Главный врач

22

«О матерях можно говорить бесконечно…» Чьи это слова? Горького, кажется. Да чьи бы ни были, а в них сущая правда. Почему? Ну, хотя бы потому, что они, матери, такие одинаковые и такие разные…

Анисья Антиповна, мать Николая Пашука, уже в тех годах, когда больше всего хочется покоя. Но какой тут покой, когда ее старшенького, Миколку, эта Титова упекла так, что неизвестно, дождешься ли его возвращения домой. На днях был суд. Привезли Миколку под конвоем в клуб. Народу собралось — тьма. Анисья Антиповна пробилась поближе к сцене. Спасибо, уступили ей место. Сидит касатик рядом с Ядькой-чулочницей, а по бокам два молоденьких милиционера. За столом судьи, прокурор. И пошло: Миколка такой-сякой, и пьяница, и житья от него никому нету. А какой он пьяница? Ну выпьет, бывало. Мужик, он и есть мужик. Правда, не повезло Миколке с семьей. Жена с дочкой остались где-то за Вологдой, где он отбывал наказание. Он и звал, говорит, и золотые горы сулил, а жена ни в какую. Сидит Анисья Антиповна, слушает. И вот слышит: Миколку к пяти годам лишения свободы, а Ядьку-чулочницу — к двум. Ядька как запричитает, как заголосит. Миколка, тот мужик крепкий. Молчал, только сильнее брови насупил. Ну как перенести такое матери? Умоляла, просила судей: «Отпустите сыночка. Не берите грех на душу». Где там! Услышала под конец только слова: «Взять под стражу». Что же теперь делать? С кем посоветоваться? Шла домой как в воду опущенная. Догоняет ее Инна Кузьминична. Вот уж отзывчивая женщина, душевная. И на суде выступала, говорила, что Миколка был в тот день трезвый, что никакого запаха она от него не слышала. И вот теперь приглашает зайти.

— Да какие уж гости с моею бедой? — для виду стала было отнекиваться. А сама впереди хозяйки и в сени, и в горницу.

— Думаю вот, как бы вам помочь, — сказала Инна Кузьминична.

— Сказывают, можно жаловаться выше.

— Толку-то. Теперь вы, насколько я понимаю, одна?

— Одна, касатка, одна. Как перст, одна.

— Где теперь ваш младший?

— Еще не вернулся, касатка.

— Но срок уже вышел или нет?

— Писал, что скоро отпустят.

— Ну что мне вам посоветовать? Вы знаете, что Антон Терехов погиб из-за Титовой?

— Да вроде бы слышала, только как оно там было — откуда же знать.

— Ну так вот. Сильно тогда ушибся Антон. По правилам врач не должен глаз сводить с такого больного. А Титова бросила его и ушла домой. Вот он и помер, бедняга. Что за это полагалось Титовой?

— Известно что, касатка.

— То-то, что известно. Тюрьма. Да нашлись защитнички, выгородили. А теперь она других сажает в тюрьмы. Сказала бы: я, мол, Николая не виню, наказания для него не требую — совсем бы по-другому дело повернулось.

— Твоя правда, касатка. Как есть, по-другому.

— Чтобы я вам посоветовала. Пойти к Титовым. Сейчас самое время. И сказать: так и так, вызволяй, Наталья Николаевна, сына из неволи. А если начнет артачиться, то прямо скажите, что напишете жалобу прокурору: она, мол, убила Антона Терехова. А если и это не поможет, пригрозите: скоро-де вернется младший сын, спросит за брата.

— Пригрозить-то можно. А вот с жалобой… Я и писать как следует не умею…

— В этом деле большой грамоты не нужно. Чем проще, тем лучше. Только уговор: обо мне никому ни слова.

— Что ты, что ты, касатка. Бог с тобою!

Анисья Антиповна уходила от Норейко скорее сбитая с толку, чем успокоенная. Шла за помощью, а уходила с тяжестью на душе. Ничего себе добрая и отзывчивая. Она такого насоветует, что все кругом огнем займется. Надо же: Антона вспомнила. Знает, что для Наташки это — нож в сердце! Что, как малая прослышит? Эх, Колька, Колька! Что делать, нужно идти к Титовым. Хоть и поздно, а надо.

