He как у людей

37

Если и можно сказать что-то хорошее о вынужденном пребывании в доме престарелых, так это то, что там обретаешь сомнительную добродетель терпения. Милли и другие обитатели «Россдейла» умеют ждать. Они ждут завтраков, обедов и ужинов, видом и вкусом всегда напоминающих вчерашние; ждут унизительной помощи, без которой им иногда никак не обойтись в туалете; ждут таблеток и воды; ждут хоть кого-то, с кем можно поговорить. Но сейчас Милли ждет в последний раз. Повязка снята, рюкзак, взятый напрокат у Эйдин, уложен. Осталось только дождаться, когда погасят свет на третьем этаже, и в половине одиннадцатого он наконец гаснет. Когда все вокруг затихает, Милли снимает трубку прикроватного телефона.

— Я хотела бы заказать такси, — шепчет она.

— Не слышу, милочка.

Голос грубый — настоящий дублинец, все как она любит.

— Я хотела бы заказать такси на три часа ночи. Но нельзя ли, чтобы водитель дождался меня за углом? А в дверь чтобы не звонил. Ни в коем случае.

— Это что, розыгрыш какой-нибудь?

— Нет, не розыгрыш. У меня есть пятьдесят евро.

— Даже так? И куда же вам нужно?

— Домой. Но я не хочу, чтобы водитель звонил в дверь, он тут всех перебудит.

— Так, понял. По какому адресу подъехать?

— К «Россдейлу». Это…

— Я знаю, где это. А едете куда?

— Это я водителю скажу.

— Мне нужно отметить в заказе.

— Вот приедет, тогда скажу.

Мужчина вздыхает.

— Ладно, а зовут вас как?

Имени не нужно.

— Ясно. То есть человек без имени едет в никуда в три часа ночи?

— Именно так.

— И номера телефона, как я понимаю, тоже нет?

— И к Двери пускай не подъезжает, пожалуйста, не забудьте ему сказать.

— А вы, часом, не миссис Гогарти из Дун-Лаэра?

Милли бледнеет.

— Кто это?

— То-то я слышу, голос знакомый. Как поживаете, миссис Гогарти? Это я, Джон.

— Джон?

Но она тут же вспоминает: Джон — толстяк с черной бородой, который живет на одной улице с Веселой Джессикой и никогда не закатывает во двор свои мусорные баки.

— Привет, Джон.

— Похоже, вы там готовите какую-то секретную операцию, миссис Гогарти.

— Вовсе нет, — небрежно отвечает она.

— Очень уж осторожничаете.

— Как там моя подруга Джессика?

— Насколько я знаю, отлично. Кажется, в будущем месяце собирается к своей племяннице в Бруклин.

— Вот как? — переспрашивает Милли и думает про себя: «Молодчина». Она скучает по ВД — столько всего накопилось, о чем можно было бы поболтать, — но все не может заставить себя позвонить. — Вот и прекрасно.

— Ну что ж, до скорой встречи.

В ночную смену вместо нескольких медсестер на этаже дежурит только одна, и сегодня это Агата — довольно милая иммигрантка из Польши. Голова у нее наполовину выбрита, и одна-единственная серебряная сережка-гвоздик поблескивает, как сигнальный огонек, на кончике крупного носа. Впрочем, сейчас его не видно за развернутой польской газетой, которую Агата покупает на паях с дневной медсестрой из Варшавы.

— Еще не спите? — спрашивает Агата.

— Я сегодня что-то ужасно зябну, Агата. Вы не могли бы сделать мне грелку?

— Одеяла нет?

— Есть одеяло. Но мне кажется, я заболеваю чем-то ужасным.

— Такие грустные новости вчера, да? Вы грустная?

— Без сомнения.

— A-а. Хорошо. — Агата неохотно складывает газету с новостями о родине. — Сейчас вам принесу.

— Вот и умница, — говорит Милли. — Спасибо. Она еле удерживается, чтобы не пуститься в пляс.

