Гарпии визжат

Глава 3. Дорога привела к храму

Барельеф острозубого ангела на входе был чудо как хорош. Но стоило шагнуть, благостное впечатление мигом развеялось.

— О, желтомазая явилась! — зашелестели старческие смешки по углам кафедрального собора во имя Вечнотраурной Смерти.

И охота же дряхлым чернильницам языки чесать! Словечко какое нашли — «желтомазая»… Да не будь царевна Оксоляна выше всяких мелочных дрязг, уж она бы им так ответила, что захлопнули бы свои жалкие пастишки да язычата зубьями поприкусывали, а слово «желтомазая» запихнули далеко в свои призрачные шкатулки, туда его, поглубже, к теням их собачьим — неловким, хилым да мешковатым!..

Злющие чернильницы завидуют — оно и дурочке понятно. Уж больно сами они несвежи. Мертвечихи, опоздавшие умереть, не прощают свежести чужого раннего посмертия. Им только бы побольнее уколоть соперницу, вот и цепляются к второстепенным деталям. Ну, «желтомазая», и что?

Можно подумать, особо модный в этом году оттенок «кровь с молоком» кого-то из насмешниц украсил! Так ведь любому ясно, что внутри мертвецов не бывает ни крови, ни молока, только бальзамы с красителями, зачем же своим внешним видом так очевидно врать?

Конечно, и Оксоляна с лимонным цветом кожи перемудрила — он очень на любителя, но за вычетом этой особенности уземфская царевна выглядела весьма хорошенькой мертвечихой. Подобранный в тон бледный цвет волос, сизые тени, малиновые румяна, массивные бирюзовые серьги и нежно-купоросное платье с ярко-рыжими выточками под чуть зауженным лифом, право же, исправляют картину. Ведь чудо как хороша!

Ах, ну да, платье, выбранное ею по приезде в Циг — не из самых скромных, но скажите на милость, кого в этом мире украшает скромность? Одних чернильниц и украшает. А если ты — само очарование, то позволено тебе намного больше. Ведь так?

Ну, не совсем так. Чернильницы позволять не хотят — что ж, они такие. К ним бы надеть коралловое платье, оно поспокойнее. Однако в коралловом её уже видели, наденешь второй раз — будут хихикать над нищей царевной. И так цвет лица им не модный, а тут и платье бы им за месяц устарело.

Да, скалятся всё равно. Но если к тому же тебе важно именно броситься в глаза? Не остаться незамеченной беглянкой из провинциальной восточной земли, а обеспечить себе признание и поддержку, чтобы в самом скором времени, пока не истаяли прихваченные в оазисе Гур-Гулуз фамильные драгоценности, подготовить своё триумфальное возвращение в неблагодарный Уземф… Тогда тебе подойдёт далеко не всякое из здешних правил поведения для молодых женщин.

В чём Оксоляна сегодня поскромничала — так это не стала привлекать к себе внимания нарочито бестактным поведением. Незачем, когда всё это и так за тебя выполняет яркое платье. Да и уземфское воспитание не спрячешь: не готовят там царевен к западному непринуждённому стилю светского времяпрепровождения. Чуть перестараешься — будешь выглядеть, как дура провинциальная, и от этого позора сама же и оробеешь.

В общем, Оксоляна не стала подниматься на хоры по парадной лестнице собора, как положено полномочным представителям своей земли («…не сегодня; ещё представится случай», — решила про себя), а чинно выстояла в очереди на неприметную винтовую лестницу сбоку, какой и пользовались почти все присутствующие на службе. Пока стояла, напоказ рассматривала причудливый орнамент на тяжёлом траурном своде, как бы говоря: «Я не стесняюсь показать, что я здесь впервые, но я зато тонкая ценительница красоты, примите сие к сведению, будьте любезны!».

И, кстати, в орнаменте ей открылось много неожиданного. Поверженные мёртвой дланью деревья Буцегу, развёрнутые корнями вверх — каково? Между корнями — груды черепов, над которыми грозно вспархивают ангельские фигуры в коричневых траурных одеяниях. Причём птичьи когти на ногах ангелов красны от нечестивой человеческой крови. Жуть.

