He как у людей

47

Милли разглядывает ламинированную карточку с хитроумными схемами действий в случае аварийной посадки. Целая семья в спасательных жилетах с довольно веселыми лицами съезжает в океан по гигантскому желтому надувному матрасу, так и слышишь их восторженные возгласы «у-и-и!». Милли сует карточку обратно в кармашек на спинке сиденья, вслушивается в поток объявлений, звучащих откуда-то сверху, и узнает, что отключение или повреждение датчиков дыма в этом самолете запрещается федеральным законом. Это напоминает ей о пачке сигарет, лежащей в сумочке. Она нашла их еще в Маргите — роскошную, еще даже не распечатанную, бордовую с золотом пачку. Эта находка кажется ей знаком: очевидно, мироздание хочет дать ей некоторое послабление. «Делай что хочешь, — как бы говорит оно, — и разрешения не спрашивай». Неужели это действительно было всего несколько часов назад? Удивительно, как это один день может оказаться таким насыщенным, а другой — таким пустым.

Сразу после взлета их здорово трясет, и при каждом толчке турбулентности Милли борется с приступами синдрома Туретта — ей хочется без конца повторять вслух: «Твою мать, твою мать, твою мать!» Внучке она этого страха, конечно, старается не показывать, но Эйдин все равно ни черта вокруг не замечает. Блаженно неуязвимая для осознания собственной смертности, она сидит в своих фиолетовых наушниках и смотрит какую-то кровавую белиберду с бесконечными взрывами, летящими по воздуху трупами и стрельбой, с планетами и городами, разрушающимися за доли секунды. Милли тихонько берет свою сумочку и вскоре уже, щелкнув замком на хлипкой дверце в туалете, закуривает сигарету. Ах! Она с наслаждением чувствует, как легкие наполняются дымом. Просто упивается этим ощущением. Придя в себя, она видит, что тесная комнатка полна дыма. Но тревожного сигнала пока не слышно, и никакой сотрудник ФБР в туалет не ломится. И датчика, кстати, нигде не видно. Все это чепуха, как она и подозревала. Кому может помешать маленькая старушка с сигаретой.

Несмотря на всю ее браваду в аэропорту, стоило ей мельком заглянуть в кабину, похожую на космическую станцию, как она поняла: за долгие годы, что прошли с того дня, как она в последний раз ступила на борт самолета, она стала бояться летать. Пусть статистическая вероятность авиакатастрофы примерно равна вероятности того, что во время невинного заплыва на рассвете тебе откусит ногу гигантская белая акула, — все равно Милли не может не думать о том, не рухнет ли этот самолет в один прекрасный момент… а семь часов — огромный срок в ожидании такого бедствия, целая зияющая пропасть, ежесекундно грозящая гибелью. Как и большинство ее попутчиков, Милли понятия не имеет, что за сила держит эту стальную громадину в воздухе. Она просто села в эту штуку — сознательно не желая ни о чем думать, или по глупости, или в надежде на лучшее. Постойте-ка, думает она, кажется, тут все дело в том, как воздух скользит под крыльями… или над крыльями?

Услышав стук, Милли вначале не отзывается. Стук становится настойчивее, и тогда она кричит:

— Придется подождать! Расстройство желудка!

У кого не пропадет охота сюда соваться после таких пикантных подробностей? Докурив, Милли бросает окурок в лужицу дезинфицирующей жидкости в унитазе и смотрит, как он крутится и исчезает в водовороте. Затем тщательно моет руки, чего вообще-то обычно не делает: современное помешательство на гигиене и бактериях, как и другие современные помешательства, кажется ей абсурдным.

Когда Милли Гогарти выходит из туалета, следом выплывает довольно заметное облачко дыма. Прямо перед ней стоит встревоженная стюардесса с тугим узлом на затылке. Темные волосы по краям обрамляют неестественно рыжую сердцевину — будто ядро кометы. Милли кивает стюардессе и идет мимо.

— Эй, погодите-ка. Что вы там делали? — Стюардесса (на ее табличке написано «Карен») принюхивается. Ну и лицо у нее! — Вы сейчас…

С ума сойти!

— Вы курили?

Что-то в голосе Карен напоминает Милли Сильвию Феннинг. Дело не только в том, что эта женщина тоже американка: странная, не ирландская манера выделять интонацией совсем не те слова режет ее дублинский слух. Милли обмирает. Что сказать? Но тут же соображает: лучше совсем ничего не говорить. Притвориться немой. Правда, она тут же с тревогой думает: а как же изобразить немоту? Вот глухоту было бы легче, если бы только она знала пальцевую азбуку.

— Мэм? — Карен удерживает Милли за руку. — Вы сейчас курили там?