Теперь, когда Агату удалось отвлечь, по коридору третьего этажа можно идти как по бульвару — вот только рюкзак Эйдин, набитый всякой всячиной, тяжело давит на поясницу. Милли преспокойно добирается до лестничной клетки. Теперь еще два пролета вниз, и дело в шляпе. Она спускается неслышно, как ниндзя, примерно на каждой третьей ступеньке останавливается, прижимается к стене и чутко вслушивается, словно полицейский из какого-нибудь телесериала, выслеживающий преступника. Дойдя до первого этажа и собравшись с духом, выглядывает из-за угла и видит у главного входа здоровенного волосатого парня, которого до сих пор никогда не встречала. Но это ее не удивляет: она и раньше видела, что здесь дежурят охранники. Неожиданным оказывается другое: сверхсовременная панель безопасности, встроенная в стену у двери, и мигающая на ней красная лампочка. И как только она, женщина, казалось бы, довольно наблюдательная, до сих пор не замечала эту окаянную штуку? Понимая, что план нуждается в корректировке, Милли ныряет в первую попавшуюся спальню.

Она оказывается в темной одноместной комнатушке — меньше, чем у нее, но в остальном оборудованной по тому же стандарту. В одном углу беззвучно светится телевизор, отбрасывая вспышки света на обитательницу комнаты — храпящий ком под одеялами. Милли у двери переводит дыхание. Выходит, ее затея была нелепой и неосуществимой? Надо подумать. Код наверняка хранится на стойке регистрации — или в выдвижном ящике или, более вероятно, на стикере где-нибудь возле монитора. Поручение данное Агате, не займет у той много времени, и Милли остается только порадоваться, что она позаботилась включить свет в туалете и закрыть дверь — на случай, если медсестра окажется слишком настойчивой. Но скорее всего, девушка просто оставит грелку на постели и пойдет читать свою газету.

Милли подходит поближе к бесформенной груде на кровати и изумленно выпучивает глаза: она узнает своего старого заклятого врага — Элизабет Холдинг. Во сне Холдинг кажется тихой и безобидной, даже несмотря на тяжелый храп застарелой пьяницы. Одна нога у нее свесилась с кровати — она похожа на недоношенного младенца, закутанного в одеяло, а из-под одеяла торчат два безобразно распухших, будто тронутых гангреной, пальца. Над кованой железной кроватью (привезенной из дома — вернейший признак того, что Элизабет Колдинг находится тут в незавидном статусе пожизненного пациента) висят десятки украшений из витражного стекла в форме щенков, звездочек, единорогов, сердечек. Такие продаются в любом рукодельном магазине, и их можно запекать дома в духовке — некоторых бабушек увлекает такое занятие.

Смотри-ка ты!

Милли, растроганная, хоть ей сецчас и не до того, делает шаг к кровати старой пьянчуги, нечаянно задевает пару стеклянных ангелочков, и они звякают друг о друга. Желтый котенок рядом стукается о пряничный домик, а за ними, по принципу домино, начинают дребезжать и все остальные фигурки. Милли вскрикивает и старается удержать их руками. Элизабет Колдинг ерзает во сне, но не так уж сильно — можно не опасаться. Милли еще какое-то время выжидает, пока в комнате не становится тихо.

Визг раздается, как только она выходит из спальни и не успевает еще убрать руку с дверной ручки. Милли оборачивается и видит, что офицер Колдинг сидит на кровати, словно какое-то дикое привидение из викторианского романа: в лице ни кровинки, волосы торчат во все стороны, как ершики для прочистки труб, рот — огромная зияющая буква «О». В безумном, как у зомби, взгляде ее широко распахнутых глаз есть что-то такое, от чего у Милли мурашки бегут по коже. В смятении и ужасе она на какой-то миг ясно видит перед собой будущее этой женщины: безвыходное одиночество в этой тесной комнатке, где она будет лежать, всеми забытая, на больничной койке, бормоча какой-нибудь бессвязный бред, давным-давно не нужная и не интересная никому, кроме тех, кто присматривает за ней за деньги.

— Сестра! — хрипло каркает Колдинг.

— Ш-ш-ш, — шипит Милли. — Завтра вы проснетесь и…

— Сестра!

— Я вам ничего плохого не сделаю…

— Сестра-а!!!

— Да, да, я взяла у вас книгу, признаюсь. Но ведь только на время. Я бы ее непременно вернула. Она сейчас в моей комнате, так что можете пойти…

— Сестра-а!!!