На верхнем уровне собора царевна смиренно проследовала в пустующую гостевую ложу «для принцесс», откуда всё шестилучевое внутреннее пространство здания предстало как на ладони. Но будет ли здесь видна она сама? Что ж, место не ахти, но купоросное платье справится: на него всяк не избежит покоситься, то есть в безвестности не пропадём.

Косились. Ещё как косились! Правда, в основном она перехватывала довольно-таки злобные взгляды широкозадых чернильниц — их тут было подавляющее большинство. Пылкие обожатели, если и присутствовали, вели себя более скрытно. Не решались бросить тень на Оксоляну и себя.

Царевна слегка небрежным, но исполненным изящества движением поправила причёску. Ноль эффекта.

Покрасовавшись вволю, гостья из Уземфа опустилась на строгую чернокаменную скамью, крытую мягкими подушечками из кожи мёртвого барана: всё ради комфорта мертвецких седалищ и вящего удовольствия от некрократических проповедей и молитв.

Сидя, Оксоляна лишена возможности сиять на весь собор Вечнотраурной Смерти, но кто ей помешает периодически подниматься на ноги и поправлять причёску? Вот чуток ещё посидит, а тогда встанет и поправит. И вновь исчезнет, чтобы возбудить общее любопытство: кто же там мерцает среди тьмы и уродства? Так это я.

Любой, кто причисляет себя к мужескому полу, к её мерцанию не останется безучастным. Таковы не только робкие девичьи надежды, но и сама истина, подтверждаемая опытом женского кокетства. Несколько городов у её лимонно-жёлтых ног уже лёживало. Пользуется ли она громким успехом и у высокопоставленных мертвецов города Цига? Надо полагать!

«Вы ослепительны», — сказал ей при первой встрече впечатлённый банкир Карамуф из Карамца, а его западные деловые партнёры просто не нашли слов. Оксоляна тогда заметила, что не нашли, с недоумением решила: не понравилась, от чего немного огорчилась, но, как оказалось, зря. В тот же вечер в её покои были доставлены пять — по числу встреченных деловых партнёров Карамуфа — букетов из особо ценных мёртвых цветов Подземелья.

Пять! Такое обилие о чём-то да говорит. «Вы жёлтый топаз в моей оправе!» — хихикнул Карамуф, как только перемножил в уме стоимость подаренных цветков на их изрядное общее количество. Так ведь и перемножить сумел не сразу, а где-то с минуту загибал пальцы на обеих руках, мучительно уставившись в потолок. Или он заодно прикидывал и цены на топазы на рынке драгоценностей?

Под «оправой» хитрец имел в виду не только свой особняк в Циге, где царственная беглянка из Уземфа нашла временное убежище, но и свои разветвлённые связи в городских верхах, вплоть до самой Ангелоликой.

Приход Оксоляны на службу в кафедральный храм — тоже итог натяжения связей карамцкого банкира. Без них и на порог бы не пустили. Служба-то, пусть и публичная — но только для своих. В Циге не сильно жалуют посторонних.

Жаль, самого Карамуфа отвлекли дела, не дали поприсутствовать на некрократической службе. Он и сам-то расстроился, что не увидит результата своих действий. Да и царевне, коли начистоту, без него неспокойно. Кто поможет быстрым советом в случае надобности?

Пора показаться! Лимоннокожая уземфка привстала на своём сидении, опершись на балюстрадку ложи для принцесс, кошачьим движением подала бюст вперёд, провела по волосам ладонью, скользнула взором по залу, ловя боковым зрением ответные заинтересованные взгляды. Что, нет?!

Да найдётся ли в этом столь многолюдном соборе хоть один мужчина, который оправдает её старания хорошо выглядеть? Пусть не смельчак, способный на поступок, а обыкновенный мертвец, которому хотя бы по памяти некогда живого тела всё ещё милы тела женские.

Ещё на парочке прошлых светских приёмов у нужных людей Цига, куда её неизменно сопровождал карамцкий банкир, Оксоляна нутром своим набальзамированным почуяла: дамское большинство здешнего высшего света настолько само утратило истинные женские формы, что готово возненавидеть её с полувзгляда. Такие не простят ни пылких взглядов поклонников, ни дороговизны присланных букетов. А уж уземфской выскочке рассчитывать на снисхождение и вовсе глупо. Кто она, и кто они: едва приобщённая к Смерти дикарка с востока — и заслуженные матери западной некрократии, почётные вдовы первосподвижников Владыки!

