Жар-птица

Глава XXX. Царица бала

Оленька едва выдержала до десяти вечера.

Молодой граф Разумовский почти весь вечер надоедал ей своей опекой и излишним вниманием. Роман Разумовский, невозможно юный, лет двадцати двух, интересный молодой человек, балагур и весельчак, уже давно сох по Оленьке. Еще с позапрошлой зимы он увивался за ней, не оставляя в покое. Ее замужество немного охладило его пыл, но в прошлом месяце, когда Оленька по неосторожности заметила, что муж совершенно ничего не значит для нее и даже не контролирует, молодой Разумовский словно помешался. Он ездил на те же балы, что и она, появлялся в тех же трактирах и лавках, где она бывала с подругами, и пару раз даже приезжал к ним в дом.

Везде она встречала его. Мало того, Роман постоянно посылал в корзинах с цветами записки с признаниями в любви, и Оленька не на шутку опасалась, что их ненароком увидит Измайлов. Но пока все обходилось, ибо Оленька строго-настрого запретила дворецкому показывать или отдавать мужу письма, адресованные ей.

Вот и сегодня, едва, около восьми вечера, Роман появился на балу и заметил Ольгу среди танцующих, он уже не отходил от нее. Пригласив ее на несколько танцев, после которых она почти невежливо заметила, что более не может с ним танцевать, чтобы не вызвать скандал, Разумовский так и не оставил ее в покое. Вертелся возле нее, то предлагая поправить ее воздушную шаль из органзы, то предлагая принести сладостей или вина. Именно от навязчивого внимания Романа к десяти вечера у молодой женщины разболелась голова. Она начала искать глазами Измайлова, чтобы попросить его уехать с бала чуть раньше.

Мужа она отыскала не сразу, а только спустя четверть часа. Он находился в компании нескольких молодых дворян, что-то оживлено обсуждавших. Когда Оленька, извинившись, прервала их разговор и попросила Кирилла Григорьевича отвезти ее домой, он скорчил недовольную мину на лице и заметил:

— Неужели, дорогая, вы не можете подождать еще полчаса, до намеченного срока? Мне необходимо обсудить кое-что с господами.

— У меня невозможно болит голова, и я неважно себя чувствую, — заметила Оленька нервно, не понимая, отчего муж не хочет войти в ее положение и уехать пораньше с бала.

Ведь она и так редко просила его о чем бы то ни было.

С недовольством на лице Кирилл извинился перед мужчинами и направился с женой к выходу из залы. Едва они вышли в парадную, Измайлов, наблюдая за тем, как лакей помог жене надеть накидку, сквозь зубы процедил:

— Час назад, когда вы лихо отплясывали с этим молодым щеголем Разумовским, у вас ничего не болело!

Окинув Оленьку недовольным взглядом, он последовал на улицу.

Оленька опешила, не ожидая от мужа подобных слов. И тем более того, что он вообще заметил, что она делала и с кем. Ей казалось, что Кирилл вообще не смотрит в ее сторону и ему совершенно все равно, где она и чем занята.

— Я почувствовала себя нехорошо, — нервно ответила она, догоняя его. Измайлов помог ей сесть в карету, заняв место напротив, и приказал кучеру трогать. — И отчего вы, Кирилл Григорьевич, так зло говорите? Если бы могла, я бы уехала без вас. Вы же настаивали, чтобы я не ездила одна без сопровождения.

— Вот и попросили бы молодца Разумовского проводить вас. Я думаю, он бы не отказался. Вдруг ему посчастливилось бы что-нибудь получить от вас наконец, — съязвил он, отворачиваясь к окну.

— О чем вы говорите, Кирилл Григорьевич? — непонимающе спросила она.

— Вы прекрасно поняли, о чем я, — ответил он холодновато, растягивая слова, скрестив руки на груди и испепеляя ее недовольным взором синих глаз. — Не стоит строить из себя невинную деву. К этому вам, самой заправской искусительнице, не привыкать, ведь так?

— Да, я ваша жена, но это ни в коей мере не дает вам права оскорблять меня, — тихо напряженно произнесла Оленька.

— Я и не намеревался оскорбить, моя дорогая, упаси Боже! — воскликнул Кирилл театрально. — Я лишь сказал чистую правду. О ваших прелестях и благосклонности ко всем подряд судачат на каждом углу.

— Это ложь, — пролепетала она. — Но и вы, милостивый государь, тоже много танцевали сегодня и не только с одной пассией. Может, мне тоже обвинить вас в распущенности? Отчего вам можно, а мне нельзя вести себя как я пожелаю?

В ответ Измайлов наградил ее злобным взглядом, и она увидела, что на его лице заходили желваки.