Дома были все: Марья Саввишна, Наталья и Оксанка. Давно Анисья не захаживала к Титовым. Считай, с тех пор, как Миколка с дружками устроил нападение на Титова. Да сказать по правде, Марья Саввишна не очень-то привечала Пашуков. Когда Анисья вошла в дом, не сразу нашлась, что сказать. Уж слишком неожиданным был приход Анисьи. Но та не подала и виду, что между ними когда-то пробежала черная кошка. Елейно поздоровалась, даже извинилась за поздний приход.

— Иду мимо, вижу: в окнах свет. Значит, еще не спят. Дай, думаю, зайду.

— С чем пожаловала, Анисья? Поди, с угрозами? — спросила Марья Саввишна, не принимая елейного тона Пашучихи, как называли Анисью соседи.

— Да бог с тобой, касатка. Нешто мы нелюди или звери какие? У каждой матери болит сердце за своих детей.

— У кобры тоже болит сердце за змеенышей, — ответила Марья Саввишна.

— Бог тебя простит, Марьюшка, за твои слова. А я пришла просить твою Наташу, чтоб она простила моего непутевого. У нее, я знаю, доброе сердце, и она уважит старую женщину. Не помирать же мне одной, неприкаянной.

— Чем же я могу помочь вам, Анисья Антиповна? — спросила ее Наталья.

— Только ты и можешь помочь, моя касатка.

— Что для этого я должна сделать?

— Напиши, касатка, письмо: мол, нет у тебя полной уверенности, что Коленька был, значит, пьян.

— Ага, — подхватила Наталья, — тогда получится, что я его оскорбила, вызвала на угрозы и ему ничего не оставалось, как привести их в исполнение. Но это же неправда!

— Правда, касатка, все то, что не вредит человеку. Я знаю, ты, касатка, ученая, и мне трудно с тобою спорить. Но люди советовали поговорить с тобою. Твоя доброта, говорят, известная.

— Хитрите, Анисья Антиповна. Это ваше дело. Но писать я ничего не буду.

— Не хочешь? Вот и мне не хотелось писать, — сменила тон гостья. — Не хотелось, да, видно, придется. Сказывают, что Терехов Антон не по своей воле того…

— Что? — похолодела Наталья.

— Может, люди и брешут. А только есть слушок, будто ты, касатка, его недоглядела. Ушла домой, а он, бедняга, и помер.

— И что дальше?

— А то, бают, что это судом пахнет. — Про Оксанку сказать все-таки язык не повернулся.

— Ну и порода! — вмешалась Марья Саввишна. — Говорить с ними по совести, все равно что воду в ступе толочь. Вот что, моя хорошая, иди-ка ты с богом из моей хаты и не трави ты душу людям, не мути тут воду.

Говорилось это как будто спокойно. Так же спокойно Марья Саввишна выпроводила гостью в сени и дальше, на улицу. Однако Наталья видела, что она не на шутку испугалась. Не за себя, а за нее, за дочь. Испугалась еще тогда, когда Николай Пашук зверски ее избил. Болит у нее сердце за Наталью. Вот и сейчас с болью заговорила:

— Чует мое сердце, дочка, что Пашуки на этом не остановятся. Хлебнем мы от них горя. Может, отступилась бы?

— Как отступилась? — не поняла Наталья.

— Ну, написала бы, что требует Анисья. Ты же слышала: возвращается младший Пашук.

— Ну и что?

— Не дай бог с тобою случится, что уже раз случилось. Я не переживу. А Оксанку тогда на кого? Скитаться по людям?

— Ой, мама. Ты своими разговорами кому хочешь душу разбередишь. Ну пойми же ты, наконец: если перед такими, как Пашуки, ходить на цыпочках, то они совсем обнаглеют и не будет с ними никакого сладу. Ничего. Ты же сама иногда говоришь: бог не выдаст, свинья не съест. К тому есть еще и милиция.

— Да, есть. Калан какой-то, сказывают.