И только тут Оксоляна приметила то, чему не уделила внимания лишь по понятной скованности новичка и давней привычке себя контролировать.

В соборе Вечнотраурной Смерти мужчин вообще не было — ни одного. Женщины, женщины, женщины. Вернее, даже не вполне женщины, а только тот неприглядный тип мертвечих, который Оксоляна для себя определила презрительным словом «чернильницы».

Угу, кругом одни мертвечихи. Сварливые, старотелые, почти бесполые, почти все в тошнотворном окрасе «кровь с молоком». От женского в них только и осталось, что всепоглощающая зависть. Но если так, то для кого, спрашивается, царевна Оксоляна так вырядилась?

Почему Карамуф не предупредил? Знала бы — оделась бы так, чтобы меньше смущать омерзительных чернильниц. Скромно, как храмовая мышь. Любви бы от них не добилась, но, по крайней мере, не читала бы единогласное осуждение во всех обращённых на неё глазах.

Оксоляна мрачно забилась в угол гостевой ложи, куда большинство взглядов не добивало. Нет, её тело в купоросном платье так и сидело, где сидело, но сама она постаралась как можно дальше спрятаться. Пусть смотрят на вырядившуюся куклу, на пустую оболочку, а хозяйка останется незримой и не больно-то осуждённой.

«Плюют в морду, а мне не мокро. Бьют больно, а я довольна», — как писала одна мёртвая поэтесса, над которой в Уземфе похохатывали простаки. Что ж, её речь в сравнении с традиционной восточной поэзией и впрямь звучит грубовато. А ведь поэтесса знала, о чём писала, потому вовремя успевала от себя отстраниться, вот и не добивали до неё ни плевки, ни слова, ни удары. Разумная тактика. Не до конца воплощённые мертвецы такое проделывают всякий раз, когда попадают в позорные ситуации, не имеющие выигрышных перспектив.

Но кое-кто ведь виноват, что царевна попала в неудобное положение!

Карамуф наверняка был в курсе, что на службу Ангелоликой в соборе Вечнотраурной Смерти мертвецы мужеского пола не допускаются, потому-то и сам сюда не пошёл. И раз ни словом не обмолвился, виной тому не могла быть простая забывчивость. Интриги, кругом интриги! Не царица ли Будула дотянула до Цига свои толстопалые щупальца? Не перекупила ли алчного карамцкого банкира как раз накануне самой важной встречи опекаемой им беглянки — с Ангелоликой госпожой?

Уму непостижимое вероломство!

Казалось бы, на двух предыдущих ступенях восхождения царевны — на званых приёмах у ближних сподвижниц Ангелоликой — Карамуф показал себя с лучшей стороны: провожал её, представлял, знакомил, мягко советовал. Но не усыплял ли он бдительность? Может, уже тогда знал, что продастся сестричке Будуле за её дурно пахнущие изумруды?

Нет, не похоже, что уже тогда. Ведь и в самом деле из кожи лез, чуть бальзамы не пускал из носу. Да и с Будулой иметь дело себе дороже — она ведь живая! Карамуф не дурак, чтобы о таком забыть. На живую союзницу он не поставит — не то воспитание.

Может, он раньше верил в Оксоляну, а теперь перестал? Но чем же таким она его разочаровала? Неужто слабо очаровывала мертвецов Цига? Да ведь все мертвецы-мужчины, встреченные на обоих званых приёмах, склонились к её ногам, включая даже сурового посланника Смерти по имени Запр. А обе тётушки-сподвижницы Ангелоликой, которые собирали гостей, отнеслись к ней благосклонно, по крайней мере, без явной враждебности. Увы, чего-то важного царевна не понимает. Запад — шкатулка с секретом…

Под сводами собора повис оглушительный удар гонга, возвещая начало некрократической службы. Царевна поспешила вернуться в своё тело — ведь больше на него никто не смотрел.