— Я уже прекрасно понял, что вы решили испортить мне вечер. И прекрасно с этим справляетесь, сударыня, — раздраженно буркнул он и вновь уставился в темное окно.

— Но я действительно нехорошо себя чувствую, — залепетала Оленька, нервно кусая губки и ловя его ускользающий взор.

Она ощущала небольшое головокружение сейчас, может, духота на балу или печальные мысли спровоцировали ее недомогание, она не знала. Ею завладели нервные переживания оттого, что он не верит ей, думая, что она намеренно упросила его уехать с бала раньше, чтобы позлить. Оленька ощутила, что ей становится трудно дышать. Она начала быстро обмахиваться веером, пытаясь прийти в себя и не упасть в обморок.

Ощущая себя виновной, что сорвала его с бала, Ольга заметила, что Кирилл окончательно разозлился и не собирался этого скрывать. Все опять шло не так. Она вовсе не хотела доставлять ему неприятности, но опять он был недоволен ею. Она стала замечать, что в последнее время к холодности мужа стали добавляться раздражение и даже гнев. Если раньше ее слова почти не вызывали в нем никакого отклика, то теперь при малейшей ее невинной фразе Измайлов начинал словесную перепалку, и часто в задиристой манере, как будто только искал повода, чтобы поругаться с ней.

Удушливое состояние накрыло Ольгу, и уже через миг она упала в обморок, откинувшись на спинку сиденья. Когда пришла в сознание, так и не открывая глаз, она почувствовала, как ее бережно удерживают чьи-то руки. Ощущение тепла и ласки разливалось по всему ее телу, и молодая женщина открыла глаза. Лицо Кирилла было слишком близко от ее губ, всего в нескольких сантиметрах, а его глаза горели странным светом. Поняв, что лежит на его сильных руках, Оленька облегченно выдохнула и хотела уже улыбнуться ему.

Но Кирилл, тут же заметив, что жена пришла в себя, резко отстранился от нее. Посадив ее прямо на сиденье, словно куклу, сухо заметил:

— Вам уже лучше, я рад. Карета сильно трясла, я побоялся, что вы упадете, — он быстро пересел обратно на противоположное сиденье кареты. Его колючий и какой-то странный темный взор тут же разрушил желание улыбаться ему. Оленька как-то смущенно начала оправлять платье, которое немного спустилось с плеча, видимо, в тот момент, когда она упала в обморок. — Вам надо показаться доктору, — заметил Измайлов, вновь переводя на нее внимательный взор. — Простите меня, я был неправ. Вижу, вам действительно нехорошо, — добавил он с какой-то странной теплой интонацией в голосе.

Оленька отстраненно слушала его слова и внимательно смотрела в его непроницаемое лицо. Ей не давал покоя странный взгляд мужа, который она невольно заметила, едва пришла в себя. Она очень хорошо помнила этот взгляд. Именно так смотрел на нее Кирилл год назад. Также неистово жгуче и страстно горел его поглощающий темный взор, в глубине которого читалась тьма, в тот момент, когда она только пришла в себя. В первый миг, едва открыв глаза, она подумала, что Измайлов только что целовал ее или вот-вот должен был это сделать. Вся поза Кирилла и наклон его головы к ее лицу, взор и нежные объятья — все отчетливо говорило о том, что он не просто поддерживал ее, пока она была без сознания. Он явно преследовал свои тайные цели и желания, которые быстро попытался скрыть, едва она пришла в себя.

Об этом странном подозрении Оленька думала всю оставшуюся дорогу до дома, изучая Измайлова и чувствуя в себе огромное желание узнать, что же в действительности происходило в те моменты, пока она была в беспамятстве. Кирилл же, опять надев на себя маску безразличия, смотрел в темное окно и делал вид, что общество жены более не занимает его.

На настольных часах было восемь утра, когда раздался осторожный стук в дверь,

— Войдите, — ответил громко Кирилл.

На пороге его кабинета появился Фока, один из доверенных слуг Измайлова с подносом в руке.

— Ваш чай, Кирилл Григорьевич, — сказал слуга, важно прошествовав в кабинет и поставил перед барином дымящуюся чашку на блюдце.

— Отчего так долго? — недовольно спросил молодой человек, не смотря на слугу и что-то внимательно вычитывая в одной из бумаг, лежащих перед ним.

Окинув хозяина внимательным взглядом, Фока прокашлялся, привлекая внимание, и объяснил свою задержку:

— Дык, опять цветы для Ольги Николаевны носят все утро. Пока открывал всем этим посыльным, замешкался.

