Желтый металл. Девять этюдов

4

На С-ской привокзальной площади Александр Иванович Окунев сел в автобус и вышел на повороте шоссе в том месте, где оно проходит под линией железной дороги, хотя следовало бы проехать еще шесть остановок, чтобы оказаться ближе к дому. Не зная того, он оказался почти рядом с квартирой земляка Леона Томбадзе «князя Цинандальского».

Около нашлась летняя пивная: открытый на улицу и забранный досками с боков навес с несколькими столиками. Окунев сплеснул из кружки пену на каменный пол, достал начатую четвертинку водки и долил кружку.

— У нас так не делают, — сердито заметил продавец. Он говорил с резким акцентом и слово «делают» звучало как «дэлают».

— Ладно, больше не буду, коли нельзя, — миролюбиво согласился Окунев. — Еще кружку.

— Больше нэ дам. Нэ разрэшено упатрэблять водку.

Окунев злобно взглянул на сухощавого горбоносого человека, как видно, не из робкого десятка, спорить не стал и ушел, оставив на столике три рубля.

— Сдачу возьмитэ! — крикнул продавец. Посетитель не обернулся. Продавец брезгливо бросил деньги, и монеты покатились по тротуару.

Продавец терпеть не мог одного типа приезжих, для которого у него была кличка «чумазые». Порядочный человек благородно выпьет кружку-другую пива, возьмет вина; пьет и водку. Нет ничего дурного, если делать красиво, соблюдая обычаи. А с утра смешивать водку с пивом способны одни босяки с волчьими лицами, как у этого.

Окуневские «особые дела», как правило, вершились, тем более начинались, «под градусами»: легче развязывается язык, человек делается решительнее, как принято думать.

В среде Окунева пили охотно, часто, много и как-то жадно. Выпивка была столь же естественно необходимой в быту, как сквернейшая, оскорбительно пачкающая речь ругань.

В пути каждое окуневское утро начиналось стаканом водки. В течение дня он еще раза два или три «подкреплялся», пользуясь станционными буфетами или своим запасом. Считал он, что пьет, сколько нужно, так как отлично помнил, кто он, где находится, что можно сказать или сделать, а чего нельзя. И на вид пьян не был. Крепкий организм не сдавался, снося как бы бесследно ежедневные отравления.

Окунев подошел к дому часов около девяти утра. В саду он столкнулся с незнакомыми и поздоровался, догадавшись, что группа мужчин и женщин с мохнатыми полотенцами, зонтиками и сумками — это квартиранты-курортники, отправляющиеся на пляж.

В хаосе неприбранной комнаты его встретила заспанная, растрепанная и помятая поздним сном жена: Антонина вернулась домой со свидания с Леоном Томбадзе в два часа ночи.

Супруги обменялись поцелуем.

— Как доехал?

— Ничего.

— Раньше ждала.

— Так получилось.

Окуневу в голову не пришло бы объяснять причину выбора необычного, сложного маршрута. Он сам не отдавал себе ясного отчета в своих побуждениях, а если и отдавал, то не нашел слов.

— Как там все? — задавала пустые вопросы Антонина.

— Ничего. Порядок. Как Неля?

— Нелька! — позвала Антонина. — Иди, отец приехал.

Ответа не было. Антонина заглянула в другую, маленькую комнату.

— Нет ее.

— Ну ладно.

На этом кончилась, так сказать, формальная часть встречи мужа с женой. Предстояла настоящая часть, деловая.

Когда-то Саша Окунев и веселая девушка «Тоня — кинь грусть», обычные молодые люди, сочли, что им следует соединиться и вместе искать счастье, самое простое, которое будто бы должно прийти само собой в результате прогулки в загс и совместной жизни. Это время прошло; как прошло и когда прошло — неизвестно. Осталась привычка физически не стесняться друг друга ни в чем и во многом доверять. Постепенно сфера доверия сужалась, «многое» сменилось «кое-чем», а привычка не стесняться переходила в бесстыдство. Личная жизнь каждого из них отъединилась, и в том, что они понимали под личной жизнью, оба отличнейше обходились без взаимной помощи.

— Где Гавриил? — спросил Александр о брате.

— Наверное, у себя, в Н-ке.

— Как он?

— Что надо, сделал, а так — пухнет от водки, — небрежно ответила Антонина, начав приводить комнату в порядок. Ответ, при всей простоте, был рассчитан и по интонации и по смыслу.

— Филат Захарович с Петром Грозовым давно проезжали? — спросил Окунев, как видно не желая продолжать разговор о брате.

— Недавно. Только что отбыли, — с ядом в голосе сказала Антонина. — Таскались они сюда, на мою голову. Пили, гуляли… — И Антонина пустилась в подробные описания. Упирая на всяческие безобразия, Антонина думала о тех делах, которые она должна была как-то решить. Ведь Александр увидится с Гавриилом и потом насядет на нее, Антонину, с расспросами о сбыте золота. Как-нибудь она вывернется. Но лишь на время. Она хриетом-богом просила отца и Петра Грозова молчать о ее посредничестве в сбыте их золота. Они обещали — до первой пьянки. До Александра дойдет правда, а ссориться с ним она не хотела и боялась. Антонина легко проповедовала Дусе правила обхождения с мужьями-ворами, но сама трусила и трусила крепко. Глядя на сумрачное лицо мужа, думала: «От него жди всего». У Александра узкий рот с поджатыми губами, хрящеватый, как каменный, острый нос, подбородок башмаком, плоские щеки, тугие желваки под торчащими на бритой голове ушами. Волк волком. Это тебе, бабочка, не мягонький Леончик.

Антонина добралась до описания ссоры отца с Гавриилом, когда вошла дочь. Девочка сказала:

— Здравствуй, отец, — и остановилась на расстоянии.

— Как делишки, Неля? — приветствовал дочь Окунев. — Подойди-ка, дочка.

Обняв девочку, Окунев вытащил деньги и отделил двадцать пять рублей:

— Это тебе на мороженое. Будешь умная, еще дам. А теперь скачи дальше. У меня с мамой разговор есть, — и обратился к Антонине: — Так отец с Ганькой, значит, не поладили?