Общее внимание теперь приковывала роскошная трибуна в дюжине шагов от распахнутых врат центрального соборного алтаря, за которыми весело клубился священный сумрак. Трибуна пока пустовала, но вот сейчас, пройдёт лишь самая малость времени, и Ангелоликая осчастливит собравшихся редчайшей возможностью наяву себя лицезреть…

— Владычица!!! — раздался единодушный стон, когда в алтарных воротцах показалась невысокая согбенная фигурка с узковатым тазом, с лицом цвета чуть тронутого кровью молока и…

Хотя нет, тщедушной фигура царевне лишь показалась (и где же были её внимательные глаза?)… Ибо на самом деле величественная дама не то что не горбилась, а с явной гордостью несла выпирающий живот, уверенно прилепившийся над тазом столь же выдающейся ширины, ну а цвет лица, в отличие от первого впечатления, предстал кроваво-красным почти без молочной примеси. Всё наоборот!

У меня глаза слезятся, догадалась Оксоляна. От благоговения. А ещё рассмотреть Ангелоликую в подробностях мешает освещение. Как-никак, собор посвящён Вечнотраурной Смерти, оттого и светильники на колоннах близ алтаря испускают какой-то необычный свет — с черноватыми тенями пополам. Сразу видно: их мёртвая светотень происходит из элитных святотёмных мест Подземельного мирового яруса.

Но вот вышедшая из алтарных врат дама по специальной приступке тяжеловесно взбирается на трибуну, которая освещена намного ярче, зато затемнена куда слабее. Специально, чтобы позволить пастве вдоволь налюбоваться чертами главного лица города.

Хозяйка Цига расположилась на трибуне поудобнее. Царевна Оксоляна так же, как и все, прикипела к ней взглядом. Какая же она из себя, Ангелоликая? Каков её дивный ангельский лик?

Ответ, к которому она пришла, Оксоляну настолько поразил и ошарашил, что она постаралась тут же его забыть — во избежание шпионского подслушивания мыслей. Но забыть не получилось. Как же забудешь, когда весь собор заполнен мёртвыми женщинами, удивительно похожими друг на друга, практически на одно лицо. Совсем недавно, в пылу дерзновенного мысленного зубоскальства царевна обозвала такой тип внешности злым словечком «чернильницы». Но при том она и думать не гадала, в честь кого эти все «чернильницы» так выглядят.

Сейчас за трибуной у алтаря стоял оригинал.

Ангельский лик составили выдающийся вперёд строгий подбородок, ещё парочка подбородков, оттянутых книзу солидностью собственного веса, а ещё широкие скулы, круглые щёчки под ними — несколько более выпуклые, чем это бывает у живых людей. Нос выдающийся, хищный, примерно той формы, какой бывают клювы у западных орлов или грифов. Лоб невысок, но производит впечатление тяжести, так как выдаётся вперёд, нависая над глазками — маленькими, но заметными, круглыми, как монетки, но острыми, утопленными, но навыкате. Верно, для того и навыкате, чтобы не затеряться по обе стороны рельефного носа в густой тени от лба.

Всё-таки основу этого ангельского лика составляли лоб и подбородок — оба крепкие, массивные, точно наковальни: ими бы орехи колоть! Но вместо того, чтобы встретиться, сминая всё, что попадёт между ними, наковальни передали свою тяжёлую энергию рвущемуся вперёд носу. И не поздоровится тому, кто по неосторожности встретится на пути подобного носа, подпитанного упрямо-надменной силой подбородочного лба.

Ангелоликая повела носом и приступила к чтению проповеди.

— Слава некрократии! — сказала она.

И далее — много вроде и давно известных слов, но зазвучавших в её ангельских устах неожиданно и по-новому: об укреплении Мёртвого престола, о Торжестве светлых идей некрократического прогресса и сопротивлении неразумных врагов, о бедствиях Абалона и Дрона, о защите безопасности Цига, немыслимым в отрыве от идеи вышеупомянутого Торжества, о нетвёрдых в приверженности некрократии своекорыстных сателлитах, об Отшибине, которой надо дать испытательный срок и жёстко спросить за нарушение дисциплины, об Эузе, которой давно пора преподнести урок — жестокий, но такой необходимый для её выздоровления.

Славная вышла проповедь. Ангелоликая говорила с таким пафосом, словно надеялась докричаться до Мёртвого престола, порадовать самого Владыку Смерти. Говорила почти сама, лишь изредка поглядывала в записи — и вновь вскидывала к слушателям свой ястребино-ангельский профиль.

