Хаски и его учитель белый кот. Том III

Глава 239. Гора Лунсюэ. Обретение души

Впавший в оцепенение, совершенно потерянный Мо Жань бездумно слушал его речь.

Он уже не кричал, а просто сидел на прежнем месте, невидящим взглядом уставившись в пустоту.

— Поначалу все шло без помех, но как раз в то время на границе Нижнего Царства произошел Небесный Раскол. Толпы беженцев наводнили весь мир, и часто в полях можно было увидеть трупы умерших от голода людей.

Перед глазами опять посветлело. Судя по всему, это была ранняя зима. С давящего свинцово-серого неба сыпалась мелкая снежная крупа. Из снежного марева перед глазами Мо Жаня медленно появилась покрытая инеем и припорошенная только что выпавшим снегом горная дорога, исчерченная пересекающимися вдоль и поперек следами конных экипажей и телег.

— Я не мог предвидеть, что однажды мы отправимся к подножию горы собирать духовные камни и на обратном пути встретим умирающего от голода ребенка.

Оцепеневший Мо Жань все так же безучастно смотрел перед собой.

На горной дороге появились Хуайцзуй и Чу Ваньнин, который нес за спиной нагруженную духовными камнями ветхую плетеную корзину. В теплом хлопковом плаще с капюшоном он неспешно шел рядом с монахом.

— Учитель, — внезапно Чу Ваньнин замедлил шаг и, повернув голову, посмотрел на склон холма с примятой грязной травой, — похоже, там кто-то есть?

— Пойдем посмотрим.

Они подошли ближе. После того как тонкие белые пальцы Чу Ваньнина раздвинули траву, его глаза широко распахнулись от изумления:

— Здесь маленький ребенок…

Он тут же повернулся, чтобы позвать Хуайцзуя:

— Учитель, иди сюда. Скорее взгляни на него, что с ним случилось?

Что случилось?

Хуайцзуй и Мо Жань с первого взгляда смогли это понять.

Ребенок был грязным и вонючим, в ветхих лохмотьях из очень тонкой ткани. Дырка на дырке: если такую одежду снять, вряд ли уже удастся ее заштопать и надеть. Нехорошо так говорить, но даже питавшиеся гнилыми объедками псы при храме жили намного достойнее этого ребенка.

Если бы этот малыш не продолжал дышать и изредка постанывать, вряд ли его можно было отличить от гниющей у дороги падали.

Что случилось? А что еще могло случиться?

Если даже взрослые люди были бессильны перед лицом великих бедствий, что уж говорить о ребенке. Хорошо, если он просто умрет и сгниет у дороги, ведь не так уж редко случалось, что две семьи обменивались маленькими детьми, чтобы съесть их.

Лишь выросший при храме Чу Ваньнин мог в шоке от увиденного задать такой глупый вопрос.

Нахмурившись, Хуайцзуй сказал:

— Оставь его и возвращайся. Я сам за ним присмотрю.

Чу Ваньнин всецело доверял своему учителю, поэтому сразу же послушно поднялся, но, не успел он отойти, как в полу его плаща вцепилась маленькая грязная рука.

Эта рука была такой слабой, что сила, с которой она потянула за одежду, напоминала попытку новорожденного щенка зацепиться за него когтями.

Чу Ваньнин посмотрел вниз и увидел маленькое чумазое лицо, черты которого почти невозможно было различить под толстым слоем грязи.

Голос этого ребенка был тише комариного писка. Казалось, хватит и снежинки, чтобы окончательно раздавить его хилое тельце.

— Еда…

Ошеломленный Чу Ваньнин растерянно замер:

— Что?

— Еда… — всхлипнул ребенок. Он поднял черное от грязи личико, на котором двумя яркими белыми пятнами выделялись только белки его глаз, и дрожащей рукой сделал движение рукой, словно сгребая еду. — Есть…

Находившийся за пределами этой сцены Мо Жань моргнул, постепенно приходя в себя.

