Глава 267. Цитадель Тяньинь. Золотой дракон обвивает колонну

Для начала Ши Мэй скормил Чу Ваньнину исцеляющую пилюлю. После этого он склонился над ним и запустил похожие на десять змей-обольстительниц тонкие белые пальцы в черные волосы. Притянув к себе голову Чу Ваньнина, он прикоснулся лбом к его затылку.

— Сон Чжуан Чжоу[267.1], воплощением бабочки, этот сон с тобой всю ночь, от заката до рассвета и навсегда…

С уст легко лились слова хорошо знакомого заклинания, которое он читал нараспев, однако вдруг его бормотание прекратилось.

Изначально в его планы входило при помощи магии стереть некоторые воспоминания Чу Ваньнина. Это было одно из лучших его заклинаний, и он уже успел отработать его на Мо Жане. Однако, вероятно из-за того, что части духовной сущности Чу Ваньнина сейчас пребывали в хаосе, а память находилась в фазе восстановления, он столкнулся с сильнейшим сопротивлением любому внешнему воздействию и понял, что сейчас этот трюк с Чу Ваньнином не сработает.

— И правда беда, хлопотное будет дело, — со вздохом сказал Ши Мэй и закрыл глаза. Когда же он открыл их вновь… зрачки персиковых глаз оказались окружены кольцами неестественно яркого света. Этими странными глазами он уставился на Чу Ваньнина и снова забормотал, — сон Чжуан Чжоу, воплощением бабочки, этот сон с тобой всю ночь, от заката до рассвета и навсегда, вчерашний день подобен потоку проточной воды, давно испитой на этой горе…

На этот раз ему удалось достигнуть некоторого успеха, однако результат все еще был далек от идеала.

Скорее уж его заклинание было подобно рухнувшей в пруд каменной глыбе: хотя ему удалось поднять тысячи волн, вскоре все вернется в прежнее состояние.

Впрочем, сейчас это не имело большого значения, вполне достаточно, если Чу Ваньнин просто на какое-то время потеряет память. Ведь Ши Мэю так хотелось погрузиться вместе с ним в море страстей, а в голове вечно были мысли о противодействии убийствам и коварным замыслам. Такого рода вещи могли сильно отбить аппетит.

— Учитель, ты спишь так долго, пора бы уже проснуться.

Этот тихий оклик был подобен яду магии обольщения. Спустя какое-то время ресницы Чу Ваньнина дрогнули, и он медленно открыл глаза.

Из-за заклинания Ши Минцзина его сознание затуманилось, и сейчас все его воспоминания заканчивались сразу после смерти Ши Мэя в прошлой жизни.

Некогда Чу Ваньнина слишком глубоко ранила потеря Мо Жанем любви всей его жизни, и он подсознательно не отпускал мысль о том, как было бы хорошо, будь у него возможность это изменить. Возможно поэтому его сознание сразу вернулось именно в эту точку времени.

Вот только… баланс трех разумных душ и шести животных составляющих его духовного сознания и без того был невероятно хрупким и уязвимым, а теперь Чу Ваньнин нес в себе воспоминания из обеих жизней, поэтому, несмотря на использованное Ши Мэем заклинание, в его голове сейчас царил полный хаос, и все происходило словно во сне. Сейчас его воспоминания так перепутались, что он не мог отличить сон от яви.

— Ши Минцзин?

— Да, — голос Ши Мэя был очень ласковым, но за этой нежностью скрывались до поры подавленные извращенные чувства, — это я.

Чу Ваньнин казался очень усталым. Из-за изматывающей тело лихорадки он чувствовал себя совсем больным, поэтому, едва слышно простонав что-то в ответ, тут же обессиленно закрыл глаза.

Ши Мэй знал, что ему просто нужно время, чтобы прийти в себя, поэтому он тоже никуда не торопился, спокойно сидел рядом и ждал.