— Покажи карточки, — подняв глаза на слугу, тут же велел Кирилл, оторвавшись от документа.

Фока достал их кармана шесть небольших карточек, вынутых им ранее из корзин с цветами, и протянул их Измайлову. Прищурившись, Кирилл начал перебирать имена дарителей, комментируя:

— Так… родственник. Этот стар. Этот уродлив. Мда, этот весь вечер вился вокруг нее, — он говорил как будто сам себе, на последней карточке он задержался дольше. — Опять этот щеголь Разумовский. Все ясно, — он поднял вновь глаза на Фоку и велел: — Положи все обратно в цветы, как было.

— Слушаюсь. Я почту принес еще, — кивнул Фока и тут же вновь спросил: — Сначала, как обычно, будете смотреть письма, адресованные Ольге Николаевне?

— Давай, — кивнул Кирилл, протягивая руку. Фока передал несколько писем Измайлову в руки и поклонился. — Зайди за ними чуть позже, потом запечатаешь, как было.

— Конечно, Кирилл Григорьевич, я все сделаю как надобно, чтобы не видно было, что их открывали.

Фока положил остальные письма на угол стола и, захватив поднос, так же важно удалился.

Оставшись один, Кирилл чуть покрутил в руках первое письмо, написанное на розовой бумаге и невозможно пахнущее духами. Фока уже аккуратно распечатал все письма, специально для Измайлова, и оттого Кирилл тут же принялся читать написанное. Письмо было от подруги Оленьки, и Кирилл, дочитав его до конца, не нашел ничего интересного для себя.

Второе письмо, оказалось от швеи, которая уведомляла мадам Измайлову, что им в лавку доставили новые прекрасные ткани. Третье же письмо, написанное витиеватым почерком, заинтересовало Кирилла больше всего. В нем небезызвестный граф Роман Разумовский в слишком слащавых и приторно-любовных фразах, как показалось Измайлову, выражал сожаление, что Оленька так рано вчера уехала с бала. Далее шли многочисленные уверения в преданности и любви, и все это было разбавлено воспеванием достоинств его молодой жены.

Дочитав это слюнявое длинное признание, Кирилл нахмурился и зло швырнул лист на стол. Дикое желание скомкать, а еще лучше уничтожить это письмо возникло в нем, и он долго пристально смотрел темным взором на письмо Разумовского. Он понимал, что не может даже порвать его, так как Ольга может узнать, что он читает ее письма, и будет недовольна. Мало того, он еще и покажет ей свою заинтересованность, а Кирилл не хотел этого.

— Этот наглый повеса мне порядком уже надоел, — пробубнил Кирилл себе под нос.

Он нахмурился, размышляя, что предпринять, чтобы отвадить слишком рьяного Разумовского от жены, пока граф и на самом деле не добился от Оленьки благосклонности. А для этого у Романа все было: молодость, титул, красота и наглость. Однако Измайлов понимал, что любой его запрет видеться с Разумовским сразу же покажет жене, что он неравнодушен к ней. Этого он боялся более всего.

Вот уже почти два месяца Кирилл всеми силами пытался держаться от Оленьки на расстоянии, но с каждым днем это становилось делать все труднее. Поначалу, по возвращении в Петербург, это вполне получалось, и ему даже удавалось изображать равнодушие и холодность. Но вскоре он начал замечать, что молодая жена стала смотреть на него слишком заинтересованно. Часто к своим призывным взорам она добавляла свое искусное кокетство и умение завлекать.

Измайлов все это прекрасно замечал. Это ее новое расположение к нему, явные попытки привлечь его внимание к своей персоне вызывали в его существе целую бурю чувств. Да, он очень хотел, чтобы Оленька полюбила его. Но в нем сидела дикая обида на нее. За ту ее холодность и унижение, которому она подвергла его в брачную ночь. Он боялся вновь открыться ей в своих чувствах. Опасался вновь выглядеть глупо, ибо она могла посмеется над его любовью.

Ему думалось, что жена кокетничает с ним из любопытства, ставя его в один ряд со своими многочисленными поклонниками. В глубине души Измайлов отчетливо чувствовал, что он ей совершенно не интересен. И она пытается его завлечь, только чтобы добавить в свою «копилку разбитых сердец». Он знал, что для нее он всего лишь один из многих, а не единственный.