Однако его разум был все еще парализован и мыслительные способности заторможены. В этот момент у него вдруг появилось смутное чувство, что эта сцена ему знакома, словно где-то он ее уже видел.

Его все еще стеклянный взгляд начал проясняться.

Тем временем внутри свитка воспоминаний Чу Ваньнин застыл в изумлении.

Охваченный паникой Мо Жань широко распахнул глаза. До него, наконец, начало доходить, что происходит. До этого он был застигнут врасплох и ничего не понимал, теперь же руки и ноги не желали слушаться его, а сердце казалось объятым огнем.

Этот юный Чу Ваньнин ведь искренне верил, что мир людей светел и прекрасен. До этого дня он никогда не видел настолько истощенного ребенка, который выглядел как брошенный умирать от голода и холода на краю дороги костлявый котенок или щенок. Съежившись в траве под снегопадом, защищенный от холода лишь превратившейся в лохмотья рубашкой, которую даже летом носить стыдно, он ухватился за него, в силах выговорить лишь два слова...

«Еда» и «есть».

— Возвращайся сейчас же, — строго сказал Хуайцзуй.

Но на этот раз Чу Ваньнин его будто не слышал. Глядя на этого тощего ребенка, похожего на извалявшегося в грязи щенка, он почувствовал, что его сердце сжалось от невыносимой боли, и поспешно скинул свой плащ, чтобы завернуть в него малыша.

От беспокойства его сердце горело словно в огне. В этот момент ему казалось, что он сам чувствует все страдания этого ребенка.

— Ты голоден? — спросил он. — Подожди, у меня тут есть жидкая рисовая каша, сейчас, я накормлю тебя рисовой кашей.

Он пошел к Хуайцзую, чтобы попросить у него кашу, но тот строго сдвинул брови:

— Я сказал тебе возвращаться. Это никак тебя не касается.

— Почему это меня не касается? — ничего не понимая, спросил Чу Ваньнин. — Он… он такой жалкий, Учитель, неужели ты не видишь? Он всего лишь попросил немножечко еды, иначе он может умереть от голода или замерзнуть насмерть.

Стоило ему упомянуть об этом, он понял, что все это очень странно, и пробормотал себе под нос:

— Но почему так случилось? Разве Учитель не говорил, что в мире царит покой и процветание? Так почему же…

— Возвращайся.

Чу Ваньнин был поражен, не понимая, почему Хуайцзуй внезапно повел себя подобным образом, однако, в конце концов, он закусил губу и сказал:

— Я хочу дать ему немного рисовой каши…

— Я не смог переубедить его и в итоге все-таки дал свое согласие, — подхваченный вьюгой и рассеянный по ветру полный сожаления ясный и глубокий голос Хуайцзуя достиг ушей Мо Жаня. — Я выделил горшок[239.1] с рисовой кашей из наших походных запасов и разрешил ему лично накормить и спасти этого так некстати подвернувшегося на нашем пути ребенка. В то время я пребывал в блаженном неведении, не зная, что в тот момент чувствовал Чу Ваньнин, и какой выбор из-за этого он сделает позже.

Оцепеневший Мо Жань не сводил глаз с Чу Ваньнина, который, открыв горшок, приложил горлышко ко рту ребенка.

Страдающий от голода и жажды малыш хотел наклониться, но у него не было сил даже на то, чтобы втянуть в себя жидкую кашу.

Похоже, он был на грани голодной смерти и у него не осталось ни капли сил.

Мо Жань тяжело сглотнул.

Он вдруг почувствовал, как в глубине его разума, сквозь несколько слоев глины, земли и грязи прорастает семя воспоминания.

Он вдруг почувствовал, что все это ему слишком хорошо знакомо…

Он смотрел и видел.

Он пришел в себя.

А затем, словно разрубая узел в ключевой точке, рассекая облака и толщу воды, этот водяной дракон прорвался сквозь волны и взмыл ввысь.

Он тут же вскочил на ноги и крепко сжал пальцы в кулаки…

Вспомнил!