Спустя какое-то время, он услышал, как лежащий с закрытыми глазами Чу Ваньнин тихо выдохнул:

— Боюсь, что я просто вижу сон… так хорошо, что ты до сих пор жив.

Даже зная, что его воспоминания остановились на моменте случившегося в прошлой жизни Небесного Раскола, Ши Мэй никак не предполагал, что Чу Ваньнин будет так остро переживать его смерть. Сердце Ши Мэя дрогнуло. Кто бы мог подумать, что спустя столько лет в нем все еще жило это непонятное, но такое терпкое чувство.

— Ты сожалел о моей смерти?

— Ты еще так молод… столько людей любили тебя… — тихо сказал Чу Ваньнин. — Это не ты должен был умереть. Прости…

— …

— Хорошо, если бы это был я. По крайней мере, никто бы особо не горевал.

Ощущаясь все более остро и терпко, то запертое внутри тайное чувство заставило вновь забиться его мертвое сердце. Это чувство родилось в нем когда он однажды возвращался домой вместе с Чу Ваньнином под одним зонтом. После стольких лет, посвященных коварным планам и грандиозным замыслам, окружающие его люди умерли и рассеялись. Он жил в тени и одиночестве, словно впав в спячку, и привык считать себя бесчувственным камнем. Впоследствии он и сам в это поверил, и только сегодня снова по-настоящему ясно ощутил, что у него все еще есть живое сердце.

Это было что-то такое кисло-сладкое и мучительно-зудящее.

Ши Мэй прекрасно знал, что не должен позволять себе такие эмоции, что этот едкий дождь разъест камень, а проросший из грязи мягкий мох разрушит его и заставит развалиться на части. Однако когда он, не сдержавшись, схватил Чу Ваньнина за руку, его сердце сорвалось на бешеный бег.

Он открыл рот, но горло пересохло и пришлось сглотнуть несколько раз, прежде чем он смог снова спросить:

— А ты? После моей смерти, ты горевал?

— …

— Горевал ли ты обо мне?

Прекрасные раскосые глаза Чу Ваньнина были полуоткрыты. Под укрывшими их похожими на весенний ивовый пух длинными густыми ресницами пряталось слишком много тайных мыслей и переживаний. Ши Мэй попытался заглянуть в них, чтобы уловить хоть какой-то намек на искреннюю и неприкрытую эмоцию.

Но его не было.

Так же, как вода сама по себе является водой, а зерно пшеницы само по себе является пшеничным зерном, чувство может быть выражено только в том случае, если оно на самом деле живет внутри человека.

Но, к сожалению, человеческие переживания не состоят из одного единственного чувства или эмоции. Смерть Ши Мэя сильно повлияла на Чу Ваньнина, заставив его испытать скорбь, душевные терзания и угрызения совести, а впоследствии раскаяние и сожаление. Множество переживаний, смешанных вместе, словно пшеничное зерно с водой, слишком долго пролежали в амбаре его памяти и в итоге перебродили и изменились, став чем-то совершенно иным.

Глубоко одержимый своей навязчивой идеей, Ши Мэй продолжал упорно настаивать:

— Учитель, если бы у тебя появился шанс все изменить, возможно ли, что ты повел бы себя так же, как тогда, когда хотел спасти его… ты бы отдал свою жизнь, чтобы спасти меня?

В глазах Чу Ваньнина была лишь серая, как пелена дождя, пустота.

— Возможно ли это?

— Ши Минцзин… — он успел произнести лишь эти два слова, как вдруг его рот грубо смяли чужие губы.

После столь долгого ожидания ответа, в тот момент, когда он действительно почти прозвучал, Ши Мэй испугался и не захотел слышать его.

Должно быть, в тот момент он подумал, что и сам уже знает ответ.

