Халулаец

В метро

Петербург. Метро. Наши дни. Я сел в Девяткино. Это короткое предложение говорит обо мне больше, чем хотелось бы. Ну, да пусть. В метро, тем более петербуржском, есть этикет. Например, там не принято разглядывать лица людей, сидящих напротив. Ноги — можно. Пол — можно. Поверх голов не возбраняется бросить взгляд. В глаза — ни-ни. Поэтому обычно я смотрю на ноги. Как известно, я невысокого мнения о человеческих ступнях. Слава богу, что сейчас весна и они надежно прикрыты. Много ли можно сказать о человеке по обуви? Наверное, немного. Зато нафантазировать можно сколько угодно. Сегодня передо мной сидело четыре пары обуток. Справа налево: стоптанные туфли из натуральной кожи на низком каблуке, балетки из кожзама, кеды с отслаивающейся подошвой, мужские ботинки, шершавые, словно коровьи губы.

Без сомнения, туфли принадлежат полноватой женщине под пятьдесят, которая много ходит. Скорее всего, она музейный работник или экскурсовод. С этим более-менее понятно, однако есть странность. Когда-то эти старомодные туфли были вполне модными и дорогими. Это чувствуется и в том, как благородно они состарились, и в колодке, что по-прежнему держит ступню. Интересно, что пошло не так? Пожалуй, Низкий Каблук подкосил развод. Муж зарабатывал, а она сидела с детьми. Потом муж нашел вариант поинтересней. Ей же пришлось вспомнить о своем историческом образовании и пойти в музей. Или все было иначе? Может быть, она убила мужа, отмотала срок где-нибудь в Мордовии, потом освободилась, пришла в пустую квартиру и достала из шкафа туфли, которые купила незадолго до фатальных событий? Есть и скучный расклад: передо мной старая дева, разжившаяся дорогой обувью лет семь назад в последней попытке заполучить женское счастье. Если это правда, то мне жаль ее, потому что счастья она, судя по всему, не заполучила. С другой стороны — а кто заполучил-то? Мне захотелось посмотреть женщине в лицо, но я сдержался.

Вместо этого я перевел взгляд на балетки. Из них росли белые ноги, обтянутые на щиколотках черными джинсами. Продавщица. Студентка-заочница. Набоковская нимфа с зелеными глазами. Угловатость. Несуразность. За такую хорошо умирать в темной подворотне, защищая ее от пьяных насильников. Кнопарь в руке. Вывеска бара брызжет неоном. Грудь свистит, как кузнечные меха. Так вот, суки! Таким вот образом! А может, и не нимфа. Может, ей лет тридцать, просто она в девочку не наигралась, а сама телефоны продает и пьет как лошадь. Сумбурная, темпераментная, хаотичная. С кем не сойдется — либо подонок, либо нахлебник. Совсем плохо, если она еще и дочку воспитывает. Какую-нибудь Анечку или Софочку. Анечка (или Софочка) только к дяде Валере привыкнет, а уже к дяде Никите надо привыкать. Но дядя Никита хороший. Он ей шоколадки покупает и в ванне губкой моет, когда мама на работе. Под неоновую бы вывеску этого дядю Никиту. По-свойски. Тет-а-тет. По заветам бессмертного горца. Хотя нет никакой Анечки. И Софочки нет. Все-таки студентка. Нимфа все-таки. Жирные амбиции в худощавом теле. Вертихвостка. Парням, наверное, голову кружит. Грешница, наверное, с глазами Рафаэлевой Мадонны. Какой-нибудь Витя по крупицам себя собирал, а она их за пять минут голубям скормила. Мне вдруг опять захотелось поднять глаза. Стоп!