— Это ты? — он бросился к проекции Чу Ваньнина в свитке воспоминания. — Ты это он? — его зрачки резко сузились. — Это ты? Оказывается, ты... оказывается, ты…

Не в силах продолжать, он закрыл руками глаза.

Печаль и холодный ужас сдавили его горло.

Как вышло, что он не догадался раньше?..

Оказывается, это был Чу Ваньнин.

…Тот, только похоронивший мать и выползший из братского могильника, замерзающий среди сухой травы нищий попрошайка, которому некуда было идти, — это ведь был он сам!

Сцена из иллюзорного мира наложилась на его воспоминания. Мо Жань никогда не забывал тот снежный день и того юношу, который снял свой теплый плащ, чтобы накинуть на его плечи.

Этот Чу Ваньнин обеспокоенно спросил его:

— Что такое? Не можешь пить?

Маленький Мо Жань больше не мог говорить: из его горла вырвался лишь слабый всхлип. Чуть приоткрыв свои черные глаза, он с трудом поднял взгляд на своего юного благодетеля.

— Тогда я помогу и немного налью тебе. Не переживай из-за этого.

Открутив горлышко, он налил жидкую рисовую кашу себе в ладонь и осторожно вытянул руку, пытаясь не расплескать ни капли. На какой-то миг он засомневался, должно быть, подумав, что его рука все же немного грязная, и наверное этот ребенок не захочет из нее пить.

На самом деле он слишком много думал.

Грязная?

Всю дорогу от Линьи до храма Убэй Мо Жань пил речную и дождевую воду — даже мутную жижу из луж и углублений в камнях. Он ел дикие фрукты и ягоды, чьи-то объедки, а когда не было и этого, то облизывал муравьев, не брезговал дождевыми червями, питался илом и глиной.

Он подполз и, склонив голову, начал жадно пить. В тот момент, когда первая капля смочила его пересохшее горло, ему показалось, что это божественная роса с ивовой ветви Гуаньинь[239.2], а человек, что решил его напоить, не иначе как небожитель, изгнанный в этот бренный мир с Девятых Небес.

— Не торопись, помедленнее, если не хватит, есть еще, — расстроенный до глубины души, Чу Ваньнин в изумлении и ужасе смотрел на грязную маленькую головку ребенка, склонившуюся над его ладонью. Такой душераздирающе жалкий, он словно дорвавшийся до воды мелкий зверек, жадно слизывал языком жидкую рисовую кашу с его руки.

— Откуда ты взялся?.. — не подумав, спросил он.

Но Мо Жань лишь тихо всхлипнул в ответ. Каша почти закончилась и только в линиях ладони осталось совсем немного жидкости. Конечно, он не мог оставить ее там и продолжил вылизывать ладонь этого сердобольного старшего братца, да так старательно, что Чу Ваньнин почувствовал невыносимую боль и зуд.

Зудела рука, а болело сердце.

— Все в порядке, есть еще. Я тебе еще немного налью.

Чу Ваньнин опять налил из горшка полную пригоршню. Мо Жань не спускал с него полных нетерпения и надежды глаз, ожидая, пока он протянет ему руку, чтобы тут же снова наклониться и, жадно хлюпая, продолжить пить и слизывать живительный нектар.

Так, пригоршня за пригоршней, сидя перед ним на корточках, Чу Ваньнин скормил ему весь горшок рисовой каши.

Мо Жань никогда этого не забывал.

На самом деле, впоследствии, на всем протяжении его полной взлетов и падений жизни, он бесчисленное множество раз думал… а что было бы с ним, если бы в тот день он не встретил этого человека?

Он обдумал множество возможностей, перебрал множество вариантов, но итогом всех его размышлений было лишь одно слово…

Смерть.

Умереть от голода, замерзнуть насмерть, быть разорванным волками или бродячими собаками, которые быстро выпустили бы ему кишки и сожрали с потрохами.