В груди бушевали обида и негодование. Он почти мстительно целовал мужчину на кровати, жадно всасывая его губы. Сначала Чу Ваньнин никак не реагировал, и только когда язык Ши Мэя попытался раздвинуть ему зубы, чтобы пробраться внутрь его рта, он, словно очнувшись ото сна, широко распахнул глаза.

— М-м!..

— Тсс, молчи, — часто и тяжело дыша, Ши Мэй надавил Чу Ваньнину на горло, наложив на него заклинание молчания. — Этому заклинанию когда-то ты сам нас обучил. Тогда ты сказал, что оно поможет нам не выдать себя в случае опасности. Мог ли ты подумать, что однажды я использую его подобным образом?

Он полностью проигнорировал растерянность и негодование в глазах Чу Ваньнина. Собственная ревность и страстная жажда почти лишили его разума и самообладания:

— Учитель, ты знаешь? Целых две жизни. Не жалея сил, я обдумывал каждый шаг и не прожил ни одного спокойного и безмятежного дня.

Он быстро связал ноги Чу Ваньнина и привязал его руки к изголовью кровати. Проделывая это, он продолжал цедить сквозь зубы:

— Я и правда ненормальный и то, что я собираюсь сделать, не позволит мне снова считаться нормальным человеком, но что с того?! Если уж этот марионеточный Наступающий на бессмертных Император может делать все, что заблагорассудится, с какой стати я должен осторожничать?

Произнося эти слова, Ши Мэй наблюдал, как под его телом из последних сил яростно борется Чу Ваньнин. Сам он в этот момент чувствовал сильнейшую душевную боль и одновременно с этим испытывал невероятное удовольствие.

— Теперь мне кажется, я смог это понять. Природа человека такова, что, даже добившись цели, он будет разочарован, именно потому нужно получать удовольствие здесь и сейчас… Учитель, — он выпрямился и с некоторой излишней поспешностью начал снимать одежду с Чу Ваньнина, — нелегко было зайти так далеко, поэтому я просто обязан тоже попробовать тебя на вкус. Давай будем считать это наградой твоему ученику, да?

У тяжелобольного человека было недостаточно сил для сопротивления, и Ши Мэй с легкостью его раздел. Прохладный воздух коснулся обнаженной кожи. Тусклый свет лампы выхватил из сумрака угловатые линии крепкого, хорошо развитого истинно мужского тела. На упругой коже виднелись сине-зеленые и фиолетовые синяки и засосы — следы страсти, не так давно оставленные на нем Мо Жанем.

Глаза Ши Мэя потемнели, когда он тихо пробормотал себе под нос:

— Надо же, он и правда слишком жесток.

Сказав это, он ухватил Чу Ваньнина за подбородок, чтобы приподнять его голову и заглянуть ему в глаза.

Раскосые глаза феникса сейчас казались подернутыми туманной дымкой. Похоже Чу Ваньнин почти не различал сон и явь и, вероятно, ему казалось, что сцена, разворачивающаяся перед его глазами, настолько абсурдна, что просто не может быть правдой. Однако при всей нереальности происходящего, тактильно все ощущалось слишком уж реально для иллюзии.

В сочетании с путаницей из воспоминаний двух прошлых жизней, это привело к тому, что даже при всем желании Чу Ваньнину было очень нелегко сразу выдать хоть какую-то адекватную реакцию на происходящее.

— Я не такой, как он, — Ши Мэй какое-то время смотрел на Чу Ваньнина. Выражение его глаз постепенно смягчилось и стало почти нежным, вот только было в этой нежности что-то слишком неправильное. — Он понятия не имеет, как нужно обращаться с тобой в постели. Попробуешь со мной и сразу поймешь, что в этом плане он вообще ничто, — сказав это, Ши Мэй начал раздеваться.

Он только что купался, и на его теле было лишь легкое одеяние, которое легко соскользнуло с него, обнажив стройное тело, гладкое и нежное, словно лучший нефрит с горы Куньшань.

— Учитель… — пробормотал он, напористо прижимаясь к нему всем телом.

