He как у людей

55

В «Отверженных» есть кухонная плита, точнее, плитка с одной конфоркой, но Эйдин не может сообразить, как она включается — а жаль, потому что суп в магазине «все за доллар» стоит всего один доллар, как и маленькая кастрюлька, в которой его можно разогреть. Эта страна не перестает удивлять Эйдин. Ну как кастрюля может стоить столько же, сколько банка супа?

Бабушка приболела, и Эйдин, как умеет, играет при ней роль сиделки: подает салфетки и стаканы с водой из-под крана. В возрасте Эйдин такое, может, и не опасно, но бабушка, кажется, слегла всерьез и после беспокойной ночи просыпается, вся дрожа. Эйдин в тревоге: какая температура считается повышенной, да и как ее измерить? У них же нет градусника. По примеру своих родителей она прикладывает ладонь тыльной стороной к маленькому бабушкиному лбу. От бабушки пышет жаром, и Эйдин пугается. Никакого опыта у нее в этом деле нет, и все же она больше не сомневается: да, высокая температура.

Эйдин не имеет ни малейшего понятия, что это может быть: серьезная болезнь, с которой кладут в больницу, или обычная простуда, или что-то еще. Она берет телефон и уже готова позвонить папе: а вдруг бабушка умирает? Она же старая и болеет. Больные старики часто умирают. Что, если бабушка протянет ноги прямо здесь, в мотеле? Кому тогда звонить, что у нее в номере труп? Не может же она сказать папе: «Я во Флориде с бабушкой, но она умерла». Наверняка ведь можно что-то сделать, а она сидит здесь, в мотеле, как несмышленый младенец, и толку от нее никакого.

— Бабушка?

— М-м-м?

Нет, не умерла. Эйдин снова откладывает телефон. Может, она зря так волнуется. Может, никакая скорая помощь не нужна. А если она позвонит домой, то вся их затея сорвется, и для бабушки это будет страшный удар. Эйдин вводит симптомы (чихание, кашель, высокая температура) в свой телефон и, порывшись в ссылках, убеждается, что болезнь не летальная, а значит, она должна справиться сама. Да и бабушка — взрослый человек все-таки (пусть и не самый типичный взрослый) — только отмахивается от ее тревог. Бурчит, что все будет в порядке, пусть только Эйдин разыщет пару таблеток парацетамола, они где-то на дне ее сумки с туалетными принадлежностями.

Мама с папой уже давно действовали бы: пошли бы и купили какое-нибудь питье, лекарство. Позаботились бы о больной. Хм, но она-то, кажется, не подписывалась на уход за больной или умирающей бабушкой! И все же Эйдин сует в носок две двадцатидолларовые бумажки, натягивает кроссовки и, как ни отвращает ее перспектива бродить по улицам совершенно незнакомого города, отправляется в аптеку.

Ее одинокий путь проходит вдоль запруженной машинами автострады без всякого намека на тротуар, где ей приходится осторожно пробираться сквозь колючую, похожую на солому траву, буйно разросшуюся вокруг. Других пешеходов не видно (здесь вообще кто-нибудь ходит пешком?), за исключением изредка попадающихся бродяг — кто в клетчатой рубашке, завязанной узлом на талии, кто вообще без рубашки, с дочерна загорелой на солнце грудью. Один такой как раз сейчас шагает ей навстречу — грязная кепка с надписью «Марлине», осоловелое лицо, стеклянные голубые глаза (это в десять утра-то!). На плече он тащит коробку с пивом, будто магнитофон из какого-нибудь старого фильма. Обдолбанный? Бездомный? Псих? Эйдин опасливо старается обойти его подальше, но так, чтобы он не заметил ее беспокойства. Поравнявшись с ней, он смотрит ей в лицо и кивает. Эйдин коротко кивает в ответ и благополучно идет дальше своей дорогой.

По дороге движется бесконечный и шумный поток машин — многие еле тащатся, как в комической замедленной съемке, у каждого квартала торчат светофоры. Так непохоже на Дублин, где водители летают со скоростью пули и вихрем проносятся через перекрестки, едва притормаживая у редких знаков «уступи дорогу». Эйдин идет мимо выкрашенного в коричневый цвет склада с вывеской «Тир “Меткий стрелок”», мимо здания с надписью «Кемпинг» (что бы это ни значило), мимо обшитой вагонкой пятидесятнической церкви, мимо магазина электротоваров и трех подряд рекламных щитов, призывающих подавать иски о возмещении вреда здоровью. На одном из них реклама адвоката, прошедшего обучение в Гарварде: «Вред здоровью — польза кошельку».