Напротив открывается дверь другого туалета, и из него выходит молодой парень в одних носках (это в общественном-то месте!). Из-под грязной серой футболки свисает неприглядный, словно бы полупрозрачный живот. Парень принюхивается, поглядывает на них с некоторым любопытством и уходит, пробормотав: «Во дают!»

Милли прикладывает к губам скрещенные пальцы. Карен, не обращая на это внимания, входит в туалет и видит висящие в воздухе клубы дыма.

— Ну, елки… — вырывается у нее. — Не двигайтесь.

При виде такой реакции Милли чувствует, как в сердце вползает настоящий ужас. В воображении тут же возникают пренеприятные картины: ее вытаскивают из самолета, волокут по трапу. На нее надевают наручники, ее арестовывают, допрашивают, обыскивают, штрафуют, сажают в тюрьму, депортируют… Начав представлять себе все это, Милли уже не может остановиться. Вряд ли она еще когда-нибудь решится отправиться в такую поездку. Еще один пункт в ее постоянно пополняемом списке «не»: никогда не ездить за границу, никогда не вступать ни в какую команду, никогда не браться нянчить младенцев, никогда не делить ни с кем постель. А с ней ведь еще Эйдин. Ее тоже депортируют? Эта мысль кажется невыносимой.

Сейчас, когда они уже в пути!

Карен обшаривает глазами крошечную кухоньку у них за спиной, и ее взгляд останавливается на красном телефоне, висящем на стене.

— Бабушка?

В довершение всего в проходе появляется Эйдин.

Наушники висят у нее на шее, как близнецы-детеныши какого-нибудь млекопитающего, и из них доносится мелодия поп-песни.

— Это моя бабушка, — говорит Эйдин. — Что-нибудь случилось?

— Ваша бабушка?

Эйдин вопросительно смотрит на Милли.

— Она долго не возвращалась, я уже начала беспокоиться.

— Она может говорить?

— Да, конечно, может! Бабушка?..

Милли пытается внушить ей: «Будем делать вид, что я немая», но Эйдин только смотрит озадаченно.

— В общем, я только что застала ее за курением в туалете. По сути, это нарушение сразу трех законов. — Лицо у Карен краснеет. — Стойте здесь, — приказывает она и снова делает шаг к телефону.

Когда появилась Эйдин, Милли почувствовала неожиданное облегчение: все-таки поддержка. Но куца там — достаточно взглянуть на нее. Плечи еще совсем детские (и Милли с болью понимает: она только что взвалила на эти плечи еще одну тяжелую ношу). На тонком запястье широкая полоска плетеных браслетиков из резинок. Футболка с надписью: «Ламы не любят драмы» и нарисованной ламой. Все это яснее ясного говорит о том, что перед ними всего лишь легкомысленный подросток.

— Подождите, не надо! — кричит Эйдин. — Вы не понимаете. Моя бабушка… — Эйдин оглядывается на Милли. — Скажи что-нибудь!

Милли в ответ делает единственное, что приходит ей в голову, а именно — подмигивает. Это едва заметный и, однако, рискованный жест. Но, к счастью, взгляд Карен все еще прикован к ее внучке.

— Моя бабушка, она… — говорит Эйдин, корчит бессмысленную рожу, закатывает глаза и крутит пальцем у виска: жест, на всех языках обозначающий слабоумие. — Она не в себе.

— Вы хотите сказать, что у нее болезнь Альцгеймера или что-то в этом роде?

— Да.

«Недурно», — думает Милли, однако врет Эйдин не очень убедительно. В глаза почти не смотрит, и щеки у нее так и пылают — этот огненно-красный ирландский румянец невозможно скрыть.

— На нее иногда находит, она убегает и выкидывает такие штуки. Она, должно быть, забыла, где находится. — Эйдин ласково кладет руки Милли на плечи. — Это я, бабушка. Ты же меня помнишь, да? Я Эйдин, дочь Кевина. Ты летишь в самолете, а в самолете нельзя курить — помнишь, мы с тобой об этом говорили?

Милли смотрит на Эйдин.

— Боже мой… — говорит Карен. Милли так тронута игрой Эйдин, что будто бы и правда онемела. — И вы ее опекаете?

Эйдин кивает.

— Иногда она даже не помнит, кто я такая, а ведь я ей самый близкий человек.

И то и другое, думает Милли, в каком-то смысле чистая правда.

— Сколько же вам лет?

— Восемнадцать. — Эйдин снова краснеет: — Мне очень жаль, что так получилось. Идем, бабушка, давай вернемся на свои места.

Милли опускает голову, словно запуганная собачонка или одна из тех бедолаг в «Россдейле».

— Погодите минутку. — Карен понижает голос. — Мне нужны все ваши данные. Я обязана об этом сообщить.