Кеды с отслаивающейся подошвой. Бахрома джинсов клеш. Хипстер? Музыкант? Бродяга? Вряд ли хипстер. Эти кеды не делают вид, что они потертые. Они на самом деле потертые. Скорее всего, это музыкант. Из тех несчастных околотворческих людей, что всю жизнь поют чужие песни в переходах, читают Фромма и убедительно критикуют мировой порядок, когда жизнь сталкивает их с нимфами в балетках. В известном смысле они дети бардов. В том же смысле они их предтечи. То есть барды хотя бы поют свои песни. Эти же пошли значительно — назад? вперед? — и поют хорошие песни, но чужие. Если в Высоцком Бродского не устраивала гитара, в Отслаивающихся Кедах его бы не устроило все. Маленькие люди, всю жизнь пытающиеся быть большими.

А самое паршивое — они чуют это несоответствие и поэтому пьют, как обывателям и не снилось. Обыватели пьют ради дешевых эмоций. Эти пьют, чтобы забыть себя. Ощупывать мир анемичными фибрами — это ведь все равно что титьку культей ласкать. Хотя я могу ошибаться. Может, передо мной русский Курт Кобейн, под завязку набитый новыми песнями, которые через год будут петь стадионы. Маловероятно, конечно. Один шанс из тысячи. Однако, в пику девятьсот девяноста девяти обломам, мне охота, чтобы этому парню выпал именно он. Кеды-шмеды. Ну хоть кто-то, мать вашу, должен взять этот мир за глотку?! Смотреть в лицо Отслаивающимся Кедам мне не хотелось. В глубине души я понимал, что один шанс из тысячи не выпадает никогда.

Ботинки мужские, шершавые, словно коровьи губы. Высокая шнуровка а-ля Джек Ричер. Брюки-хаки заправлены внутрь. Какой-нибудь любитель Эм-Эм-Эй. Убежденный бородач. Жертва школьных хулиганов, в восемнадцать лет открывшая для себя спортзал. Не удивлюсь, если у него в кармане лежит какая-нибудь псевдопатриотическая лабуда. Например, нагайка. Навскидку мужику лет тридцать. Сидячая тихая работа. Потому что когда воюешь или херачишь мешки без продыху, как-то не до спортзала и брутальных штучек-дрючек. Поспать бы. Женщину поиметь. Мяска жареного заглотить. Кстати, тогда и ботинки покупаешь, чтобы ходить, а не бить возможных гадов по предполагаемым почкам.

Правда, это всего лишь ботинки. Может, мужику лет пятьдесят и он просто играется в Джека Ричера с российским вывертом, а сам во сто раз опаснее, чем я допускаю. Как профессиональный боксер Микки Рурк играется в байкера, а на деле может вынести любого, потому что техника и годы тренировок. И даже эта поездка в метро — игра. Не от бедности или ради скорости сидят тут Коровьи Губы, а чтобы не выделяться, чтобы на нормального человека походить. Типа мне есть куда ехать, еду вот, я такой же, как вы, не обращайте на меня внимания. А в глазах равнодушие стынет, как в глазах Шакала, который чуть Де Голля не убил. А баронессу убил. Она тоже думала, что он обыкновенный брутальный англичанин. В эту минуту я едва не глянул Ботинкам в лицо, чтобы запомнить его на всякий случай.

Однако привычка смотреть в пол взяла свое, и я сначала уперся в него, а потом стал рассматривать собственные обутки. Отстраненно. Почти по-честному. С детективным нахрапом. Синие полутуфли-полукроссовки. Настолько заурядные, насколько это вообще возможно. Такое чувство, будто хозяин этих «полу-полу» не выбирал их долго и скрупулезно, а вбежал в магазин, как мародер в горящее здание, и выбежал с тем, что под руку подвернулось, то есть с ними. Великовозрастный балбес, заигравшийся в нонконформиста. Такая, знаете, наивная попытка сохранить себя в эпоху потреблядства через мнимое равнодушие к вещам. Почему мнимое? Ну, «полу-полу» все равно ведь их покупает. Тут меня осенило: если я такой бунтарь, почему бы не наплевать на этикет?