Если бы он не встретил этого старшего братца, то еще тогда отправился бы следом за матушкой по реке мертвых в загробный мир.

Поэтому позже, когда Мо Жань стал Наступающим на бессмертных Императором, он специально вернулся в Храм Убэй, чтобы отыскать того благодетеля. Но поскольку с того времени прошло слишком много лет, он не мог ясно вспомнить черты его лица. Увидев двор храма, заполненный блестящими на солнце лысыми головами, он почувствовал неописуемое раздражение и, в конце концов, махнув рукой, ушел.

Тогдашний настоятель очень перепугался. Он не мог понять, чем Храм Убэй мог вызвать неудовольствие Наступающего на бессмертных Императора и, не находя себе места от волнения, со страхом ожидал его судьбоносного решения. Однако на следующий день по приказу императора его слуги принесли в храм несчетное множество сундуков. Когда монахи их распахнули, яркое сияние осветило весь храм, ведь каждый сундук оказался доверху наполнен золотом.

— Его Величество не смог узнать, кто из вас его старый друг, поэтому решил одарить всех одинаково. Чтобы оплатить долг за спасение его жизни, каждому монаху Храма Убэй император жалует по десять тысяч золотых.

Выходит, пока он ходил кругами, безуспешно пытаясь найти своего благодетеля, тот все это время был заперт на Пике Сышэн, сутками напролет просиживая под домашним арестом и терпеливо снося все его оскорбления и издевательства?

Некогда незнакомый ему милый старший братец снял с себя теплый плащ, чтобы укутать его тщедушное тело.

И вот, по какой-то странной насмешке судьбы, позднее он каждую ночь в порыве похоти грубо срывал одежду с того самого милого старшего братца, чтобы, одурманив, бросить его на кровать и, подмяв под себя, без стыда и жалости принудить к близости[239.3].

Чтобы разыскать своего благодетеля, он перевернул весь мир.

…И вместе с тем, сам того не зная, он заставил своего благодетеля, стоя на коленях между его ног, осквернять и позорить себя всеми возможными способами, согнув спину и склонив голову.

Мо Жань, не отрываясь, смотрел на сцену перед собой, и его глаза постепенно наливались кровью.

— Как… как получилось, что это был именно ты?

В этой жизни двое появились на свет. Глубокая судьба — встретить Вас, мелкая судьба — ошибиться в Вас[239.4].

В конце концов, все это судьба.

Перед глазами снова опустилась тьма. Среди этой наполненной мраком пустоты остались лишь заунывное завывание вьюги и отдаленное эхо голоса Хуайцзуя:

— Я тогда спросил того ребенка, не хочет ли он пожить в монастыре Убэй, но дитя ответило, что он должен вместо матушки отплатить за добро, поэтому, несмотря ни на что, ему нужно вернуться в Сянтань[239.5]. Я не стал его задерживать, просто дал с собой в дорогу сухих лепешек и немного серебра. Когда, пошатываясь, этот ребенок стал спускаться по заснеженному склону, Ваньнин стоял и смотрел ему вслед до тех пор, пока его силуэт не скрылся за снежной завесой, растаяв среди бесплодных гор и пустошей. Только после этого он согласился вернуться в храм. Я буквально тащил его за собой, и до сих пор помню, что тогда рука его была холоднее льда.

Какое-то время Хуайцзуй молчал. Ему так и не удалось подавить терзавшую его внутреннюю боль, ясно звучавшую в его голосе:

— После того дня Ваньнин много раз упоминал, что хотел бы спуститься с горы, чтобы следовать по пути помощи нуждающимся, но я не разрешал ему. Дошло до того, что я укорял его в том, что его сердце[239.6] нестабильно, а упрямство, словно брошенный в воду валун, разрушает покой его открытой к созерцанию истины души[239.7]. Поэтому я наказал его, отправив на гору Лунсюэ обдумывать свои проступки, и удерживал там взаперти сто шестьдесят четыре дня.

