении и почти в отчаянии.

К отцу он вернуться не мог. Его остановило предположение Элизабет, что Фолкнер, возможно, внезапно впал в безумие и все это наговорил в бреду; ему не хотелось смешивать дорогое имя своей подруги с трагедией материнской смерти, пока не выяснилось, что произошло на самом деле. Он тут же решил не предпринимать ничего до вечера; сперва он должен был снова увидеть Элизабет и узнать, правдиво ли ужасное признание, что до сих пор звенело в его ушах. Он ждал вечера, но тот, казалось, не наступит никогда. Он бродил по городу как в страшном сне. Сперва пошел в доки, забрал свой багаж, но сказал, что, возможно, еще сядет на корабль в Ширнессе. Он радовался, что ему было чем заняться, и все же с готовностью обменял бы часы напряженного ожидания на определенность, подобную проглянувшему из-за туч внезапному солнечному лучу, который осветил бы ему путь и показал, что все это время он шел по краю высокого обрыва. Вечером он получил из рук слуги пакет и письмо; уехал в растерянности и смятении; под первым встретившимся фонарем прочел письмо Элизабет. Кровь застыла в жилах, смятение охватило разум; пришпорив коня, он яростно скакал прочь, пока не очутился у отцовского дома.

Сэр Бойвилл сидел один в гостиной, пил кофе и предавался размышлениям. Впервые с момента исчезновения жены он вспомнил их супружескую жизнь, очарование и добродетель Алитеи, ее кроткий нрав, располагающий к себе любого. Впервые с его глаз упала сплетенная гневом и тщеславием пелена, и он отчетливо увидел опрометчивость и несправедливость своих прежних действий. Теперь он уже не сомневался, что она не могла его обмануть; ведь сын был так на нее похож, а в нем не было ни капли лживости. Прежде он питал к сыну неприязнь, так как тот был ее отпрыском; теперь же ему стало казаться, что Джерард унаследовал от матери ее добродетели, и его сердце инстинктивно и необъяснимо потянулось к ним обоим.

Джерард открыл дверь и заглянул в гостиную; сэр Бойвилл с трудом его узнал: его лицо было белее мрамора, взгляд безумно блуждал, а черты исказила судорога, как у человека, терзаемого сильной болью. Джерард бросил на стол пакет и воскликнул:

— Победа, отец, победа! — Его голос звучал резко и пронзительно, почти срывался на визг, и сэр Бойвилл не обрадовался, а, напротив, испугался. — Читай! Читай! — продолжил Джерард. — Я еще не читал, я держу обещание; ты узнаешь обо всем раньше меня, но я и так все знаю, я видел человека, погубившего мать! Она мертва!

Теперь сэр Бойвилл отчасти понимал, почему Джерард так взбудоражен. Он видел, что в таком состоянии от него не стоит ждать рассудительных поступков; он не догадывался, как сыну удалось найти злодея, который в них обоих вызывал ненасытную жажду мести, но если Джерард на самом деле его встретил и узнал о его деяниях, неудивительно, что это привело его в такое исступление. Сэр Бойвилл взял пакет, перерезал скреплявшую его бечевку, пролистал бумаги и нахмурился.

— Какое длинное письмо, — промолвил он, — как много объяснений и отговорок! Оправдательный рассказ должен быть коротким; ни к чему приукрашивать простую истину!

— Он ничего не приукрашивал, — ответил Невилл, — во всяком случае, я ничего такого от него не слышал. Он говорил прямо; в его признании не было уверток.

— О ком ты говоришь?

— Читай, — сказал Невилл, — и ты узнаешь больше, чем знаю я. Я получил эти бумаги всего полчаса назад и пока не успел их прочесть. Я отдаю их тебе, не зная их содержания; я выполнил обещание. Письмо написал Руперт Фолкнер; это он виновен в смерти матери.

— Тогда оставь меня, — произнес сэр Бойвилл изменившимся тихим голосом. — Странные вещи ты говоришь; выходит, из этого письма я узнаю факты, что приоткроют тайну трагического прошлого и создадут будущее, в котором я вынужден мстить. Оставь меня; я должен прочесть это один, а после понять, как почтить ее память и как действовать. Оставь меня, Джерард; я долго был к тебе несправедлив, но теперь тебе воздастся по заслугам. Возвращайся через несколько часов; я приму тебя, как только прочитаю эту рукопись.

Джерард ушел. Он почти не помнил, что делал, пока вез запечатанный пакет отцу. Он боялся, что поддастся искушению — какому? Скрыть признание, оправдывающее мать? Никогда! Однако ответственность его тяготила, и, повинуясь неудержимому порыву, он решил от нее избавиться и сделать самое простое — предать огласке все, что произошло. Сделав это, он почувствовал себя так, будто поднес спичку к снаряду, несущему разрушение храму и святилищу, где хранились его самые драгоценные чаяния — счастье и жизнь Элизабет. Но дело было сделано; оставалось лишь зажмуриться и позволить смертоносному снаряду достичь назначенной цели.