И вот странность: в минуты особого воодушевления сквозь ястребиные черты неуступчивой в отстаивании некрократических идеалов «королевы чернильниц» проглядывало совсем другое лицо: лишённое острых углов, сглажено-округлое, покрытое сетью трогательных морщинок, присобирающихся у глазниц, добродушно-усталое, тёплоглазое, всегда готовое уже после нанесения упреждающего смертельного удара всякого понять и простить. Лицо, при взгляде на которое Оксоляне вспоминались обе тётушки, на званые приёмы которых её приводил банкир Карамуф.

Может, в этой двойственности и состоит основная суть ангелоликости? Да, наверное. Но лик выражается не только в формах лица.

Всё тело хозяйки Цига тоже имело две полярные версии, будто наложенные друг на друга. С одной стороны — согбенное худосочное тело тётушки; эта версия выходила на первый план, когда проповедь обращалась к теме безопасности простых мертвецов — мирных обитателей Цига. Но стоило Ангелоликой свернуть на иные темы: о возмездии мятежному рыцарю Дрю, почём зря погубившему пару крупных городов некрократии, о виновности и показательном наказании живых пиратов, распоясавшихся в море Ксеркса где-то далеко по ту сторону Порога Смерти, об осуждении царства Эузы не важно, за что — и вот уже фигура проповедницы заметно утяжеляется, таз крепчает и раздаётся вширь, величественно свешивается по обе стороны трибуны. В такие моменты Ангелоликая более кого-либо в зале напоминает древнюю керамическую чернильницу периода всеобщей грамотности — в Уземфе такими пользуются до сих пор.

«Чернильница»… Надо бы царевне забыть это непочтительное слово. Великих гневить опасно, великих женщин — вдвойне. Ходят слухи, что Ангелоликая умеет читать мысли. Сейчас-то она занята чтением собственной проповеди, но ведь наступит и момент, когда обратится во внутренний слух, чтобы проверить мысли собравшихся. И тогда у всех будут правильные мысли, а у тебя одной, как обычно, сплошные гадости и пошлости на уме.

Итак, пора настроиться и думать почтительно. Скажем, о том, что всякая форма хороша, если она только служит делу Смерти. Или о том, что форма у Ангелоликой — это далеко не всякая, а совершеннейшая из форм. Если долго твердить про себя слово «совершеннейшая», то непременно в него сама поверишь, а позже, когда царевна удостоится аудиенции, она тем вернее получит от хозяйки Цига всё то жестокое счастье, о котором мечтает.

Но о деле пока ни слова — рано!

Лучше внимательнее послушать проповедь — вдруг потом Ангелоликая с хитрым прищуром доброй тётушки поинтересуется, что из услышанного тебе приглянулось в особенности. Если начистоту, Оксоляне особенно понравилось про неотвратимую месть мятежникам (любит она такие темы, представляет в картинках), но надо будет сказать, что её искренне взволновала проблема безопасности Цига, ну или злостное несоблюдение царским режимом Эузы вечных и неотчуждаемых прав мертвеца.

Ага, последнее звучит красивее всего. Только как бы упомнить и не переврать эту длинную сложную формулировку!

Пока у Оксоляны длилась внутренняя борьба, проповедь завершилась и Ангелоликая вышла из-за кафедры для всесоборной некрократической молитвы. Образ, в котором она её начала, был всецело благостным: «чернильница» временно ушла, восторжествовала «тётушка».

— О славный и непобедимый Мёртвый престол, дарующий нам вечное посмертие! — провозгласила Владычица.

— О славный и непобедимый Мёртвый престол, дарующий нам вечное посмертие! — повторил слаженный хор голосов, заполняя собор усиленным и истончённым до пронзительности звуком до самых тяжёлых сводов.

— О избранный между человеками мёртвый народ Цига и всего Запорожья! — вдохновенно продолжала Ангелоликая.

Оксоляна повторила вместе со всеми. Озорная мысль пришептать к избранным народам и свой Уземф посетила её, но не была столь настойчива, чтобы непременно дойти до воплощения. Надо признать, Уземф покуда вовсе не заслужил того, чтобы царевна его протаскивала впереди себя в высшие сферы западного мёртвого мира. Нет уж, сначала в состав избранников войдёт царевна, а там уже наступит и черёд просто людей, дотла пропитанных одной из отсталых восточных культур, приостановленных в движении по пути прогресса (а всё из-за своего расположения: так близко к опасным границам Эузы).