— Сначала он просил выпустить его, но потом, видимо, разочаровавшись и потеряв всякую надежду, вовсе перестал со мной разговаривать. Каждый из этих ста шестидесяти четырех дней я приходил к нему и спрашивал, уразумел ли он, что я хотел донести до него. Изо дня в день я не оставлял надежды, что он сможет поменять свое мнение, однако от начала и до конца он всегда давал один и тот же ответ: всего три слова, — словно хлопья снега, тяжелый вздох Хуайцзуя упал среди пустоты и безмолвия, — войти в мир.

Между небом и землей все люди стремятся прожить спокойную и безмятежную жизнь, но именно он, лишь однажды увидев страдания маленького ребенка, по доброй воле был готов навлечь на себя жизненные испытания и невзгоды.

— Впоследствии он сжег канонические книги, что я передал ему, и взбунтовался. Я был очень обеспокоен и, решив, что просто выбрал неправильный метод воспитания, разрешил ему покинуть заточение. Я планировал несколько изменить подход к его обучению, а через год, когда его духовное ядро окончательно стабилизируется, сразу же отвести его в призрачный мир и, наконец, все закончить… Но, чего я никак не ожидал, так это что вечером того же дня, когда, обдумав свои ошибки, я пришел к этому решению, Чу Ваньнин уйдет не попрощавшись. В своей келье для медитаций он оставил мне письмо. Там говорилось, что пусть и прошло много времени, однако каждый раз вспоминая встречу с тем ребенком, он чувствовал тоску и душевную боль, поэтому решил спуститься в смертный мир и странствовать по нему десять дней. Побоявшись, что я снова запру его под замок, он ушел до того, как забрезжил рассвет. Держа это письмо в руках, я опять злился и волновался, но ничего не мог поделать, — Хуайцзуй тяжело вздохнул. — Я понятия не имел, куда он направился.

Начало проясняться и перед глазами возникла новая сцена.

На этот раз это был все тот же внутренний двор храма Убэй.

Чу Ваньнин вернулся. С ног до головы в грязи и крови, но в серебристом свете луны его глаза сияли особенно ярко и одухотворенно.

В этот момент он был подобен прошедшему через небесный горн и, наконец, извлеченному из ножен необыкновенному божественному оружию. В этом мире не было ничего, что смогло бы остановить его острие[239.8].

Он стоял прямо перед Хуайцзуем, и оба они молчали.

Но в ушах Мо Жаня все еще звучал голос монаха, который продолжал рассказывать свою историю:

— Через десять дней, точно в срок, он в самом деле поспешил назад. С моего сердца словно камень упал, в глубине души я ликовал, радуясь, что ничего не изменилось. Я рассчитывал поругать его немного и позволить ему вернуться в свою комнату, чтобы хорошенько отдохнуть. Тогда я и подумать не мог, какой острый нож он приготовил для меня, и какой удар меня ждет.

В этой сцене из свитка воспоминаний Чу Ваньнин опустился на колени и поклонился до земли.

— Это еще зачем? – нахмурился Хуайцзуй.

— Возможно, Учитель долгое время был оторван от мирского, поэтому не знает, что теперь внешний мир очень отличается от того, что рассказывал о нем Учитель. Этот ученик от всего сердца умоляет Учителя спуститься и посмотреть. Со слов Учителя, мир людей похож Персиковый Источник, но теперь это скорее безбрежное море скорби и страданий.

Хуайцзуй тут же разгневался и вспылил:

— Чушь! Ты сам-то знаешь, о чем говоришь?