Джерард был молод и стремился к счастью со свойственным юности пылом. В молодости нам кажется, будто счастье является неотъемлемым правом человека; опыт долгих и жестоких лет избавляет нас от этой иллюзии и всего, что дарит радость (а эту жертву принести еще сложнее). Такие вещи хоть и существуют на земле, ради них человеку слишком часто приходится жертвовать спокойствием ума и чистой совестью. Этот выбор теперь встал перед Джерардом. Он не сомневался, что, если завоюет любовь Элизабет и сделает ее своей, его ждет счастливая жизнь, но ради этого пришлось бы пожертвовать именем матери и священной миссией, которой он посвятил себя с самого детства. Такого он допустить не мог.

Эта мысль принесла крушение новых надежд, озарявших его существование. Поэтичная и хрупкая натура Джерарда способствовала формированию радужных фантазий о союзе, скрепленном любовью, сопереживанием и пламенным преклонением перед добродетелями его спутницы. В Элизабет воплотились все его чаяния; в ее очах он читал свершение своей мечты. Он полюбил ее за преданность отцу. Мудрость, простота и правильность ее мышления; чувствительность, сдерживаемая самообладанием, но готовая проявиться и утешить несчастных; щедрость, абсолютная самоотверженность; верные и справедливые суждения о мире, смягченные чисто женским свойством приспосабливаться к ситуации и чувствам окружающих, — все эти качества, которые он постепенно в ней обнаружил и полюбил благодаря дружескому расположению, которое она к нему проявляла, открыли перед ним прежде запертые врата единственного земного рая. Но теперь, выражаясь словами поэта, зло проникло даже туда, и змей обнаружился даже под самыми прекрасными и чистыми райскими цветами[23], оставив на них свой скользкий ядовитый след.

Невилл предвкушал жизнь, полную невинного и безудержного счастья; он видел себя другом, защитником и супругом Элизабет. Юности свойственен оптимизм, хотя и не самонадеянность; она полностью отдает себя и считает себя вправе на взаимность. Джерард с готовностью помогал Элизабет ухаживать за отцом, который, как ему казалось, чах с каждым днем; он представлял, как окажется рядом, утешит ее, займет его место и не даст ей упасть духом, когда ее постигнет горестная утрата.

Но Фолкнер! Джерард не сомневался, что столь слабый здоровьем человек не проживет много лет. Он вспомнил, как в Марселе тот лежал, растянувшись на кушетке, слабый, словно младенец; печать смерти читалась на его лице. Потом он вспомнил его таким, каким видел сегодня с утра: болезнь согнула его спину, лицо посерело и осунулось. Тот самый человек тринадцать лет назад ходил прямо, гордо и был полон едва ли не юношеских сил, но горе и недуг ускорили старение; его настиг преждевременный упадок — не пройдет и нескольких лет, как природа возьмет свое и он сойдет в могилу. Однако Джерард не мог оставить его в покое; он должен был немедленно сойтись с ним в поединке, который завершился бы смертью одного из них, и вне зависимости от того, кто из них падет, для Элизабет всякая надежда была потеряна: в любом случае она лишится всего, Фолкнер умрет, а между ней и ее единственным другом вырастет непреодолимый барьер. При мысли об этом пылкий и кроткий дух Невилла трепетал от ужаса. «О разрушительные силы природы! — воскликнул он. — Придите же мне на помощь! Шторм, наводнение и пожар, смешайтесь в одном отчаянном вихре; или нет, обрушьте на меня смертельные пытки, каким тираны подвергают своих жертв! Сравнится ли боль, пережитая мучениками, с той, что терзает человеческое сердце, раздираемое противоречивыми страстями и противоположными намерениями? Еще сегодня утром Элизабет воплощала все мои надежды и радости. Я ни за что бы не допустил, чтобы с ее головы упал хоть волосок, а теперь обдумываю деяние, которое обречет ее вечно страдать!»

На смену этим сумбурным размышлениям пришло осознание, что он по-прежнему не знает правды. Он вспомнил о письме, которое читал отец: изменит ли оно что-то в его представлении о своем долге? В юноше пробудилось всепоглощающее любопытство. Оставив отца в доме, он выбежал на свежий воздух, повинуясь инстинкту, что всегда побуждает мятежный ум искать успокоения в движении. Он поспешил в Гайд-парк; в сумерках тот казался бескрайним пустырем. Он мерил шагами лужайку и ничего перед собой не видел, ничего не замечал, кроме войны, что велась в его душе. Наконец желание избавиться от сомнений стало нестерпимым; ему показалось, что прошло уже много времени, и он решил, что отец его заждался. На лондонских башнях пробили часы; он насчитал одиннадцать и понял, что минуло чуть больше часа.