Оттого все слишком рьяные попытки Оленьки понравиться вызывали у Кирилла раздражение, ибо он отчетливо знал, что она всего лишь играет с ним, как с остальными. Он боялся поверить в то, что жена действительно может искренне увлечься им. Чем настойчивее были ее соблазнительные улыбки и фразы, тем труднее Измайлову было держаться от нее на расстоянии и показывать напускное равнодушие. Вся эта ситуация злила его, иногда доводя до исступления. Свои терзания он умело скрывал, исчезая из поля зрения Ольги, чтобы она не заметила его нервного состояния. Он избегал ее, старался даже не смотреть в ее сторону, ибо ее близость причиняла ему уже почти физические душевные страдания.

Он не хотел быть одним из потока ее воздыхателей, он хотел быть единственным, желанным и любимым, таким, какой для него являлась она.

Прошло еще пару недель, а отношение Измайлова к Оленьке не менялось. Как ни пыталась она привлечь к себе мужа, у нее ничего не получалось. Он, как и раньше, избегал ее, почти не разговаривал, а если и удостаивал ее внимания, то говорил сквозь зубы или недовольно. Ко всему прочему, Кирилл перестал сопровождать ее на балы и приемы. Несколько раз Оленька ездила одна. А Измайлов лишь безразлично пожимал плечами и никак не реагировал на ее предложения отправиться на бал вместе.

Вообще, муж в последнее время стал вести себя странно, по мнению Ольги. Однажды на прием к графине Орловой он отказался ее сопроводить, сославшись на дела, и Оленька была вынуждена ехать одна. А спустя пару часов Измайлов все же появился на балу, но весь вечер делал вид, что они вообще не знакомы. Домой после приема у графини Оленька почти напросилась ехать с ним в одной карете. И он, скорчив на лице кислую мину, сначала отказал ей. Но тут неожиданно хлынул ливень, и Оленька взмолилась, твердя, что она вымочит платье, если они будет ждать другого экипажа. Кирилл, зло зыркая на нее, все же согласился довести ее до дому, но всю дорогу сидел словно неподвижная каменная статуя, смотря упорно в окно.

Это все вызывало в молодой женщине досаду.

Ко всему прочему, Кирилл стал поговаривать о том, что жене следует продать своего слугу-эфиопа Халима, который, по мнению Измайлова, вел себя слишком нагло и высокомерно для слуги. Однажды, когда они с мужем отправились на прием к генералу Неверову, произошел весьма неприятный разговор. Выйдя на крыльцо, Кирилл вдруг заметил Халима, сидящего на козлах. Едва они сели в экипаж и карета покатила по улице, Кирилл недовольно осведомился:

— Неужели надо везде таскать с собой этого эфиопа?

— Но он уже более двух лет при мне, мне с ним удобнее, — возразила Оленька.

— Удобнее для чего? — парировал тут же зло Измайлов, сидящий напротив жены. Он недовольно взглянул на нее. — Или он оказывает вам некие услуги, которые не могут оказать обычные белые слуги?

В его словах слышалась издевка и намек на нечто непристойное.

— Вы оскорбляете меня, Кирилл Григорьевич! — вмиг возмутилась она.

— Ведите себя достойно, и у меня не будет повода для домыслов.

— Халим — мой верный слуга, и я нуждаюсь в нем.

— Я уже понял это, — сквозь зубы продолжал Кирилл. — Видать, не зря весь Петербург шепчется о том, что у дам, которые имеют в услужении черных рабов, потом рождаются дети-мулаты.

— Да как вы смеете?! — воскликнула в исступлении Ольга, окатив мужа гневным взором серых глаз.

— Я ваш муж, сударыня, и всего лишь прошу соблюдать приличия! Предупреждаю вас, если вы понесете чернокожего ребенка, я вас выпорю, как крепостную девку на конюшне, чтобы кожа клочьями висела! А затем не просто разведусь с вами, я лишу вас Танечки и упрячу вас в дом для душевнобольных, обещаю вам!

Свои решительные слова он подкрепил испепеляющим недовольным взглядом. Оленька надула губы от обиды и отвернулась, не понимая, отчего Измайлов так несправедлив к ней. Ведь она никогда даже не оставалась наедине с Халимом. Это знали все в доме, а на прогулках и балах он терпеливо дожидался ее у экипажа, не более. Что такого, если иногда он подавал ей руку, помогая взобраться в экипаж? Решив хоть как-то уколоть Измайлова за его несправедливое предвзятое отношение к ней, она ядовито сказала:

— Как же я должна понести ребенка, по вашему мнению, если вы ни разу не были в моей спальне после возвращения?

— Вы сами виноваты, — тут же бросил он глухо. — Что я поделаю, если вы не привлекаете меня?

— Вы тоже совсем не привлекаете меня, Кирилл Григорьевич, — с обидой в голове произнесла она запальчиво.

— Вот и чудесно! — воскликнул он. — Хоть в каком-то вопросе у нас единое мнение.