— Ой, нет! — восклицает Эйдин. — Не надо, пожалуйста. Это была ошибка. Моя ошибка. Я задремала. Это больше не повторится. Обещаю вам. Клянусь, я буду пить кофе до конца полета. Ни на минуту глаз с нее не спущу. А сигареты мы у нее заберем — отдай мне их, бабушка.

— Ох, милая моя. — Карен печально качает головой. Узел волос тоже качается, будто гладкий неподвижный камень. — Я знаю, что это больше не повторится. Но у меня нет выбора. Я должна сообщить об этом: у нас есть четкие инструкции на этот счет. Да вы не пугайтесь так. Я расскажу капитану все как было. Капитан Тайлер все понимает.

— Но что тогда с нами будет?

— Я не… по правде говоря, я в первый раз с таким сталкиваюсь. Но могу вас заверить, что он замечательный парень, и я ему все объясню. Возможно, с ней захотят поговорить, когда вас высадят в Орландо.

— Что?.. Нет! — говорит Эйдин. — Боже мой. Пожалуйста, не надо.

— Но поскольку она человек пожилой и, так сказать, не совсем здоровый…

— Нет! Вы не можете так поступить! Тогда все пропало! — восклицает Эйдин. — Пожалуйста, пожалуйста! Это была ошибка. Эта поездка… Бабушка всю жизнь хотела побывать в Америке, это была ее мечта, но ей пришлось слишком долго ждать, и вот теперь она уже в таком состоянии… у нее началась болезнь Альцгеймера, и это было ужасно. — Милли с изумлением видит у нее на глазах слезы, так похожие на настоящие. — В общем, мы решили все-таки подарить ей эту поездку, ее последнюю поездку в Америку. Она так мечтала.

Милли подхватывает ее игру.

— Мы едем в Америку?

Не проходит и двадцати минут, как Милли уже жадно глотает двойной скотч и безуспешно пытается заставить Эйдин взглянуть в ее сторону. Внучка не разговаривает с ней с тех пор, как Карен отпустила обеих Гогарти — после прочувствованной речи, начавшейся с признания, что ее тесть тоже страдает болезнью Альцгеймера, и закончившейся словами: «Кажется, я поступаю вопреки своим убеждениям». Она чуть было не задушила Эйдин с Милли в долгих объятиях, перегородив проход двум пассажирам и второй стюардессе. Это был волнующий момент. Милли была так тронута и благодарна, так прониклась состраданием и великодушием американки, что едва удержалась от мгновенного порыва — признаться Карен в их обмане.

Эйдин устроила грандиозный спектакль, даже слегка переигрывала: заботливо протянула руку своей бедной, старой, выжившей из ума бабуле и повела ее по проходу к сиденьям. Но как только Милли щелкнула ремнем безопасности и прошептала: «Это было шоу века, птенчик», — птенчик обжег ее свирепым взглядом.

— Не говори мне ни слова, — прошипела она. — Ни слова. — После чего закрыла глаза и отвернулась.

Внезапно самолет начинает потряхивать — сначала легонько, а потом по-настоящему, словно включился отбойный молоток. Если выглянуть в окно, кажется, что они со всех сторон окружены белым туманом сбившихся в кучу облаков. Бутылочка виски, пластиковый стаканчик Милли, банка воды и чашка Эйдин дрожат и подпрыгивают на откидных столиках. Самолет вновь страшно ныряет вниз, в животе у Милли что-то падает вместе с ним, и тут же раздается общее «ах!». Где-то заходится в плаче ребенок. Милли чувствует, как чьи-то горячие пальцы сжимают ее руку, и встречает испуганный взгляд внучки. Милли еще никогда не видела ее такой встревоженной. Неужели они решились на свой дерзкий побег в Америку только для того, чтобы погибнуть в ледяном Атлантическом океане? Удастся ли им спастись на этих желтых плотах?

Турбулентность усиливается. На ногу Милли падает мобильный телефон, чья-то книжка в мягкой обложке вылетает в проход. На всех телеэкранах по всему огромному салону изображение одновременно дергается и замирает: на одном экране Том Хэнкс, на другом размытые садовые цветы. Некоторые хладнокровные пассажиры продолжают читать, но почти все прочие, как и Гогарти, кажется, даже дышать перестают. Раздается низкий голос пилота, и он звучит до странности интимно, словно у него тут любовь со всеми сразу, словно этим хриплым бормотанием он пытается успокоить своих близких друзей — пассажиров.

Милли крепко сжимает в руке внучкины пальцы, а другую ладонь кладет сверху. Они похожи на спортсменов, собирающихся с духом перед первым свистком, и ни одна не хочет разжать руту. Проходит несколько минут, и самолет выравнивается. Тучи пропадают из виду, телевизоры снова начинают работать.