Милли выскакивает за дверь и снова оказывается в коридоре. Она лихорадочно ищет, где бы спрятаться. Справа сплошные двери; слева — стойка регистрации, и оттуда уже доносится скрип стула, значит, охранник сейчас выйдет прямо на нее — выяснять, отчего вопила безумная Джейн Эйр. У Милли такое чувство, будто она стоит раздетая до трусов: она полностью беззащитна, никакого физического барьера между ней и охранником, никакого укрытия. Сейчас он ее поймает и утащит наверх, в спальню, и опять она будет торчать там без всякого дела и ждать, пока ее не постигнет судьба Элизабет Колдинг или, еще того хуже, Эммы Джеймсон.

Единственный предмет, за которым можно попробовать спрятаться — гигантский полузасохший папоротник. Наверняка прислал чей-то родственник из далекой страны, пытаясь откупиться от чувства вины, а какая-нибудь замотанная медсестра в конце концов задвинула подальше в угол. Выбирать Милли не из чего, и, хотя жакет на ней вовсе даже не зеленый, а темно-синий, она все же надеется хоть как-то замаскироваться.

Из своего укрытия она слышит, как охранник делает один, два, три деловитых шага в ее сторону, и видит сквозь сухие стебли, как он настороженно поводит ухом. Они оказываются на расстоянии не более фута друг от друга и оба долго молчат. И тут, по закону подлости, подтверждая одно из давних убеждений Милли, что на самом деле человек очень немногое способен контролировать, ее проклятый организм совершенно некстати, неотвратимо и бесцеремонно испускает мощную струю газа. Милли не успевает даже извиниться, как охранник уже стоит прямо перед ней, с изумлением разглядывая эту картину, какой она явно предстает в его глазах: слабоумная пациентка пукает в горшок с цветком.

— Так-так, — говорит он.

Милли замирает.

Охранник всматривается ей в лицо и спрашивает:

— Вам нужно в… в… дамскую комнату?

«Господи, да он, кажется, думает, что я обделалась!» Какая-то часть ее «я» стремится немедленно опровергнуть это оскорбительное предположение. Зато другая, более умная, та, что ответственна за выживание любой ценой, понимает, что главное сейчас — не провалить дело. Она уже через столько прошла (ну да, через два лестничных пролета и два коридора, но символически это для нее целая одиссея). В комнату номер 302 ее теперь можно водворить только силой.

Милли наконец выдыхает, складывает перед собой руки, словно в молитве, и самым беспомощным фальцетом, на какой только способна, произносит:

— Папа?..

Глядя на нее добрыми, глубоко запавшими глазами, немолодой охранник откликается:

— Что такое, моя хорошая?

Милли старается сжаться всем телом, чтобы казаться совсем крошечной и напуганной. Потом, вспоминая этот день, она сочтет это лучшим номером своей программы. Она поднимает лицо, глядя на охранника снизу вверх, как подобает маленькой застенчивой девочке, и спрашивает:

— Ты пришел из-за пони?

— Пони?

— В конюшне?

— То есть?..

Милли старается как можно убедительнее изобразить безумную улыбку.

— Давайте-ка вернемся в вашу комнату. О, да на вас пальто?

— Сестра-а! — раздается визг из комнаты Элизабет. Эх, надо было придушить эту старую кошелку, пока была возможность. Раздается шум тревоги (может быть, это Агата на третьем этаже) — хлопает дверь, наверху слышатся шаги.

— Выходите-ка оттуда, а я позову медсестру — пусть проводит вас обратно в комнату.

Он хочет взять Милли за руку, чтобы помочь ей. Милли в порыве отчаянного вдохновения еще глубже погружается в свою роль: ощетинивается и сбрасывает с себя его руку с тонким болезненным вскриком, словно ее обожгли огнем (что-что, а это она может достоверно изобразить на основе собственного опыта). Охранник пятится назад, бормочет что-то похожее на «Агата!» и отступает к стойке регистрации, откуда он может вызвать медсестру за какие-нибудь десять секунд.

Милли начинает кашлять — сначала тихонько, но охранник, словно не слыша, тянется к телефону внутренней связи. И тогда она выдавливает из себя настоящий кашель курильщика с многолетним стажем — такой, что, кажется, все внутренности вот-вот вывалятся через рот на пол, прямо им обоим под ноги.

— Воды… — Она показывает на горло. — Мне бы только стакан воды.

Кажется, он раздумывает над ее просьбой. В другое время Милли, конечно, не отказалась бы мило поболтать с этим добросердечным и весьма привлекательным джентльменом. Но — «помни о цели, Амелия», сказал бы Питер.

