He как у людей

31

Половина «Россдейла» даже не выходит в столовую на чай. Им приносят подносы прямо в спальню, а каких-то бедолаг и вовсе кормят через нос, через пупок, через ноготь большого пальца на ноге или бог знает через что еще, Милли Гогарти не в курсе. Большинство пациентов, или «клиентов», как их тут называют, из тех, что еще способны таскать ноги или кататься в кресле, после чая собирается в комнате отдыха перед телевизором, и оттуда то и дело доносятся жалобы, что ничего не слышно (еще бы: этот телевизор оглушит и тромбониста со стажем). Милли же по вечерам обычно болтает с миссис Джеймсон. Она уже, можно сказать, полюбила свою соседку, и отсутствие взаимности ее не смущает. Но иногда, вот как сегодня, мысль о том, что придется опять просидеть весь вечер в тишине, уже вызывает у нее глухое отчаяние.

Она поглядывает на стариков и старух — тех, что хоть и дряхлые, но еще в сознании, взглядом приглашая составить ей компанию, но, похоже, никто этого не замечает. Ну что ж. Милли, несколько обескураженная, уходит одна, прижимая здоровой рукой недавно приобретенную книжку в мягкой обложке — «Мастер желания». Другая рука, которую здесь ежедневно бинтуют несколькими слоями стерильной марли, висит, как в гамаке, на темно-синей перевязи из плотной ткани. Она пополнила собой растущую коллекцию нерабочих конечностей и больных мест: замороженное плечо, хромое колено, пара отвратительного вида мозолей.

Устроившись в одном из самых неудобных кресел (а нечего было так долго раздумывать), Милли вновь погружается в перипетии невероятного романа между чувственным чикагским преподавателем кукольного театрального мастерства и знойной батрачкой из Южной Дакоты — и вдруг чувствует на себе чей-то взгляд. Это Анна — застенчивая, страдающая артритом старая дева. Все предыдущие попытки Милли завести с ней разговор неизменно оканчивались неудачей. Но сейчас Анна стоит в кругу золотистого света, падающего от лампы, и с откровенным любопытством разглядывает обложку ее книги. На обложке сладострастного вида молодой человек, голый по пояс, в потертых джинсах, стоит за спиной пышнотелой женщины в квадратных очках. Оба застыли в надрывно-эротических позах.

Милли едва не фыркает. Эти молодые воображают, будто секс — их изобретение. Уж ее-то никто не мог бы обвинить в ханжестве. Они с Питером однажды занимались этим делом в лесу среди бела дня, на клетчатом пледе. Среди бела дня! В лесу! И все же несколько досадно сознавать, что, как она ни старается, большую часть сексуальных эпизодов своей жизни ей не удается припомнить сколько-нибудь живо и подробно: все это было у нее только с мужем и уже давным-давно.

— Не могли бы вы почитать немного вслух, Милли, если вы не против? — просит Анна. — Ужасно хочется послушать какую-нибудь историю.

Против? Она? Милли чувствует себя польщенной тем, что эта женщина, оказывается, знает ее имя! Она приглашает Анну сесть рядом, делая вид, будто сметает пыль с соседнего кресла, будто хозяйка, принимающая гостью за ужином, и приступает к сцене, где отношения между диковинной парой из поместья «Буколика» еще только начинают развиваться.

Стоит Милли прочитать несколько абзацев, как вокруг собирается пусть небольшая, но весьма заинтересованная аудитория: один с виду еще довольно ясный разумом старик с белыми пучками волос, полумесяцами торчащими из ноздрей, и две безобидные болтушки, известные под общим именем Мэри С. (Мэри Салливан и Мэри Смит), которых редко можно увидеть поодиночке.

— «Роберта понимала, что она хочет Хэнка, — читает Милли. — Такого острого желания она не испытывала еще никогда. Тело ее трепетало, а сердце колотилось, когда она смотрела, как он вытирает свой блестящий от пота рельефный живот, остановившись передохнуть во время уборки сена, или возится с культиватором, или похлопывает по спине Расти, своего огромного мерина».

— Ага, так это мерин ей приглянулся? — вставляет Анна.

Милли вместе со всей небольшой компанией весело смеется над этой неожиданной шуткой — редким проблеском озорства в этом доме. Все устраиваются поуютнее в креслах, и улыбки постепенно гаснут, уступая место спокойному удовольствию, предвкушению нескучного вечера. Все слушают.

— Нельзя ли там потише? — кричит какая-то женщина из темноты. — Я телевизор смотрю!

Это Элизабет Колдинг. Она зачем-то уселась как можно дальше от телевизора — у противоположной стены, и ее грубая физиономия, вся в пятнах розацеа (алкашка, не иначе!), сердито поворачивается в сторону Милли и компании. Колдинг — полицейская на пенсии — не пользуется здесь популярностью. Лицо у нее похоже на сырой стейк с белыми прожилками, и от нее всегда исходит странный запах рыбного соуса.