— О торжество некрократической законности во славу и по милости нашего Владыки, подателя свобод и преобразователя наших природ… — Ангелоликая так и воспаряла к сводам, наслаждаясь музыкой собственного голоса, пробуждающего в подданных мощную стихию повиновения. Казалось, она только ради собственного развлечения усложняла речь, играючи присовокупляла к сказанному всё новые и новые обороты, а сама дожидалась, когда же её люди собьются — но те воспроизводили верно.

И даже Оксоляна ни разу не ошиблась, хотя декламировать такие долгие и сложные комбинации из громких слов было для неё внове. Царевна удивлялась другим, удивлялась себе, а пуще всего удивлялась звукам, которые выскакивали из её уст будто помимо воли. Чем дальше, тем сильнее она убеждалась, что в сложности произносимых Ангелоликой молитвенных заклинаний присутствует какой-то непостижимый глубокий смысл.

Вот это да! Вот это молитва! Всё счастье человеческого посмертия соединилось в ней. После этого пусть кто-то болтает, что истинная молитва должна твориться наедине. Какая ересь: ведь «наедине» значит «помимо Ангелоликой», а что за радость в пустом словоблудии помимо неё? Ой, да некогда искать, и без того ясно: нет там радости!

Мимоходом Оксоляна с недоумением отметила, что и её чувства к хору давних сподвижниц Ангелоликой сильно потеплели. А уж их прежняя единогласно осуждающая позиция претерпела вовсе неожиданную метаморфозу. Ей будто разом забыли красоту, молодость, желтоликость и кричащее мимо хора купоросное платье. Или всё заново вспомнят, как только завершится молитва?

До сих пор Оксоляна избегала внимательно рассматривать своих новых товарок по некрократическому хору. Лишь боковым зрением отмечала, что им не до надменных гримас в адрес провинциалки — во все глаза глядят на саму Ангелоликую, во все уши слушают, во весь голос повторяют. А тут обратила внимание — и обомлела: от давешних «чернильниц» в зале не осталось и намёка. Её, куда ни кинь взор, окружали одни «тётушки». Худые, малость согбенные — они и места-то теперь занимали гораздо меньше, хотя число их, скорее всего, не изменилось — Оксоляна заметила бы из ложи, если бы в течение молитвы кто-нибудь вставал и выходил.

Но как же такое объяснить? Один тип женщин сменился решительно другим — сами-то они заметили своё превращение? Трудно не заметить, ведь если не себя, то друг друга они прекрасно видят. Кажется, ангелолики здесь решительно все…

Полно, да есть ли здесь кому замечать других? Да и сами другие — точно ли они есть? Может, Ангелоликая ещё перед службой заполнила своими точными копиями целый собор, и теперь говорит слаженным хором просто сама с собой?.

Царевна так переволновалась, что вдруг сбилась в зачитывании очередного молитвенного тезиса. Вместо словосочетания «Владыка Смерти» произнесла «Мёртвый престол». Не Смерть весть какая ошибка, но к царевне в один момент повернулись несколько лиц из разных концов зала. Без осуждения, но повернулись. О чём-то безмолвно предупредили.

С перепугу от щёк Оксоляны отлил бальзам. Почувствовав неладное, царевна покосилась на своё отражение в зеркалах, вмонтированных в дверцы гостевой ложи, и отметила, как на лице проступает изысканная аристократическая бледность. Модницами Цига подобный эффект обычно достигается за счёт искусного подбора красителей. А им бы, оказывается — чуток струхнуть, и готово…

— Я выучу, — виновато пообещала царевна.

Лица согласно отвернулись.

— О некрократическое достоинство славной семьи цивилизовавшихся народов Запорожья! — снова завела Ангелоликая. Прерванную молитву она вновь начала с более-менее просто звучащих предложений.

— О радостное наше посмертие, счастливое право свободного избранничества…

Действительно, надо будет всё тщательно заучить. Ведь если Ангелоликая действительно поможет Оксоляне вернуться в Уземф, то и ей — уже как новой царице — придётся тоже провозглашать идеи некрократии в соборах и на площадях. А что она сможет сказать, если ничего не запомнит? И что подумают об её уме, если она начнёт путаться в словах? Или, к примеру, не отличит текст молитвы от проповеди…

— О святая и равновеликая нашей власти над недалёкими умами некрократическая свобода слова!