— Да, конечно, — кивает охранник. — Нет ничего проще. Сейчас получите свой стакан воды, и все будет замечательно, правда?

Осторожно, с подчеркнутой любезностью он вновь галантно протягивает ей руку, которую Милли, уже вошедшая в новую роль, принимает как настоящая леди — так, словно он собирается вести ее в роскошный бальный зал на тур вальса.

В сопровождении охранника, не забывая периодически покашливать, Милли Гогарти входит в ту самую гостиную, где они с Кевином несколько недель назад ждали миссис Слэттери.

— Я сейчас. Сидите тут, никуда не уходите.

Милли ухмыляется охраннику с видом полоумной и слушает, как он, шаркая ногами, плетется на кухню. Милли опрометью бросается к стойке регистрации, где перед ней предстает беспорядочная куча бумаг и папок с файлами, дымящаяся кружка кофе, телефон, крошечный телевизор и компьютер. Все поверхности оклеены желтыми стикерами, словно налепленной вразнобой кафельной плиткой, но нигде не видно ничего похожего на код. Милли заглядывает в открытые ящики, шкафчики, даже под стол заползает, думая, не приклеил ли кто-нибудь код там — но нет.

Она уже слышит шаги на кухне. Охранник вот-вот вернется. Взгляд Милли вновь падает на его кофе, и ее осеняет идея — опасная, безумная… или гениальная? Она роется в рюкзаке Эйдин и находит украденные таблетки. Открыв пузырек амбиена, Милли бросает в чашку одну таблетку и смотрит, как она пузырится, плавая в мутной жидкости. Шаги приближаются. Она добавляет еще две таблетки и помешивает эти быстро растворяющиеся, красновато-оранжевые волшебные бобы шариковой ручкой.

Любопытно, рассеянно думает Милли, выпадет ли ей еще когда-нибудь случай применить на деле свои новые знания: три таблетки амбиена примерно за двенадцать минут превращают одного болвана в бесформенную кучу, пускающую слюни. Стоя за дверью гостиной, Милли слышала, как он вернулся к стойке регистрации, явно недоумевая, куда могла подеваться эта сумасшедшая, а затем в конце концов уселся в свое кресло. После чего ей пришлось пережить долгие минуты мучительной неизвестности, но наконец охранник все же допил остатки своего кофе вместе с добавками.

Теперь нужно спешить. Милли шагает прямо к двери мимо охранника — его голова с широким, как салатная тарелка, лбом безжизненно свесилась к плечу. Как будто в нем сразу десять банок пива сидит. Милли начинает по очереди вводить все простейшие комбинации цифр, какие только приходят ей на ум: «1234», «1111», «007». Но чертова лампочка все так же издевательски мигает.

Со всей быстротой, на какую только способны ее старческие ноги, Милли несется к задней двери, ведущей в сад, или. как здесь говорят, «на территорию». Давненько она уже не бегала. Легкие тут же начинают гореть, зато тело у нее, оказывается, как перышко. Будто она снова стала той девочкой, что когда-то носилась по мокрому прибрежному песку, швыряя в сестру скользкие, вонючие комки резиновых водорослей: с сестрой у них вечно шли ожесточенные бои. Но перед задней дверью Милли останавливается как вкопанная: ей насмешливо мигает точно такая же отвратительная лампочка.

Хуже того: тут же слышится стук в главную дверь. Такси! Разве она им не говорила — не стучать? Нацепив на нос очки, она вглядывается в кнопки. Снова раздается стук. Не разбудит ли он охранника? На столе начинает звонить телефон. И, когда Милли уже готова рвануть на себя эту чертову дверь, и будь что будет, она вдруг замечает внизу микроскопическую красную кнопочку с подписью: «Откл.».

Милли нажимает на нее, и лампочка сразу же перестает мигать. Милли поворачивает ручку двери, та легко поддается. Холодный ночной воздух ударяет ей в лицо — ощущение такое, будто она с размаху врезалась в ледяную стену. Милли медленно идет по саду, огибая кусты — правда, по пути нечаянно наступает на клумбу. Она старается держаться поближе к стене, подальше от дороги и долго торчит у самого угла здания, боясь отойти, чтобы ее не увидели.