Аптека оказывается огромной и сверкающей, как супермаркет в Дублине. Эйдин долго, растерянно бродит по рядам вдоль бесконечных полок под ярким светом флуоресцентных ламп. Ее внимание привлекает большой отдел с товарами для секса: презервативы и лубриканты — само собой, но в придачу еще вибраторы в форме бобов и яиц, некое загадочное «кольцо наслаждения», средства для повышения мужской потенции, женские гигиенические салфетки… Засмотревшись, она даже не замечает, как к ней подходит назойливый консультант и спрашивает, не нужна ли ей помощь. Эйдин мучительно краснеет, хотя парень далеко не красавец. Он озадаченно смотрит на нее, когда она, заикаясь, спрашивает «Люко-зейд».

— Это что, лекарство?

— Нет, просто такой напиток, довольно противный. Его больным дают.

— Больным чем? Расстройством желудка? Или простудой?

Эйдин перечисляет симптомы, и консультант рекомендует ей «Викс» и «Терафлю».

Она заходит в долларовый магазин и возвращается в «Отверженных», в этот раз даже не наткнувшись ни на одного подозрительного прохожего, хотя теперь ее уже как-то меньше пугают такие встречи, и дает лекарство бабушке, которая оказывается на удивление послушной пациенткой. Таблетки, которые она выпила еще раньше, видимо, помогли: лоб у нее уже не горит. Эйдин с облегчением падает на кровать. Кажется, все обойдется. Она начинает рассказывать бабушке об аптеке, где так много товаров и так мало покупателей, но бабушка засыпает, успев сказать:

— Я сейчас засну…

Люди даже не замечают, какой смешной бывает ее бабушка.

Расхрабрившись, Эйдин решает прогуляться еще разок, на этот раз в другом направлении — в ближайший ресторанчик. Здесь она долго сидит над порцией оладьев, поданных с неприличным количеством масла и гигантским кувшином клейкого сиропа. Кофе ей доливают бесплатно столько раз, что она сбивается со счета. Она добавляет это к своему растущему списку восхитительных американских странностей и записывает в дневник все подробности своих приключений, какие только может припомнить, включая вибраторы в форме яйца. Гасу Спарксу, который явно запал на бабушку, посвящает целых полстраницы. Эйдин никогда не думала, что в таком возрасте люди еще влюбляются. Оказывается, у бабушки еще есть шанс! Естественно, она тут же начинает думать о Шоне и набрасывает в блокноте воображаемый эпизод о мальчике и девочке, которых случайно заперли на всю ночь в кладовке в школе-интернате. Она пытается отогнать мысли о том, что будет, когда — если — она вернется в Миллбери.

К обеду в организме Эйдин уже сидит тонна кофеина, рука ноет от долгого письма, а мозг — от раздумий. Она застенчиво кивает официантке и заказывает куриный суп навынос. Официантка Уиллоу — мать-одиночка из Форт-Лодердейла (здесь как-то совершенно не принято держать свою личную жизнь в тайне). Черные корни ее волос резко контрастируют с платиновой короткой стрижкой пикси. Эйдин безумно нравится такой стиль — оригинальный, но не кричащий о своей оригинальности. Все утро Уиллоу снует по вытертому подошвами проходу между кабинками, в одной руке кофейник с кофе без кофеина, в другой — с нормальным, все посетители ей знакомы, и всех она зовет по именам, а то и по прозвищам. Она приносит Эйдин счет вместе с супом, улыбается и говорит:

— Хорошего дня.

Эйдин всегда терпеть не могла это ходячее выражение, принятое в голливудской поп-культуре: оно казалось ей типично американским лицемерием. Но совсем другое дело — когда тебе желают этого от души. Сама себе удивляясь, Эйдин отвечает:

— И вам.

Когда Эйдин поворачивает ключ в двери, Гас Спаркс — все в тех же сандалиях и в свежей отглаженной рубашке — восседает в единственном кресле в номере мотеля, одним своим присутствием придавая этому номеру какое-то неизъяснимое достоинство. Эйдин здоровается с ним и кивает бабушке, сидящей на постели, а затем дерзко приподнимает бровь, словно хочет спросить: «А это еще что за новости?»