— Не какой-то, а тот самый, что лежал у нас в больнице. Хороший человек.

— Женатый или нет? — вроде ненароком спросила Марья Саввишна.

— Нет, — ответила коротко Наталья и тут же поймала себя на том, что кровь бросилась ей в лицо. Не укрылось это и от Марьи Саввишны, которая к тому же искала повод сменить тему разговора.

— Хороший, говоришь, человек? Звать-то его как?

— Алесь.

— Имя и правда хорошее. А сам-то он?

— В каком смысле? Внешностью, что ли?

— Да нет. Как человек.

— Я же тебе рассказывала. Собой рисковал, чтоб один пьяный угонщик машины не натворил бед. Перегородил ему дорогу.

— Ну хороший он человек и хороший. Так что ж ты печалишься?

Наталья подняла голову. Она смотрела на мать, как смотрит иной раз на Оксанку, когда та что-нибудь сморозит.

— Ничего ты, мама, не понимаешь.

— Куда уж мне. А ты взяла бы да и растолковала.

— Шутишь, мама. А мне не до шуток.

— Доченька, девочка моя дорогая. Да кто же, как не мать, поймет, что тревожит душу ее дитяти. Ты хоть говорила с ним?

— Приходил он ко мне, когда лежала в больнице. С цветами.

— С цветами? — переспросила Марья Саввишна. — Так в чем же тогда дело? Ой, блажишь ты, девка. Скорее всего и он тебя любит. Иначе зачем бы цветы?

— Любит… На днях иду в сельсовет. Давно хотела узнать, как у него нога. А там наша медсестра. Слышу за дверью: что-то смешное ей рассказывает. А сестричка — Марина это была — так и заходится.

— Ну и что? Ты видела, чтобы они целовались? Вспоминали, поди, как они Ядьку-чулочницу в оборот брали.

— Если бы…

Марье Саввишне недавно перевалило за полвека. Жизненного опыта ей не занимать. Было и у нее немало переживаний в молодые годы. Бывало, постоит ее Никола с какой девахой, перекинется парой игривых слов, а ей, Марье, возьмут да и вложат в ухо. Так что она? Замкнется и неделями не смотрит в его сторону. Никола и так, и этак. Что он такое сделал, какая муха ее укусила? Немало помается, пока она не отойдет. Вот и у Натальи, похоже, характер ее, материнский. Что же делать-то? Может, пойти к этому самому уполномоченному? Не набиваться, конечно, в тещи, а деликатненько так выведать, что у него на уме.

Предлог Марья Саввишна нашла. Еще прежний участковый как-то встретил ее и говорит: «Подходит праздник, а у вас, Марья Саввишна, заборчик пооблез. Так что вы уж, пожалуйста, сделайте милость, приведите его в порядок». Забор она покрасила. Значит нужно теперь доложить, что порядок она знает и указание власти выполнила. Можете, мол, прийти и проверить.

Выбрала день и, когда Наталья была на работе, пошла в сельсовет. Постучалась, чуть приоткрыла дверь:

— Можно к вам, товарищ участковый?

— Пожалуйста, прошу вас, Марья Саввишна, — поднялся навстречу старший лейтенант.

Взглянула на него, и сердце обмерло. Да какая ж девка не засмотрится на такого статного, стройного да пригожего? Форма на нем чистенькая, выглаженная. Глаза весенние какие-то. Вышел из-за стола, предложил сесть. Величает по имени-отчеству.

— С чем пожаловали, уважаемая Марья Саввишна?

— Прежде тут был у нас тоже старший лейтенант. Так он пожурил, что забор у меня непокрашенный. Я все сделала. Пришла сказать ему. А оказывается, на его месте новенький. Значит, вот вам докладываю, товарищ участковый.

— Зовите меня Александр Петрович.

— А-а, так вы и есть тот самый Александр Петрович? — слукавила Марья Саввишна. — Наташа мне о вас столько рассказывала!

— Рассказывала? — живо спросил Алесь.

— О вас. Калан же ваша фамилия?