Но все же ей удалось выбраться наружу, и эта мысль придает ей сил. Она выходит в палисадник — и в последнюю секунду успевает увидеть, как ее такси выезжает на дорогу. Она вскидывает руки, машет, но автомобиль стремительно исчезает из виду.

Становится очень холодно и тихо. Милли не знает, что делать дальше, но знает, что стоять на месте нельзя. Она сворачивает налево, пробирается через сад соседнего дома, затем через следующий. И голый»только дойдя до угла улицы — за четыре дома от «Росслейда» — чувствует, как адреналин начинает спадать

В боку у нее колет, рюкзак. по ощущениям, весит фунтов полтораста, машину она упустила, но не беда главное, она на свободе.

Новый план, если его можно так назвать, начинает складываться у Милли в голове, когда она в третий раз натыкается на один и тот же дом — номер 49 по Глен-Граунд. От других домов, стоящих бок о бок вдоль дороги, он отличается лишь красным мотоциклетным шлемом, брошенным в саду кем-то из жильцов. Теперь окончательно ясно, что она ходит кругами, что она заблудилась в этом путаном пригородном лабиринте одинаковых бежевых домов с выложенными галькой фасадами, неожиданных тупиков и безликих каменных стен, преграждающих путь чужакам вроде нее. С минуты ее побега мимо не проехало ни одной машины. Ни в одном окне не горит свет, все шторы и жалюзи, кажется, задернуты. Все сидят по домам, кроме Милли. И нужно смотреть правде в глаза: она уже совсем запыхалась, в боку колет все сильнее, и заскорузлый носок больно трет косточку на левой ноге (не говоря уже о шишке у большого пальца) — значит, мозоль лопнула, и значит, ее намерение идти пешком скоро станет совсем нереалистичным.

Милли очень слабо представляет себе, куда двигаться дальше. Ей нужно попасть домой. Что, если постучать в дверь этого дома со шлемом и разыграть роль безобидной заблудившейся дамы, которой нужна помощь? Рассказать какой-нибудь добродушной мамаше или папаше — заспанным, но не чуждым любезности и состраданию, — что она возвращается домой из деревни (из Килдэра, например, — звучит довольно респектабельно), где была в гостях у брата — у него там своя гостиница… Нет, лучше уж пусть будет сестра: с братом они никогда не ладили, это может сказаться на достоверности ее игры. По дороге она, видимо, наехала на гвоздь, колесо спустило. Сказать, что машина ее стоит неподалеку (чуть дальше, отсюда не видно), и не могут ли они одолжить ей телефон, чтобы вызвать такси? И тогда папаша — он, по мнению Милли, скорее откроет дверь среди ночи — с очаровательной клочкастой растительностью на щеках, с мягким лицом, двойным подбородком и типичным для мужчины средних лет брюшком предложит отвезти ее домой, в Дун-Лаэр. По пути он может спросить, где же все-таки осталась ее машина, но она убедит его не беспокоиться — скажет, что утром вызовет буксир.

Милли разглядывает латунный молоточек — копию статуи Анны Ливии с ее безошибочно узнаваемым печальным лицом. На самой двери до сих пор висит искусственная рождественская гирлянда, а поскольку на дворе сейчас середина марта, это, по мнению Милли, указывает на некоторое пренебрежение к установленным правилам — благоприятный для нее знак.

С одной стороны, она понимает, что план довольно сомнительный — опасный, непродуманный, безрассудный, нелепый и, скорее всего, обречен на неудачу. С другой стороны — а что ей еще остается? Не исключено, что охранник в «Россдейле» проснулся, когда колотили в дверь. Агата, может быть, уже обнаружила, что ее нет на месте. Возможно, вызвали полицию. Милли не без гордости представляет, какая там, должно быть, поднялась суматоха. Но этот сценарий, если он действительно разыгрывается сейчас, сулит ей новые проблемы: еще, чего доброго, позвонят Кевину, перехватят ее в Маргите и силой водворят обратно.