Что вообще случается, когда люди плюют на этикет? Ты смотришь на человека, человек это чувствует и поднимает глаза на тебя. Происходит встреча. Встреча тел — это столкновение. Только встреча глаз — это встреча. За встречей должно что-то последовать. Вариантов три: встретившись взглядами, вы оба заржете, что довольно тупо, но происходит чаще всего. Второй вариант и логичней, и противней. Вы испытаете взаимную неприязнь. Она (он) будет думать: «Чего он пялится? Чего он пялится, бога ради?!» А ты такой: «Почему ей неприятен мой взгляд? Что со мной не так?!» Как будто ты питон Каа и бандерлог одновременно. Третий вариант совсем уж правдив. Она (он) будет смотреть сквозь тебя, словно ты Почти Безголовый Ник (привидение из «Гарри Поттера»). Ментальная плата за нарушение метроэтикета. Дальше — развилка. Либо ты снова смотришь в пол, либо с таким интересом озираешься по сторонам, будто это не вагон метро, а как минимум Эрмитаж. Смотреть до конца отваживаются немногие, заговорить — единицы. С другой стороны, я вынес обутки из горящего здания, чего мне терять?

Как бы решившись и с шейным скрипом, я поднял голову и уставился на Низкий Каблук. Потом на Балетки Из Кожзама. Потом на Отслаивающиеся Кеды. Потом на Брутальные Ботинки. Я смотрел украдкой, не желая привлекать внимания. Смотреть можно по-разному, вы замечали? Это как с рукой. Можно едва касаться, а можно мацать напропалую. Я — касался. Касался породистого лица с полными губами и высоким лбом, на котором не было и следа Мордовии, зато на пальце блестело обручальное кольцо. Касался девичьих скул, усеянных веселыми конопушками. Черты девушки дышали обыкновенной молодостью, простой как три рубля. Если Анечка (Софочка?) и появится на свет, то очень не скоро. Зря я набил девчонку амбициями, как чучело опилками. Она не чучело. Едет себе и едет. Пускай.

Предположительный музыкант, пьяница и околотворческая личность читал Чехова. Мне стало стыдно. Мне всегда стыдно, когда кто-то читает Чехова, а я в этот момент сочиняю про человека гадости. Вот интересно, где грань между «не суди, и не судим будешь» и выдумкой о другом? Есть ли она вообще?

Мужик в брутальных ботинках оказался без бороды и лет пятидесяти. С кубиком Рубика в руках. Я собирал кубик Рубика. То есть подсмотрел технику в Интернете, а потом уже собрал. Когда знаешь технику — это просто. Мужик в Интернете не подсматривал. Он медленно вертел кубик в руках, силясь самостоятельно смекнуть принцип сборки. Стоик. Я бы так не смог. Ну, я и не смог. Полчаса повозился и полез в Интернет. А этот, видать, сам хочет дойти. Можно ли носить в одном кармане кубик Рубика и казачью нагайку?

Тут в вагон зашли продавцы ширпотреба. Даже не ширпотреба. Я затрудняюсь обозвать эти товары одним словом. Пока я думал про обувь, пассажирам успели предложить вертолетики, которые запускаются в небо рогаткой и светятся, китайские бумажные фонарики, карты звездного неба и лупы с подсветкой. В этот раз крикун оказался не продавцом. Утвердившись в центре вагона, потрепанный мужик выдержал мхатовскую паузу и жутким голосом заорал: «Рак! У моего ребенка обнаружили рак мозга! Нужна операция! Помогите! Кто сколько может! Он умрет без вашей помощи!»

Я вздрогнул. Какой-то запредельный уровень цинизма. Захотелось встать и заорать в пику, как орал чувак на абхазском пляже: «Трубочки, чурчхела... Ра-а-аки!»

Вдруг я почувствовал на своем лице чужие глаза. Заозирался и встретился взглядом с конопатой девчонкой. У нее были голубые глаза, в которых плясали бесята. Я забил на крикуна и стал в них смотреть, как бы пробиваясь сквозь отчуждение. Мы с ней, конечно, немножко улыбались, но не ржали. А потом я приехал на «Площадь Восстания», поднялся из метро и пошел по Невскому. А Оля мне полчаса мозг выносила. Чё я на рыжую девку пялился и все такое. Вот, Оля, объясняю. Надеюсь, достаточно развернуто, чтобы ты почувствовала себя в безопасности.