Было это во сне или наяву, для Чу Ваньнина все происходящее казалось настолько нестерпимо омерзительным, что его тело прошила дрожь отвращения, а лицо еще больше побледнело.

— Твое тело такое горячее.

— …

Было понятно, что если бы наложенное на Чу Ваньнина заклинание молчания ослабло хоть на миг, этот мужчина, вероятно, тут же разразился бы гневной бранью или просто задохнулся от злости. Однако Ши Мэй, все же не смог сдержаться и, нежно поглаживая его тело, пробормотал:

— Внутри ты будешь еще горячее?

— Ши… Минцзин! — услышав этот крик, Ши Мэй от неожиданности даже оцепенел.

— Сам освободился от заклинания молчания? — он поднял глаза и уставился на лицо Чу Ваньнина. — Ты и правда такой…

Губы Чу Ваньнина дрожали, зубы выбивали дробь, откашлявшись кровью, он хрипло произнес:

— Совсем обнаглел! Пошел вон отсюда!

Ши Мэй молчал и, чуть склонив голову, смотрел на лежавшего под ним мужчину.

Был ли этот человек слишком озлобленным? Слишком упрямым? Или он просто не мог примириться со своей судьбой и признать поражение?

Так много слов вертелось на языке, но, когда они почти доходили до губ, удивительное дело, но он просто не знал, что сказать.

В конце концов, Ши Мэй просто улыбнулся, а когда Чу Ваньнин собрался вновь разразиться гневной бранью, он внезапно зажал ему рот рукой и, быстро сдернув с волос ленту, завязал ее между его губами и зубами.

— Раз уж ты способен освободиться от заклинания, у меня нет другого выхода, кроме как связать тебя по-настоящему. Я сожалею, Учитель.

Поймав взгляд в котором ясно читались не только смущение и испуг, но также злость и жгучий стыд, Ши Мэй почувствовал, как от страсти в его жилах вскипает кровь. Наклонившись, он прошептал Чу Ваньнину на ухо:

— Как бы твои громкие стоны ни ласкали мой слух во время нашей любовной игры, приходится напомнить, что тебе нужно кричать немного потише, ведь этот твой император стоит прямо у нас под дверью. Если я позволю ему услышать, что ты такой распутный[267.2] подо мной, угадай, обрадуется ли он?

Пальцы Ши Мэя медленно скользили по телу Чу Ваньнина, задержавшись на каждом синяке и фиолетовом засосе. Пока его руки спускались все ниже, Чу Ваньнин чувствовал лишь, что от невыносимого унижения и позора уже сам готов убить себя.

Его поврежденная память не оставила ему воспоминаний о том, как в прошлой жизни он обнаружил тайное заклятие внутри Мо Жаня, поэтому в данный момент ненавидел и презирал его, но при этом еще больше он ненавидел свое не знающее стыда сердце.

Даже несмотря на то, что после перенесенного унижения он испытывал неприязнь, отвращение и разочарование в отношении Мо Вэйюя, когда тот обнимал его, когда он слышал его тяжелое дыхание и ощущал, как собравшийся на его животе пот капает ему на спину, он терял контроль над собой и чувствовал возбуждение и даже некоторое удовольствие. Доходило до того, что несколько раз во время их особо безумных соитий он даже чувствовал, что втайне и сам страстно жаждет, чтобы Мо Жань не останавливался и вот так, разорвав его тело на части, проник в его душу.

Именно такой неистовый и жесткий[267.3] секс рождал в нем своего рода иллюзию мира, покоя и безмятежности.

Лежа в объятьях Мо Жаня, время от времени он чувствовал: как бы то ни было и что бы ни произошло, этот неутомимо занимающийся с ним любовью мужчина, пожалуй, тоже любит его.

Но с Ши Мэем все было иначе.