— Так точно, Калан, — радостно подтвердил Алесь. — Вы ведь знаете, она меня на ноги поставила. Сколько раз хотел к вам зайти, посоветоваться с Натальей Николаевной. Не знаю, как себя вести. Одни говорят, что после перелома на первых порах нужно остерегаться, не давать слишком большой нагрузки на ногу. Другие, наоборот, советуют побольше ходить, укреплять кость.

Марья Саввишна усмехнулась про себя: так уж и не дала тебе Наталья инструкций, что да как делать. Но вслух сказала:

— Что ж не зайдете? Будем рады.

— Все никак не решался. Честно признаюсь: боюсь Натальи Николаевны больше, чем своего прямого начальства.

— А вы не бойтесь, Александр Петрович. Это я говорю вам, как мать. По секрету скажу, что и она что-то жалуется на вас. Уж не знаю, что там. Но и не узнаю свою дочь. Только, чур, уговор. Я ничего вам не говорила, вы ничего не слышали. Да и вообще мы с вами еще нигде не встречались. Узнает что про наш разговор или что я уже была у вас — разгону мне не миновать. Бедовая она у меня. И в кого только пошла!

— Буду нем как рыба, — пообещал Алесь. — Только под каким же предлогом мне вас навестить? Без предлога Наталья Николаевна может догадаться, что разговор у нас с вами был.

— А у вас там должно быть записано про забор. Вот вы, значит, идете и проверяете, какой у нас порядок. Засиделась я у вас, Александр Петрович, а там, поди, и дочка пришла домой. Так что не забывайте нас. Обязательно приходите.

— Вы не знаете, как я вам рад, Марья Саввишна. Так рад, как родной матери, — придерживая женщину за локоть, говорил ей Алесь. Он намеревался проводить ее до самого выхода из сельсовета, но под конец Марья Саввишна воспротивилась.

— Не надо, чтобы нас видели вместе. Передадут моей дочери, скажут, что, мол, так и так, видели меня у вас — рухнет вся наша затея, — уходила Марья Саввишна домой успокоенная. И такая в ее душу радость вселилась, что хотелось встретить кого-нибудь из хороших знакомых и рассказать ему о новом участковом. Он теперь придет к ним домой, обязательно придет. Она, слава богу, научилась разбираться в людях. Если все пойдет хорошо, придет время породниться с ним. Человек он, по всему видно, уважительный. Она, Марья Саввишна, ни в чем перечить ему не будет. Разве что Наталья может другой раз из-за своей дурацкой ревности наговорить ему что-нибудь. Ну да они оба, Марья Саввишна и Алесь (так иногда называет его Наталья), образумят ее. С матерью дочка считается. Еще не было случая, чтобы Наталка чем-нибудь обидела ее. Пойдут у них дети. Уж как она рада будет своим внукам. Правда, забот у Марьи Саввишны хватает и сейчас. Оксанка — девчонка не из очень поседливых. Да и, правду сказать, где они сейчас поседливые дети. Малыши, они всегда малыши, как те козлята. И влезут куда не следует, и заберутся куда повыше. Только ходи за ними и посматривай в оба. Ну а что за жизнь была бы без этих забот, без детских голосов? Пустота, одна пустота. Хватит ее, этой пустоты, потом. А пока человек жив, у него должны быть заботы. Взять хотя бы птиц. Ума у них, положим, никакого. А и они, поди, хлопочут, когда приходит время. Галдеж устраивают такой, что голова начинает болеть. А все из-за чего? Из-за своих птенцов. И накормить их нужно вовремя, и доглядеть, чтоб какой-нибудь хищник не подхватил. Да и потом, когда летать начнут, не один день и не одна неделя проходит, пока у них не появится самостоятельность. Это у птиц. А что говорить о человеке? Его нужно научить не только есть, но и добывать пищу. И добывать не просто так, а честным трудом. Научить вести себя, чтобы его любили и уважали не только родители, но и люди. Чтобы он жил по совести. Не так, как Пашуки, по-волчьи, а как добрые люди, как Заневский, например. Уважают его за доброту. Он не только поможет, но и выручит из беды. Как выручил, спас Наталью от неминуемой гибели.