He как у людей

6

Дома, как только Кевин ее отвез, Милли достала бутылочку хереса, обычно приберегаемого для особых случаев (правда, этот случай особым назвать трудно — скорее уж кошмарным или отвратительным). Зашла на кухню за бокалом, там заметила, что на автоответчике горит красная лампочка, и с содроганием прослушала единственное сообщение, от которого у нее сжалось сердце.

— У тебя, случайно, не сохранилась та запасная дорожная подушка — помнишь, ты как-то говорила? Можно мне взять ее с собой в Америку? Если нет, то и ладно, не беспокойся, но, если она у тебя где-нибудь под рукой, было бы просто отлично.

Веселая Джессика. Милли совсем забыла о ней — о ВД, главной вдохновительнице их нью-йоркского путешествия. Это она полгода назад торжественно написала красными буквами «Большое Яблоко» под числом 22 декабря в кухонном настенном календаре «Знаменитые ирландские писатели», под мрачным портретом Брайана Фрила. Какая злая насмешка! Столько месяцев изучать с местным туристическим агентом рекламные проспекты автобусных экскурсий и репертуар бродвейских шоу, потом, сидя за кофе и криббиджем, как положено двум чудаковатым старушкам-подружкам, доказывать друг другу, что это совершенно нелепая затея, потом все-таки набраться смелости и решиться осуществить мечту — и вот теперь мечта опять становится несбыточной! Это была последняя капля, от которой душевное состояние Милли, и без того подавленное, скатилось в беспросветное отчаяние.

Только представить, каково будет пересказывать ВД все эти отвратительные подробности — магазинные кражи, позорный арест, кабинет для допросов! Она изо всех сил старалась сползти пониже на заднем сиденье полицейской машины, что оказалось не так уж легко. Слава богу, хоть шляпу надела. В глазах ВД она после этого, без сомнения, упадет ниже некуда. Это же Джессика Уолш — та самая, что регулярно посылает цветы больным в хоспис Девы Марии на Гарольдс-Кросс и вечно дарит Милли свое рукоделие: бархатные мешочки с вышитыми инициалами «М. Г.» и рамочки для фото из морских ракушек, собственноручно собранных на пляже Сэндимаунт-Стрэнд. Стоит кому-то уронить полпенса на тротуар — именно Джессика, с ее-то полнотой и астматическими приступами, первой неуклюже бросится поднимать. Такая уж она, Джессика — миляга, ничего не скажешь.

А стало быть, у нее, у Милли, выбора нет. Придется врать. И она начинает придумывать, какой бы лапши навешать Джессике на уши: доктор, мол, настаивает, что перелеты небезопасны, если начинаешь принимать такие-то таблетки, а он как раз только что их прописал от такого-то заболевания, так что придется подождать, пока организм не приспособится — скажем, до марта, когда закончится испытательный срок.

Звонит дверной звонок, и Милли в изумлении видит на пороге свою внучку. Визит девочки для нее полная неожиданность: из всех четверых детей Кевина именно с Эйдин Милли общается меньше всех.

Зубы девочки стучат от холода, она без пальто и на все расспросы молчит, как камень. Волосы у Эйдин, как и у ее братьев, темные, волнистые, и на свету в них иногда проблескивает рыжинка, а улыбается она, если соблаговолит, очень мило. Ну да, действительно, коленки чуть-чуть выпирают вперед, и из-за этого ступни кажутся настоящими ластами, но ведь это возраст такой. Эйдин кажется Милли невозможно застенчивой: она то ли стесняется, то ли просто не в силах надолго встретиться с кем-то взглядами. Бедняжка.

За первый час девочка не произносит и двух слов. На втором часу Милли, сделав вид, будто это ей только что пришло в голову, предлагает Эйдин остаться на ночь.

Эйдин неподвижно, оцепенело сидит у окна, из которого открывается вид на бабушкино любимое Ирландское море. В ответ она кивает — а может быть, просто неопределенно дергает головой.

— Есть хочешь?

Голова снова дергается.

Пока Милли прикидывает, не будет ли неприличным мотовством бросить еще пару брикетов в угасающий огонь, Эйдин встает.

— Где мне можно лечь, в бывшей папиной комнате?

— Да ведь рано еще. Ты точно тост не будешь?

Эйдин не большая любительница поесть — во всяком случае, вид у нее всегда немного болезненный, или, может, точнее будет сказать — заморенный. При рождении она весила на фунт меньше сестры, и, когда ее извлекли из живота Грейс, легкие у нее не работали, глаза, забитые слизью, не открывались, а стиснутые кулачки были крепко прижаты к ушам. Милли потом не раз думала: кажется, она эти кулаки так до сих пор и не разжала.