Хотя он не мог понять, почему попал в такой странный кошмар, но когда Ши Мэй прикасался к нему, Чу Ваньнин содрогался от ужаса отвращения. Он испытывал лишь злость и негодование и совершенно не в силах был вынести даже мысль о такой связи…

Ему это совсем не нравилось.

По ощущениям тело Ши Мэя было совершенно другим: тоже очень большое и длинное, но слишком гладкое и белое, с мягкими и изящными линиями и изгибами. Оно казалось вырезанным из застывшего бараньего жира, только вместо животного смрада от него шел достаточно приятный и свежий запах.

Это была совсем не та напористость и грубая мужская сила, к которой привык Чу Ваньнин…

Да, со временем он просто привык к телу Мо Жаня. Хотя его кожа тоже была слишком бледной, но под ней струилась дикая и неукротимая кровь безжалостного хищника. Подобный палящему полуденному солнцу чистый мужской аромат этого мужчины был способен расплавить и обжечь его сердце.

Хотя иногда его заглушал запах крови, железа и спермы.

Очень тяжелый и очень холодный.

Однако его крепкая грудь все еще была наполнена жаром.

Чу Ваньнин вдруг широко распахнул глаза. Он изо всех сил продолжал рваться из пут, непрестанно двигая связанными руками. На крепко стянутых веревками запястьях появились кровоточащие полосы, уголки глаз покраснели от невыносимого унижения и стыда, но все его усилия были тщетны, к тому же устланная толстыми звериными шкурами мягкая постель поглощала все звуки.

Какое-то время Ши Мэй с интересом смотрел, как он рвется из пут, словно попавший в капкан дикий зверь, прежде чем со смехом сказал:

— Учитель, к чему вся эта бесполезная трата сил? Неужели так сложно поверить, что я смогу удовлетворить тебя?

С этими словами он приподнял напряженные до предела длинные и стройные ноги Чу Ваньнина, чтобы вклиниться между ними. Его взгляд потемнел от вожделения. Он собирался войти, как до этого бесчисленное количество раз представлял себе в своих самых безумных фантазиях.

Чу Ваньнин закрыл глаза. Его губы уже были искусаны до крови, ногти впились в ладони… Мышцы всего его тела были напряжены, но пугала его совсем не боль, которая придет после вторжения, а неминуемый позор и унижение.

Неважно, происходило ли это в реальности или было ложью, подобное было и правда слишком унизительно.

Если это не по-настоящему, то он стыдился что у него подобные постыдные фантазии. А если это все происходит с ним на самом деле, то ему было стыдно за то, что он такой глупый, раз из трех принятых им учеников двое вынашивали в отношении него такие непростительно греховные мысли.

Он всегда был человеком, который привык в первую очередь размышлять о своих поступках и промахах.

Если страстное влечение Мо Жаня к нему еще можно было списать на испорченность самого Мо Жаня, то что ему думать сейчас, когда к Мо Жаню добавился одержимый тем же Ши Мэй?

Конечно, он не мог не задаться вопросом, а не допустил ли он где-то ошибку как учитель. Иначе почему вместо того, чтобы стать моральным ориентиром и примером для подражания, он пришел к тому, что у его учеников появились подобные греховные намерения, которые они, один за другим, стремились реализовать с ним в кровати.

В конце концов, что он сделал не так, чтобы понести теперь такую кару?

— …

Положение было безвыходным. Напряжение росло. Однако прошло уже много времени, но ничего не происходило.

Чу Ваньнин медленно приоткрыл свои темно-карие глаза и увидел, что Ши Мэй почему-то застыл в той же позе и на том же месте. С его лица полностью сошел румянец возбуждения, и теперь оно стало чернее, чем дно котелка.

Чу Ваньнин не сразу смог понять, почему у Ши Мэя такое странное выражение лица, но когда его взгляд сместился немного ниже, перед ним предстала картина, которая надолго лишила его дара речи…

— …

Что… за хрень?...