Изначально Чу Ваньнин был уверен, что стоит ему рассказать об истинном положении вещей в мире, которое ему удалось увидеть своими глазами, и его наставник, безусловно, изменит свое отношение и перестанет закрывать глаза и уши на творящееся за стенами храма. Он совсем не ожидал такой реакции от Хуайцзуя и в растерянности сказал:

— Учитель всегда наставлял этого ученика, что должно заботиться о печалях и бедах других людей, как о своих собственных… За эти десять дней этот ученик обошел двадцать три деревни в пределах Верхнего и Нижнего Царств и увиденное поразило меня до глубины души. Если бы Учитель спустился с горы, он бы тоже…

Не успел он договорить, как разгневанный Хуайцзуй прервал его:

— Кто разрешил тебе самовольно покинуть храм?! Мирское не властно[239.9] над этой горой. В первую очередь ты должен заботиться о том, чтобы взрастить плод праведности[239.10] и вознестись. Так почему же, постигнув тайны божественного провидения[239.11], ты так безрассудно спустился с горы и вмешался в дела бренного мира?!.. Из поколения в поколение мир людей пребывает в страданиях, так как ты, один-единственный юный заклинатель с посредственным талантом, можешь это изменить? Ты такого высокого мнения о себе?!

Чем больше Хуайцзуй говорил, тем больше он злился, и тем шире открывались глаза Чу Ваньнина.

Он видел, как, раздраженно тряхнув рукавами, его отец-наставник принялся медленно расхаживать в потоках льющегося с небес серебристого лунного света. Высоко задрав нос, горя праведным негодованием, он на повышенных тонах строго распекал его, пока отбрасываемая цветущей яблоней густая тень, казалось, разбивает его силуэт вдребезги и, рассеяв осколки, превращает их в ничто. Мо Жань же видел, как недоумение на лице Чу Ваньнина сменилось беспомощностью, на смену которой пришла растерянность, обернувшаяся разочарованием, и, в самом конце, его накрыло душевной болью.

Чу Ваньнин закрыл глаза.

— Ты признаешь свою ошибку?! — в гневе крикнул Хуайцзуй.

— …

— Отвечай!

— Этот ученик, — Чу Ваньнин на миг замолк, а потом голосом твердым, как сталь, закончил, — не признает.

— Наглец! — Хуайцзуй отвесил ему хлесткую пощечину.

На щеке Чу Ваньнина сразу проступил красный отпечаток, но он тут же снова вскинул голову. В его глазах недоумение сменилось негодованием:

— Учитель, на протяжении многих лет ты учил меня праведной жизни и наставлял заботиться о других людях и судьбе мира. Почему же сейчас, когда мир действительно столкнулся с большим бедствием, ты хочешь, чтобы я сделал вид, будто ничего не происходит, оставшись безучастным зрителем?

— …Это не одно и то же, – процедил Хуайцзуй. — Ты… спустившись сейчас с горы, что ты сможешь сделать? Ты действительно имеешь хорошие врожденные способности, но смертный мир в корне своем полон зла и куда опаснее, чем ты можешь себе представить. Так ради чего ты хочешь войти в него? Чтобы обмануть надежды и ожидания своего наставника, что четырнадцать лет с любовью заботился о тебе? Чтобы необдуманно пожертвовать собой, импульсивно бросившись кому-то на помощь?

Он сделал паузу, прежде чем произнести слова, что как металлический слиток со звоном упали на землю.

— Чу Ваньнин, ты не можешь спасти себя, а берешься спасать других людей[239.12]?!

В этот момент Чу Ваньнин с гневом и печалью взглянул на своего учителя.

Он слегка приподнял подбородок, его раскосые глаза феникса затуманились от непролитых слез.

Прежде Хуайцзуй никогда не видел слез в глазах Чу Ваньнина, и теперь эти капли воды немного потушили огонь гнева в его сердце. Он растерянно замер и нерешительно сказал:

— Ты… ай, да ладно, я ведь тебя просто ударил, неужели так больно?

Но наблюдающий со стороны Мо Жань ясно понимал, что дело не в этом.

Чу Ваньнину и правда было очень больно, но вовсе не из-за пощечины. Ему было невыносимо тяжело оттого, что воспитавший его с пеленок уважаемый отец-наставник, при всем своем красноречии, сейчас в своих суждениях так разительно отличался от того возвышенного образа, что он создал в его сердце.

Чу Ваньнин медленно закрыл глаза, и всего через мгновение Мо Жань вновь услышал хорошо знакомые слова.