— Расскажи, что случилось, — говорит Милли. — Я тебя ругать не буду. Выкладывай, дружочек. Сразу легче станет.

Лицо Эйдин напоминает поле боя она то всех сил пытается сохранить твердость перед угрозой неминуемой капитуляции. Она шмыгает носом и моргает Мускулы ее рта упрямо напряжены, а брови вздраг ивают.

— Можно я у тебя поживу?

Милли подавляет мг новенный порыв — подскочить до потолка и завопить от радости. «Вот тебе спальня, — хочется ей сказать, — вот тебе полотенце, а одеяло найдем! А если чего-нибудь не хватит — мыла там, или зубной пасты, или молока — ничего, выкрутимся!» «И не нужна мне никакая сиделка, — думает Милли. — Я еще сама за другими присмотрю».

Но, каким бы трогательным и соблазнительным ни выглядело это простое предложение, Милли понимает, что это безумие. Кевин ее считает как минимум недееспособной с придурью. Он скорее согласится, чтобы дочь ошивалась до рассвета на улице, где-нибудь на нижней Шериф-стрит, где даже фонари не горят и все стены разрисованы граффити, чем позволит ей поселиться в Маргите.

— Что случилось-то? С сестрой поссорилась?

— Я ее ненавижу.

— Ну, знаешь…

— Ты понятия не имеешь, какая она на самом деле. Сучка бесстыжая, вот она кто.

— Эйдин!

— Ты же говорила, что не будешь ругаться. — Эйдин смотрит на Милли из другого конца комнаты. — Ты уже знаешь про Миллбери?

— Что?

— Про закрытую школу.

— Миллбернскую школу?

Эйдин падает в кресло, уже не сдерживая слез. Она сама не своя. Милли с необычайной ясностью вспоминает, как впервые увидела своих чудесных внучек в родильном отделении Ротонды. Милли, неисправимая курица-наседка, как любил поддразнивать ее Питер, тут же потянулась к кроватке и взяла на руки крохотную Эйдин — упакованную, как в кокон, в хлопковые пеленки и такую легонькую, что сердце защемило. Это было невероятное ощущение — будто спеленатый воздух держишь в руках.

Милли поцеловала младенца в полупрозрачную щечку и стала укачивать, расхаживая по мрачным, темным коридорам больницы и воркуя на ходу без умолку: конечно же, она описала малышке и каждого проходящего пациента, и толстую медсестру с пышной грудью и косыми глазами. Медсестра бросила на Милли суровый, неодобрительный взгляд, и она почувствовала себя юной и легкомысленной. Ну и что плохого в легкомыслии — почему бы ей и не повитать в облаках? Не каждый день в жизни выпадает шанс начать все с чистого листа с новым человеком, с дочерью сына, там, где не успела еще ничего напортить.

— А при чем тут Миллбернекая школа? — спрашивает Милли.

— Они хотят меня туда отправить! — сквозь слезы говорит Эйдин. — Хотят от меня избавиться!

— Что?

Эйдин вытирает щеки.

— Ты знала?

— Я? — возмущается Милли. — Откуда, твой отец мне никогда ничего не рассказывает. Когда это случилось?

— Не знаю. Я вообще не должна была об этом знать. Просто нашла эти… ну… документы.

— Но почему?

— Потому что они меня ненавидят.

— Глупости. Никто тебя не ненавидит. Тебе на будущий год выпускной экзамен сдавать. Должно быть, хотят, чтобы ты по учебе подтянулась.

— Ага, как же.

— Я хочу спросить тебя кое о чем, Эйдин. Где ты нашла те документы?

— У папы на письменном столе.

— А о доме престарелых ты там, случайно, ничего не видела?

Эйдин молчит.

— Никаких фотографий малахольных стариков в инвалидных колясках? Бабушек с ходунками, еще чего-нибудь в этом роде?

— Мне нравится это слово — малахольный.

Милли вздыхает.

— Кажется, меня хотят туда сплавить. Выходит, мы с тобой товарищи по несчастью.

— Вряд ли, бабушка.

— Ты многого не знаешь, — мрачно говорит Милли и добавляет: — Идея! Мы с тобой куда-нибудь убежим — вдвоем. Спрячемся на каком-нибудь большом корабле в гавани и даже знать не будем, куда плывем.

А потом, недели через две, вылезем из темного чулана, проморгаемся на солнце — и окажемся в Африке, и поедем на сафари.

— Так вот ты какой, бред малахольного.

Эйдин впервые за весь вечер еле заметно улыбается, и Милли думает, какая она все-таки славная.