Милли, глядя на Анну, воинственно приподнимает бровь. С такой аудиторией она невольно чувствует себя отчасти революционеркой. Она продолжает читать, не снижая громкости:

— «Роберта протянула руку к рельефным кубикам на животе Хэнка. Он устремил на нее изумленный взгляд. Роберта ощутила под рукой густые мужские волосы. Ее великолепно ухоженные ногти скользнули к большой блестящей пряжке его ремня…»

— Да заткнетесь вы или нет?! Мне новости не слышно.

— А вам не приходила в голову мысль, — отвечает Милли царственным, подчеркнуто ледяным тоном, — пересесть поближе к телевизору?

— Здесь комната отдыха, а не библиотека, тупица!

— Сама она тупица, — говорит старик, к большому удовольствию Милли.

— «…И она нежно провела пальцами по темнорыжей поросли…»

— Хулиганка! — возмущается Колдинг. — Прекрати сейчас же!

По комнате разносится хруст колена — раз, другой. Очевидно, это Колдинг извлекает свое долговязое костлявое тело из темных глубин замызганного дивана. Где-то в другом конце комнаты кто-то громко зевает. Милли воображает, что перед ней разыгрывается сцена из фильма, только действующие лица этой трагикомедии — скрюченные, беспамятные, сморщенные, по-стариковски упертые, склеротичные, с опухшими ногами, сердечными перебоями, плохим слухом, хрупкими костями, ноющими мышцами и затуманенным зрением.

Впрочем, Колдинг, с грозным видом надвигающая-ся на их маленькую компанию, еще на удивление бодра для своих лет.

— Вот нахалка, — шепчет Анна.

— Эгоистка старая! — кричит Колдинг, потрясая пальцем в воздухе. — Я тебя сейчас сама заткну!

То, что происходит дальше, самой Милли представляется скорее заурядной семейной разборкой, хотя персонал «Россдейла» позже охарактеризует это как вопиющий акт насилия. Она хватает «Мастера желания» здоровой рукой и запускает в Колдинг. Должно быть, годы пьянства притупили реакцию бывшей полицейской: она не успевает даже пригнуться. Роберта с Хэнком падают у ее ног и приземляются на плиточный пол порнографической обложкой вверх.

Повисшую в комнате напряженную тишину нарушает пожилой джентльмен, которого Милли про себя прозвала Дубиной Коналлом: как раз в этот момент он входит и спрашивает:

— А щипчиков для ногтей ни у кого нет?

Колдинг начинает орать какую-то чушь: «Дайте мне форму пациента 12А!» — и вдруг осекается. На щеках у нее расплываются ярко-красные пятна. Она показывает пальцем на книгу, распластанную на полу

— Где ты это взяла?

— Внучка принесла.

— Врешь! Она пропала вчера из моей комнаты. Сестра!

Тут же отовсюду налетают местные кумушки, начинают неодобрительно хмуриться и расспрашивать. Милли выводят из комнаты, шепча ей что-то успокаивающее — как будто она слетела с катушек и ее нужно привести в чувство, — и оставляют ждать в кабинете миссис Слэттери, где позже та читает ей утомительную лекцию о надлежащем поведении и о нарушении правил «Россдейла». Под конец миссис Слэттери сообщает Милли, что вечера в гостиной в компании других обитателей «Россдейла» — единственное развлеченне, хоть как-то помогающее пережить черные дни, — для нее пока отменяются. Это несправедливое наказание — одновременно излишне жестокое и унизительно мелочное, и Милли, услышав об этом, вскакивает на ноги.

— Это возмутительно!

— Миссис Гогарти, сядьте, прошу вас. Все будет хорошо. Давай обсудим это спокойно.

— И сколько же мне торчать в этой комнате одной?

— Вы не одна. С вами Эмма Джеймсон…

— Вы шутите, да?

— Это временное ограничение, всего на несколько дней.

— Может, мне всего-то несколько дней и осталось.

— Вы чуть не ударили женщину книгой, — напоминает миссис Слэттери.

— В мягкой обложке.

— Уже поздно. Давайте поговорим об этом завтра, хорошо? К тому времени вы выспитесь, и все предстанет в другом свете, правда ведь? — Миссис Слэттери хлопает в ладоши. — Есть еще какие-нибудь вопросы перед тем, как вы пойдете отдыхать?

— Есть, — говорит Милли. — Когда я вернусь домой?

Миссис Слэттери — седовласая женщина еще вполне ясного ума, хотя ее дрожащие пальцы свидетельствуют о ранней болезни Паркинсона, женщина, которая, кажется, сама уже недалека от того, чтобы поселиться здесь доживать свой век, вздыхает и смотрит на Милли словно бы оценивающе.

— Я буду с вами совершенно откровенна. Я восхищаюсь вашей энергией. Силой вашего духа. Правда.

По-моему, вы замечательный человек. Вы напоминаете мне мою тетю Маргарет, она тоже была… крепким орешком. Вы молодец, что не сдаетесь. И все же нужно смотреть правде в глаза. Нельзя прятать голову в песок, миссис Гогарти. Это ни от чего не спасает. А правда в том, что… с возрастом мы все сталкиваемся с некоторыми… физическими ограничениями, травмами, болезнями — что делать, такова реальность. Вот почему вы здесь — мы должны помочь вам снова встать на ноги.