— Не узнав, как спасти других, как я смогу спасти себя[239.13], — сказал он.

Хуайцзуй замер, став похожим на деревянную или глиняную статую Будды в нише для жертвоприношений.

Слегка охрипшим голосом Чу Ваньнин продолжил:

— Чтобы увидеть страдания смертного мира, далеко ходить не нужно — достаточно выйти за ворота. Пусть Учитель простит своего глупого ученика, но мне сложно понять, почему такой просветленный человек, закрыв глаза, целыми днями сидит в горах, мечтая лишь о вознесении.

Сказав это, он медленно поднялся.

В лунном сиянии его запятнанное грязью и кровью одеяние больше не было таким ослепительно белым.

Но, несмотря ни на что, он был все таким же статным и решительным, исполненным достоинства и одухотворенности, буквально излучающим белоснежную ауру истинного небожителя.

— Этот бессмертный больше не будет совершенствовать свой дух.

Ярость захлестнула Хуайцзуя, в голове помутилось от гнева, и он сурово выкрикнул:

— Отступник[239.14], ты сам понимаешь, что тут наговорил?!

— Я лишь хочу делать то, чему ты учил меня с детства, — тело Чу Ваньнина, словно натянутая до предела тетива, слегка дрожало от напряжения, глаза же были полны отчаянием и печалью. — Разве все, чему ты наставлял меня, просто слова, написанные на бумаге?! Неужели, пока каждый день тысячи лишившихся крова людей страдают и осиротевшие дети умирают от голода и холода, вместо того, чтобы спуститься с горы, чтобы помочь, я должен под светом Будды[239.15] медитировать, пытаясь достигнуть просветления?!

Хуайцзуй взревел, от гнева у него даже глаза вылезли из орбит:

— После того, как достигнешь просветления и вознесешься, сможешь совершить множество добрых дел!

Чу Ваньнин уставился в лицо Хуайцзуя. Он смотрел на него так, словно никогда прежде не видел.

Его грудь вздымалась, пальцы сжались в кулаки, в глазах поднимались огромные волны. В какой-то момент Мо Жаню показалось, что еще немного — и его гнев, словно огромный дракон, разорвет толщу воды и взмоет к небесам, подняв яростную волну, что сдавит горло Хуайцзуя, заставляя его признать свою вину, ограниченность и глупость.

Но Чу Ваньнин лишь содрогнулся всем телом и ничего не сделал.

В конце концов, его глаза немного покраснели, и он хрипло сказал:

— Учитель, я совершенствовался не для освобождения от бренного мира. Неужели совершенствование нужно только для того, чтобы вознестись? Если это так, то я предпочту не практиковать вовсе. Лучше уж я брошу все на полпути, лучше не достигну никаких успехов, лучше останусь в мире людей.

— Тогда верни мне все, что я дал тебе, и умри от истощения сил.

— …

— Учитель, возносись. Когда я спасу всех, кого смогу спасти, я сразу же последую за тобой.

— Чу Ваньнин!

Даже в мире иллюзий Мо Жань почувствовал, какая ужасная ярость обуяла Хуайцзуя. Его сердце лицемерного праведника[239.16] съежилось от страха, к которому примешивалась изрядная доля разочарования от разбитых надежд.

Как эта вырезанная из дерева статуя посмела так высокомерно и сурово учить праведности человека, что даровал ей жизнь? Да что «оно» о себе возомнило?!

Глаза Хуайцзуя налились кровью, в зрачках вспыхнул опасный огонь.

Не в силах смириться, он поспешил прикрыть смущение гневом. Кто он такой, чтобы говорить о его сердце, в котором так долго жила лишь горькая ненависть и тайна, о которой никто не должен узнать?

Он не мог излить свою злобу и раскрыть свою тайну.

В итоге он окликнул уже сделавшего шаг за порог двора Чу Ваньнина и ледяным голосом приказал:

— Отступник, а ну стой!