Нет, правда, о чём приличествует говорить в проповеди, а о чём — в молитве? С непривычки особенной разницы-то и не уловишь.

Раньше Оксоляна думала, что все некрократические молитвы адресованы лично Владыке Смерти, но эта же не такова! Ангелоликая посвятила её, кажется, всему хорошему…

— О святые-пресвятые архангелы Порога Смерти, поименованные как Алдовьем и Бруногол, а также их многочисленные мстительные воинства!

Ну вот, имена ангельские, и те приплела. Хотя некрократическая наука и говорит по старинке, что ангелов не бывает, но Ангелоликой никакая наука не указ, она сама какого хочешь учёного проинструктирует, какие ангелы бывают, а какие нет. Ибо кому же лучше знать, как не ей самой?

Ну ладно, даже когда сама не понимаешь, к кому обращена молитва, это тоже не беда. Главное, что все вместе свободно повторяют одни и те же правильные слова, а в этом залог некрократического единства.

— О вечный залог некрократического единства… — произнесла Ангелоликая.

Молитва длилась очень долго, может, и целый день. И, значит, целый день участники некрократической службы провели на эмоциональном подъёме, доходя до искреннего благоговения к великому множеству существ и понятий, определённых Ангелоликой в адресаты всесоборного послания.

Оксоляна и не заметила, как пылко полюбила двоих ангелов, чьи имена — Бруногол и Алдовьем — впервые услышала и произнесла в ходе соборной молитвы. Чем именно сии существа оказались царевне так уж милы, она и сама бы затруднилась определить. Кажется, не последним ангельским чином.

Ещё пару или тройку раз случалась, что Ангелоликая прерывала свою речь на полуслове, и под тяжёлыми потолками собора повисала неловкая пауза, но то уже не из-за Оксоляны. Кто-то другой из гостей собора тоже делал ошибки. Лица обращались к незаметным из её ложи возмутителям, и Оксоляна припоминала, что по пути от хор в собственную гостевую ложу «для принцесс» ей попался и добрый десяток других гостевых лож, проходы в которые также открывались с окаймляющей собор верхней галереи.

Те ложи, судя по надписям на дверцах, предназначались «для герцогов и князей», «для некрократического дворянства», «для учёного духовенства», «для рыцарей Ордена посланников Смерти», «для руководства торговых и ремесленных гильдий», а ещё «для секретных надобностей тайных некрократических служб». Где-то была отдельная ложа и «для великанов», но к ней вела отдельная лестница с нижнего яруса собора — как и положено, с высоченными ступенями, на которые в длинном платье ни за что не вскарабкаешься.

Великанов в Циге порядочно. Ведь совсем рядом находится Менг, а уж тот город — чисто великанский. Правда, на сегодняшнюю некрократическую службу ни одна великанша так и не пришла, однако, как видно, в соборе Вечнотраурной Смерти на их приход очень рассчитывают.

А вот в ложе «для руководства торговых и ремесленных гильдий» гости, определённо, имеются. У входа в неё царевна Оксоляна ещё на пути к собственной ложе застала с десяток дам, неловко перегородивших ей проход, а с учётом их не слишком грациозной комплекции — целую толпу, сквозь которую с великим трудом протиснулась.

Кажется, при последней остановке соборной молитвы — это именно в ложе для гильдий кто-то оскандалился. Так им и надо, мстительно подумала Оксоляна, пореже будут, клуши этакие, всю дорогу занимать, а ещё, небось, в другой раз тщательней поглядят, не идёт ли какая царевна.

Смешно звучит, но по завершении молитвы снова последовала проповедь. Неутомимая Ангелоликая дала понять пастве, что более за ней повторять не обязательно, и, не давая себе отдыха, вновь заговорила. Её трудоспособность уземфскую царевну Оксоляну изумила просто-таки несказанно, но для Цига — города, в истории которого ремесленные гильдии всегда играли важнейшую роль, такая самоотдача в трудовом порыве, кажется, была в порядке вещей.