Милли тянется к молоточку и тут слышит далекий, приглушенный, но явственный звук автомобильного мотора. Полиция? Милли инстинктивно прячется за живой изгородью. Да сколько же ей еще сегодня по этим чертовым кустам лазить? Машина, судя по звуку, выезжает с соседней улицы, и Милли задумывается, как быть — выйти и попросить подвезти или все же постучаться в дом? Взвешивая в голове оба варианта, она замечает среди корявых корней старую, рваную обертку от шоколада, а на ветвях — детскую туфельку-пинетку, висящую на ленточке. Туфелька оторочена вытертым бежевым мехом и такая крошечная, что и младенцу не всякому налезет — разве что месячному какому-нибудь. Милли, не удержавшись, вызывает в воображении лицо своей давно умершей малышки. Морин, большую часть своей коротенькой жизни проведшая в пеленках, до туфелек так и не доросла — как и до очков, щипчиков для бровей, водительских прав и замужества. А сколько туфель было у нее самой, у Милли — не сосчитать! Горло у нее сжимается, что-то тяжело и резко сдавливает ей грудь. Столько лет она гнала от себя подобные мысли, и вот они, тут как тут — все такие же горькие, полные острой боли, словно только что пробитое пулей тело, все еще бьющееся, истекающее кровью.

Милли берет туфельку, переворачивает ее вверх подошвой и видит штампик: «0–3 мес.». Морин была красивым ребенком — все так говорили, но, конечно, чаще всех и с особой гордостью это говорил Питер. Они с Питером и Кевином выходили погулять у бухты после чая, Милли толкала перед собой коляску — здоровенную металлическую штуковину с огромными, словно у королевской кареты, колесами, — и Кевин по-хозяйски клал на нее свою ручонку. Малышка всегда лежала спокойно во время этих прогулок, но больше всего ей нравилось у мамы на руках. О, гнев этого Крошечного существа, если только Милли не брала ее на руки, был сокрушительным! Сокрушительным и диким как у плохого актера, который ни в чем не знает меры и всегда переигрывает, не разбирая, требует ли сцена драматического накала или тонкой психологической игры. Их с Питером это смешило, и они называли ее «Маленькая мисс». Они только о ней и говорили. А потом не говорили о ней никогда.

Тем зимним утром Милли, как всегда, согрела молоко на плите и, подойдя к кроватке, даже не успев прикоснуться к малышке, почувствовала пышущий от нее жар. Морин вся горела. Милли закричала, позвала Питера и взяла дочь на руки: ее ручки и ножки безжизненно обвисли, но хуже всего были глаза, этот отсутствующий взгляд в никуда. У Милли возникла нелепая мысль распеленать Морин, чтобы она остыла, но это, конечно, не помогло. Через два дня ее крошка испустила в больнице свой последний болезненный вздох, больше похожий на предсмертный хрип.

После этого мысли Милли ходили по одному бесконечному мучительному кругу. А если бы она подошла к кроватке сразу, без бутылочки, а если бы они приехали в больницу чуть раньше, а если бы Питер ехал побыстрее, а если бы Милли кормила малышку грудью? И другие, еще более болезненные вопросы: чувствовала ли Морин, что ее любят, или покинула этот мир, так и не узнав об этом? Теперь, держа в руках туфельку, Милли пытается представить: что было надето на этих чудных кругленьких ножках, неправдоподобно нежных, словно два гладких обмылочка, когда Морин зарыли в землю? Теперь уже никогда не узнать. Она не могла на это смотреть, не могла.

Машина, которую она только что услышала, уже сворачивает на Глен-Граунд. Милли выпускает туфельку из рук и смотрит, как грязная ленточка снова оплетается вокруг ветки. Нет, это не полиция — это серый «Моррис Майнор», такой же, на каком Питер ездил когда-то. Может быть, это знак? Милли выходит на тротуар и машет рукой.

Машина тут же резко тормозит, словно только ее и ждала, водитель в полумраке тянется к пассажирской дверце, открывает ее и распахивает одним движением, как будто боится, что Милли убежит.

— Знаете, не стоило бы вам путешествовать автостопом.

Она всматривается в лицо водителя — это мужчина за шестьдесят, глаза у него все в красных прожилках — не то от усталости, не то от пьянства. Он похлопывает рукой по пассажирскому сиденью.

— Шучу, шучу. Садитесь, конечно, не стойте на холоде.

Глаза у него как-то странно бегают с приборной панели на пассажирское сиденье и обратно — эта манера кажется Милли подозрительной, и она медлит.

— Мало ли темных личностей по улицам шатается. Но со мной вы в безопасности. С большой буквы «Б». Куда едем?

Милли взвешивает все за (дорога пустая, до Маргита можно добраться минут за двенадцать) и против (похититель, извращенец, серийный убийца?).

— В Дун-Лаэр.