Прежняя напряженная атмосфера развеялась начисто. Какое-то время Чу Ваньнин чувствовал себя так, словно его ударило молнией.

Кхе-кхе-кхе, неужели у Ши Мэя эта штука на самом деле золотая? Она правда из золота?

Эта сцена действительно была слишком абсурдной. В конце концов, Чу Ваньнин вышел из ступора и отвернул голову, не желая и дальше пачкать свои глаза.

Однако, мгновение спустя, он решил, что наверное его все же подвело зрение… Разве у нормального человека эта штука может быть такого цвета?

По итогу, сцепив зубы, Чу Ваньнин заставил себя вновь повернуть позеленевшее от отвращения лицо, чтобы взглянуть еще раз.

На этот раз он ясно увидел, что это не причинное место Ши Мэя было золотым, а неизвестно откуда взявшийся золотой демонический дракончик, обвив половой орган Ши Мэя, вцепился в него мертвой хваткой. Высоко вскинув голову, дракон в упор уставился на Ши Минцзина. Маленькие драконьи глазки и большие глаза Ши Мэя яростно и растерянно уставились друг на друга. Было очевидно, что в случае безрассудных действий со стороны Ши Мэя, дракончик тут же напряг бы тело еще сильнее и измельчил его драгоценный орган в порошок.

Чу Ваньнин: — …

Ши Мэй: — …

Маленький демонический дух дракона злобно оскалился и зарычал на так нестандартно усмиренного незадачливого ублюдка:

— У-у-у, фу-у, бля-я-я!..

Если бы не связанные руки, Чу Ваньнин сейчас прикрыл бы ладонью свое лицо: ему и правда не хотелось это видеть.

Молчавший очень долго Ши Мэй, наконец, процедил сквозь зубы:

— Что за дела?!

Как только его голос затих, послышался грохот открывающейся каменной двери. В дверном проеме показалось похожее на темную грозовую тучу зловещее лицо Тасянь-Цзюня, на котором ясно читалась жажда прямо сейчас вырезать целый город.

Войдя в дверь, Тасянь-Цзюнь тут же скрестил на груди руки. Стоило ему окинуть взглядом немую сцену «золотой дракон обвивает нефритовую колонну[267.4]», и исходившее от него убийственное намерение стало больше похоже на издевку. Бледные губы приоткрылись, и с них слетели холодные, как лед, слова:

— Барышня, пожалуйста, поднимитесь с постели.

Сгорающий от стыда и злости Ши Мэй даже не сразу понял, что он имел в виду, и возмущенно переспросил:

— Какая еще барышня? Кто?

— Ах, прошу прощения, — Тасянь-Цзюнь тщательно осмотрел и всесторонне оценил плотно обмотанный маленьким драконом орган, прежде чем с издевкой продолжил, — оказывается это молодой господин. Просто «господин» такой маленький, что этот достопочтенный его и не сразу разглядел.

Маленький дракончик, взобравшись выше по «столбу», вскинул голову и, топорща усы и бороду, насмешливо ощерился, примкнув к призвавшему его хозяину:

— У-бля-я-я!

Для любого нормального мужчины это было просто запредельное унижение. Несмотря на свою хваленую выдержку и самоконтроль, Ши Мэй не выдержал: все его лицо залилось краской, а на лбу проступили вены. Он оказался совершенно беспомощен. Мало того, что его одежда в полном беспорядке, так его еще и связал непонятно откуда взявшийся демонический дух дракона. Он был ни жив, ни мертв от злости, но ради собственного блага предпочитал молчать.

Тасянь-Цзюнь подошел ближе и, скрестив руки, прислонился к столбику кровати.

— Хуа Биньань, ты действительно полагаешь, если, трахаясь, ты не издашь ни звука, этот достопочтенный не узнает, что ты здесь делаешь? — он прищурил глаза, на его красивом лице отразилось брезгливое през

Загрузка...