— А вот и ты, — говорит бабушка, громко сморкаясь. Эйдин мысленно отмечает: надо бы посоветовать ей в будущем не трубить так в присутствии Гаса. — Я уж думала, ты заблудилась.

— Вот еще, — отвечает Эйдин и начинает накрывать на тумбочке стол для скромного обеда: бумажная салфетка, пластиковая ложка, дымящийся бульон.

— Ты заботливая внучка, — говорит Гас.

— Она у нас вообще миляга.

Эйдин, стараясь не показать, что ей приятно, спрашивает:

— Тебе уже лучше?

— Пока еще не на сто процентов, птенчик, но жить буду. Мне ведь все-таки не восемьдесят девять лет.

— Нет. Всего лишь восемьдесят три.

Бабушка похлопывает ладонью по кровати — Присядь ко мне. У Раса есть для нас новости, но я не дала ему произнести ни слова, пока ты не пришла Правда же, Гас?

Она подкладывает две плоские подушки себе под спину, устраивается на них у изголовья кровати и осторожно пробует ложку бульона.

— Я, правда, еще не до конца уверен, — говорит Гас, — но, кажется, у нас есть кое-что.

— Вы наш герой, — говорит бабушка.

— О нет, я не хочу присваивать себе чужие лавры. Это все Боб.

— Боб всего лишь винтик! А если бы мы не встретили вас, то вернулись бы домой ни с чем.

Гас протягивает Милли папку, и пальцы у него дрожат — Эйдин не замечала этого за ним в тот день, когда они его встретили. Она смотрит на вторую руку и видит, что и та дрожит тоже. Что это — какая-то ужасная стариковская болезнь, вроде эпилепсии или диабета? Или это бабушка на него так действует?

— Вначале мы просмотрели договоры всех женщин-арендаторов за последние два года. Боб выписал номера их машин и проверил на компьютере, а потом мы оставили только женщин в возрасте от двадцати пяти до сорока пяти лет. — Гас выдерживает паузу, улыбаясь бабушке. — Хотите хорошую новость?

Бабушка отодвигает суп.

— А что, еще и плохая есть?

— Нет. Сам не понимаю, почему я так сказал.

— Может, просто волнуетесь, как и мы? — говорит бабушка.

— Всяко лучше, чем прочищать унитазы у недовольных жильцов, — усмехается он. — Итак, хорошая новость: под эти параметры подошли всего три женщины. — Гас встает, — Хотите взглянуть, нет ли среди них той, кого вы ищете?

Эйдин перестает дышать. Бабушка тянется к папке, и из рукава у нее вылетают две скомканные салфетки.

— Мне нужны очки.

— Можно посмотреть? — спрашивает Эйдин.

— Как чудесно быть такой молодой! — говорит бабушка.

Эйдин выхватывает папку из бабушкиных рук и замирает: с первой же фотографии на нее смотрит сердитая, хмурая женщина средних лет. Эйдин видела Сильвию всего несколько раз, и всегда она была дружелюбной, жизнерадостной и симпатичной. Однако сомнений быть не может: перед ней Сильвия Феннинг.

— Боже мой!

— Она? — спрашивает Гас.

— Согласно этому документу, ее имя — и фамилия по мужу — Сильвия Уэст, — говорит Гас. — А Феннинг — девичья фамилия.

— Ага, — говорит бабушка. — Эйдин, да найдешь ты эти очки или нет? Мне надо посмотреть.

— Может, мои подойдут? — спрашивает Гас. — Вот, попробуйте.

В его маленьких очках в проволочной оправе лицо у бабушки делается вдумчивым и серьезным, да она еще и нарочно напускает на себя глубокомысленный вид и только затем прищуривается на портрет Сильвии Феннинг. Долго вглядывается в него.

— Вот это да, — говорит она наконец, не замечая, что у нее течет из носа.

— Это она, — говорит Эйдин.

— Точно она, — соглашается бабушка.

— Вот коза! — говорит Эйдин.

— Если вы уверены, — говорит Гас, — Боб может навести о ней справки: выяснить, платит ли она налоги, нет ли на ней просроченных кредитов или штрафов за неправильную парковку. Если повезет, можно будет выяснить ее нынешний адрес.

— Забавно, но очки подошли. Значит, мы с вами видим одинаково, а, Гас?