Оксоляна вновь попыталась определить, какими особенностями содержания проповедь отличается от молитвы. Вяло попыталась — не преуспела. Показалось, особенно ничем и не отличается. Но ведь так не бывает! Где-то спрятан подвох, который принцессы, наверное, понимают лучше царевен отсталого уземфского воспитания. Ну ладно, даже если чего-то главного сразу понять не удастся, Оксоляна сумеет прикинуться сообразительной. Главное сейчас — побольше всего запомнить. Мудрость из уст Ангелоликой, говорят, с годами не портится.

Эта вторая на сегодня проповедь вышла долгой, но очень интересной. Конечно, заучить такую целиком почти нереально, но некоторые обороты — вполне. Когда по завершении всех мытарств Оксоляна слелается царицей нового, некрократического Уземфа…

Но тут в дверцу гостевой ложи «для принцесс» тихонько постучали. И быстро, не озаботившись её позволением, вошли.

Три «тётушки», из которых стоявшие по бокам по внимательном рассмотрении царевной оказались хозяйками тех самых посещённых ею в сопровождении Карамуфа званых вечеров. А средняя…

Нет, ну не может быть!..

Тётушки по бокам наскоро представили своей средней спутнице царевну Оксоляну. Затем средняя представилась сама. Властно, значительно:

— Мад Ольгерд, Духовная канцлерина города Цига.

— Ангелоликая! — царевна на всякий случай предпочла ахнуть.

— Да, — сухо подтвердила Мад Ольгерд, — так меня тоже называют.

А ещё её называют Правой и любимой рукой Владыки Смерти. За этот секретный титул старушке Мад, говорят, пришлось заплатить Владыке немалую цену, а ещё большую — Управителю соседней земли Цанц Умбриэлю Цилиндрону в качестве отступного.

Но самое время ещё раз тонко удивиться:

— А как же… — Оксоляна кивнула вниз, туда где с кафедры под алтарными вратами всё ещё звучала вторая проповедь.

— Это говорит мой ангельский голос, — небрежно пояснила Ангелоликая.

Ну конечно, подумалось Оксоляне, станет Ангелоликая целый день почём зря в соборе распинаться! Ясно, что подставила вместо себя одну из особо доверенных прислужниц, которых называет своими «голосами»…

А ведь зря ей этакое подумалось! Как есть — зря. Потому что Ангелоликая взяла да и помрачнела. Без всякого внешнего повода. Да и не просто помрачнела, а стала превращаться из доброй «тётушки» в строгую противную «чернильницу».

Кстати, после мысленного упоминания о письменном приборе преображение Мад Ольгерд пошло быстрее.

Ах, нет, спохватилась царевна, я совсем не то хотела подумать! Спохватишься тут — если с обычной на вид мёртвой леди такое творится.

Сбивчивые тревожные оправдания глупы, но вовсе не излишни, если Ангелоликая, как многие говорили, ещё и владеет искусством чтения мыслей. А чьи же мысли ей сегодня читать, как не Оксоляны, ведь царевна здесь из новеньких, да ещё вырядилась в яркий купорос, а мысли большинства других женщин в соборе хитроумной начальницей, уж наверное, давно прочитаны наперёд.

Так что, если рассудить по-хорошему, то уземфской гостье стоило начинать мысленно оправдываться гораздо раньше, ещё тогда, когда впервые подумала недоброе под траурными сводами цигского собора.

Всегда лучше заранее прикидываться тихой овечкой. И как Оксоляна не догадалась? Ведь в Циге у вынужденной уземфской беглянки только одна дорога, и пролегает она через доброе отношение Мад Ольгерд, которого поэтому надо всеми правдами и неправдами добиться. Но в основном правдами, потому что неправды Ангелоликая слишком легко распознаёт.

Эх, будь Оксоляна чуть предусмотрительнее, говорила бы великой даме лишь правду, а думала бы только о хорошем. И умилилась бы Ангелоликая, и стала бы юной уземфской мертвечихе верить без придирчивых проверок, подробно не выспрашивая, что да как.

Увы, первое впечатление второй раз не произведёшь. Злоречивые мысли уземфки внимательную Мад Ольгерд уже огорчили. Значит, вместо безоговорочного доверия царевна вызвала подозрения. И это-то особенно скверно.

Ибо вот начнёт Ангелоликая читать Оксоляну насквозь, а там…

Ой, только бы самой ненароком не вспомнить!